Грёзы

Блаженство сущностно пребывает в акте интеллекта, откуда следует, что ни наслаждение, ни какой-либо акт желания не являются по своей сути блаженством.
                Джованни Пико делла Мирандола

Эти удивительные цветы распускаются в начале июня, превращая все луга, лесные опушки и городские окраины в спустившиеся на землю кучевые облака. Они не дают мне пройти мимо, и я, бросив все свои сиюминутные дела, с благоговением и интересом рассматриваю их сложные кистевые соцветия, любуясь белоснежными микроскопическими лепестками. Да и какие там могут быть неотложные дела, когда тебя останавливает чудо, чтобы ты смог вобрать в себя его ажурные, благоухающие дары. И чем дольше я вдыхаю их терпкий завораживающий аромат, тем дальше уношусь туда, где живут грёзы, где не бывает назойливой злобы дня, где всё устроено так, как и было задумано в самом начале Творения нашего несовершенного подлунного мира.
Меня можно спросить, а что же ты скажешь тем, кто в этот момент ждал тебя, но, так и не дождавшись, принялся за другое. Ведь «человеку нужен человек», как утверждал польский философ и фантаст Станислав Лем, а ты променял общение с ним на восторженное разглядывание цветущих дикоросов и на свои бесплотные фантомы воображения. Всё так, и, наверное, я нарушаю непреложный закон, сформулированный ещё в античные времена: «Non aliter vives in solitudine, aliter in foro*», – и могу оправдаться лишь тем, что всё, что я имею и чем способен поделиться с другими – даровано мне природой. Ведь у человека ничего нет. Не случайно же другой польский писатель, Юлиан Тувим, утверждал, что все пути ведут к разочарованию. А почему так? Наверное оттого, что мы ищем в людях то, чего в них нет и что они при всём своём желании не в состоянии дать. «Любить... но кого же?.. на время – не стоит труда, а вечно любить невозможно. В себя ли заглянешь? – там прошлого нет и следа: и радость, и муки, и всё там ничтожно...» А вокруг нас цветёт и благоухает природа – величественная, гордая, щедрая и изобильная, и всё, чем один человек в состоянии одарить другого – это попробовать обменяться её подарками. И если отбросить в сторону высокомерие исключительности, то и мы тоже – неотъемлемая часть природы, разве что отделённая от прочего созидательным началом, низводящим всё до простоты разума. Это, конечно, выделяет нас, как непослушных детей, среди прочих её созданий, и отчуждает от буйного праздника, не имеющего ни конца, ни причины. Наша рассудительность и критичность не позволяет нам быть участниками этого бездумного природного карнавала, но мы вполне можем присутствовать на нём в качестве гостей, и находить в этом празднике то, что нам близко и интересно.
А как же могут быть неинтересны эти восхитительные цветы, украсившие все, прежде зелёные, острова пустошей, полянок и низин! По их фрактальным трубчатым телам можно считывать непостижимые алгоритмы Творения, соединившие в себе непреложность природных законов молекулярной самосборки с надмирным замыслом, превратившим простую материю в живую плоть. Но даже не это впечатляет меня больше всего. Как отмечал ещё Аристотель, целое всегда больше суммы его частей, и это моё избранное целое обладает способностью насылать грёзы, стоит только отвлечься от окружения случайного и полностью погрузиться в созерцание сущего. На полупрозрачных легкокрылых лепестках этих чудных растений фантазия способна увлечь меня в некий совершенный мир, возможно, в древнеславянскую Сваргу, где не бывает нестроения и печали, несчастий и боли. Там все мои личностные ипостаси, в которых я являю себя лишь частично, сливаются в единое нерасторжимое целое, отмеченное печатью подлинности и значения. И как же драгоценно и насыщенно впечатлениями всякое мгновение, проведенное в стране «неомрачённого сияния», куда пустила меня вездесущая «одолень-трава», правда, трава, неупоминаемая ни в одном травнике. Где же ещё можно так глубоко и полно надышаться воздухом свободы, как ни здесь, в мире, где привечает тебя и земля, и небо, и всё вокруг придумано только затем, чтобы ты ощутил гармонию и сущностность бытия.
Я погружаюсь в этот мир постепенно, меняя под себя его измерения и масштаб. Где-то природные формы теряют плотность, обращаясь в проницаемые тела, а где-то, напротив, наливаются тяжёлыми соками земли, становясь прочными и упругими, отделяя меня от всего, что могло бы смутить или побеспокоить.
Когда в этом природном зале зазвучит третий звонок, и затихают смычки и трубы в оркестровой яме – наступает вселенская тишина, обрывающаяся только тогда, когда к дирижёрскому пульту подходит невидимый кто-то и над всем этим эфирным сущим начинает звучать торжественная солнечная увертюра. Мне отчего-то знакома эта мелодия, я легко узнаю её фразы, дуги, уверенно читаю интервалы и полутона. Словно ноты её я ещё разучил в детстве, а может быть, это некогда мне удалось сочинить эту мелодию и её запомнить. Даже не исключено, что это я стою на дирижёрском подиуме и указываю незримым музыкантам на нюансы композиции и слежу за тем, чтобы мои оркестранты чётко соблюдали необходимые темп и ритм.
Считается, что музыка непереводима в слова и обращена исключительно к чувствам, никак не задевая те области нашего сознания, где живёт и формируется речь. Зрительные образы, созданные талантливым живописцем, в своих предельных значениях приближаются к тому же, и описательная сторона такой живописи не способна передавать её суть. В грёзе, порождённой эмоциональным импульсом от цветения юного лета, и музыка, и живопись соединяются вместе, освобождая, тем самым, ум и душу от пагуб земного тяготения, с его хлопотливым бытом и личностным неустроем. Эта грёза не обращена ни к прошлому, ни к будущему – она и есть подлинное настоящее – краткая новелла идеального бытия, явленная щедрой природой как неожиданный и приятный подарок.
«Но как же пустынно в твоём очаровании!» – воскликнет тот, кто истово верит в упругую максиму Станислава Лема. Я не стану ему возражать, ссылаясь на Бунина с его вечерним вездесущим счастьем или на Лермонтова, внимающим тихим ночам и велеречивым звёздам.
Очнувшись от забытья, я постараюсь снова незаметно войти в мир, вернувшись к людям и своим повседневным делам. Только ни за что и никогда я не смогу согласиться с моим оппонентом из античного мира, провозгласившим: «Non aliter vives in solitudine, aliter in foro», поскольку не хочу лишать себя возможности безмятежного счастья и истинного блаженства.

* Будь одинаков и наедине, и на людях» (лат.)