Уолл-Пере Винс Хроники горящих книг

Паника. Быстрые движения, люди, спешащие, как и крысы в трюмах, которые, казалось, пробегали несколько минут назад. Вопли накрывались волнами бури и морской стихией, смешиваясь с ярым хлёстким погружением то крыс, то человеческую особь.

Началось это не со шторма, как и другие истории подобного рода. А с пары, жившей на Уолл-Пере Винс стрит. Мужчина ростом 170, около пика возраста по тем меркам, чёрные бакенбарды, невыразительные глаза и узкая улыбка, ровно как и его внутреннее скудоумие, не были ни привлекательны, ни запоминающиеся. Он был равноценен серой массе и другим узким и скудным людям, жившим на этой улице.

Таких людей, казалось, могло спасти только одно: или харизма, или приятная девушка рядом. В случае этого господина с Уолл-Пере Винс ему повезло со вторым, а именно с прекрасной леди, которая казалась младше на 5–6 лет, чем господин L. Её прекрасные плечи были обнажены в непривычное для неё декольте, фасон платья всегда съезжал на её тонкой и хрустальной фигуре, а её лицо выражало всегда непроницаемую теплоту и сочувствие. Чему? Только она сама могла понять. Такова была её внутренняя сущность, никому непонятная на этой улочке красота, которую никто не сумел различить, даже её собственный муж. Её глаза, отражённые на лужах, бутылках, на солнечной оболочке звезды, способны были лицезреть то, что не видели другие. И этот дар казался ей губительным в мире, где никто не старался «увидеть». Причём не просто увидеть, а лицезреть, понять суть и прикоснуться к более неведанному, что казалось другим невозможным. От невозможности и нежелания люди, сомневаясь в своих умениях, «забили гвоздь», решив, что их мирское время не предназначено для решения подобных проблем. Для них потратить жизнь на созерцание прекрасного было пустой тратой времени. Но разве то, что в их понятиях была «жизнь», было поистине жизнью?

Люди с Уолл-Пере Винс были очень занятыми и не всегда успешными. Ровно в 5 пробивали висящие фарфоровые часы над вытянутым белым кирпичным домом с возвышающейся шевелюрой из тёмной черепицы и высовывающегося необычайно редкого балкона со стальными ставнями и деревянными перилами. Цвета в подобных местах всегда были весьма неуместны. Каждый дом, словно под копирку, повторял рельеф другого, даже газон и каждая травинка была идеально подстрижена в соответствии с соседним участком. Жизнь на улочке всегда протекала спокойно, однообразно, скучно. После пробуждения от городских часов люди, вставая на две ноги, одевали широкие коричневые сапоги, которые, казалось, были куплены «на вырост» (неся за собой скорее идеи практичности, нежели удобства). И в медленном темпе направлялись мыться, потом умывая детей, складывая неспешно еду в рот, не выражая никаких глубоких чувств, они кивали в знак благодарности, направляясь к выходу. В этом рационе не было ни радостного, ни чего другого. Каждый член Уолл-Пере Винс жил, как механическая зверушка, которая двигалась ровно в такт городским часам.

Секунда. И двери со звуком скрипа распахиваются одновременно. Коричневые мозолистые пятна от дверей отбрасываются на улочке ровно в 5:55. Ни минуты позже. Именно в это время и господин L, и другие солидные мужчины в чёрных, лакированных, безличных, медяных шляпах покидали дом, дружно направляясь по жёлтому камню на работу, в школу, в университет и прочие места. Казалось, они словно были выходцами из часов с кукушкой, проезжающих по конвейеру в единообразном виде, как металлические человечки. Леди, выглядывая слегка из-за двери, но не выходя за порог дома, смотрела на ровный шаг, как у военных, идущих без единой осечки. Под их ритм казалось, умолкал город, и словно молоточком постукивала одна из фигур по наковальне, пробивая 6 вместе с последним скрывшимся силуэтом за углом.

Уолл-Пере Винс стрит всегда безукоризненно действовала по часам. Причём настолько отчётливо, что ни разу ни единая особь не опаздывала. Вы спросите меня, были ли люди, которые выходили «не в такт» часам. Разумеется, были. Все, как и человеческое существо, любят не подчиняться правилам, от этого всемогущества и возможностей, что может почувствовать человек, чаще всего и происходят великие беды. Правда, в нашем случае таких людей уже давно не видели. Слухов на этой улочке не бывает, как казалось, и места вне этого пространства также не бывает.

Леди с Уолл-Пере Винс после ухода господина L усаживалась на бархатный диван и мечтала. Это были редкие минуты содрогания её губ в лёгкой и детской улыбке, столь светлой в мире часовщиков, что казалось, таких моментов стоила вся её жизнь. Леди с Уолл-Пере Винс была далеко не глупа, но и не слишком умна. Она часто безмолвствовала, читала запрятанные книги, спрятанные под швом из подушки… Смотрела на зеркальные поверхности, лужи, стеклянные бутылки или на блюдце с купающимися в нём травами в лёгком светлом одеянии. Леди была способна увидеть красоту, возможно, лицезреть душой. Однако в своей внутренней красоте она была весьма одинока. Наличие мужа не явило в ней то, чего она ожидала. Это будто была обязанность, то, что ей навязали с детства общество. Желала ли она этого и искренне была ли влюблена? Раньше — возможно, отчасти, но сейчас при единой мысли о любви с безнравственным существом на её лице проникали нотки ужаса и безликого бытия. Тот навязанный людьми брак выковал в ней непорочность и внутреннее желание сбежать.

Таким людям, как она, подобным цветку и способным видеть прекрасное, необходимо молчание. Молчание, чтобы сохранить то, что в тебе попытаются искоренить, если увидят. Как прекрасный цветок, если высадить на видное место, его хрустальную и непорочную красоту заберут и выкуют из таких копирку.

Жизнь Леди после её переезда на улочку весьма изменилась. Вся жизнерадостность из неё, казалось, выжилась. Она была обычной-приобычной домохозяйкой. Без имени, без лица, без фамилии. Такой, какой желали её видеть здесь. Но счесть, что её внутренняя бойкость и красота угасла, было бы глупостью. Леди просто научилась жить, научилась адаптироваться, понимать климат и не показывать чрезмерного ума, что вовсе не любили в её обществе. Адаптироваться означало жизнь, а леди больше всего на свете любила жить. Она не хотела умирать, по крайней мере не так рано.

В часы, когда муж отсутствовал, леди любила заниматься разным. Иногда своей проваливающейся обувью она отстукивала пяткой когда-то напетую песню. Или незаметно танцевала, зашторив окна. Делала она это искусно и весьма бесшумно. Периодически напевая мелодию, она могла сидеть в каморке без окон, прочитывая припрятанную книжку, те, которые сожгли публично, разорив каждый дом. Книги в это время уже стали редкостью из-за того, что считались «непригодными» и «вольнодумскими» по мнению Высших.

К полудню через почтовую дверцу проникала газета с ярким чёрным заголовком и патриотичными речами во славу Родины. В газетах писалось о процветании и могучей силе духа государства перед внешней угрозой. Превосходство технологий, людей и общества над неизведанной угрозой в виде «низших» по уровню интеллекта и развития. Они уверяли, что победа уже близка и война близится к своему завершению, но всё это было лишь маской фальши и надежды, что привносили это государство в жизнь людей. Каждый день они писали одно и то же, словно дельных журналистов и писателей в этой стране и вовсе не осталось. Хотя, возможно, так и было. Всё подвергалось жесточайшей цензуре или сожжению, поэтому неудивительно, что столь чистые создания, как творцы, первые почувствовали запах гари и ушли искать вдохновение в других местах или мирах…

Когда же она понимала, что настаёт время обеда, леди по зову сердца направлялась на кухню. На высоченном застеклённом табло с переменяющимися белыми вставными конструкциями, цифрами и буквами высвечивались блюда, рекомендуемые к готовке. Никаких экспериментов. Строго по регламенту необходимо было приготовить суп без излишеств, на одной кости, грудки, с 50 граммами капусты и крошкой хлеба. Безвкусная прозрачная жидкость, не иначе. Изредка разрешалось к капусте добавить специи, томаты, но и это было излишеством, если заметили, могли бы и…

Леди, расположив лёгкий подол когда-то белого платья, нынче старого и измазанного в саже от печи, в чём-то непонятно красном и сером (несмотря на всю её аккуратность, измазанного случайными происшествиями), принялась к готовке безвкусной похлёбки. Улыбка на её лице измякла, но мисс заметила что-то прекрасное, отчего губы её вновь осветились улыбкой. Это была корочка чёрного чёрствого хлеба, упавшая на пол, рядом с осколком разбитой намеренно бутылки. Казалось, корочку оставили крысы, сбегая куда-то далеко от этого «счастливого» места. Как кто-то мог отсюда сбежать? Не в плане уйти, а просто само желание не могло появиться в голове у любых обитателей этого «Эдема».

Мисс осторожно опустила подол своего платья, присев на корточки, поднимая рукой корочку. Её нежный белоснежный палец незаметно порезался об сухую и резкую поверхность мутного стекла, окровавленный алой чистотой. Леди без капли эмоций запрятала корочку в рукав, а сама промыла рану под водой, заклеив симпатичным светло-коричневым пластырем, лежавшим в едином экземпляре на пустой кухне. Весь мир казался в такие моменты потерявшим всю бурность красок и живости, но она, не унывая, вновь приподнимала концы улыбки, понимая, что ей сегодня повезло.

После леди поставила готовое подобие супа на плиту, нажав на кнопку «готово». В вырезанном стеклянном табло с меняющимися буквами и цифрами высветился номер дома L-73, и кастрюля безвозвратно пошла вниз, скрывшись в пересылке туда, к заводам, на линию и другим. Это было что-то вроде обязанности, но иногда выдавалась возможность заполучить что-то и себе, как эту долгожданную корочку, казавшуюся в такие времена чудом.

По обыкновению своему девушки, подобные леди, выходили на улочку ровно после готовки обеда в 15:45, направляясь по другую сторону жёлтых камней на увесистый столик с несколькими лавочками вокруг увядшей старой ивы. Это был некий обряд, где они усаживались и за кружкой безвкусного чая с приторным и ненастоящим печеньем, изготовленным из перерабатывающих продуктов и заменителей настоящего сахара и муки, отчего леди при их съедении всегда становилось дурно, тошно.

В часы свободного времени, что выдавались не очень часто и лишь в счастливые деньки, леди проводила за чтением или написанием собственной книги, все записи, которые она усердно прятала. В узкой прощелине между отвалившимися блёкло-пожелтевшими зелёными обоями, которые гнили в задней части шкафа, а также между несколькими поскрипывающих половиц и настенной выпуклости, леди и запрятывала все написанные ею рукописи вместе с чернилами, бумагой и пером, которые в их время было редкостью и чаще всего изымались, прятались и использовались лишь при крайней необходимости. После писания, задвинув рукописи между половицами и выпуклостью обоины, девушка тихонько, притаившись в самых затаённых местах комнаты, у уголка шкафа, поедала спрятанную корочку хлеба с таким удовольствием, пережёвывая, будто это была единственное, что она желала. Каждую крупицу и крошку она с определённой тщательностью прожёвывала, не дай бог, чтобы не оставить за собой следа. Леди редко ела. Она не могла переносить всю ненастоящность этого места. Будто каждая деталь была пластмассовая, и любая еда на вкус ощущалась, будто ты ешь — ничего, лишь неприятный пластик, картон и желчь чувствовались в этой еде для неё. Иногда казалось, будто это всё — плохо продуманные декорации или симуляция, где другие ощущали этот мир как тот, который и должен быть, саморазумеющийся, а не тот, который поистине видела она, умея различать и красоту, и ужас.

После съеденной нормы еды леди «любила» прогуляться. Её не вынуждали, но это была необходимость. Чтобы не вести поверхностные диалоги о новом платье, о том, сколько эти дамы тратят денег мужа, о свадебном салоне миссис Пендиваль, она не ходила на «рекомендованные» чайные «пятиминутки», на которых всегда присутствовал один мужчина, наряженный в чёрный сюртук, галстук по миллиметрам вычерченный и длинные белые гольфы, которые смотрелись едко и резко на фоне его незамысловатых ботинок, которые также были на несколько размеров больше, но казалось, что он до них уже почти вырос. Таких, как он, из ряженых было много. Особенно там, где не полагалось проходить. Вся жёлтая дорожка была на самом деле не путём в жизнь, в счастье, а просто камнем, скорее погребальным, для тех, кто здесь жил и живёт в этой постановке без ролей, лишь с горем.

Девушка вновь безмолвствовала, от этого её в городе и не любили, так как не понимали. Она взглянула на свой палец, обмотанный светлым пластырем, как ей показалось, почти заживший с первым глотком воздуха. Леди направилась по жёлтому камню, перебегая чёрные прутья калитки, перешла мостик над дамбой, который уже почти треснул основательно. Она уселась на приближённой территории леса у дуба, рассматривая птиц, деревья, природу, жизнь. Любуясь, она слегка зашла внутрь леса. Ей хотелось сбежать, вырваться на волю, но она понимала, что всё бессмысленно… Кто мог бы знать, что случилось бы с её семьёй за подобное предательство и побег? Живы ли они? Как знать. Иногда в её голову проникали беспорядочные мысли о прошлом, о том, как она попала сюда. Почему именно она и зачем… зачем это всё? Хотелось заговорить, но она вновь просто безмолвствовала, пока на её глазах оборачивались каменные хрустально-чистые слёзы от несчастья, что она никогда не постигнет, какого это — по-настоящему любить, жить и верить?

В один день её мать сократили и уволили. В один миг, буквально после её дня рождения, когда она сумела накопить и позволить себе роскошь — купить полноценный торт для семьи, её доходы были оборваны с корнем. Тогда им и пришлось выдать свою младшую дочь за среднесостоятельного человека, чтобы он сумел обеспечить будущее их семье, а также старшей, которая была весьма избалованной, отчего замуж её и не особо желали брать.

Но в тот день, когда её купили, словно игрушку или робота для уборки на дом, как блёклую фигуру на фоне состоятельного человека, как предмет интерьера, — все корни с семьёй обрушились. Им отдали огромную сумму денег на жизнь, которую бы хватило и на хлеб, и на воду на ближайшие годы войны. Но взамен они продали её счастье, свободу и всё, что могло бы вырасти из семени под названием «душа» при благоприятной почве и климате. Но здесь, в улице пустот и декораций, на сцене, будто гаснул свет в пучине глянца, лжи и фальшивой надежды.

Часть леса была включена в территорию поселения, но остальная ограждалась проволокой и прутьями, но изредка сюда проникали фазаны. Прорываясь сквозь металлическую решётку и становясь пушечным мясом для железнообразной электрической проволоки, которой была окружена территория всей улицы Уолл-Пере Винс и не только она. Все люди будто были сцеплены этой невидимой электронной проволокой, не позволяющей ни свободно мыслить, ни уйти отсюда, ни понять красоту мира собственным разумом. Всё на пользу государству, всё на пользу процветания нации. Словно так было задумано и нужно самому творцу. Но всё здесь служило на благо великому делу, во имя великой чистой расы людей без изъянов, а исключительной пользой и однообразием.

Часы простукивали 18:55, что означало необходимость вернуться на территорию дома. Люди в военной форме, окружая человека в чёрном одеянии, направлялись на патруль, а может, и с патруля, иль охраняли кого-то?.. Привстав, она собиралась уходить, но заметила, что с пальца пропал пластырь, ровно как и раны, как не бывало. Подняв подол платья, который вновь был испачкан, она направилась домой в своих звучащих шароварах на небольших каблуках. Леди увидела, что люди направлялись не на патруль, а в их дом.

Начался обыск. Выражение ужаса промелькнуло на её глазах. А что… если они найдут? Она начала ходить кругами и пыталась прорваться внутрь мимо военных, но её не пускали. Эти люди, если их ещё так можно назвать, были лишены уже всякого звания. Их духовность, уничтожение всего прекрасного, цветного и другого, отличающегося от них или недоступного к их пониманию, они уничтожали без остатка.

Громкое тиканье часов раздавалось в её голове, будто бой курантов, который с каждой секундой лишь нарастал. Они начали обыскивать дом, будто знали, что искать, переворачивая верх дном и подушки, одеяла, раздвигая шкафы и полки. Неужели… он меня сдал? Но как он знал? Как они могли знать, что искать и где? Так быстро и стремительно они осматривали всё, что видно было с высоты дверного прохода. С самого утра господин L. был поникшим, но леди и подумать не могла, что это уныние, присущее всем в этом городе, улице, скрывало за собой большее разочарование, чем прежде, и уже не от жизни, а от собственной жены. Их каменные, безликие и отталкивающие фигуры двигались с быстротой и резкостью, большеватостью. По сравнению с их движениями казалось, вся её жизнь была литотой, столь маленькой и незначительной, словно песчинка в океане, которую вот-вот захлестнёт очередной волной. Куда бежать… что делать… она остолбенела. Видела лишь, как закружилась голова, звуки стали слышаться отдалённо-отдалённо, так легко, и ноги стали ватными, будто вот-вот упадёт.

Но тиканье часов было слышно отчётливее всего, всё начало смываться, словно на холст красок и жизни бросили воду, уничтожая мир, уничтожая её. Она пыталась схватиться за что-то ближайшее, но ей никто не помог. Падая, она видела, как из другого соседнего дома стояла фигура в чёрном — женщина лет 60-ти, в белом чепчике и с ярко-розовой тряпочкой (невиданной здесь), она смотрела вслед людям, которые забрали у неё единственную картину, что осталась от её бывшего мужа в память. Вдова рыдала, видя, как последние книги, что она хранила, были изъяты безвозвратно. Секунда. И на жёлтых пятнах обугленных камней загорелось пламя. Остатки культуры были сожжены. Вокруг столпились люди, любуясь и будто радуясь этому действу, начинали смеяться и лишь помогать разжигать огонь сильнее. Огонь захватил картину вдовы, книги, записи чьи-то, а после и вовсе… двое человек прошлись спиной ко мне, неся ту самую книгу… мою книгу. И я понимала, что это конец. Все мои годы старания, написания рукописи были сожжены в одно мгновение. Так бездушно. И никто даже разбираться не будет, где правда и кто виноват. Все книги, что она усердно прятала, также были найдены и сожжены в этом несчастном блёкло-жёлто-зелёном огне… жизнь, что текла на строках, лилась веками и годами, теперь могла спокойно стать переписанной. Переписанной победителями, а не проигравшими. Так, как пожелало бы это государство, и ничего не могло бы стать на его пути. С этим огнём жизни, веры, окончательно поникла и надежда, и сама Леди, упав и лежа на холодном тротуаре, сложенном из траура жёлтых пятен, лежала и не могла произнести ни единого слова, ведь её сердце похоронили с тем же огнём, в котором она желала бы жить. Никто не знал ни её имени. Ничего о ней. Она оставила миру пустоту, словно пешка, которой пожертвовали на благо и процветания будущего в конце битвы. Медленно. Её лёгкое ватное маленькое тело убрали с пути. Эшафоты словно промелькнули у неё перед глазами, но она была свободна. Её игра, как пешки, в монополии пришёл конец. Медленно плывущие люди направлялись праздновать победу на крейсере, который считали самым крепким, сплочённым, без изъянов и идеальным, как и улица Уолл–Пере Винс, отправляющаяся в открытое плаванье под присмотром ледяных глыб.