Безымянный

**Безымянный**

Вагон пах пылью, окислившейся кровью и чем-то сладковато-гнилым, как забытые в шкафу консервы. Воздух густой, вязкий, пропитанный страхом предыдущих пассажиров. За окном – вечные сумерки, серо-зеленая равнина, усеянная остовами ржавых машин и скелетами вышек. Купола давно не видно. Мы уже *вне*.

Он сидит напротив меня. Безымянный. Так его зовут, потому что имени у него нет. Или он его забыл. Или стер. Лицо – размытое пятно, как старая фотография, залитая водой. Черты плывут, не задерживаясь. Только глаза – две глубокие, темные дыры, в которых ничего не отражается. Ни страха, ни любопытства, ни усталости. Пустота. Но какая-то *тяжелая*. Как будто в этих глазницах – не отсутствие, а сколоченный гвоздями ящик, куда он запихнул все, что было *до*.

Он не спит. Не ест предложенную тушенку с плесенью по краям. Не пьет мутную воду из фляги. Просто сидит. Сгорбившись. Руки, обернутые в грязные бинты (или это кожа такая?), лежат на коленях. Неподвижные. Как у манекена, брошенного на свалку.

Поезд скрипит, качается, выбивая ритм похоронного марша по рельсам. Где-то в соседнем вагоне кто-то орет – коротко, отрывисто, потом – тишина. Потом хриплый смех. Или плач. Безымянный не шелохнется. Его зыбкость – не слабость. Это его броня. Его способ раствориться в этом вагоне смерти, стать его частью – ржавой заклепкой, грязным окном, пятном на полу. Он не борется. Он *есть*. Призрак на месте человека.

Я пытаюсь заговорить. Голос звучит чужим, дребезжащим в гробовой тишине нашего купе.

– Откуда? – спрашиваю.

Темные дыры медленно поворачиваются ко мне. Ничего. Ни признака понимания. Ни отрицания. Просто факт поворота. Как поворачивается ржавая дверная ручка. Он смотрит *сквозь* меня. Видит ли вообще? Или воспринимает мир как набор вибраций, запахов, угроз? Человеческое в нем стерто, как название станции с заброшенного вокзала за окном. Остался только инстинкт тишины. Инстинкт не-присутствия.

Вспоминаю его в городе, *до*. Не имя – образ. Тень у стены в очереди за хлебом по талонам. Руки в карманах потрепанного ватника. Взгляд, упертый в грязный асфальт под ногами. Никогда не говорил первым. Никогда не спорил. Никогда не смеялся. Советская машина перемолола миллионы в серую массу, но его она не просто перемолола – *испарила*. Оставила вакуум в форме человека. Постсоветский распад довершил дело. Когда рухнули и без того шаткие опоры, для него не осталось ничего. Даже страха. Страх – это все еще чувство. У него – ничто. Он – Безымянный. Живой памятник тому, как идеология и время могут выскоблить душу до чистого, беззвучного нуля.

Ночью приходят. Не вампиры в классическом смысле. Что-то хуже. Тени с человеческими очертаниями, но без лиц. Просачиваются сквозь щели в забитых фанерой окнах. Шуршат, как сухие листья по бетону. Чувствуется их голод – не физический, а метафизический. Голод по теплу, по памяти, по *имени*. Они тянутся к живым, к тем, у кого еще есть хоть что-то внутри, что можно выпить, выскоблить, присвоить.

Один плывет к Безымянному. Тень нависает над его неподвижной фигурой. Касается бинтов на его руке. И... ничего. Тень замирает. Колеблется. Как будто тычется в пустоту. В ней нет ничего для них. Ни воспоминаний, чтобы полакомиться, ни страха, чтобы насладиться, ни имени, чтобы украсть. Он – совершенная нейтральная территория. Чистая зыбкость, в которой не за что зацепиться. Тень отступает с каким-то звуком, похожим на разочарованное шипение. Плывет дальше, к другим, чьи сны и крики уже наполняют вагон липким ужасом.

Безымянный не пошевелился. Его пустые глазницы смотрят в темный потолок вагона. Или сквозь него. В ту самую бездну, частью которой он стал. Он не победил тени. Он просто *не существует* для них в том измерении, где они охотятся. Он – дырка в реальности, обрывок сна, забытого еще до пробуждения.

Утром, когда серый свет лезет в щели, вагон – скотобойня. Те, кого тени не унесли целиком, лежат иссохшие, с лицами, застывшими в немом вопросе. Их личности выскоблены дочиста. Они – кандидаты в Безымянные. Начинающие.

Он сидит на своем месте. Тот же. Не тронутый. Не изменившийся. Его бинты чуть грязнее. Пыль. Грязь. Его единственная летопись. Он смотрит в окно на мелькающие руины какого-то завода. На ржавую вывеску с полустертыми буквами: "СЛА... РОДИН...". Родина? Какая Родина? Его Родина – это вагон. Зыбкость. Пустота. Вечное движение к точке, которой нет.

Поезд визжит тормозами. Какая-то полуразрушенная платформа. Остановка. Никто не выходит. Никто не заходит. Только ветер гуляет по перрону, гоняя клочья газет с улыбающимися лицами давно мертвых вождей.

Безымянный вдруг встает. Медленно. Скрипуче. Как неисправный механизм. Он не смотрит на меня. Не прощается. Он идет к выходу. Его шаги беззвучны на липком от грязи полу. Он выходит на платформу. Стоит там, спиной к поезду. Смотрит на развалины вокзала, на ржавые рельсы, уходящие в серую мглу. Он – еще одна развалина. Живая. Дышащая пустотой.

Поезд дергается, трогается. Я прилипаю к грязному стеклу. Он стоит. Не оборачивается. Его фигура уменьшается, сливаясь с пейзажем распада. Исчезает. Или просто становится его неотъемлемой частью. Еще одним безымянным камнем на дороге в никуда.

Вагон снова пахнет пылью, кровью и гнилью. И пустотой. Его пустотой. Которая теперь здесь, со мной. Зыбкой, тяжелой, как невыплаканная слеза мертвого мира. Я трогаю свое лицо. Проверяю, не начало ли оно тоже расплываться.