Приписанная Пушкину Гавриилиада. Глава 11

Оглавление и полный текст книги «Приписанная Пушкину поэма «Гавриилиада» – в одноимённой папке.


Приписанная Пушкину поэма «Гавриилиада»
Глава 11. Пушкинист Брюсов В.Я.


     Жизнь Брюсова Валерия Яковлевичи (1873-1924) – яркий пример человека, увидевшего свою миссию в литературном труде, и создавшего себе имя и в поэзии, и в пушкинистике посредством многочисленных мистификаций.
     Он был не первым, кто паразитировал на имени великого русского поэта, сочиняя эпизоды жизни Пушкина, конструируя клеветнические мотивации его реальных поступков и приписывая ему безнравственные и богохульные сочинения разных авторов, зарабатывая тем самым себе широкую популярность; но он был первым получившим возможность наработанную таким образом известность трансформировать в реальные материальные блага. 


     Брюсову В.Я. до 1917 года не надо было «заботиться о хлебе насущном» – его дед-купец заработал солидный капитал, часть от наследства которого и позволила Брюсову В.Я. вести безбедную жизнь.

     Сам Брюсов В.Я. так рассказывает о начале своей жизни:

     С младенчества я видел вокруг себя книги (отец составил себе довольно хорошую библиотеку) и слышал разговоры об «умных вещах»… От сказок, от всякой «чертовщины» меня усердно оберегали. Зато об идеях Дарвина и о принципах материализма я узнал раньше, чем научился умножению. Нечего и говорить, что о религии в нашем доме и помину не было: вера в Бога мне казалась таким же предрассудком, как и вера в домовых и русалок. <…>
     В детстве я не читал ни Толстого, ни Тургенева, ни даже Пушкина; из всех поэтов у нас в доме было сделано исключение только для Некрасова, и мальчиком большинство его стихов я знал наизусть.
(Брюсов В.Я. «Автобиография». «Русская литература XX века. 1890-1910». «Мир», М., 1914 г., стр. 102-103)

     И вот как рассказывает Брюсов В.А. о продолжении жизни в своих воспоминаниях «Из моей жизни. Моя юность. Памяти», «Издательство М. и С. Сабашниковых», М., 1927 г.:

     Мне взяли учителя-студента. <…> Учился я у него скверно, т.е. вовсе не готовил уроков. <…> В результате в два года нашего занятия я далеко не прошёл курса 1-го класса гимназии, и, если выдержал экзамен, то лишь потому, что Ф.И. Крейман готов был принять кого угодно.
(стр. 26)

     Страсть же моя к литературе всё возрастала. Беспрестанно начинал я новые произведения. Я писал стихи, так много, что скоро исписал всю толстую тетрадь Poesie, подаренную мне. Я перепробовал все формы – сонеты, терцины, октавы, триолеты, рондо, все размеры. Я писал драмы, рассказы, романы… Каждый день увлекал меня всё дальше. На пути в гимназию я обдумывал новые произведения, вечером, вместо того, чтобы учить уроки, я писал. Я не делал переводов, но тщательно переписывал свои оконченные произведения. У меня набирались громадные пакеты исписанной бумаги.
(стр. 47)

     С раннего детства соблазняли меня сладострастные мечтания. Чтение французских романов от Дюма-отца и сына до Монтепена и Террайля дало им обширную пищу. Я стал мечтать об одном – о близости с женщиной. Это стало моей idee fixe. Это стало моим единственным желанием.
(стр. 50)

     Осенью 1890 года я держал экзамены в VI класс, в гимназию Поливанова. Всё сошло добропорядочно. По русскому языку предложил мне Л.И. Поливанов изложить «Капитанскую дочку» Пушкина. Я, по своему обыкновению, начал издалека, сравнивая Пушкина и Лермонтова, как прозаиков и как стихотворцев, а в самом изложении всё старался изобличить Пушкина в разных недостатках. Поливанов очень строго расспрашивал меня, кого я начитался. Я не посмел назвать Писарева и сказал, что Добролюбова.
     – Ну, так я и вижу, что Добролюбова! – воскликнул Поливанов.
(стр. 67)

     Понемногу я стал различать главнейшие лица в нашей русской поэзии. Два имени стали мне особенно дороги: Фофанов и Мережковский. Они понемногу вытеснили моих прежних любимцев. Я совсем забросил Надсона, не перечитывал ни Лермонтова, ни А. Толстого. Я собирал, где мог, рассеянные по сборникам и журналам стихи Фофанова, я зачитывался «Верой» Мережковского. Появление «Символов» было некоторым событием в моей жизни. Эта книга сделалась моей настольной книгой. <…>
     Между тем в литературе прошёл слух о французских символистах. Я читал о Верлене у Мережковского же («О причинах упадка»), потом ещё в мелких статьях. Наконец, появилось «Entartung» Нордау, а у нас статья З. Венгеровой в «Вестнике Европы». Я пошёл в книжный магазин и купил себе Верлена, Малларме, А. Рембо и несколько драм Метерлинка. То было целое откровение для меня.
(стр. 76)

     Каковы были мои взгляды того времени? Воспитание заложило во мне прочные основы материализма. Писарев, а за ним Конт и Спенсер, представляемые смутно, казались мне основами знаний. Писаревым я зачитывался. Не мог я у него помириться лишь с одним – с отрицанием Пушкина, которого любил всё более и более. Но над Фетом, хотя и скрепя сердце, смеялся.
    Под влиянием тех же идей я был крайним республиканцем и на своих учебных книжках (кстати сказать, всегда изорванных) писал сверху стихи из студенческой песни, понимаемой мною буквально: Vivat et respublica!
     Соответственно этому, я считал долгом презирать всякое начальство, от городового до директора гимназии. Мне было 14-15 лет.
     Я писал по-прежнему очень много. Статьи-компиляции по «Азбуке социальных наук» Флеровского*, рассказы, повести etc. Очень много стихов. Я презирал чувство и чувства, считал себя опытным, изжившим, хладнокровным.

     * «Азбука социальных наук» Флеровского (псевдоним революционера В.В. Берви), изданная в 1871 году, была конфискована. Для революционеров 70-х годов «Азбука» была настольной книгой.
(стр. 90-93)

     Теперь взгляды со стороны на Брюсова-юношу:

     Помню Брюсова того времени – длинного, тонкого, слегка сутулого, с резко чёрными и жёсткими волосами бровей, усов и головы. Он носил маленькую бородку. Его движения и жесты были порывисты и угловаты. И по-прежнему он не умел смеяться. Думая, он имел привычку проводить рукою по лбу. Речь его была неясна, он сильно картавил и словно выбрасывал слова изо рта. Он был уже «начинающим автором». Его одноактная пьеса «Проза» шла в Немецком клубе 30 ноября 1893 г. В ней было два действующих лица: «он» и «она», причём «его» играл автор.
(Станюкович В.К. «Воспоминания о В.Я. Брюсове <Письма В.Я. Брюсова к Станюковичу>» // Валерий Брюсов. «Литературное наследство», том 85, М., 1976 г., стр. 728)

     Брюсов начинает свой поэтический путь в костюме арлекина, в шутовском колпаке, кривляясь и жеманясь. На каждом шагу нарушение общепринятых правил, странность и вольность тем, порыв по ту сторону добра и зла. Никто не разгадал под толстым слоем белил и румян огромную поэтическую силу, все со злобой набросились на молодого поэта, возмущаясь его новаторством и оригинальничаньем. Не удивительна злоба присяжных остроумцев, вроде Буренина и всевозможных юмористических журналов – вполне естественно, что они поторопились вылить всю свою желчь и грязь на Брюсова. Нет, даже такая серьёзная поэтическая сила, как Владимир Соловьев, сам символист, совершенно не понял молодого поэта и нового течения.
(Поярков Н. «Поэты наших дней», М., 1907 г., стр. 58-59)

     Будучи приверженцем поэтики символизма, Брюсов в это время <1896 г.> выступал со стихами, резко отрицавшими действительность. Окружающий мир, природа, люди, общественная жизнь – всё казалось поэту враждебным и достойным презрения. Только мир мечты вечен, только он удел поэта, – проповедовал Брюсов. В основе такого отрицания лежала ненависть поэта к буржуазно-мещанскому миру, который угнетает человеческую личность, калечит его сознание и подавляет творческие силы.
(Дегтярёв П., Вуль Р. «У литературной карты Крыма», «Крым», 1965 г., стр. 135, 136)

     В молодости Брюсов занимался спиритизмом; его влекли к себе образы Агриппы Неттесгеймского, Парацельса, Сведенборга; у него на столе можно было найти книжки Шюре, Кардека, Дю Преля… При этом Брюсов думал, что можно удачно сочетать оккультные знания и научный метод.
(Чулков Г.И. «В.Я. Брюсов. Воспоминания. 1900-1917 гг.»  // «Искусство» 1925 г., № 2, стр. 244)

     Именно это увлечение оккультизмом привело Брюсова к сотрудничеству в спиритическом журнале «Ребус», к рецензированию в «Весах» целого ряда спиритических и оккультных сочинений и к собственным выступлениям на эти темы. Есть основание думать, что Брюсов в глубине души не вполне верил авторам этих сочинений, но окружавшая их атмосфера таинственной отрешённости и эзотеризма несомненно отвечала его внутренним потребностям и запросам. Заворожённый воображаемыми тайнами, над которыми бились спириты, Брюсов не хотел признать научной несостоятельности этой модной тогда доктрины. Скорее наоборот, Брюсова притягивала именно та сторона спиритизма, которая шокировала приверженцев религиозного миропонимания – внешнее сходство с экспериментальной наукой. «Спиритические силы, – говорил Брюсов В. Ходасевичу, – со временем будут изучены и, может быть, даже найдут себе применение в технике, подобно пару и электричеству».
(Максимов Д.Е. «Брюсов. Поэзия и позиция», Л., 1969 г., стр. 54-55)


     А теперь изложение в дневниковой записи от 4 марта 1893 года принципиальной позиции Брюсова В.Я. по поводу своей дальнейшей жизни:

     ...Талант, даже гений, честно дадут только медленный успех, если дадут его. Это мало! Мне мало. Надо выбрать иное... Найти путеводную звезду в тумане. И я вижу её: это декадентство. Да! Что ни говорить, ложно ли оно, смешно ли, но оно идёт вперёд, развивается и будущее будет принадлежать ему, особенно когда оно найдёт достойного вождя. А этим вождём буду Я! Да, Я!
(Валерий Брюсов «Дневники 1891-1910». Издание М. и С. Сабашниковых, М., 1927 г., стр. 12)

     О том, как именно Брюсов В.Я. стал вождём (а он им действительно стал), подробно рассказал известный лингвист и литературовед, доктор филологических наук Виноградов В.В. (приложение № 11.5):

     Выступление В.Я. Брюсова под разными псевдонимами в сборниках «Русские символисты» (1894-1895) является одним из интереснейших фактов литературной мистификации, связанных с развитием русского символизма. Несомненно, что исходившее от Брюсова стремление внушить русской читающей публике того времени иллюзию стихийного развития символизма и множественности его авторских ликов сопровождалось попыткой фальсификации многообразия литературных стилей символизма. Это значит, что В.Я. Брюсов, выступая под тем или иным псевдонимом, старался связать с ним специфические особенности индивидуального стихотворного символистского стиля. Больше того: некоторым из своих псевдонимов Брюсов приписывал своеобразные свойства, характерные для определённой литературной личности. Так, во втором сборнике «Русских символистов» одно стихотворение: «Труп женщины гниющий и зловонный» (стр. 46) подписано именем З. Фукс. То же обозначение автора встречается и в третьем выпуске «Русских символистов», под стихотворением: «О, матушка, где ты! В груди моей змея!» (стр. 20). В обоих стихотворениях ощутительно сильное влияние стиля Бодлера. Стихи «О, матушка, где ты! В груди моей змея!» возникли под влиянием бодлеровских «Le jeu», «Danse mасаbге», «La lune offens;e» и вообще «демоническо-садических» изобразительных средств бодлеровских «Цветов зла».
     <…>
     Не менее любопытны те разновидности поэтических стилей русского символизма, которые В.Я. Брюсов связал с придуманными им именами двух авторов К. Созонтова и В. Дарова. Созонтову приписано одно стихотворение «Сага» («Русские символисты», вып. 2, стр. 35). Первоначально, как видно из черновой тетради, предполагалась другая фамилия автора «Саги»: «Любомудров». Уже в таком выборе имени автора нельзя не видеть указания или намёка на специфический характер стиля этого стихотворения – в манере Метерлинка (для него характерно взаимодействие зрительно-цветовых, звуковых и эмоционально-абстрактных образов).
     <…>
     Но особенно интересна работа В.Я. Брюсова над стилистикой символизма, связанная с псевдонимом – В. Даров (в приписанных ему стихотворениях также ощутительно частичное влияние стиля Метерлинка).
     <…>
     С этим именем В.Я. Брюсов хотел связать сложный образ нового поэта-символиста.
     В газете «Новости дня» за 1894 год (№ 4024) В. Брюсов писал, характеризуя различия между разными (также пока ещё мнимыми) группировками русского символизма: «Можно
ещё указать оригинальный взгляд г. Дарова (псевдоним), произведения которого появятся во втором выпуске («Русских символистов» – Б.В.). Это один из наиболее страстных последователей символизма; только в символизме видит он истинную поэзию, а всю предыдущую литературу считает прелюдией к нему. До сих пор, говорит г. Даров, поэзия шла по совершенно ложному пути, стремясь давать как можно более определённые образы и думая, что этим она усиливает впечатление. В действительности она достигала как раз противоположных результатов: когда, напр., в реализме она дошла до крайностей, наступила реакция».
     <…>
     Любопытно, что в другой черновой тетради В.Я. Брюсова (№ 18) сохранился иной проект предисловия к сочинениям Дарова от издателя: «Судьба всегда была благосклонна ко мне, но высшим благодеянием было знакомство с Владимиром Даровым. Это не его настоящее имя, а псевдоним, но после того, как он не хотел подписать свои первые опыты своим настоящим именем, мы не смеем нарушить его желания. Книга, которую мы издаём в свет, так ничтожна в сравнении с тем, что создал бы Вл. Д., если бы мог ещё творить, что не хочется соединять с ней его настоящее имя, которое должно было или присоединиться к величайшим именам всемирной литературы, или остаться вовсе не известным. И несмотря на то, предлагаемая книга дышит талантом, гением, задатками гения. Вл. Даров кончил свою литературную деятельность 20-ти лет, но он уже создал всё, чтобы заслужить наше, моё поклонение. Он был поэт – и этим сказано всё. Я узнал Дарова 18-летним юношей».
     В «Русской литературе XX в.» под редакцией С.А. Венгерова (1914) В.Я. Брюсов в своей автобиографии писал о судьбе участников организованных им сборников «Русские символисты»: «В. Даров (псевдоним) занялся торговлей и в настоящее время известен в финансовом мире, но продолжает писать стихи» (т. I, стр. 109). В письме к П.П. Перцову от 22 сентября 1895 года Брюсов, доказывая историческую неизбежность символизма как стадии или «ступени» развития русской литературы, писал: «В будущем символизм войдёт, как элемент, в поэзию вообще, но как будет это, если мы не переживём самого символизма, чистого символизма. С этой точки зрения нужны даже уродливые произведения, даже стихи г. Дарова и г. Хрисонопуло»********.
     Таким образом, у вымышленного поэтом литературного псевдонима возникает не только литературная, но и мнимая жизненно-бытовая, социально-историческая «биография». Само
собою разумеется, что к общественному пониманию и к общественной оценке индивидуального творчества и стиля этот созданный литературным режиссёром, как бы «основным историческим автором» коллективного образа поэта-символиста, социально-биографический очерк или «протокол» («анкета») имеет лишь косвенное, второстепенное отношение. Правда, и в этом направлении возможны попытки историко-литературного осмысления фактов мистификации, ложной атрибуции или сравнительно-исторических литературных параллелей (например, ссылки на отношение Верлена к Рембо). Но сравнительно-исторические параллели не могут исчерпать и объяснить внутреннюю историческую сущность соответствующего литературного процесса или литературного явления в контексте и рамках той или иной национальной литературы.
     Проф. Н.К. Гудзий для истолкования литературных авантюр и мистификаций В.Я. Брюсова прибегает к разным – неравноценным в историко-литературной плоскости – соображениям и объяснениям: «Проектировавшаяся мистификация Брюсова в её начальной стадии обусловливалась, нужно думать, не бескорыстными побуждениями. Практически всего выгоднее было, укрывшись за спиной псевдонима, выждать, какой приём встретит книга, а затем открыть или не открывать своё подлинное имя, в зависимости от успеха или неуспеха предприятия.
     Самое предисловие издателя рассчитано было на то, чтобы загипнотизировать читателя и судьбой юного поэта, импонировавшего самим фактом столь преждевременной смерти, и уверениями издателя в его гениальности. Перед нами явный расчёт на эффект, на исключительность и необычайность факта, тот же расчёт, какой руководил Брюсовым, когда он сознательно эпатировал читателя крайностями своих «Русских символистов». Но чем объяснить заключительный момент этой мистификации? Зачем нужно было Брюсову, уже прославленному поэту и солидному по возрасту человеку, вводить в заблуждение читателя и не только подтверждать факт существования Дарова, но и продолжать вымышлять его биографию? Тут, несомненно, мы имеем дело с неравнодушием Брюсова к мистификациям,
но уже вполне бескорыстным. Давно уже ни для кого из знакомых с творчеством Брюсова не секрет, что такой же его мистификацией были «Стихи Нелли», вышедшие в 1913 году в издательстве «Скорпион». Автором их был Брюсов. Кроме того, литературная многоликость Брюсова, думается, вызывалась и желанием показать, что молодая поэтическая школа представлена значительным количеством имён, что она не каприз двух-трёх выдумщиков, а именно школа, литературное течение, сгруппировавшее вокруг себя достаточное количество адептов. С другой стороны... эта многоликость была связана с разнообразием стилей, в которых дебютировал начинающий Брюсов; явное подражание различным, часто несродным западным образцам удобнее было замаскировать, подписав их различными именами».
     <…>
     Таким образом, на основе изучения историко-документальных источников разрушается фантастическая легенда об исторической предопределённости символизма и о Брюсове как выполнителе этого решения художественного рока в истории стилей русской национальной литературы. Раскрывается характерная для той социально-исторической почвы, на которой вырастал символизм, мистификаторская роль В. Брюсова как своеобразного рекламиста и производителя ложных атрибуций.
(Виноградов В.В. «Проблема авторства и теория стилей» («Государственное издательство художественной литературы», М., 1961 г., стр. 159-168)

     Существует и собственное признание Брюсова В.Я. в разоблачённых Виноградовым В.В. мистификациях:

     Думаю предупредить вас относительно книги «Обнажённые нервы» А.Н. Емельянова-Коханского, долженствующие изображать русские «Цветы Зла» и посвящённые автором «себе» (это он украл у меня) и «царице Клеопатре» (это он выдумал сам)… Всё то сокровенное, ужасное, что автор видит в своих произведениях, существует только для него; читатель же находит глупейшие строчки со скверными рифмами и никогда не угадает, что это – «Гимн сифилису» или «Изнасилование трупа» или что-нибудь ещё более удивительное. Интереснее всего однако то, что эти стихи, предаваемые мною анафеме, наполовину написаны мною же. Однажды Емельянов-Коханский нашёл у меня на столе старую тетрадь стихов, которые я писал лет 14-15, и стал просить её у меня. Я великодушно подарил ему рукопись, вырвав только некоторые листы. Видел я потом эти свои опыты в мелких газетках за подписью «Емельянов-Коханский», а вот теперь они вместе с виршами самого Е.К. подносятся публике, как декадентские стихи.
(Письмо Брюсова В.Я. к Перцову П.П. от 14 июня 1895 года // «Письма В.Я. Брюсова к П.П. Перцову. 1894-1896 гг. К истории раннего символизма», ГАХН, М., 1927 г., стр. 29, 30)

     Следует добавить, что это была не первая и не вторая в жизни Брюсова В.Я. мистификация (см. приложение № 11.1., стр. 28, 39, 48).

     Брюсов В.Я. целенаправленно воспитывал «гибкость» своей натуры, необходимую ему как для «попадания в ритм ожиданий» окружающих его людей, так и наоборот – для удивления, «огорошивания» их, но в любом случае для целей манипулирования их сознанием. Он даже бравировал этим своим умением, подтверждением чему являются слова из его письма к Бальмонту К.Д. от 5 апреля 1905 года: «Твои годы были прояснением одного лика, мои – сменой двойников. При замкнутости моей души, при моей привычке везде, передо всеми носить маски, при моей вечной лжи передо всеми (о, я так люблю правду, что предпочитаю таить её в себе!) – эта смена совершалась тайно, невидимо. Одну износившуюся маску я заменяю другой, сходной – всем казалось, что я тот же, и никто не примечал, что под этой сходной маской уже другое лицо, другой человек…»

     И что же своим творчеством пытался донести до читателей Брюсов В.Я.?

     Сразу вспоминается его знаменитое коротенькое стихотворение, полностью идентичное своему заглавию, датированное 3 декабря 1894 года «О, закрой свои бледные ноги!»:

О, закрой свои бледные ноги!

     А вот стихотворение от 8 июня 1896 года «Я действительности нашей не вижу…»:

Я действительности нашей не вижу,
Я не знаю нашего века,
Родину я ненавижу, –
Я люблю идеал человека.
 
И в пространстве звенящие строки
Уплывают в даль и к былому;
Эти строки от жизни далёки,
Этих грёз не поверю другому.
 
Но, когда настанут мгновенья,
Придут существа иные.
И для них мои откровенья
Прозвучат как песни родные.

     И стихотворение от 15 июля 1896 года «Юному поэту»:

Юноша бледный со взором горящим,
Ныне даю я тебе три завета:
Первый прими: не живи настоящим,
Только грядущее – область поэта.
 
Помни второй: никому не сочувствуй,
Сам же себя полюби беспредельно.
Третий храни: поклоняйся искусству,
Только ему, безраздумно, бесцельно.
 
Юноша бледный со взором смущённым!
Если ты примешь моих три завета,
Молча паду я бойцом побеждённым,
Зная, что в мире оставлю поэта. 

     И ещё стихотворение от 13 октября 1897 года «Близкой»:

И когда меня ты убьёшь,
Ты наденешь белое платье,
И свечи у трупа зажжёшь,
И сядешь со мной на кровати.
 
И будем с тобой мы одни
Среди безмолвия ночи;
Лишь будут змеиться огни
И глядеть мои тусклые очи.
 
Потом загорится рассвет
И окна окрасит кровью, –
И ты засмеёшься в ответ
И прильнёшь к моему изголовью.

     В приложении № 11.4. приводится более трёх десятков стихотворений Брюсова В.Я., написанных в 1893-1903 годах.
     Творчество Брюсова В.Я. производит сильное впечатление своей бездуховностью и вымученностью: как правило, его стихи надуманы (сложены из умственных конструкций) и лишены поэтического начала, за небольшим исключением описаний чувственных переживаний во время секса. 

     Вот что рассказывает о декадентской поэзии тех лет писатель, публицист и поэт Гурлянд И.Я.:

     Московские декаденты не только не образумились, но в своём упорстве сделались даже величественны и горды… Очень определённо заявляют, что они провозвестники нового и что если это новое вызвало столько смеха среди критиков, то потому только, что критики оказались не в состоянии оценить это новое. В сборнике же стихотворения главного декадента, декадента-коновода Валерия Брюсова (сборник очень скромно озаглавлен: «Chefs d'Oeuvre»), автор говорит ещё решительнее: «Печатая свою книгу в наши дни, я не жду ей правильной оценки ни от критики, ни от публики»…
     Нет никакого сомнения, что мы имеем здесь дело или с больными людьми, или с людьми, которые прекрасно поняли, что многое можно себе позволить, если притвориться больным…
     Декаденты стали писать с особенным усердием, усердствуя, стали как-то особенно смаковать свои пустяки и, наконец, дошли до того, что стали посвящать «шедевры» не современникам и «даже не человечеству, а вечности и искусству». Куда же дальше-то идти? Разве, если в подражание пресловутому Емельянову-Коханскому, посвятить вирши самому себе и египетской царице Клеопатре…
(Арсений Г. (Гурлянд И.Я.) «Московские декаденты» // «Новости дня», 1895 г., 5 сент., № 4396)      

     Вспоминает поэт и литературный критик Поярков Н.Е. о выпущенных в 1894 году Брюсовым В.Я. за свой счёт альманахах «Русские символисты»:

     Несмотря на грубое декадентство и почти сплошное подражание поэтам Запада, интересен самый факт появления трёх книжек «Русских Символистов». Это был своего рода трубный глас, постепенно возраставший crescendo – от него впоследствии упали иерихонские стены старой поэзии.
(Поярков Н.С. «Поэты наших дней», М., 1907 г., стр. 5)


     Любопытна зарисовка писателя Зайцева Б.К.:

     Мало знал я писателей, кого так не любили бы, как Брюсова. Нелюбовь окружала его стеной; любить его, действительно, было не за что. Горестная фигура – волевого, выдающегося литератора, но больше «делателя», устроителя и кандидата в вожди. Его боялись, низкопоклонствовали и ненавидели. Льстецы сравнивали с Данте. Сам он мечтал, чтобы в истории всемирной литературы было о нём хоть две строки. Казаться магом, выступать в чёрном сюртуке со скрещёнными на груди руками «под Люцифера» доставляло ему большое удовольствие. Родом из купцов, ненавидевший «русское», смесь таланта с безвкусием, железной усидчивости с грубым разгулом… Тяжкий, нерадостный человек.
(Зайцев Б.К. «Улица Святого Николая», М., 1989 г., стр. 301) 

     И теперь особенно интересно дневниковое (от апреля 1903 года, сделанное в Париже) замечание Брюсова В.Я. о декадентстве:

     В Париже мы провели 16 дней. Видел всё – т.е. музеи, университет, театры, улицы, кабачки. Только не влезали на Эйфелеву башню, не посетили Салона и не были в Op;ra. Париж мне пришёлся очень по сердцу. Изумило меня отсутствие в нём декадентства. Было, прошло, исчезло. Нет даже «нового стиля». Москва более декадентский город. Театры гнусны. Московский Художественный театр лучше Antoin’a.
(Валерий Брюсов «Дневники 1891-1910». Издание М. и С. Сабашниковых, М., 1927 г., стр. 131)

     Вот так: Брюсов В.Я., подхвативший пришедшее из Европы модное поветрие в поэзии, использовал его в качестве рычага для удовлетворения своих амбиций – главным образом, личностных, круто замешанных на творческих, но в самой Европе через десять не нашёл и следа тому, что он преподносил своим читателям в качестве нового, современного, и потому «совершенно правильного откровения», позиционированного им как приобщение к вечности. 

     На мой взгляд, наиболее точную и выразительную характеристику творчества Брюсова В.Я. дал в 1910 году литературный критик Айхенвальд Ю.И. в своём 3-томнике «Силуэты русских писателей»:

     Трудолюбивый кустарь поэзии, Брюсов работает по заграничным образцам. Поэт повторяющий, мыслитель чужих мыслей, эхо чужих эпиграфов, он так заслонён другими, что не видишь его самого, не знаешь его собственного лица. Где-то позади осталась жизнь, отстала от его стихов, и перед нами развёртывается одна литература. <…> У него искренности переживаний, первых слов и первых чувств. <…> Там, где есть уже поэзия, он её умеет продолжать, но он не поднимается над ролью продолжателя. <…> Чужие поэзии, чужие замыслы, внушённые ему различными авторами, у последних родились, – Брюсов же эти образы и идеи только усыновил, он явился для них только отчимом, и надо сказать вообще, что по всему складу своей литературной натуры он – какой-то прирождённый отчим. В поэзии нет у него родных детей. <…>
     Нельзя, однако, безнаказанно писать стихи: невольно приобщишься к поэзии. Это случилось и с Брюсовым. Есть у него ряд стихотворений, проникнутых сжатостью и силой, – надписи к старинным гравюрам; есть красивые картины моря и гор, и величественных зданий, петербургского обелиска и памятников, есть и задумчивый портрет женщины с большими «бездомными» зрачками, – все отблески не личной, не своей, а, так сказать, объективной талантливости. <…>
     Хотелось бы верить, что он ещё найдёт себя. Пока же за его стихами не чувствуешь ничего, и как-то плоски они, лишены третьего измерения. Пока же Брюсовым ещё можно иногда любоваться, но его нельзя любить. И хотя он так давно пишет, кажется, что он ещё ничего не написал, – только собирается, только начинает. В объективном отношении слишком скудны результаты его напряжений и ухищрений, он трудом не обогатил красоты; но если Брюсову с его тяжеловесной поэзией не чуждо некоторое величие, то это именно – величие преодолённой бездарности.
(Айхенвальд Ю.И. «Силуэты русских писателей» в 3 томах, том 3, издание «Научного слова», М., 1910 г., стр. 94-99)

     Здесь к месту привести оценку личности Брюсова В.Я. поэтом, историком литературы и пушкинистом Ходасевичем В.Ф.:

     Он не любил людей, потому что прежде всего не уважал их. Это во всяком случае было так в его зрелые годы. В юности, кажется, он любил Коневского. Не плохо он относился к З.H. Гиппиус. Больше назвать некого. Его неоднократно подчеркнутая любовь к Бальмонту вряд ли может быть названа любовью. В лучшем случае это было удивление Сальери перед
Моцартом. Он любил называть Бальмонта братом. М. Волошин однажды сказал, что традиция этих братских чувств восходит к глубокой древности: к самому Каину. В юности, может быть, он любил еще Александра Добролюбова, но впоследствии, когда тот ушёл в христианство и народничество, Брюсов перестал его выносить.
(Ходасевич В.Ф. «Некрополь» // Ходасевич В.Ф. «Некрополь. Белый коридор». «Директ-Медиа», М., 2017 г., стр. 23)

     Неожиданно яркие и ёмкие личностные характеристики Брюсова В.Я. я нашёл в небольших по объёму воспоминаниях его свояченицы (младшей сестры жены) – см. приложение № 11.2.

     И, возвращаясь к воспоминаниям Ходасевича В.Ф.:

     Он любил литературу, только её. Самого себя – тоже только во имя её. Воистину, он свято исполнил заветы, данные самому себе в годы юношества: «не люби, не сочувствуй, сам лишь себя обожай беспредельно» и – «поклоняйся искусству, только ему, безраздельно, бесцельно». Это бесцельное искусство было его идолом, в жертву которому он принёс нескольких живых людей, и надо это признать, – самого себя. Литература ему представлялась безжалостным божеством, вечно требующим крови. Она для него олицетворялась в учебнике истории литературы. Такому научному кирпичу он способен был поклоняться, как священному камню, олицетворению Митры. В декабре 1903 года, в тот самый день, когда ему исполнилось тридцать лет, он сказал мне буквально так:
     – Я хочу жить, чтобы в истории всеобщей литературы обо мне было две строчки. И они будут.
(Ходасевич В.Ф. «Некрополь» // Ходасевич В.Ф. «Некрополь. Белый коридор». «Директ-Медиа», М., 2017 г., стр. 25)

     Это надо запомнить: признание Брюсова В.Я. в день своего тридцатилетия (в декабре 1903 года): «Я хочу жить, чтобы в истории всеобщей литературы обо мне было две строчки. И они будут».

     Навязываемое в 1893-1903 годах Брюсовым В.Я. своим читателям мировоззрение, вождём которого он сделал себя, не выдержало (как любая модная однодневка) проверки на сопричастность вечности, а потому и имя «главного российского декадента» должно было кануть в небытие. В апреле 1903 года Брюсов В.Я. это понял, но тем не менее в декабре того же года выражает уверенность, что имя его останется в истории всеобщей литературы.

     Что же произошло в период с апреля по декабрь 1903 года?

     Летом 1903 года за подписью Брюсова В.Я. выходят две статьи о Пушкине: в журнале «Русский архив» (Бартенев П.И.) – «Пушкин. Рана его совести», с небольшой припиской Бартенева П.И. в конце статьи, и в журнале «Новый путь» (Мережковский Д.С., Гиппиус З.Н., Перцов П.П.) – «Из жизни Пушкина».
     Указанные статьи приводятся полностью в приложениях №№ 11.6. и 11.7.

     И благодаря названным статьям (вернее сказать – благодаря очередным мистификациям, спекулирующим на пользующемся непреходящей славой имени первого поэта России Пушкина) имя Брюсова В.Я. навсегда осталось в истории литературы. 

                *           *
                *

     Это очень интересная история – как с помощью Бартенева П.И. Брюсов-поэт-мистификатор стал одновременно и Брюсовым-пушкинистом-мистификатором.
     Бартенев П.И., собирающийся вступить в 1903 году в полемику об авторе «Гавриилиады», открывшуюся в связи с обнаружением подлинника письма Пушкина к Вяземскому П.А. от 1 сентября 1828 года, решил сделать это, используя Брюсова В.Я.
    
     Мистификации в мире журналистики – это загадки исключительно для читателей. Для издателей никаких загадок в этих манипуляциях нет.
     Бартенев П.И., конечно же, был в курсе описанных выше мистификаций Брюсова В.Я. на ниве декадентства в 1894-1895 годах, и не мог не обратить на них внимания.

     И, конечно же, Бартенев П.И. адекватно оценил стержень личности Брюсова В.Я., даже не будучи знакомым с его дневниковой записью от 6 февраля 1896 года: «Моя будущая книга «Это – я» будет гигантской насмешкой над всем человеческим родом. В ней не будет ни одного здравого слова – и, конечно, у неё найдутся поклонники. «Chefs d’Oeuvre» тем и слабы, что они умеренны – слишком поэтичны для г.г. критиков и для публики, и слишком просты для символистов. Глупец! я вздумал писать серьёзно!» (приложение № 11.3.).

     Наверное, Бартенев П.И. также был не в курсе очередной попытки Брюсова В.Я. обратить на себя всесветное внимание в 1898 году, но этот эпизод может ещё раз подтвердить правильность выбора Бартеневым П.И. кандидатуры для готовящейся литературной провокации.
    
     Сначала – выписка из дневниковой записи Брюсова В.Я. от 18 января 1898 года:

     Три недели почти вычеркнуты из моей жизни. Наступила как бы весна, и вернулась зима, было Рождество, поэзия будней, и снова потянулись будничные дни с обычными декорациями жизни, расставляемыми каждое утро, и с заученными наизусть репликами. Я лежал в постели и жалко сидел в кресле. Доктора называют это «плеврит с эксудатом».
     Важнейшее событие этих дней – появление статьи гр. Л. Толстого об искусстве. Идеи Толстого так совпадают с моими, что первое время я был в отчаяньи, хотел писать «письма в редакцию», протестовать, – теперь успокоился и довольствуюсь письмом к самому Л. Толстому.
(Валерий Брюсов «Дневники 1891-1910». Издание М. и С. Сабашниковых, М., 1927 г., стр. 32) 

     И примечание литературоведа Ашукина Н.С. к вышеприведённой дневниковой записи о статье Толстого Л.Н.:

     Статья Л.Н. Толстого – исследование «Что такое искусство», появившееся в журнале «Вопросы философии и психологии» (1897-1898 г.).

     Письмо В.Я. Брюсова сохранилось в архиве Л.Н. Толстого (находится в рукописном отделе библиотеки им. Ленина). Приводим текст этого письма.

     20 Янв. 98.
                Граф Лев Николаевич!
     Только на-днях я мог ознакомиться с Вашей статьёй об искусстве, так как всё Рождество я пролежал больным в постели. Меня не удивило, что Вы не упомянули моего имени в длинном списке Ваших предшественников, потому что несомненно Вы и не знали моих воззрений на искусство. Между тем именно я должен был занять в этом списке первое место, потому что мои взгляды почти буквально совпадают с Вашими. Я изложил эти свои взгляды – ещё не продумав их окончательно – в предисловии к 1 изданию моей книжки «Chefs d’Oeuvre», появившейся в 1895 г. Прилагаю здесь это предисловие. Вы увидите, что я стоял на той дороге, которая должна была меня привести к тем же выводам, к каким пришёл и я. [Явная описка; надо: – пришли и Вы].
     Мне не хотелось бы, чтобы этот факт оставался неизвестен читателям Вашей статьи. А Вы, конечно, не захотите взять у меня, подобно богатому в притче Нафана, мою «агнцу единую». Вам легко поправить свою невольную ошибку, сделавши примечание ко второй половине статьи, или к её отдельному изданию, или, наконец, особым письмом в газетах.
                Искренно уважающий Вас
                Валерий Брюсов.
(Б. Дмитровка. №№ Тулон).

P.S. Я никогда не позволил бы себе обращаться к Вам письменно, но болезнь моя, вероятно, ещё несколько недель не допустит меня выходить.

     К этому письму приложен вырезанный из 1-го изд. «Chefs d’Oeuvre» титульный лист и предисловие. На конверте рукой Л.Н. Толстого сделана красным карандашей помета: Б.О. – т.е. без ответа.
(Валерий Брюсов «Дневники 1891-1910». Издание М. и С. Сабашниковых, М., 1927 г., стр. 156-157)

     А теперь – дневниковая запись от 9 апреля 1898 года:
    
     Ведь должен же я идти вперёд! должен победить! – Неужели все эти гордые начинания, эти планы, эта работа, этот беспрерывный труд многих лет – обратятся в ничто. Юность моя – юность гения. Я жил и поступал так, что оправдывать моё поведение могут только великие деяния. Они должны быть или я буду смешон. Заложить фундамент для храма и построить заурядную гостиницу. Я должен идти вперёд, я принял на себя это обязательство.   
(Валерий Брюсов «Дневники 1891-1910». Издание М. и С. Сабашниковых, М., 1927 г., стр. 34-35)

     И что интересно – именно в 1898 году Бартенев П.И. стал приближать к себе Брюсова В.Я. (приложение № 11.3).      

     Конечно же, Бартенев П.И. не знал ни вышеприведённых дневниковых записей Брюсова В.Я., ни нижеследующей дневниковой записи Брюсова В.Я. от 9 февраля 1899 года, слова которой свидетельствует о том, пушкинист-мистификатор Бартенев П.И. попал в точку в выборе себе помощника в лице поэта-мистификатора Брюсова В.Я.:

                Из письма к Самыгину.
     Занят работами к экзамену, настроение будничное, бесцветное. Мелькают перед взорами императоры, века, народы... Если б можно было замедлить, обдумать, но некогда, спешишь. Печально, но эти месяцы будут просто потеряны. Вынес только одно сознание: если история – наука, то господствуют в ней не личности, и нельзя отвергнуть в ней необходимости. Без рока нет науки нигде. Но знаю я и иную правду, к которой пришёл иным путем. Истинно и то, и это. Истин много и часто они противоречат друг другу. Это надо принять и понять... Да я и всегда об этом думал. Ибо мне было смешным наше стремление к единству сил или начал или истины. Моей мечтой всегда был пантеон, храм всех богов. Будем молиться и дню и ночи, и Митре и Адонису, Христу и Дьяволу. «Я» это – такое средоточие, где все различия гаснут, все пределы примиряются. Первая (хотя и низшая) заповедь – любовь к себе и поклонение себе. Credo.   
(Валерий Брюсов «Дневники 1891-1910». Издание М. и С. Сабашниковых, М., 1927 г., стр. 61)

     «Будем молиться и дню и ночи, и Митре и Адонису, Христу и Дьяволу. «Я» это – такое средоточие, где все различия гаснут, все пределы примиряются. Первая (хотя и низшая) заповедь – любовь к себе и поклонение себе. Credo». – Мощно, правда? Богоборчество и самовлюблённость, всегда идущие нога в ногу, выраженные предельно коротко и ясно. По сути дела, воспевание дьявола.
     Крайнее недоумение вызывает упоминание имени Христа. Видимо, это просто экивок как дань господствующей в обществе идеологии.

     В июне-июле 1900 года Брюсов В.Я. с женой и Бартенев П.И. с дочерью отдыхали вместе в Ревеле (ныне Таллин), судя по дневниковой записи Брюсова В.Я. (приложение № 11.3.) – по предложению Бартенева П.И.
     Об этом же свидетельствует и литературовед Ашукин Н.С.:

     Летом 1900 года по совету Бартенева, Брюсовы поехали в Катериненталь, дачную местность под Ревелем, где обычно проводил свой летний отдых и Пётр Петрович. Там Брюсов по утрам переводил Энеиду, а по вечерам начал писать автобиографическую повесть «Моя юность».
(Ашукин Н.С. «Литературная мозаика», М., 1931 г., стр. 173)


     А теперь о событии, послужившем прелюдией к «творческому союзу» Бартенева П.И. с Брюсовым В.Я.
     В августе 1900 года граф Шереметев С.Д. обнаружил в Остафьевском архиве письмо Пушкина к Вяземскому П.А. от 1 сентября 1828 года (приложение № 11.8.) со следующим текстом: «Мне навязалась на шею преглупая шутка. До правительства дошла наконец «Гавриилиада»; приписывают её мне, донесли на меня, и я, вероятно, отвечу за чужие проказы, если кн. Дмитрий Горчаков не явится с того света отстаивать права на свою собственность. Это да будет между нами».
     Эта находка озадачила всех, кто приписывал полежаевскую «Гавриилиаду» Пушкину, потому что публикация этого письма поставила вопрос ребром: так Пушкин или не Пушкин – автор напечатанной Огарёвым Н.П. «Гавриилиады»?
     Разгорелась оживлённая дискуссия на эту тему.

     И в августе 1900 года Брюсов В.Я. начал работать в «Русском архиве» Бартенева П.И. Вот как об этом повествует Ашукин Н.С.:

     В августе 1900 года Брюсов по настоянию Петра Ивановича <Бартенева> принял на себя секретарство в «Русском Архиве». То, что Бартенев, любивший всё в своем журнале делать сам, не доверявший никому даже чтение корректуры, – предложил Брюсову разделить с ним труды по работе, показывает степень дружественного доверия Петра Ивановича к Брюсову, в котором он хотел видеть своего ученика.
(Ашукин Н.С. «Литературная мозаика», М., 1931 г., стр. 175)

     В августе 1901 года в дневнике Брюсова В.Я. появилась следующая запись, бесспорно свидетельствующая о том, что он получил от Бартенева П.И. информацию о «Гавриилиаде»:

     История с «Гаврилиадой». Пушкину грозила Сибирь. Он свалил вину авторства на кн. Горчакова, а Николаю I написал частное письмо, где всё чистосердечно объяснил. Николай взял его под своё покровительство.
(Валерий Брюсов «Дневники 1891-1910». Издание М. и С. Сабашниковых, М., 1927 г., стр. 104-105)   

     В ноябре 1901 года в дневнике Брюсова В.Я. появилась запись, характеризующая уровень доверительности к нему Бартенева П.И., из которой можно сделать вывод о желании Бартенева П.И. использовать Брюсова В.Я., как говорится, «вслепую»:

     Бартенев праздновал свой юбилей. Меня он просил не быть.
     – Если хотите оказать мне удовольствие и благодеяние, не приходите, не поздравляйте...
     Я послушался, а потом оказалось, что слушаться не надо было.
(Валерий Брюсов «Дневники 1891-1910». Издание М. и С. Сабашниковых, М., 1927 г., стр. 107-108) 

     Возможно, что именно после этого случая Брюсов В.Я. решил расстаться с «Русским архивом» и с Бартеневым П.И., но дневниковая запись от января 1902 года говорит о том, что этого не случилось по непоколебимому настоянию Бартенева П.И.:

     Возобновил я хождение в «Архив». Хотел было совсем отказаться, но Пётр Иванович взмолился. – Но я должен буду на лето уехать. – Уезжайте. – Но мне надо будет скоро уехать в Петербург. – Поезжайте. – Но я не могу ходить к вам каждый день. – Ходите не каждый. – Что поделаешь!
(Валерий Брюсов «Дневники 1891-1910». Издание М. и С. Сабашниковых, М., 1927 г., стр. 114)

     Конечно же, Бартенев П.И. хотел использовать Брюсова В.Я. в дискуссии о «Гавриилиаде», то есть заявить собственную позицию словами Брюсова В.Я., а потому и не желал расставаться с ним до реализации своего плана.
     Видимо, долго уговаривать Брюсова В.Я. не пришлось – он сразу же понял выгоду предлагаемого ему сотрудничества: Бартенев П.И. предоставляет ему всю необходимую информацию, если – что очень даже вероятно – не сам пишет текст статьи, а Брюсов В.Я. должен просто поставить свою подпись и, с большой вероятностью, далее – пожинать лавры новоиспечённого пушкиниста.

     В приложении № 11.8. приводятся такие слова Бартенева П.И. из письма от 14 сентября 1900 года Тютчева И.Ф., сына знаменитого поэта Тютчева Ф.И., к графу Шереметеву С.Д.: «Бартенев и мне говорил, что Пушкин несомненно автор «Гаврилиады», и основывал эту уверенность на красоте стиха, причём со смаком прочёл наизусть самые скабрёзные места. По его мнению, Горчаков, будучи плохим поэтом, не мог написать таких прекрасных стихов!!!»

       Эти слова – краткий конспект будущей статьи Брюсова В.Я. «Пушкин. Рана его совести» (приложение № 11.6.), напечатанной в журнале «Русский архив» летом 1903 года, наполненной утверждениями о том, что полежаевская «Гавриилиада» написана «пушкинским стилем и пушкинским стихом», и утверждающей: «Другого автора, который мог бы создать подобные стихи, в России ещё не было».

     Двойная ложь.
     Во-первых, отсутствие настоящего пушкинского стиля и пушкинского стиха в напечатанной Огарёвым Н.П. «Гавриилиаде» я подробно рассмотрел в главе 6. 
     Во-вторых, Брюсов В.Я. не мог не знать о том, что Полежаев А.И. постоянно копировал пушкинский стихотворный стиль, так как достаточно хорошо был знаком с его стихами, что доказывает факт использования в 1896 году Брюсовым В.Я. четверостишия из творчества Полежаева А.И. в качестве эпиграфа к стихотворению «И ночи, и дни примелькались» (приложение № 11.4.). 

     И далее в статье: «Невозможно подделать чужого языка, как и чужого почерка. Подделка всегда обнаружится. К каждому выражению в «Гавриилиаде» можно подобрать сходное или соответствующее из других произведений Пушкина. Это всё те же слова, те же образы, те же привычные эпитеты». 
     А ещё далее в статье приводятся многочисленные примеры использования одних и тех же слов и одних тех же выражений: в «Гавриидиаде» – и в разных произведениях Пушкина.

     На мой взгляд, Брюсов В.Я. продемонстрировал на редкость смешной подход к выявлению авторства: по этой логике – когда наличие одинаковых слов в тексте объявляется главным аргументом – можно пытаться доказать, что вообще нет разных поэтов и писателей, а есть один-единственный сочинитель под разными именами; либо, наоборот (кому как нравится), объявить всю пишущую братию сплошь беззастенчивыми плагиаторами – ведь все они без исключения всегда пользуются одними и теми же словами.

     Но вот уже у нескольких поколений пушкинистов этот аргумент не вызывает не то, что улыбку – он не вызывает даже и тени сомнения в его непоколебимости. Как вы думаете: почему? Да потому что извратители творчества Пушкина, приписывающие ему полежаевскую «Гавриилиаду», затрудняются подобрать более серьёзные доказательства – и если улыбнуться этому аргументу, то над всеми остальными придётся смеяться! 

     В указанной статье Брюсова В.Я. содержится указание на то, что незадолго до возникновения дела о «Гавриилиаде» (в скобках в статье указано – август 1828 г.) Пушкин повстречался с Натальей Николаевной Гончаров и влюбился в неё.
     Это верно ровно наполовину. Пушкин действительно начали допрашивать по делу о «Гавриилиаде» в августе 1828 года. А вот первая встреча Пушкина с его будущей женой произошла в самом конце декабря 1828 года – в самом начале января 1829 года – в Москве на балу у Иогеля П.А.
     Та же самая ошибка – о первой встрече Пушкина с Натальей Николаевной до августа 1828 года – будет повторена Брюсовым В.Я. и в статье о «Гавриилиаде» в 1918 году (приложение № 12.3.).

     Есть и ещё одна  бросающаяся в глаза несуразность в этой статье Брюсова В.Я.: говоря о том, что Пушкин в 1828 году на допросе назвал автором «Гавриилиады» Горчакова Д.П., скончавшегося в 1824 году, то есть 4 года назад, Брюсов В.Я. почему-то заявляет, что с тех прошло всего 2 года.

     Не удивительно, что статья Брюсова В.Я. «Пушкин. Рана его совести» получилась слабо аргументированной и малоинформативной, зато в ней было предостаточно эмоций – по сути дела, истерических утверждений на тему: мол, Пушкин мог и должен был написать «Гавриилиаду», и написал «Гавриилиаду» именно он.  Этот, установленный статьёй Брюсова В.Я. стандарт привязки имени Пушкина к полежаевской «Гавриилиаде» используется и по сей день.

     Вот какими словами заканчивает свой интересный очерк Филин М.Д. о поисках в начале XX века графом Шереметевым С.Д. следов «Гавриилиады» в секретных архивах (приложение № 11.8.): «Надо признать, что в многолетних попытках реабилитировать Пушкина царь и граф С.Д. Шереметев потерпели неудачу. Они, обшаривая архивы, наверное, не подозревали, что были заранее обречены на поражение. Ведь поэт не мог не создать «Гавриилиаду». Только пройдя через подобное грехопадение, Пушкин, преобразившись, мог стать подлинным зрелым Пушкиным, национальным поэтом, автором «Пророка», «Отцов пустынников…» и прочих творений. В противном случае он вполне соответствовал бы неосуществлённому варианту судьбы Владимир Ленского, своего героя…»

     «…поэт не мог не создать «Гавриилиаду». Только пройдя через подобное грехопадение, Пушкин, преобразившись, мог стать подлинным зрелым Пушкиным, национальным поэтом» – это невозможно назвать иначе как апофеозом омерзительных фантазий извращенцев от литературы, так же как невозможно не квалифицировать этих «литературоведов» ненавистниками Пушкина в частности и русской культуры в целом!

     Приписывать Пушкину грехопадение, которое он сам неоднократно документально отрицал (подробно об этом в главе 3) – величайшая подлость пушкинистов всех времён.

                *           *
                *

     Брюсов В.Я. усилил эффект от статьи «Пушкин. Рана его совести» в «Русском архиве» своей статьёй в журнале «Новый путь»: «Из жизни Пушкина» (приложение № 11.7.).

     Я остановлюсь на нескольких несуразностях – до упоминания в статье «Гавриилиады».


     Брюсов В.Я. пишет: «Жизнь Пушкина долго после лицея была сплошным кутежом. Он сам называл себя «повесой». Это выражение отнюдь не преувеличено. Кутежи и нервное расстройство дважды за два года доводили его до горячки, и он чуть не умер».

     Это клевета, опровергаемая заключением доктора медицинских наук Шубина Б.М. в его книге-исследовании проблем здоровья Пушкина: 
    
     В начале декабря 1817 года Пушкин заболел «гнилою горячкой». Болезнь эта стала одним из поворотных моментов в его биографии. Вряд ли иначе спустя шесть лет он вспомнил бы о ней на той же странице своих «Записок», на которой оценивал многотомную «Историю» Н.М. Карамзина. Расходясь с историографом в ряде принципиальных, политических вопросов, Пушкин отдавал должное писательскому и научному подвигу – двенадцатилетнему затворничеству Карамзина в работе над книгой. По-видимому, балансирование на грани жизни и смерти заставило поэта ещё раз задуматься о своём назначении.
     А о критичности ситуации свидетельствовало отчаяние родителей и неуверенность лечащего врача в исходе заболевания: «Лейтон за меня не отвечал», – лаконично записал Пушкин.
     Что за болезнь «гнилая горячка»?
     Ответить с уверенностью на этот вопрос сегодня нельзя, так как понятие «горячка» объединяло все тифы, малярию, грипп и разные лихорадочные состояния. Правда, между горячкой и лихорадкой существовала некая разница. В.И. Даль (я ссылаюсь на авторитет Даля, поскольку он был не только учёный-лингвист, писатель, но и врач) определил её следующим образом: «Обычно лихорадкой зовут небольшую и недлительную горячку, а более перемежную, а горячкой – длительную и опасную, например, нервную, желчную, гнилую и пр.»
     Определение «гнилая» даёт основание предположить, что горячка вызвана воспалительным процессом, хотя в клинической картине заболевания, вернее, в том, что нам известно о ней, не было признаков воспаления какого-либо органа, включая лёгкие о почки. Я склонен считать, что Александр Сергеевич болел тяжёлой формой малярии. В пользу этого предположения – рецидивы заболевания в последующие два года и эффект от лечения хиной, которое в 1820 году провёл доктор Е.П. Рудыковский.
     Тогда, в 1817 году, штаб-доктор Я.И. Лейтон применил только начинавший входить в практику жаропонижающий метод. Сегодня для получения понижающего температуру тела эффекта назначают аспирин или другие производные салициловой кислоты. Во времена Пушкина этих средств ещё не знали и с той же целью пользовались холодной водой. Лечение водой импонировало главному врачу русского флота Якобу Лейтону. Но в случае с молодым Пушкиным, учитывая особенно высокую лихорадку, он решился на «чрезвычайные меры» и применил ванны со льдом.
     Тот факт, что Александр Сергеевич в конце концов, как говорится, несмотря на лечение выздоровел, тоже свидетельствует в пользу малярии – любой воспалительный процесс от такой терапии только бы усугубился.
     Поправлялся он медленно. Почти всю зиму не выходил из дому.
     <…>
     В уединённой комнатке в квартире отца, как только стал поправляться, он с наслаждением принялся за поэму «Руслан и Людмила», начатую ещё в Лицее. Много читал, восполняя пробелы в своём образовании, а беседы с друзьями, которых он принимал в полосатом бухарском халате и ермолке, прикрывавшей бритую голову, скрашивали длинные зимние вечера.
     Заболевание повторилось примерно через полтора года и опять протекало с высокой температурой. Проболел он бо;льшую часть июня. Был момент, когда друзья и родственники опасались за его жизнь. Александр Сергеевич находился в это время в Петербурге, и дядюшка Василий Львович, со слов А.И. Тургенева, писал из Москвы в Варшаву П.А. Вяземскому: «Пожалей о нашем поэте Пушкине. Он болен злою горячкою. Брат мой в отчаяньи, и я чрезвычайно огорчён такой печальною вестью…»
     Но Александр Сергеевич, обладая колоссальным запасом жизненных сил и неисчерпаемым оптимизмом, на этот раз тоже благополучно справился с недугом. <…>
     В Михайловском он хорошо окреп; но волосы, разумеется, за это время отрасти не успели, и осенью 1819 года можно было наблюдать, как Александр Сергеевич где-нибудь в ложе театра или на балу, сняв с головы парик, обмахивался им, будто веером.
     Болезнь привязалась к Пушкину и ещё через год навестила его снова. На этот раз она захватила его в Екатеринославле вскоре после прибытия к месту новой службы, как именовалась фактическая ссылка.
     Сам Александр Сергеевич считал, что причина болезни в простуде: «… выкупался и схватил горячку, по моему обыкновенью…» Хотя, как можно судить по воспоминаниям доктора Е.П. Рудыковского, это была типичная малярия с периодическим приступами (или, как тогда выражались, пароксизмами) лихорадки, сменяющимися ощущением полного здоровья.
     Больному повезло: в это же время в Екатеринославле по пути на Кавказ оказалась семья Раевского, в свите которого был врач – уже упоминавшийся нами Евстафий Петрович Рудыковский.
     <…>
     Доктор Рудыковский, как мы видим, оказался хорошим практиком: он подобрал именно то лекарство, которое было необходимо больному малярией, и дал его, надо полагать, в большой, ударной дозе, о чём можно судить по выражению «закатил ему хины». Поэтому и болезнь как рукой сняло. «… Я лёг в коляску больной; через неделю вылечился…» – позднее писал Александр Сергеевич брату, вспоминая о «счастливейших минутах жизни», которые он провёл «посреди семейства почтенного Раевского».
(Шубин Б.М. «Дополнение к портретам. Скорбный лист, или История болезни Александра Пушкина. Доктор А.П. Чехов». «Знание», М., 1989 г., стр. 35-38)


     Брюсов В.Я. пишет: «В оде «Вольность» едва пять-шесть истинно прекрасных стихов, а остальное – подражание Рылееву».

     Это просто-напросто глупость, так как ода «Вольность» написана Пушкиным в 1817 году, а первые известные стихи Рылеева К.Ф. датированы 1820 годом, и поэтому Пушкин никак не мог подражать Рылееву К.Ф., даже если бы у него и возникло такое совершенно непредставимое желание.


     Брюсов В.Я. пишет: «Пушкина заметили только после ссылки, как «опального» человека, когда, по его собственному выражению, он сделался «историческим лицом для сплетниц С.-Петербурга». К этому подоспел успех «Руслана и Людмилы»…»

     Здесь выпукло проявилось незнание автором начальных вех пушкинского творчества.
     Пушкина-стихотворца заметили сразу.
     Неужели Брюсов В.Я. ничего не слышал о высокой оценке стихотворения Пушкина «Воспоминания в Царском Селе», данной Державиным Г.Р. на экзамене в Лицее в 1814 году? И не знает, что по просьбе Державина Г.Р. Пушкин переписал для него копию этого стихотворения? А почему Брюсов В.Я. умалчивает о том, что это стихотворение в 1815 году было напечатано в журнале «Российский музеум»? Ведь это было первое стихотворение, напечатанное за полной подписью – «Александр Пушкин»!
     В полной мере оценили пушкинский поэтический дар после первой публикации поэмы «Руслан и Людмил» в 1820 году, которая вызвала широкое обсуждение в периодике того времени (правда, Пушкин в это время был уже выслан из Петербурга).
     С мая 1820 года по сентябрь 1826 года Пушкиным были написаны прославившие его имя: в 1820 году поэма «Кавказский пленник» (первая публикация – в 1822 году), в 1824 году поэма «Цыгане» (отрывки опубликованы в 1825 году), пять глав «Евгения Онегина» (первая глава опубликована в 1825 году), драма «Борис Годунов» и несколько десятков стихотворений, в том числе: «Редеет облаков летучая гряда» (опубликовано в 1824 году), «Наполеон», «Друзьям» (опубликовано в 1824 году), «Песнь о вещем Олеге» (опубликовано в 1825 году), «Послание цензору», «Узник», «Телега жизни» (опубликовано в 1825 году), «К морю» (опубликовано в 1824  году), «Второе послание цензору», «Желание славы» (опубликовано в 1825 году), «Андрей Шенье», «19 октября», «Зимний вечер», «Буря».
     «Послание цензору» и «Второе послание цензору» были известны читателям только по рукописным спискам. 
     «Борис Годунов», «Наполеон» (с большими цензурными пропусками), «Узник», «Андрей Шенье», «19 октября», «Зимний вечер», «Буря» были опубликованы после встречи Пушкина с Николаем I в сентябре 1826 года.


     Кстати, несколько дальше Брюсов В.Я. пишет, что ко времени встречи с Николаем I Пушкиным ещё не была написана поэма «Цыгане», что, естественно, неверно.
     И тем более удивительно это утверждение автора, так как буквально за несколько предложений перед этим он приводит свидетельство Керн А.П. о том, что Пушкин во время ссылки в Михайловское читал в Тригорском своих «Цыган».
     Это – либо раздвоение сознания у Брюсова В.Я., либо у этой статьи было несколько авторов.


     Кстати, о воспоминаниях Керн А.П. в интерпретации Брюсова В.Я.
     Брюсов В.Я. пишет: «Быть может, самое драгоценное, что осталось нам о Пушкине, это – воспоминания А.П. Керн. В них много лжи; многое в своих отношениях к Пушкину А.П. Керн скрыла, многое постаралась представить иначе, чем оно было. Но Пушкин любил своё «мимолётное виденье»; хоть недолго, но любил. Перед другими он стоял феноменальной стороной своего существа. А.П. Керн видела самую сущность его души – того Пушкина, какого мы знаем в его творчестве. Вот почему в полу-лживых рассказах Керн так много подлинного Пушкина».

     Сначала автор называет воспоминания Керн А.П. «самым драгоценным, что осталось нам о Пушкине», потом – «в них много лжи», а потом, внимание, крещендо – «А.П. Керн видела самую сущность его души – того Пушкина, какого мы знаем в его творчестве. Вот почему в полу-лживых рассказах Керн так много подлинного Пушкина».

     Вы можете понять отношение Брюсова В.Я. к воспоминаниям Керн А.П.?
     Если они лживые, то почему в них так много подлинного Пушкина?
     А если они правдивые, то почему он даёт им характеристику лживых и полу-лживых?
     Полу-лживые – это как?
    

     Брюсов В.Я. в статье «Из жизни Пушкина» пишет: «В Кишинёве же Пушкин стал увлекаться картами и играл часто ночи до утра».

     Это неверно. Игрой в карты Пушкин увлёкся гораздо раньше.
     Хорошо известен факт его биографии, когда он, находясь ещё в Михайловском, готовясь к изданию своего первого сборника стихотворений, в 1825 году выкупил у Никиты Всеволожского через своего брата рукопись своих ранних стихов, проигранную им до своей высылки из Петербурга в мае 1820 года.   


     Брюсов В.Я. пишет: «Гр. М.С. Воронцов взял его к себе на службу, «чтобы спасти его нравственность» и «дать таланту досуг и силу развития».

     Это выдумка. Воронцов М.С. взял к себе на службу Пушкина потому, что за Пушкина ходатайствовали люди, которым Воронцов М.С. не отказал в их просьбе.


     Брюсов В.Я. пишет: «Но любовь к Ризнич была первой (а, может быть, и единственной, не исключая Н.Н. Гончаровой) всепоглощающей страстью Пушкина».

     Это придумка. Вот мнения насчёт Амалии Ризнич литературоведов Губера П.К. и Лотмана Ю.М.:

     Иван Ризнич, по происхождению серб или, точнее говоря, иллириец, был весьма заметной фигурой в одесском коммерческом кругу. Он производил крупные операции с пшеницей – главным предметом одесской вывозной торговли, и занимался казёнными подрядами. Однако, деловые заботы не поглощали целиком его внимания. Человек образованный, учившийся в Болонском университете, меломан, не жалевший средств на поддержку одесской оперы, он отличался гостеприимством и любезностью. Его дом принадлежал к числу самых приятных в Одессе. Он женился в 1822 году в Вене, и весной 1823 года его молодая жена впервые приехала в Россию.
     Профессор Ришельевского лицея К.П. Зеленецкий, писавший о пребывании Пушкина в Одессе, когда ещё живы были устные предания, сообщает не мало штрихов для характеристики Амалии Ризнич.
     Она была дочерью австрийского банкира Риппа, полунемка и полуитальянка, быть может, с некоторой примесью еврейской крови. Она была высока ростом, стройна и необыкновенно красива. Особенно запомнились одесским старожилам её огненные глаза, шея удивительной белизны и формы и чёрная коса более двух аршин длиною. Стоит, однако, отметить, что ступни её ног были очень велики, и потому она всегда носила длинное платье, волочившееся по земле. Пушкин, как известно, питал особую слабость к красивым и стройным женским ножкам. Но, надо полагать, очарование прекрасной Амалии было так сильно, что он не замечал этого недостатка.
     Г-жа Ризнич обычно ходила в мужской шляпе и в костюме для верховой езды. Подчёркнутая оригинальность одежды и манер [«и, как кажется, другие обстоятельства», загадочно прибавляет Зеленецкий] лишили её возможности появляться в доме Воронцовых, представлявшем собою аристократическую вершину тогдашнего одесского общества. Зато почти все мужчины, молодые и пожилые, принадлежавшие к высшему кругу, были постоянными гостями супругов Ризнич. Время проходило весело и шумно, в непрерывных званых обедах, собраниях и пикниках. Красавица-хозяйка пользовалась головокружительным успехом и была предводительницею во всех развлечениях. Муж оставался на втором плане.
     Пушкин быстро поддался обаянию сирены и, по-видимому, сумел заслужить её благосклонность. К несчастью, у него скоро отыскался серьёзный соперник. То был богатый польский помещик Собаньский. Когда в мае 1824 года Амалия Ризнич, вместе со своим маленьким сыном, уехала в Италию, Собаньский последовал за нею. Некоторое время они прожили там вместе, но потом Собаньский бросил её, и бедная Амалия умерла от чахотки, в крайней бедности, так как муж оставил её без всякой поддержки.
(Губер П.К. «Дон-Жуанский список Пушкина». НПКФ «После всего/After A11», М., 1990, стр. 100-102)

     С Амалией Ризнич, двадцатилетней женой одесского коммерсанта, Пушкин познакомился в июле 1823 г. и пережил к ней сильное, хотя, видимо, непродолжительное чувство. Ризнич была высока ростом, с прекрасными, выразительными глазами и огромной чёрной косой, одевалась экстравагантно, носила непомерно длинные платья и мужские шляпы с огромными полями. Исследователи колеблются в определении стихотворений, навеянных этим чувством. Следует, в частности, назвать написанное на её смерть (она умерла в 1825 г. в нищете в Италии) «Под небом голубым страны своей родной…» и, возможно, «Для берегов отчизны дальней…».
     К ней, бесспорно, относятся шутливые стихи в «Отрывках из путешествия Онегина»:
 
 А ложа, где красой блистая,
 Негоцианка молодая,
 Самолюбива и томна,
 Толпой рабов окружена?
 Она и внемлет и не внемлет
 И каватине, и мольбам,
 И шутке с лестью пополам…
 А муж – в углу за нею дремлет (VI, 205),
 
     а также совсем нешуточные стихи, которые, в силу их глубокой интимности, поэт выключил из «Онегина»:
 
 Я не хочу пустой укорой
 Могилы возмущать покой;
 Тебя уж нет, о ты, которой
 Я в бурях жизни молодой
 Обязан опытом ужасным
 И рая мигом сладострастным.
 Как учат слабое дитя,
 Ты душу нежную, мутя,
 Учила горести глубокой.
 Ты негой волновала кровь,
 Ты воспаляла в ней любовь
 И пламя ревности жестокой (VI, 611).
 
     В первых числах мая 1824 г. Ризнич покинула Одессу. К этому времени чувство к ней Пушкина было уже вытеснено в его душе другим, не менее напряжённым.
(Лотман Ю.М. «Пушкин. Биография писателя. Статьи и заметки 1960-1990 годов. Комментарий к «Евгению Онегину». «Искусство-СПБ», СПб., 1995, стр. 92-93)


     Брюсов приводит слова Сафоновича В.И. из его воспоминаний: «Пушкин составлял какое-то двуличное существо».

     Брюсов некорректно цитирует автора. В оригинале, опубликованном Бартеневым П.И. в «Русском архиве» (№ 4 за 1903 год, стр. 493) это предложение имеет следующий вид: «Пушкин составлял какое-то загадочное, двуличное существо».


     Брюсов В.Я. пишет: «В марте 1828 года Пушкин впервые встретился с Н.Н. Гончаровой».

     Это у Брюсова В.Я. что-то вроде навязчивой идеи. Как я уже уточнял, эта встреча произошла в самом конце декабря 1828 года – в самом начале января 1829 года – в Москве на балу у Иогеля П.А.


     Брюсов В.Я. пишет: «Дело о «Гаврилиаде», возникшее летом 1828 г., едва не стоило Пушкину новой ссылки. Он спасся только тем, что отказался от своего авторства и назвал автором поэмы тогда уже покойного, стихотворца князя Д.П. Горчакова».

     Опять неправда.
     Пушкину не от чего было отказываться, потому что «Гавриилиаду», которую ему пытались приписать в 1828 году, действительно написал Горчаков Д.П.
     А напечатанную в 1861 году в Лондоне Огарёвым Н.П. под именем Пушкина «Гавриилиаду» написал Полежаев А.И.


     И ещё много чего понаписал в статье «Из жизни Пушкина» Брюсов В.Я., оговаривая в самом начале: «Предлагаемая статья, конечно, не имеет притязаний быть сколько-нибудь полной характеристикой Пушкина. Её цель только выставить на вид некоторые черты его жизни и духовного облика, которые при обычном изложении остаются в тени. Поэтому обо всём общеизвестном в ней или умолчано, или сказано бегло. В статье нет точных указаний на источники, но все упомянутые здесь факты взяты из современных свидетельств и могут быть подтверждены ссылками».

     Хорошо известно, что свидетельства из источников могут быть разнообразными: честно или лживо рассказанными о том, что рассказчик сам видел и слышал; честно или лживо пересказанными с чужих, хорошо запомнившихся слов; честно или лживо пересказанными с чужих, плохо запомнившихся слов; пересказанными с чужих слов с некими добавлением от себя, окрашенными личным отношением к рассказываемому; пересказанными с пересказа чужих слов с добавлениями разного характера от разных лиц; придуманными с целью приукрасить образ героя повествования, придуманные с целью опорочить образ героя повествования.

     Любой исследователь, прежде чем приступить к обобщающим характеристикам жизни и творчества объекта своего исследования, определяет круг используемых источников, опираясь на которые он и делает свои умозаключения.
     Совершенно ясно, что использованные Брюсовым В.Я. источники для написания статьи «Пушкин в жизни» имеют одиозный или сомнительный характер.

     Вот как Брюсов В.Я. начинает свою статью: «Пушкин был некрасив лицом. Он сам называл себя – «потомок негров безобразный». А.В. Никитенко так записал свои впечатления от первой встречи с Пушкиным: «Этот человек небольшого роста, на первый взгляд не представляющий из себя ничего особенного». То же, другим словами, сказал о Пушкине после первой встречи А.Я. Булгаков: «рожа ничего не обещающая». Л.С. Пушкин, «Лёвушка», боготворивший брата, поклонявшийся ему, говорит о нём: «Пушкин был собою дурён; ростом он был мал». И.С. Тургенев дважды в жизни видел Пушкина. Первый раз он успел рассмотреть только белые зубы и живые, быстрые глаза. Второй раз он долго смотрел на Пушкина и ему запомнилось: смуглое небольшое лицо, африканские губы и оскал белых, крупных зубов. Некрасивость Пушкина особенно выделялась рядом с его красавицей женой. В своё время эту пару называли Вулканом и Венерой. Одна светская дама тотчас после смерти Пушкина говорила, что он погиб поделом: урод – и женился на красавице. Художники, писавшие портреты с Пушкина, поддавались очарованию его имени, старались изобразить великого поэта, придать значение чертам его лица, смягчить его некрасивость.
     При всём том Пушкин был резок и порывист в движениях, «живчик», «непоседа». «Необыкновенно живой в своих приёмах человек», – пишет о нём В.П. Горчаков. «Его живость во всём проявлялась», – пишет И.И. Пущин. А.В. Никитенко подметил, что губы Пушкина постоянно вздрагивали. За его живость Пушкина в «Арзамасе» звали «Сверчком», а у Смирновых – «Искрой». Пушкин поминутно вскакивал с места, на котором сидел, бросался на колени, хватал у дам руки и целовал их; он больше бегал, чем ходил. Эта порывистость многим не нравилась. «Пушкин не имел ничего грациозного в манерах», – вспоминает В.И. Сафонович. Итак, вот каким мы должны представлять себе Пушкина: невысокий, вертлявый человечек, с порывистыми движениями, с нисколько не замечательным лицом, смуглым, некрасивым, на котором поминутно оскаливались большие зубы».    

     Этими словами Брюсов В.Я. отвергает живописные свидетельства 1827 года Тропинина В.А.  в Москве и Кипренского О.А. в Петербурге, увидевших и мастерски отразивших в облике Пушкина его высокую духовность, предлагая: «Итак, вот каким мы должны представлять себе Пушкина: невысокий, вертлявый человечек, с порывистыми движениями, с нисколько не замечательным лицом, смуглым, некрасивым, на котором поминутно оскаливались большие зубы».
 
     Не знаю, принимал ли Бартенев П.И. участие в работе над этой публикацией, но учитывая, что в ней использованы многие клеветнические эпизоды из жизни Пушкина, до этого разрозненно опубликованные Бартеневым П.И. в «Русском архиве», можно предположить, что первичную информацию Брюсов В.Я. получил именно от него.      

     Статья Брюсов В.Я. «Пушкин в жизни» – первое в пушкинистике некое цельное повествование о жизни и творчестве Пушкина исключительно негативного характера; пропитанный ненавистью к Пушкину концентрат надёрганных из грязных источников «свидетельств».   
 
     С тех пор (с лета 1903 года) Брюсов В.Я. стал считаться пушкинистом.

     Эти две статьи-мистификации оправдали чаяния, возлагаемые на них Бартеневым П.И. и Брюсовым В.Я. – версия о том, что полежаевскую «Гавриилиаду» написал Пушкин, стала звучать оглушающе-громко, а популярность Брюсова В.Я. и в кругу журналистики, и среди его среди читателей резко пошла вверх:

     После «Русского Архива» я получил доступ в «Ежемесячные сочинения», которые издавал И.И. Ясинский, где я поместил, кроме ряда стихотворений, несколько статей и затем в «Мир Искусства», единственный в те годы журнал (после прекращения «Северного Вестника»), сочувствующий «новому искусству».
(Брюсов В.Я. «Автобиография» // «Русская литература XX века. 1890-1910». «Мир», М., 1914 г., стр. 112, 113)
    
     Время «расцвета» В. Брюсова я хорошо помню. Это было в 1903-1904 годах. (Боже, как давно!) Тогдашний Брюсов, в застёгнутом наглухо сюртуке, со скрещёнными руками, как изобразил его на портрете сумасшедший Врубель и описал Андрей Белый <…>, величавый, задумчивый, не говоривший, а изрекавший свыше <…>
     Тот Брюсов умел очаровывать и привлекать сердца. Не я один находился в те дни под непобедимым обаянием умственной его силы: многие поэты кружка «Весов» сознавались, что в присутствии «мэтра» они теряются и как бы сразу глупеют. Один поэт-демонолог уверял даже, что дело тут не обходится без чертовщины, что Брюсов владеет дьявольской силой, подчиняющей ему людей.
(Садовской Б.А. «Озимь. Статьи о русской поэзии». Пг., 1915 г., стр. 35)

     В 1909 году на празднике по случаю открытия в Москве памятника Гоголю Н.В. Брюсов В.Я., оригинально интерпретируя личность и творчество Гоголя Н.В., спровоцировал громкий скандал – об этом подробно в приложении № 11.1.

     В 1916 году Брюсов В.Я., завершив неоконченное Пушкиным произведения «Египетские ночи», пытался своё сочинение представить в виде найденного пушкинского текста – об этом также в приложении № 11.1.

     После 1917 года Брюсов В.Я. в потугах доказать принадлежность полежаевской «Гавриилиады» перу Пушкина обрёл поистине «второе дыхание» и в награду за эту свою выдающуюся деятельность получил возможность в достаточно комфортных для того времени условиях обучать словесному мастерству первых работников литературного труда в Советской России (см. приложение № 11.2, стр. 39-43).
     Об этом и о многом другом на жизненном пути Брюсова В.Я. – в приложении № 11.1., где представлены обширные выписки из книги: Ашукин Н.С., Щербаков Р.Л. «Брюсов». «Молодая гвардия», М., 2006 г., составленной в форме дайджеста с использованием многочисленных источников.

                *           *
                *


     Брюсов В.Я. стал первым из многочисленного и сплочённого братства пушкинистов, сделавших блестящую карьеру на опоганивании наших представлений о жизни и творчестве Пушкина, опоганивании под покровом слов о необходимости «объективных исследований».