Максим, первый катакомбный епископ в СССР

МАРТИРОЛОГ КОММУНИСТИЧЕСКОГО ИГА.

ЕПИСКОП МАКСИМ СЕРПУХОВСКИЙ,
ПЕРВЫЙ ЕПИСКОП КАТАКОМБНОЙ ЦЕРКВИ.

Профессор И. М. АНДРЕЕВ.

"Если и весь мир войдет в общение с (еретическим) Патриархом, я не войду".
—ПРЕПОДОБНЫЙ МАКСИМ ИСПОВЕДНИК.


ЕПИСКОП МАКСИМ СЕРПУХОВСКИЙ, Московской епархии, в миру Михаил Александрович Жижиленко, родился 2 марта 1885 года. Родители его в то время жили в Калише (в Польше), где отец 25 лет был прокурором Калишского Окружного суда и пользовался большим уважением в народе. Семья была большая, патриархальная, дружная; все девять детей выросли и учились в городе Калише. Мать воспитывала всех в религиозном духе, прививая детям любовь к Богу, Церкви и ближнему.

Он был младшим братом известного профессора уголовного права Петербургского университета Александра Александровича Жижиленко, который в 1922 году выступал в качестве защитника на знаменитом процессе митрополита Вениамина. По словам владыки Максима, брат не был религиозным человеком, и при своем выступлении на процессе «церковных деятелей» в начале своих показаний заявил, что выступает, будучи атеистом, исключительно как представитель закона и защитник справедливости. Однако узнав о тайном постриге младшего брата, Александр Александрович пришел к нему в квартиру и получил его благословение. По словам вдовы А. А. Жижиленко (умершей вскоре после пострига брата), это событие (тайное монашество и епископство) произвело на него колоссальное впечатление, и, умирая, он в бреду сказал: «Говорят, что Бога нет, но Он все-таки есть».

После окончания гимназии Михаил Александрович поступил в Московский университет на медицинский факультет. Это удивило его близких, так как его отец и три брата были юристами. Это было примерно в 1908 году. Около 1911 года, будучи студентом, он женился на однокурснице, но прожил с ней всего полгода. Когда она уехала к родителям в город Ейск, там умерла, не вынеся первой беременности. Супруги ни в коем случае не желали прерывать эту беременность искусственно, хотя оба знали, что девушке грозит смерть. Владыка называл свою покойную жену «праведницей». В то же время он тоже был очень болен, перенес операцию аппендицита и был так плох, что люди боялись сказать ему о смерти его жены. Когда начал выздоравливать, велико было его горе и отчаяние от этой потери.


СОЛОВЕЦКИЙ МОНАСТЫРЬ.


Как рассказала его сестра, именно в это время ее брату приснился сон, который очень повлиял на его дальнейшую жизнь. Он увидел свою покойную мать, которая велела ему молиться святому Пантелеимону Целителю, которого она очень почитала при жизни. На следующий же день Михаил отправился в часовню святого Пантелеимона в Москве, купил там небольшую иконку святого и никогда с ней не расставался, и молитвы святому Пантелеимону Целителю помогали ему в дальнейшей жизни. Он стал религиозным, необычайно добрым, отзывчивым на чужое горе, помогал бедным.

Надо еще упомянуть, что Господь дал ему большие музыкальные способности. Он прекрасно играл на рояле и сам создавал композиции, и как психиатр использовал музыку в лечении своих пациентов.

После окончания университета Михаил Александрович был доктором-психиатром в Сокольниках [в Москве].

Когда в 1914 году началась война, стал врачом в Кубанском Пластунском батальоне и находился на австрийском фронте. Здесь он едва не умер от тифа, заразившись от больных австрийских пленных.

Некоторое время он был профессором психиатрии одного из провинциальных университетов, а затем стал практикующим врачом-терапевтом. В течение следующих нескольких лет был главным врачом Таганской тюрьмы в Москве.

В 1921 году в Белграде его сестра получила единственное и последнее письмо от него. В этом письме, которое начиналось крестиком, он писал, как все мы грешны в постигших нас всех несчастьях, что надо молиться Господу и просить у Него прощения и помощи. Только через год или два пришло еще письмо от знакомых, в котором иносказательно было написано, что Михаил принял священство, не оставляя свою первую должность, то есть должность тюремного врача. Таким образом, он стал и духовным, и телесным врачом, пока это не открыли его враги. Было также сообщено потом, что его послали на три года "на один из северных курортов".

Врача тюремной больницы знали все узники этой ужасной тюрьмы, переполненной сверх всякой меры преимущественно уголовными, но также, в значительной части, и политическими; хорошо знали и помнят того, за кем давно утвердилось прозвище "ангела-хранителя" этой тюрьмы.

В своем трудном положении он был не только врачом, но и великим целителем сердечным, утешителем и отцом. Перед ним, врачом, нередко, как перед священником, исповедовались самые закоренелые и неисправимые преступники, находя для себя не только утешение, но часто и возвращение к честной жизни. Многие в Москве знали, что он спал на голых досках, что он питался тюремной пищей, что он неизменно раздавал все свое жалованье арестантам. Так он жил не только теперь, при большевиках, но и раньше, при Императорском правительстве.

БУДУЧИ ГЛУБОКО религиозным человеком, Владыка, еще будучи мирянином, познакомился со Святейшим Патриархом Тихоном, которого глубоко чтил. Патриарх очень любил доктора Жижиленко и часто пользовался его советами. Их отношения со временем приобрели характер самой самой доверительной дружбы. По словам владыки Максима, Патриарх поверял ему самые сокровенные мысли и чувства. Так, например, в одной из бесед Святейший высказал владыке Максиму (тогда еще просто врачу) свои мучительные сомнения относительно пользы дальнейших уступок Советской власти. Делая эти уступки, он все больше и больше с ужасом убеждался, что граница «политических» требований Советской власти лежит за пределами верности Христу и Церкви. И незадолго до своей смерти Патриарх высказал мысль, что, по-видимому, единственным выходом для Русской Православной Церкви сохранить верность Христу в ближайшем будущем будет уход в катакомбы. Поэтому Патриарх Тихон благословил доктора Жижиленко принять тайное монашество, а затем, в случае, если в ближайшем будущем высшая церковная иерархия изменит Христу и уступит советской власти духовную свободу Церкви, стать тайным епископом.

Рассказывая нам, заключенным на Соловках врачам и истинным «тихоновцам», об отказе патриарха Тихона однажды благословить одного из участников Белого движения, Владыка подробно рассказал о чрезвычайной осторожности патриарха Тихона, не показывавшего окружающим своего подлинного глубочайшего отношения к вопросам политики, но открывшего это в строгом секрете своему не менее осторожному другу, и о той огромной радости, которую он испытывал в связи с деятельностью митрополита Антония за рубежом. «Как они там все хорошо понимают и, по-видимому, не осуждают меня», — со слезами выразился однажды Патриарх, имея в виду деятельность так называемых «карловчан».1

___
1. То есть Русской Зарубежной Церкви, Первоиерархом которой до своей смерти в 1936 году был митрополит Антоний (Храповицкий).


Владыка Максим также рассказал нам о некоторых разногласиях с патриархом Тихоном. Главное из них заключалось в том, что Святейший был настроен оптимистично, веря, что все ужасы советской жизни еще могут пройти и что Россия еще может возродиться через покаяние. Владыка Максим, однако, был склонен к пессимистическому взгляду на происходящие события и считал, что мы уже вступили в последние дни апокалиптического периода. «По-видимому, — заключил владыка Максим, улыбнувшись (что случалось редко), — мы немного заразили друг друга своими настроениями: я заразил его пессимизмом, а он меня оптимизмом».

Очень подробно рассказывал владыка Максим о неоднократных попытках злодеев убить патриарха Тихона. Однажды какой-то якобы сумасшедший бросился с ножом на выходящего из алтаря Патриарха. Вопреки ожиданию, вместо патриарха Тихона из алтаря вышел кто-то другой. И "сумасшедший", "разумно удивившись", – не нанес вышедшему никаких ранений. Другой раз, когда был убит келейник Патриарха, убийца бегал по патриаршим покоям, но не замечал Святейшего Патриарха Тихона, сидевшего в кресле. Несколько попыток отравить Святейшего было совершено при помощи присланных медикаментов.

Святейший Патриарх Тихон скончался 25 марта (7 апреля по новому стилю) 1925 года, будучи, по словам владыки Максима, несомненно, отравленным. «Завещание» Патриарха, по категорическому утверждению владыки Максима, было поддельным. При этом он сослался на авторитетное мнение по этому вопросу своего брата, профессора уголовного права.

Михаил Александрович выполнил волю покойного патриарха Тихона, и в 1928 году, после издания митрополитом Сергием его известной Декларации, принял тайное монашество с именем Максим и стал первым тайным катакомбным епископом.

Когда новый нелегальный епископ тайно появился в Серпухове, будучи рукоположен в Петрограде «мятежным» и «запрещенным» епископом Димитрием Гдовским, который затем, по преемству от митрополита Иосифа, возглавил всю оппозицию митрополиту Сергию, и когда верующие Москвы узнали в лице нового епископа доктора «Таганки», это событие произвело огромное впечатление. В Серпухове в очень короткое время все 18 приходов перешли к новому епископу, то есть к оппозиции. В соседней Коломне произошло то же самое. В Звенигороде, Волоколамске, Переславе-Залесском и других городах значительная часть приходов последовала примеру Серпухова.

Чрезвычайно интересен документ – заявление на имя митрополита Сергия серпуховского духовенства и мирян, от 30 декабря 1927 года, который, надо полагать, составлен не без влияния, редакции или даже авторства епископа Максима.

«Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Не находя для себя более возможным оставаться на том скользком и двусмысленном пути, на который Вы своими декларациями и распоряжениями поставили всю Православную Церковь и повинуясь голосу совести и долгу перед Богом и верующими, мы – нижеподписавшиеся, порываем каноническое и молитвенное общение с Вами и так называемым «Патриаршим Синодом» и отказываемся признавать Вас Заместителем Местоблюстителя Патриаршего Престола на следующих основаниях:

1) Декларация Ваша от 16 июля, указ от 20 октября и все что известно о Вашем управлении Церковью, с очевидностью говорит о том, что Вы поставили Церковь в зависимость от гражданской власти и лишили ее внутренней свободы и самостоятельности, нарушая тем и церковные каноны, и идя вопреки декретам гражданской власти.

2) Таким образом, Вы являетесь ничем иным, как продолжателем так называемого «обновленческого» движения, только в более утонченном и весьма опасном виде, ибо, заявляя о незыблемости Православия и о сохранении каноничности, Вы затуманиваете умы верующих и сознательно закрываете от их глаз ту пропасть, к которой неудержимо влекут Церковь все Ваши распоряжения.

3) Результат Вашей политики у нас налицо. Верующие гор. Серпухова, взволнованные Вашими распоряжениями, охвачены сильнейшей тревогой и недоумением за судьбы Святой Православной Церкви. Мы – их пастыри, поставленные Вами на двусмысленный путь, не только не можем внести успокоения в их сердца и умы, но вызываем с их стороны подозрение в измене делу Православия и переход в лагерь обновленчества.

Все это повелительно заставляет нас дерзновенно возвысить свой голос и прекратить теперь уже преступное с нашей стороны замалчивание Ваших ошибок и неправильных действий и, с благословения Дмитрия, епископа Гдовского, отмежеватъся от Вас и окружающих Вас лиц. Уходя от Вас, мы не отходим от законного Патриаршего Местоблюстителя Митрополита Петра и отдаем себя на суд будущего Собора. Да не поставит нам тогда в вину этот желанный Собор – единый наш правомочный судья – нашего дерзновения. Пусть он судит нас не как презрителей священных канонов святоотеческих, а как боящихся за их нарушение».

Влияние епископа Максима постоянно росло, и особенно возросло, когда в Петрограде в литургию была введена знаменитая «Молитва о Святой Церкви», получившая, однако, среди верующих название «Молитва о большевиках». Молва приписывала авторство этой молитвы ни кому иному, как епископу Максиму. Судьба его была решена. Советская власть знала его как врача, как советского служащего. Его появление в черной рясе во главе исповеднической Церкви казалось им высшей дерзостью.

На новом посту Владыка пробыл недолго. Его арестовали в середине 1929 года, и провел он в тюрьме целых два года, прежде чем стяжал мученический венец.

Тайный епископ вел себя настолько осторожно, а будучи арестован по доносу доносчика, так мудро отвечал на допросах, что следственные органы ГПУ не смогли предъявить ему никаких обвинений, кроме самого факта тайного пострижения с одновременной работой главным врачом Таганской тюрьмы, и ограничились наказанием «три года Соловецкого лагеря» (по ст. 58, ч. 10, т. е. за контрреволюционную пропаганду).


СВЯТОЙ НОВОМУЧЕНИК МАКСИМ.
Дата памяти: 23 июня/6 июля.


Башни Соловецкого монастыря зимой, около 1930 года, после того как монастырь был превращен коммунистами в концентрационный лагерь.

В КОНЦЕ октября 1929 года в четвертое отделение Соловецкого лагеря особого назначения на острове Соловки в Белом море вместе с одной из групп новых заключенных прибыл новый врач. Комендант лагеря привел его в 10-ю роту, где находились работники Санитарного отделения, провел в камеру врачей и представил: «Вот вам новый врач, профессор, доктор медицинских наук Михаил Александрович Жижиленко». Мы, заключенные врачи Санитарного отделения лагеря, подошли к нашему новому товарищу по заключению и представились. Наш новоприбывший коллега был высокого роста, с богатырским телосложением, густой седой бородой и седыми бровями, которые строго нависали над добрыми голубыми глазами. За неделю до приезда доктора Жижиленко нам сообщили наши друзья в канцелярии Санитарного отделения, что новоявленный врач не рядовой человек, а заключен по особому «секретному» делу и находится на особом положении, под особым надзором, и что ему, возможно, даже не разрешат работать врачом, а переведут в особую 14-ю роту, так называемую роту «запретников», которым запрещено работать по специальности и которые должны все время заключения проводить на так называемых «общих» тяжелых физических работах. Причина такого «особого» положения была в следующем: доктор Жижиленко, будучи главным врачом Таганской тюрьмы в Москве, был одновременно тайным епископом, носящим монашеское имя Максим, епископ Серпуховский. После обмена мнениями по общим вопросам мы, все трое врачей, сообщили новоприбывшему, что знаем его прошлое, причину ареста и заключения в Соловки и подошли к нему за благословением. Лицо врача-епископа стало сосредоточенным, седые брови еще больше нахмурились, и он медленно и торжественно благословил нас. Голубые глаза его стали еще добрее, ласковее и засветились радостным светом.

Целая неделя прошла для всех нас в томительном ожидании, пока, наконец, не выяснилось положение нового врача. Его не перевели в роту «запретников». Начальник всего Санитарного отделения Соловецких лагерей доктор В.И. Яхонтов  (бывший заключенный, после отбытия срока оставшийся служить врачом ГПУ) даже хотел назначить доктора Жижиленко как опытного врача начальником Санитарного 4-го отделения (т.е. всего острова Соловки), но против этого выступил начальник Информационно-дознавательного отделения, самого страшного отделения в лагерях, от которого целиком зависела судьба и жизнь всех заключенных. Должность врача Центрального лазарета доктору Жижиленко также была запрещена. И вот этот опытный, зрелый врач был назначен заведующим одним из тифозных бараков и подчинен более молодому врачу, имевшему административную власть. Однако вскоре обнаружились исключительные таланты и опыт доктора Жижиленко как лечащего врача, и его стали вызывать на консультации во всех сложных случаях. Даже главные начальники лагеря, важные коммунисты – сотрудники ГПУ, стали обращаться к нему за медицинской помощью для себя и своих семей. Почти все врачи, и молодые, и старые, стали учиться у своего нового коллеги, пользуясь его советами и изучая его метод диагностики.

В конце 1929 года на Соловках вспыхнула эпидемия брюшного тифа, которая быстро приняла колоссальные размеры: из 18 000 заключенных острова в конце января 1930 года заболело 5000 человек. Смертность была чрезвычайно высокой, 20–30 процентов. И только в отделении, где заведовал доктор Жижиленко, смертность не превышала 8–10 процентов. Лекарь-епископ очень подробно осматривал каждого нового больного, и первая запись в истории болезни его всегда была огромной. Помимо основного диагноза основного заболевания, врач всегда писал диагнозы всех сопутствующих заболеваний и давал подробное заключение о состоянии каждого органа. Его диагнозы всегда были точными и безупречными, что подтверждалось вскрытиями трупов: ни разу не было обнаружено ни малейшего расхождения между его клиническим диагнозом и патологоанатомическим заключением.

Его врачебные назначения были в основном немногочисленны, но часто к основным лекарствам присоединялись какие-то дополнительные, роль которых не всегда была ясна даже врачам. В серьезных и, с медицинской точки зрения, безнадежных случаях он иногда назначал очень сложное лечение, которое он строго требовал неукоснительно выполнять, несмотря на то, что различные лекарства приходилось давать каждый час в течение нескольких дней подряд. Однажды внимательно осмотрев больного и сделав ему врачебное назначение, доктор Жижиленко при следующем обходе, казалось, мало обращал на него внимания и задерживался у его постели не более чем на минуту, щупая пульс и пристально глядя ему в глаза. Большинству больных это не нравилось, и было много жалоб на «небрежность» врача. Однажды доктора Жижиленко даже вызвали по этому поводу для объяснений к заведующему Санитарным отделением. В оправдание врач-епископ указал на статистику смертности вверенного ему отделения (крайне низкую по сравнению с другими отделениями и всеми другими врачами) и точность своих диагнозов. «Небрежно» обходя больных, он иногда останавливался перед какой-нибудь койкой и тщательно, как при первом обходе, заново осматривал больного, меняя его назначения. Это всегда означало, что в состоянии больного произошло серьезное ухудшение, на которое сам больной еще не жаловался.

Больные умирали всегда у него на руках. Казалось, момент приближения смерти всегда был ему точно известен. Даже ночью он внезапно входил в свое отделение к умирающему за несколько минут до смерти. Каждому умершему он закрывал глаза, складывал руки на груди крестообразно и молча стоял, не шевелясь, несколько минут. Очевидно, он молился. Не прошло и года, как мы, все его коллеги, поняли, что он не только замечательный врач, но и великий молитвенник.

В личных контактах врач-епископ, которого мы все, в своей врачебной камере, называли «владыкой», был очень сдержан, суховат, порой даже суров, замкнут в себе, неразговорчив, до крайности неразговорчив. О себе он предпочитал ничего не говорить. Темы его разговоров всегда касались либо больных, либо (в кругу тех лиц, которые были ему очень близки духовно) положения Церкви.

ПРИБЫТИЕ владыки Максима на Соловки произвело большие изменения в настроении заключенных из духовенства. В это время в 4-м отделении Соловецких лагерей (т. е. на самом острове Соловки) среди заключенных епископов и священников наблюдался тот же раскол, который произошел «на воле» после известной Декларации митрополита Сергия. Часть епископата и светского духовенства полностью порвала всякое общение с митрополитом. Одна часть епископата и белого духовенства совершенно разорвали всякое общение с митрополитом Сергием, оставшись верными непоколебимой позиции митрополитов Петра, Кирилла, Агафангела, Иосифа, архиепископа Серафима Угличского и многих других, засвидетельствовавших свою верность Христу и Церкви исповедничеством и мученичеством. Другая же часть стала «сергианами», принявшими так называемую «новую церковную политику» митрополита Сергия, основавшего Советскую Церковь и произведшего неообновленческий раскол. Если среди заключенных, прибывших на Соловки до опубликования Декларации митрополита Сергия, поначалу большинство составляли «сергиане», то среди новых заключенных, прибывших после Декларации, наоборот, преобладали так называемые «иосифляне», названные по имени митрополита Иосифа, вокруг которых в основном группировались непоколебимые и верные чада Церкви. С прибытием новых заключенных число последних все больше и больше увеличивалось.

Перед самым приездом владыки Максима на Соловках находились следующие «иосифлянские» епископы: епископ Виктор Глазовский (первый выступил с обвинительным посланием против Декларации митрополита Сергия), епископ Иларион, викарий Смоленский, и епископ Нектарий (Трезвинский). К «сергианам» принадлежали: архиепископ Антоний Мариупольский и епископ Иоасаф (князь Жевахов). Менее яростным, но все же «сергианином» был архиепископ Иларион (Троицкий), осудивший Декларацию митрополита Сергия, но не разорвавший с ним общения, как с «канонически правильным» первоиерархом Русской Церкви.

Приезд владыки Максима чрезвычайно усилил (и без того преобладавшее) влияние «иосифлян».

Когда после жесточайших прещений, наложенных митрополитом Сергием на «непокорных», этих последних стали арестовывать и расстреливать, тогда истинная Православная Русская Церковь стала уходить в катакомбы. Митрополит Сергий и все «сергиане» категорически отрицали существование Катакомбной Церкви. «Сергиане» на Соловках, конечно, тоже не верили в ее существование. И вдруг — живое свидетельство: на Соловки прибыл первый катакомбный епископ Максим Серпуховский.

Архиепископ Иларион (Троицкий) вскоре был увезен из Соловков, с ним вместе исчезли и "сергианские настроения" у многих. Только архиепископ Антоний и особенно еп. Иоасаф (Жевахов) остались стойкими «сергианами». Они не желали даже встречаться и беседовать с епископом Максимом. С другой стороны, епископы Виктор, Иларион (Смоленский) и Нектарий довольно быстро нашли возможность не только встречаться, но и сослужить владыке Максиму на тайных катакомбных Богослужениях в глубине лесов Соловков. Что касается «сергиан», то они вели себя крайне осторожно и никогда не организовывали никаких тайных Богослужений. Зато лагерное начальство относилось к ним более снисходительно, чем к епископам, священникам и мирянам, о которых было известно, что они «не признают» ни митрополита Сергия, ни «советскую Церковь».

Всех арестованных по церковным делам (а таких, по официальной секретной статистике, в 1928-29 годах на Соловках было до 20 процентов) на допросах неизменно спрашивали, как они относятся к «нашему» митрополиту Сергию, возглавлявшему «советскую Церковь». При этом ликующие следователи ГПУ со злорадством и сарказмом доказывали «строгую каноничность» митрополита Сергия и его Декларации, «не нарушавшей ни канонов, ни догматов».

Отрицая Катакомбную Церковь, «сергиане» Соловков отрицали и «слухи» о том, что к митрополиту Сергию были написаны обличительные послания и протестующие делегации от епархий ездили. Узнав, что я, мирянин, лично участвовал в одной из таких делегаций, архиепископ Антоний Мариупольский однажды, будучи больным в лазарете, выразил желание выслушать мой рассказ о поездке к митрополиту Сергию вместе с представителями епископата и светского духовенства. Владыки Виктор и Максим благословили меня отправиться в лазарет, где находился архиепископ Антоний, и рассказать ему об этой поездке. В случае, если он после моего рассказа проявит солидарность с протестующими против «новой церковной политики», мне разрешалось получить его благословение. Но если он будет упорствовать в «сергианстве», я не должен был получить его благословение.

Моя беседа с архиепископом Антонием длилась более двух часов. Я подробно рассказал ему об исторической Делегации Петроградской епархии в 1927 году, после которой произошел церковный раскол. В конце моего рассказа архиепископ Антоний попросил меня рассказать о личности и деятельности владыки Максима. Я ответил очень сдержанно и кратко, и он заметил, что я не вполне ему доверяю. Он спросил меня об этом. Я откровенно ответил, что мы, катакомбники, боимся не только агентов ГПУ, но и «сергиан», которые много раз выдавали нас ГПУ. Архиепископ Антоний был этим очень расстроен и долго ходил по врачебной комнате, куда я его позвал, как на осмотр, будучи врачом-консультантом. Потом он вдруг решительно сказал: «Но я все равно останусь с митрополитом Сергием». Я встал, поклонился и хотел уйти. Он поднял руку для благословения, но я, помня указание владык Виктора и Максима, уклонился от благословения и ушел.

Когда я рассказал владыке Максиму о случившемся, он снова подтвердил, что я никогда не должен принимать благословения от упорствующих «сергиан». «Советская и Катакомбная Церкви несовместимы», — сказал владыка Максим значительно, твердо, убежденно и, помолчав, тихо добавил: «Тайная катакомбная Церковь пустыни предала анафеме «сергиан» и тех, кто с ними».

Несмотря на чрезвычайные строгости режима Соловецкого лагеря, рискуя быть запытанными и расстрелянными, владыки Виктор, Иларион, Нектарий и Максим не только часто служили на тайных катакомбных Богослужениях в лесах острова, но и совершили тайные хиротонии нескольких новых епископов. Совершалось это в строжайшей тайне даже от самых близких, чтобы в случае ареста и пыток они не могли выдать ГПУ воистину тайных епископов. Только накануне моего отъезда из Соловков я узнал от своего близкого друга, одного целибатного священника, что он уже не священник, а тайный епископ.

Общим духовником всего катакомбного епископата и мирского духовенства на острове Соловки был замечательный исповедник, а впоследствии и мученик протоиерей Николай Пискановский (из города Воронежа). Владыка Максим глубоко почитал его и называл «адамантом Православия». Однажды владыка Максим с большим душевным волнением и сердечными слезами (в таком состоянии он бывал редко) показал мне открытку, которую отец Николай получил от своей жены и маленького сына. На этой открытке было написано: «Мы всегда радуемся, помышляя о ваших страданиях в лагере за Христа и Его Церковь. Радуйся и ты, что и мы сподобились снова и снова быть гонимыми за Господа».

На Соловках у нас было несколько тайных катакомбных «церквей», но самыми «любимыми» были две: «Соборная церковь» Святой Троицы и церковь Святителя Николая Чудотворца. Первая представляла собой небольшую поляну среди густого леса в сторону командировки «Савватьево». Куполом этой церкви было небо. Стенами был березовый лес. Церковь Святителя Николая находилась в глухом лесу в сторону командировки «Муксольма». Это была чаща, естественным образом образованная семью большими елями. Чаще всего тайные Богослужения совершались здесь, в церкви Святителя Николая. В «Соборной церкви Святой Троицы» Богослужения совершались только летом, в большие праздники и, с особой торжественностью, в день Пятидесятницы. Но иногда, в зависимости от обстоятельств, дважды тайные Богослужения совершались и в других местах. Так, например, в Великий Четверг 1929 года в келье наших врачей в 10-й роте была совершена служба чтения Двенадцати Евангелий. К нам пришли владыка Виктор и отец Николай, как будто для дезинфекции. Затем, по-катакомбному, они отслужили церковную службу, заперев дверь на засов. В Великую Пятницу во всех ротах был зачитан приказ о том, что в течение трех дней после 8 часов вечера никому не разрешается покидать роты, кроме исключительных случаев и по особому письменному разрешению коменданта лагеря.

В 7 часов вечера в пятницу, когда мы, врачи, только что вернулись в свои кельи после 12-часового рабочего дня, к нам пришел отец Николай и сказал, что художником Р. была написана плащаница (погребальный саван с изображением Христа) размером с ладонь. Богослужение – чин погребения – состоится и начнется через час. «Где?» — спросил владыка Максим. «В большом ящике для сушки рыбы, который находится у леса, рядом с ротой N. Условный стук: три удара и два. Лучше приходить по одному».

Через полчаса мы с владыкой Максимом покинули нашу роту и отправились по указанному «адресу». Дважды патрули спрашивали у нас пропуска. У нас, как у врачей, они были. А как же остальные? – Владыка Виктор, владыка Иларион, владыка Нектарий и отец Николай? Владыка Виктор работал бухгалтером на канатной фабрике. Владыка Нектарий был рыбаком, а остальные плели сети... Вот и опушка леса. Вот и ящик, длиной сажени четыре, без окон, дверь едва заметна. Легкие сумерки, небо затянуто темными облаками. Мы стучим три раза и два раза. Отец Николай открывает. Владыка Виктор и владыка Иларион уже здесь... Через несколько минут приходит и владыка Нектарий. Внутренность ящика переделана в церковь. На полу, на стенах еловые ветки. Несколько мерцающих свечей. Маленькие бумажные иконы. Маленькая плащаница утопает в зеленых ветках. Десять человек пришли помолиться. Позже приходят еще четверо или пятеро, из них двое монахов. Служба начинается шепотом. Казалось, у нас нет тел, а есть только души. Ничто не отвлекало и не мешало молитве... Не помню, как мы пошли «домой», т. е. в наши роты. Господь нас покрыл!

Светлая заутреня была назначена в нашей камере врачей. К полуночи под разными срочными предлогами, устроенными медицинской частью, без какого-либо письменного разрешения собрались все, кто намеревался прийти, всего человек пятнадцать. После заутрени и обедни мы сели разговляться. На столе были пасха и сыр, крашеные яйца, холодные закуски, вино (жидкие дрожжи с клюквенным экстрактом и сахаром). Около трех часов мы разошлись.

Контрольные обходы нашей роты комендант лагеря производил до и после Богослужения, в 23:00 и в 4:00 утра. Застав нас, четверых врачей во главе с владыкой Максимом, на последнем обходе, комендант сказал: «Что, доктора, не спите?» И тут же добавил: «Такая ночь... и спать не хочется!» И ушел.

«Господи Иисусе Христе! Благодарим Тебя за чудо Твоей милости и силы», — трогательно произнес владыка Максим, выражая наши общие чувства.

Белая ночь Соловков близилась к концу. Нежное, розовое соловецкое пасхальное утро, играющее от радости солнце, встречало монастырь-концлагерь, превратив его в невидимый град Китеж и наполнив наши свободные души тихой, неземной радостью. С тех пор прошло много лет, но благоухающее воспоминание об этом нежном пасхальном утре незабываемо живо, оно было словно только вчера. И сердце верит, что среди нас тогда был святой.

Особенно дружен был владыка Максим с владыкой Виктором, который был полной противоположностью епископу-врачу. Владыка Виктор был невысокого роста, плотный, полный радости, открытый, доступный, дружелюбный ко всем, разговорчивый. «Каждого человека надо чем-то утешить», — говорил он, и каждого встречного он умел «утешить», порадовать, вызвать у него улыбку. Он часто приходил и подолгу беседовал с владыкой Максимом о судьбе Русской Православной Церкви. Будучи оптимистом, он постоянно старался «заразить» владыку Максима своей верой в светлое будущее России; но тот оставался пессимистом, или, как он сам себя определил словами К. Леонтьева, «оптимистическим пессимистом». Трагический конец мировой истории приближается, и поэтому, по слову Господа, надо «восклонить головы» в ожидании неминуемого торжества Христовой правды!

21 января (3 февраля) 1930 года, в день памяти преподобного Максима Исповедника (день тезоименитства владыки Максима), мы, врачи, вскладчину купили в нашем лагерном магазине огромную «архиерейскую» фарфоровую чайную чашку, чрезвычайно тонкой работы, и торжественно преподнесли ее в дар нашему дорогому Владыке. Владыка ел мало, но чай пить любил. Подарок имел большой успех. Весь этот день мы снова провели, как на Пасху, вместе, в нашей келье, и владыка Виктор рассказал нам много интересных подробностей о суде над преподобным Максимом Исповедником. "Счастливы Вы, Владыко, что носите имя такого великого Небесного покровителя исповедника в настоящее время", – проникновенно-радостно закончил свои рассказы владыка Виктор.

5 (18) июля 1930 года, в праздник преподобного Сергия Радонежского, наши друзья в канцелярии Санитарного отделения сообщили мне, что ночью меня арестуют и отправят «особым этапом» в Ленинград, «по новому делу». Предупрежденный, я приготовился, простился с друзьями и, не ложась спать, стал ожидать ареста. Услышав в два часа ночи шум и шаги внизу (наша камера была на втором этаже), я поклонился до земли владыке Максиму (который тоже не спал) и попросил его благословить меня и помолиться, чтобы Господь послал мне силы перенести предстоящие скорби, страдания, а, может быть, и пытки и смерть. Владыка встал, выпрямился во весь свой богатырский рост (мне показалось, что он вырос и стал огромным), медленно благословил меня, трижды поцеловал и с волнением сказал: « Много будет у Вас скорбей и тяжких испытаний, но жизнь Ваша сохранится, и в конце концов вы выйдете на свободу. А вот меня через несколько месяцев тоже арестуют и... расстреляют! Молитесь и Вы за меня, и за живого и, особенно, после смерти».

Предсказание владыки Максима исполнилось в точности. В декабре 1930 года его арестовали и доставили в Москву. Русская зарубежная пресса в 1931 году напечатала следующее сообщение: «Ватикан, 30 ноября. Только сегодня Ватиканская комиссия «Про-Руссиа» получила известие о смерти Максима, православного епископа Серпуховского. Епископ Максим был расстрелян 6 июля большевиками за отказ признать митрополита Сергия, который, как известно, примирился с советской властью».1

___
1. Епископ Максим в декабре 1930 года был арестован в лагере и отправлен в Бутырскую тюрьму, где ему было предъявлено обвинение в рамках дела "нелегальной черносотенно-клерикальной и церковно-монархической организации „Истинное Православие“". 18 февраля 1931 года был приговорен к высшей мере наказания. Расстрелян 4 июня 1931 года.

Место захоронения: Москва, Ваганьковское кладбище.

Со святыми упокой, Господи, душу раба Твоего Максима, первого катакомбного епископа многострадальной Русской Православной Церкви.


Примечание редактора: Святость епископа-мученика Максима — не только в мученичестве, но и в его жизни — ясно сияет в этом рассказе из первых рук (текст – на основе публикации в "Православном пути", Джорданвилль, 1951 г.). Недавнее свидетельство о его святости приводит его племянница, живущая в Нью-Йорке. Она спаслась из казавшегося безвыходным положения, несомненно, небесным заступничеством, и она написала: "Я твердо верю, что это произошло, потому что мой дядя молится обо мне пред Господом".

И таким образом мы можем верить, что православный христианин сегодня имеет особое Небесное заступничество в несчастьях и в близящихся испытаниях веры как через епископа-мученика Максима, так и через весь сонм новомучеников от безбожного коммунистического ига.

Святый священномучениче Максиме, моли Бога о нас! Аминь.