На пыльной дороге, или как Бонни и Клайд

Панамериканская дорога была долгой и длиной — как утянувшаяся жвачка в жару. Она начиналась в холодных, самоуверенных Штатах и заканчивалась где-то в душном и разбитом порту Южной Америки, где запах солёной рыбы, бензина и греха смешивался в одно плотное облако. Это был хребет континента, артерия контрабанды и мечтаний. По ней катились грузовики с кукурузой, автобусы с усатыми туристами, легковушки с перепуганными собаками на заднем сиденье, перевозя зерно, кока-колу, дешёвый алкоголь, дорогие наркотики, оружие без номера, секонд-хенд и миллионы несбывшихся надежд. Панамерикана была дорогой бизнеса, отваги и охоты, где только самые отчаянные и безбашенные крутили свои колёса в обе стороны, уносясь вдаль по своим мутным, но важным делам.
В этот знойный полдень по дороге катился Роллс-Ройс Phantom, блестящий, как жирный бок унаследованного быка. За рулём — шофёр с лицом, как стопка неудачных паспортов. В салоне, охлаждаемом кондиционером и разукрашенном деревом венге и кожей цвета дорогой карамели, восседал сам сеньор Джоратти Бегемотти. Он был необъятен, как внешний долг, и не менее давящий. Жирный загривок накатывался складками на спину, бычьи глаза горели сквозь узкие щёлочки, а губы были такими пухлыми, будто их только что надули насосом. Он был облачён в костюм от Armani Collezioni, кольца с изумрудами искрились на пальцах, сигара тлела в зубах, а на запястье поблёскивали Patek Philippe Grandmaster Chime — часы, стоившие больше, чем половина провинциального бюджета.
Салон наполнялся табачным дымом и песней, льющейся из раритетного радиоприемника. Фрэнк Синатра сладко пел:
“Fly me to the moon,
Let me play among the stars,
Let me see what spring is like
On Jupiter and Mars…”
— Ха-ха-ха! Я куплю эту фабрику, чёрт подери! — ревел Бегемотти, дымя так, что кондиционер задыхался. Его хохот качал подвеску, и даже обивка салона казалась напряжённой.
— Да, сэр. Это будет крайне выгодная сделка, — кивнул тощий финансист в очках, которому давно хотелось выйти и подышать, но вместо этого он терпел и считал проценты в уме.
— Какой вы мудрый, сеньор Бегемотти! — поддакнул другой. — Только вы могли догадаться, что нефть дешевеет, а пиво — дорожает!
Все переглянулись с натянутыми улыбками, как в плохом театре, где у режиссёра — пистолет. Охранники в чёрных костюмах и шляпах сидели молча, их глаза — скрытые за зеркальными очками — шарили по сторонам. Мимо проносились грузовики, как бегемоты на колёсах, хрипя турбинами. Пыль, жара, жизнь — всё летело навстречу и мимо.
И вдруг...
— Босс, тут какая-то дама... — пискнул шофёр, глядя в лобовое стекло.
У обочины стояла женщина. Высокая, гибкая, словно выточенная из карамели, она прислонилась к столбу, как киноафиша в стиле нуар. На ней было облегающее синее платье, очерчивающее её стан, словно чертёж мечты. Из разреза выглядывала нога — стройная, в тонком чулке с подвязкой. Красная шляпа с широкими полями затеняла лицо, а чёрные очки отражали небо, машины и судьбу.
— Тормози! — взревел Бегемотти. — Нельзя проезжать мимо такой красотки!
Шофёр вцепился в руль и нажал на тормоз.
Роллс-Ройс замедлился, как танцор, вставший на цыпочки: плавно, но с глухим рёвом тормозных систем. Корпус чуть наклонился вперёд, песок заклубился под шинами, и машина мягко остановилась в десяти метрах от загадочной дамы. В салоне запахло желанием и тревогой.
Бегемотти выдохнул кольцо дыма и осклабился:
— Ну-ну... посмотрим, кто тут кого сейчас купит.
Женщина, словно не шла, а плыла, как дивная галлюцинация в жарком мареве, приблизилась к Роллс-Ройсу с тем изяществом, с каким королева могла бы ступить на сцепление паровоза. Её шаг был плавным, медленным, наполненным странной внутренней музыкой. Обтягивающее платье легко колыхалось, словно у самой жизни были бедра.
Охранники переглянулись и уставились на незнакомку с выражением неуверенного недоверия. В этих местах красивая женщина в одиночестве означала либо беду, либо беду с помадой.
Финансист вытянул шею, как журавль, и сдавленно взвыл от восторга. Маклеры, не обладая его выдержкой, зааплодировали глазами. Лишь сеньор Бегемотти оскалился, как морж, который вдруг почувствовал запах икры. Он глубоко втянул ноздрями воздух, будто нюхал не просто духи, а саму природу женской роскоши, которую распускало её тело, как редкий кактус в полночь.
— Господжа, не могли бы вы меня подбросить до города? — произнесла она. — А то моя машина… сломалась.
— Где ваша машина? — подозрительно спросил один из охранников, прищуриваясь, как слесарь на сверло.
— Там, там, — махнула она небрежно, изящным жестом, в сторону, где между кактусами и песком точно ничего не было. Или всё.
— Где? — переспросил охранник.
Женщина вспыхнула. Глаза её метнули искры:
— Сеньоры, вы будете допрашивать бедную женщину, застрявшую в этой глухомани, или проявите себя как джентльмены?
Бегемотти взревел от удовольствия, стукнув себя кулаком в грудь — в салоне зазвенело стекло в бокале:
— Мадам! Я к вашим услугам! Мы вас доставим хоть на край света!
— Вы очень любезны, сеньор… как вас величать?
— Дон Джоратти Бегемотти де Парлемо Кукурузи, но для вас, сеньора, я просто… Джори! — и он сверкнул глазами, в которых плескался Лас-Вегас и шампанское, предвкушая ночь, в которой исчезнут миллионы — и ни одной жалобы.
— О-о… Джори, как мило, — усмехнулась женщина, чуть взявшись за край своей шляпы. Это движение было приговором.
Охранник в левом кресле нахмурился. Что-то свербело в его памяти… как запах пороха из прошлого. Он морщился, словно пыль попала в глаза, чувствуя, что видел её где-то… где-то, где стреляют и молчат.
— А как вас звать, сеньора? — спросил Бегемотти, подмигивая, пока его финансист скользнул телом к двери, освобождая место.
— Я — лэди Рэд Хут, — спокойно произнесла женщина.
И тут охранник замер, как глыба:
— О, Боже! Это же Красная Шапочка! Младшая сестра Бонни Паркер!
Никто не успел и моргнуть, как из складки платья, точно из воздуха, всплыл автомат Томпсона — Томми-ган, знаменитый как джаз, как Аль Капоне, как пули в витрину. Барабанный магазин блестел на солнце, ствол был угрожающе массивен. Он не казался игрушкой — он был настоящей легендой убийств.
— Вы правы. Я — Красная Шапочка, — усмехнулась она. — И мне пора на обед.
Она нажала спуск.
Очередь ударила — как барабан джунглей. Томми-ган огрызался короткими, злым рёвом. Металл визжал. Пули прошивали борт Роллс-Ройса, сиденья, тела, стекла. Один охранник попытался выхватить револьвер, но его голова разлетелась, как арбуз под прессом. Второй выстрелил, но пуля ушла в потолок, а в ответ он получил дозу свинца в грудь и живот. Финансист выскочил наружу, с визгом побежал по дороге, но внезапно его подбросило, и он рухнул — из его затылка фонтаном вылетела кровь.
На обочине показался Волк.
В элегантном пепельно-сером костюме от Brioni, в строгой шляпе, с кольтом .45 калибра в руке. Он двигался неторопливо, как будто вышел из глянцевой рекламы. Его мускулы под пиджаком работали, как хорошо смазанные поршни, а хвост, ухоженный, расчёсанный, казался дизайнерским аксессуаром от Версаче или Сен-Лорана.
— Что за чёрт?! — взревел Бегемотти, когда шофёр с пробитым лбом ткнулся в руль, как сонный носорог.
— Это просто ограбление, — произнесла Шапочка с ленцой, как будто предлагала чашку кофе. Она подняла автомат, и выпустила последние патроны, вычерчивая из тела Бегемотти фарш в костюме Armani. Кровь сочилась, как соус из дуршлага, заливая туфли из крокодильей кожи. Роллс-Ройс хрипел.
Через минуту Волк и Красная Шапочка уже выволакивали из багажника тяжёлые сумки с долларами, хрустящими, как вафли. Шапочка, смеясь, пересчитывала купюры, а Волк просто улыбался — это была его работа, а не страсть.
— Всё? — спросила она.
— Всё. Пора ехать, — кивнул Волк.
На обочине их ждала ламборгини Diablo — черная, блестящая, с открытым верхом, внутри — красная кожа и золотые ручки. Машина стояла, как ягуар на поводке, готовый сорваться с места.
Они сели, и мотор взревел. Взрыв пыли, шлейф дыма. И в плеере заиграла песня:
“I did it my way…”
Репортёры — эти голодные шакалы информации, всегда чуяли кровь за версту. Они появились раньше полиции. Машины с логотипами телеканалов и радиостанций встали у обочины, как вороны на проводах. К месту бойни подкатили фургоны с надписями:
The New York Times, The Washington Post, Los Angeles Times, The Wall Street Journal, Chicago Tribune, The Boston Globe, USA Today. Мелькали микрофоны с эмблемами CNN, NBC, ABC News, Fox News, а также местных станций вроде KCAL 9 и WHYY. Репортёры в ярких пиджаках, с микрофонами и айпадами, слетались как пчёлы на сладкое.
Они фотографировали окровавленный салон, брали интервью у обалдевших водителей, что мимо проскочили, пытались записать хоть одно «я видел красную шляпу» или «там был кто-то с хвостом». Радиожурналисты в наушниках диктовали пронзительные репортажи, телеведущие кричали в камеры, будто вещали с войны.
А потом... завыла сирена. Два десятка полицейских "Фордов" с мигалками и чуть ли не рота копов в бронежилетах взяли место происшествия в кольцо. Жёлтая лента поплыла, как река границ, а репортёров начали вытеснять.
Началась возня. Один из телеоператоров закричал:
— Я знаю своих прав!
И получил локтем в микрофон. Журналистку из Boston Globe обрызгали кофе, кто-то споткнулся и упал на телеоператора из Франции. Копы были беспощадны. Один из сержантов получил ссадину от фотовспышки, а двоим рядовым достались гематомы на бедрах и локтях — телеоператоры не шутили.
Но полиция взяла верх. Место оцепили. Началась основательная процедура смерти.
Эксперты в белых комбинезонах склонились над трупами. Фотографировали, измеряли, изымали гильзы и обломки зубов, обводили мелом лежащие тела. Следователи шептались, тыкали пальцем в дыры в обшивке Роллс-Ройса. Охрана выставила периметр, зеваки жались за полицейскими лентами, снимая всё на смартфоны. Некоторые стримили в TikTok.
По радио и в эфире уже разносились заголовки:
— УБИЙСТВА НА ПАНАМЕРИКАНСКОМ ШОССЕ!
— СЕНЬОР БЕГЕМОТТИ РАСФАРШИРОВАН! КОМУ ДОСТАНУТСЯ ЕГО МИЛЛИАРДЫ?
— ЧИКАГСКАЯ МАФИЯ МСТИТ МАГНАТУ!
— ДЕВЯТЬ ТРУПОВ В САЛОНЕ РОЛЛС-РОЙСА!
— ЭТО РАБОТА ДУХОВ БОННИ И КЛАЙДА?
Типографии в Нью-Йорке и Чикаго гудели, как электропечки, печатая экстренные выпуски. Газеты хлынули, словно бумажный ливень, на улицы больших городов.
И вот… Подъехал старый "Шевроле" 1957 года. Чёрный, пыльный, но блестящий на солнце, как память о старой Америке. Из него неспешно вышел лейтенант Гатито Сопато. Кот. Рослый. Серьёзный. Угрожающе молчаливый. Не лев, не тигр — но и не мурлыка. Суровый уличный зверь, с густыми усами, изломанным ухом, и хвостом, который стоял трубой от возбуждения.
На нём был потёртый, но начищенный мундир, с орденскими планками, нашивками "Bronze Claw" и "Wounded in Action". Его сапоги были легендой — сделаны из настоящей бегемотовой кожи, чёрные, с серебряными пряжками — "Сапоги Кота", как его прозвали в криминальных кругах. Смитт-и-Вессон .357 калибра висел у него на боку в тёмной кожаной кобуре, но Гатито его не касался. Ему не нужно было — один его взгляд пробивал подозреваемого насквозь.
Он шёл через полицейский кордон, и копы расступались. Журналисты пытались сунуться, но Гатито только фыркнул.
— Прочь с дороги, — сказал он, глядя прямо в объектив CNN.
— Кто вы такой? — спросила репортёр с бейджем NBC.
— Я — Кот-в-Сапогах. И вы мне мешаете ловить убийц.
Он прошёл дальше, в сторону Роллса, и даже не обернулся. Воздух был напряжён, как струна на арфе, и пах порохом, бензином и чем-то ещё — хищным и волчьим.
К лейтенанту Гатито Сопато подскочил сержант, молодой, весь в адреналине и пыли:
— Сэр, такое ощущение, что вернулись Бонни и Клайд!
Гатито фыркнул. Медленно, с утомлённой иронией:
— Бонни и Клайд… Двое влюблённых с пулемётом на двоих, грабили банки, катались по стране на угнанных тачках, устраивали пальбу, целовались на фотках. Америка сначала их возненавидела, а потом влюбилась. Мертвые с 1934-го, нашпигованные свинцом, как пирог яблоками.
— Они давно мертвы, — добавил инспектор, подошедший сбоку. — Хотя… почерк близок. Быстро, дерзко, с постановкой.
— Похоже, чикагские мальчики тут поработали, — буркнул судмедэксперт, ковыряясь в черепе шофёра. Он вытянул окровавленную пулю в пинцете и осторожно положил в мешочек.
— А может… русская мафия? — предположил кто-то из патрульных.
Журналисты это услышали — и понеслось.
— ТАМБОВСКАЯ ПРЕСТУПНАЯ ГРУППИРОВКА В АМЕРИКЕ!
— РУССКИЕ КИЛЛЕРЫ РАСЧИЩАЮТ ПУТЬ СВОИМ КАПИТАЛАМ!
— ОПАСНЫЕ МОРОЗЫ НАГРЯНУЛИ НА ЮГ!
Гатито закатил глаза.
— Что за болваны, мяу, — пробормотал он и вдохнул глубоко носом. Запах бензина. Пороха. Дорогого табака. И... ещё одного — знакомого, тревожного, звериного. С запахом хвои, крови и фирменного одеколона от Guerlain.
— Волк... — тихо произнёс Гатито.
— Что? — сержант и судмедэксперт переглянулись.
— Волк. Он здесь был. Я чувствую. Он унюхан. А если был Волк — значит и… Красная Шапочка рядом.
— Рэд Хут? Сестра Бонни Паркера? Она что, тоже убийца? — спросил ошарашенный сержант, еле шевеля губами.
— Волк — это психопат, — ответил Гатито, не отрывая взгляда от следов на асфальте. — Только элегантный. Он педант. Он стреляет точно и по любви к чистоте выстрела. А Шапочка… она — девочка, отбившаяся от рук бабушки. Но бабушку уже никто не найдёт: наверняка закопана под мотелем в Неваде.
— Любовница Волка? — прошептал патрульный.
— Да. И его подружка в кровавых делах.
— Ну, чем не Бонни и Клайд? — усмехнулся кто-то.
Гатито резко обернулся. Глаза его заблестели, как холодное стекло.
— Разница в том, — произнёс он, сжав кулак, — что Бонни и Клайд — это люди, которым тесно было в мире банков и законов. А Волк и Шапочка — это герои, что вышли из сказок. Вышли... и изменились.
Он указал лапой на окровавленный Роллс-Ройс, где наперекосяк валялись девять тел, а кровь капала на ковры от Versace.
— Писатель Шарль Перро был дураком. Он не знал правды. Он думал, что Шапочка несла бабушке пирожки. Но она несла туда сумки с бабками, и пекла не пироги, а горячую сталь.
— А вы знаете Волка? — ошарашено спросил сержант, не веря собственным ушам.
Гатито закрыл глаза. Его усы дрогнули.
— Да… — прошептал он, едва слышно. — Мы были друзьями в детстве.
Мы… все из одной сказки.
Мир рассыпался перед глазами кота, и всплыло прошлое — как старая киноплёнка, потресканная, чёрно-белая:
…Песочница в деревне Сказкополь. Маленький серый Волчонок в полосатом свитере и он — рыжий Котёнок с огромными ботинками. Строили замки из песка, запускали воздушного змея. Волк держал катушку, а Кот размахивал лапами и смеялся, пока змей не унесло в облака.
Пруд за школой. Ловили рыбу. Волк хитро подкладывал червя Коту в шляпу, а Кот в ответ связывал Волку хвост кленовыми листьями.
Одна парта. Один учебник. Учили сказочную азбуку:
"Б — Баба-Яга. В — Волк. К — Кот в сапогах…"
Рисовали мелками на стенах замка короля Артура, сбегали с уроков к колдуну Мерлину, таскали зелья…
Но потом — время.
Гатито пошёл в академию, стал офицером, Котом в Сапогах. Орден за орденом, погоны, звания, патрули, честная служба.
А Волк… Сначала — подростковые банды в Тридесятом царстве. Потом — аресты, судимости. Сидел в Алькатрасе, откуда сбежал, как дым в каминной трубе. Работал у Аль Капоне в Чикаго, личный курьер и наводчик. Потом ушёл в тень. Одиночка. Хищник. Джентльмен с кольтом и визитной карточкой: "В. Волк. Устраняю тихо и со стилем."
Кот не забыл его запах. Сухой, острый, с оттенком табака, серебристой шерсти и дорогого одеколона, смешанный с чем-то древним — запахом лесной свободы.
А теперь он болезненно всплыл из памяти.
— Он… он был моим другом, — повторил Гатито с болью в голосе. — А теперь его надо ловить.
Серый Волк стал легендой улиц, а рядом с ним теперь — Красная Шапочка. Когда-то добрая девочка в красном берете и с корзинкой. Она кормила пирожками, читала книжки и ухаживала за бабушкой. Теперь — хищница в черном платье, на шпильках, с Томми-ганом, который поёт в руках, как саксофон у Дюк Эллингтона.
Их сказка превратилась в гангстерский фильм. А Гатито — остался на стороне закона.
Он открыл глаза. Глянул на салон Роллс-Ройса, где кровь капала с сидений, как варенье с пирожка.
— Мы встретились снова, — прошептал Кот. — Только теперь — по разные стороны.
И если он Волк, то я…
Он щёлкнул кобурой.
- …я охотник.
Волк развалился в бархатном кресле люкса на двадцатом этаже «Шератона», лениво потягивая холодную текилу и медленно облизывая лимонный ломтик, посыпанный солью. Вокруг него царила разнузданная роскошь — на столе хаотично громоздились бутылки «Dom P;rignon», «Beluga», «Tanqueray», «Chivas Regal», в серебряном ведерке таял лед, искрясь в мягком свете, рядом стояла тяжелая хрустальная ваза с фруктами — ананас, киви, клубника, виноград, манго, политое мятным сиропом. От всего исходил запах праздника и распущенности. Комнату наполнял тихий голос Элвиса Пресли — играл его старый, почти нежный рок-н-ролл «Are You Lonesome Tonight». Волк слушал, полуприкрыв глаза, и меланхолично крутил в лапе стопку.
За окном таял вечер, город зажигал свет — огни небоскрёбов, неоновые вывески, красные полосы фар, рекламные экраны на Таймс-сквер. Манхэттен в это время суток напоминал мираж: ослепительный, жестокий, обманчиво красивый. Нью-Йорк был городом, где бедность подглядывала за богатством, где смерть бродила в дорогом платье, и где даже сказки, однажды прорвавшись в реальность, давно стали криминальными балладами.
Из ванной комнаты доносился шум душа и голос Рэд — Красной Шапочки, весёлый, чуть хрипловатый, она пела «Hit the Road, Jack», фальшивя, но искренне. Волк усмехнулся. Он хорошо представлял, как под струями воды извивается ее тело — стройное, гибкое, с гладкой кожей, запахом дорогих духов и стали. Эта женщина, однажды принесшая пирожки бабушке, теперь носила с собой автомат «Томпсон» и стреляла по людям с той же лёгкостью, с какой раньше разливала чай в фарфоровую чашку.
На ковре в беспорядке валялись открытые дорожные сумки, доверху набитые пачками долларов. Деньги источали особый запах — смесь бумаги, человеческих рук, банковской пыли, и чего-то ещё... чего-то преступного и возбуждающего. Волк снова усмехнулся. Он мог бы просто ограбить жирного кота — Бегемотти. Но в этом не было бы кайфа. Он не был вором. Он был артистом. Артистом крови и страха. В каждом налёте для него был элемент театра: сцена — бронированный лимузин, публика — охранники, оркестр — автоматные очереди. Он был хищником, холодным и точным. Но всё это он делал ради нее.
Ради Рэд.
Красная Шапочка была не просто любовницей. Она была вдохновением. Движущей силой. Идеологом безумия. Именно она когда-то подтолкнула свою младшую сестру, Бонни Паркер, к Клайду, сформировав первую гангстерскую пару. Но сама Шапочка пошла дальше — она не искала банду, она создала её. Умная, жестокая, красивая, обольстительная, она не просто была рядом с Волком — она управляла штормом, в то время как он нёсся в нём с открытой пастью и горящими глазами. Они были парой, о которой шептали в Канзасе, проклинали в Техасе, стреляли в воздух в Чикаго. Где бы они ни появлялись, улицы пустели. Мафия уходила в тень. Картели замолкали. Даже радикалы, будь то джихадисты или ку-клукс-клановцы, предпочитали отложить свои дела до отъезда этих двоих.
Волк снова произнес про себя: «Жирный кот...» и неожиданно лицо друга детства всплыло перед глазами. Гатито Сапато. Кот в Сапогах. Друг, брат, соратник по шалостям. Вдвоем они гоняли по улицам, пускали воздушных змеев, ловили рыбу, играли в прятки, рисовали мелом на асфальте. Потом вместе пошли в школу, и всё было так, будто они никогда не расстанутся. Но взрослая жизнь ломает любые иллюзии. Гатито пошёл в полицию, Волк — в тень. Кот стал блюстителем закона, прошёл войны и улицы, выучил кодекс, присягал честности. А Волк — сбежал из Алькатраса, служил у Аль Капоне, потом стал одиночкой. Он не подчинялся, он создавал правила.
Запах друга Волк помнил. Он был где-то глубоко внутри, вшит в нервную ткань. И сейчас, среди роскоши, алкоголя и женского смеха из душа, он чувствовал внутри тревожный укол. Это не был страх. Это было… что-то старое, что когда-то звали доверием. Чувство, которое он выкинул на свалку жизни. И всё же...
Он знал, что Кот идёт по следу. И знал, что однажды тот окажется в том же номере. Волк не боялся этого. Он просто не был готов. Потому что за много лет понял одно — если кто и сможет убить его, глядя прямо в глаза, то только Гатито. И если кто достоин убить Волка — то только Кот.
Но всё равно... Он выбрал свою дорогу. Он выбрал её. Рэд — не просто женщина. Она идеология. Она анархия в красных чулках и с пистолетом в сумочке. Ради нее Волк мог взорвать банк, расстрелять автобус, угнать вертолёт. Ради нее он готов был принести труп целого мира к её ногам, если она захочет построить на нём трон.
Гатито — одиночка, верящий в справедливость.
А Волк и Красная Шапочка — это тандем страсти, безумия и денег. Для Кота цель — торжество закона. Для Волка — чтобы любимая пила шампанское, сидя на чемодане с миллионами, и смеялась так, будто весь ад сегодня играл только для неё.
Пар валил из ванной густыми клубами, окутывая пол и словно вытекая в номер, как туман с болот. Дверь медленно распахнулась, и на пороге появилась она — Рэд. Красная Шапочка. Обнажённая, как первородный грех, изящная и опасная, будто сама Афродита спустилась с Олимпа после угона бронепоезда. Из-за пара её кожа казалась бархатной, слегка влажной, с каплями воды, медленно стекающими по животу, по изгибу бедра, по спине, теряясь между лопаток. Рыжие волосы были закручены в мокрый узел, на плече — свежая татуировка в виде волка, окружённого пулями и розами.
В одной руке — бокал шампанского, во второй — автоматический пистолет «Беретта». Просто так, между делом, как у нормальных женщин — расческа.
— Как тебе наша бойня, мой зверь? — спросила она, улыбаясь краем губ. Голос был слегка осипший от пара и вина, но в нём звенела энергия. Та самая, от которой у мужчин трескаются нервы, а у женщин — зеркала.
Волк глянул на неё, склонив голову набок, как будто перед ним не женщина, а головоломка. Он не мог насытиться её видом. Каждая линия её тела — это была прямая к безумию. Он видел не только соблазн, он видел цель: эта женщина могла разорвать любого, кто усомнится в её власти.
— Это было красиво, — выдохнул он. — Поэтично. Как ты любишь.
— Жаль, что лимузин не загорелся. Я обожаю дым и запах горелой кожи, — сказала она легко, как будто говорила о том, что вино слишком тёплое. Она села к нему на колени, откинула голову назад и глотнула шампанское. Грудь её прижалась к его груди, и Волк чувствовал, как бешено бьётся её сердце — как у хищницы, как у охотницы, как у ведьмы на пике вдохновения.
— Мы уедем отсюда? — спросила она, глядя в потолок. — Мексика? Куба? Может, Париж?
— Нас везде ищут. Твоя фотография уже на всех экранах. Газеты орут про русскую мафию, про теракт, про маньяков в костюмах. А это просто мы, — сказал Волк, целуя её плечо. — Просто мы.
— Именно, — она усмехнулась. — Сказка закончилась. Теперь осталась только легенда.
Она встала, не торопясь, подхватила с кресла красную кожаную кобуру, накинула тонкий шелковый халат, едва прикрывший бедра, и обернулась:
— Слушай, Волчонок, а как думаешь… твой кот — он ведь уже рядом?
Волк смотрел в её глаза. Там не было страха. Только азарт. Только интерес.
— Он рядом, — кивнул Волк. — Он чувствует запах, как я. Он идёт.
— Ну что ж… пусть идёт, — прошептала Шапочка, убирая пистолет в кобуру и щелкнув пальцем. — Пусть догонит свою смерть. Или свою любовь. Что, в сущности, одно и то же.
Она направилась к окну, глядя на ночь Нью-Йорка — такую яркую, как будто весь город знал, что она здесь, и старался понравиться.
А Волк встал, надел жилет, затем куртку, затянул кобуру под мышкой. И, бросив последний взгляд на нее, подумал: если это и конец, то только красивый. Только с огнём.
На двадцатом этаже отеля «Шератон» царила напряжённая тишина, нарушаемая лишь гудением кондиционера и далёкими звуками сирен, от которых вибрировали оконные стёкла.
Гатито Сапато стоял у двери люкса, положив лапу на кобуру. Его усы дрожали. Он чувствовал запах — запах пороха, лимона, шампуня с малиной, человеческого страха и звериной страсти. Всё было слишком знакомо. Даже слишком.
Он помнил, как ещё в той старой, сказочной реальности он впервые взялся за дело — загадочное исчезновение бабушки и последующее кровавое побоище в домике у леса. Тогда он, ещё начинающий следователь, раскрыл всё. Бабушка была не проглочена, как утверждали в сказке. Она была разорвана. А лесорубы, пришедшие на помощь, были найдены растерзанными топорами и ножами — оружием, которым точно не пользовался Волк.
Тогда он заподозрил, что в этой сказке всё не так. Что Красная Шапочка вовсе не жертва. Что она... хищница.
А теперь он стоял у этой двери, той самой, за которой прошлое перешло в настоящее. И вот — она приоткрылась. Сначала — щель. Потом — вся. А в проёме возник Волк.
Он был в чёрной рубашке, распахнутой на груди, с выпирающей жилой на шее, с неизменным прищуром и усталой, почти доброй улыбкой. Почти.
— Привет, Гатито, — сказал он. — Всё ещё в сапогах?
Кот вошёл, не отвечая. Шляпа низко, глаза внимательно. Он осмотрел номер. На полу — сумки с деньгами. У окна — след от каблуков. Где-то в ванной шипел душ.
— Я знал, что найду тебя, — сказал Гатито. — Всегда знал.
— Я тоже, — хмыкнул Волк. — Ты единственный, кто может догнать сказку. Даже если она уехала на «Ламборгини».
— Я расследовал то дело. Помнишь? Ещё там, в Лесу. Бабушка. Лесорубы. Ты не скрыл следов. Ты убил бабушку.
— Да, — сказал Волк. И усмехнулся. — Потому что этого хотела она.
— Шапочка?
— Да. Милая девочка с пирожками. Только пирожки были начинены крысиной отравой, а в корзинке лежал раскладной «Опинель». Знаешь, кто перерезал горло лесорубу? Не я. Я вообще тогда только сожрал бабку и сидел в кресле. А вот топор в спину одному из них — это её рук дело. Она их порешила — с визгом, с кайфом. А потом ещё и дом подожгла. И знаешь, что сказала? «Пусть сказка сгорит дотла. Я не хочу быть девочкой, я хочу быть легендой».
Гатито сжал кулаки. Он чувствовал, как тяжелеет воздух.
— Ты помог ей выбраться в этот мир. Через портал.
— Я? — Волк развёл лапы. — Я просто шёл за ней. Я не герой. Я не злодей. Я... влюблённый зверь. Она — вихрь, Гатито. И я в нём.
— А ты не подумал, что ты теперь убийца, преступник, монстр?
— А ты не подумал, что я счастлив?
Они молчали. За дверью ванной прекратился шум воды. Послышалось, как Шапочка поёт. Мягким, томным голосом она выводила старую песню: «Love me tender, love me true… all my dreams fulfilled…»
— Она выйдет, — сказал Волк. — И начнётся стрельба. Может, ты выстрелишь первым. Может, я. Кто-то умрёт. А может, мы все.
— Я пришёл не за стрельбой, — Гатито вдруг ослабил хватку. — Я пришёл, чтобы понять, могу ли я всё ещё верить в то, что добро сильнее.
— Нет, — тихо сказал Волк. — Добро просто медленнее. А мы с ней — молнии.
Кот развернулся. Подошёл к двери. Не оглянулся.
— Мы ещё встретимся, — сказал он. — И в этот раз всё закончится. Навсегда.
— Навсегда — это скучно, — сказал Волк. — Мы же из сказок. А сказки... всегда возвращаются.
Дверь закрылась за Котом.
Волк глубоко вздохнул, прошёл к окну, глядя на огни города. Шапочка подошла сзади, обняла за плечи.
— Он отпустил нас? — спросила.
— Пока да, — ответил Волк. — Но он вернётся. Он не может не вернуться.
Они стояли, обнявшись, глядя на город, в котором не осталось ни невинных, ни чудес.
Только легенды. И кровь.
— Я хочу умереть красиво, — сказала Красная Шапочка тихо, почти шёпотом, сидя на подоконнике, глядя на огни вечернего Нью-Йорка. В голосе — ни страха, ни сомнений, только сдержанная тоска. — Не старой, брюзжащей старухой, с пятнами дряхлости на коже, обвисшей грудью и кислым взглядом в зеркало. А яростной. Стремительной. С Томми-ганом наперевес. В схватке, где пули — лепестки, а кровь — духи свободы.
Волк подошёл к ней, положил лапу на плечо, глядя в окно.
— Я тебе это устрою, — пообещал он. — Обещаю.
— Мы умрём вместе, Волк, — сказала она. — Как герои. Или как проклятые. Всё равно.
— Да, любимая. Сегодня — наш последний бал.
Они знали: у подъезда «Шератона» их уже ждали. Более сотни вооружённых до зубов полицейских, бронетехника, снайперы на крышах, прожекторы, оцепление на три квартала, скорая помощь, телеоператоры, дроны, репортёры с микрофонами, и — в тени — Гатито Сапато. Он знал, что эта парочка будет стрелять без колебаний. По детям, по старикам, по тем, кто просто не успеет увернуться. Без морали. Без тормозов.
В номере они облачились, как на праздник. Красная Шапочка — в алое платье, короткое, с разрезом, за спиной — парашют, за спиной — Томми-ган и револьвер. Волк — в чёрном, в бронежилете, с автоматом в лапах, с гранатами за поясом, с мечом в ножнах, как в легенде.
И потом — окно.
Стекло разлетелось, будто мир сам не хотел больше сдерживать этих двоих. Волк и Шапочка прыгнули с двадцатого этажа. Ветер подхватил их. Парашюты раскрылись, как крылья демонов. Они парили над улицей, сбрасывая вниз гранаты, как гроздья гнева, расстреливая полицейских с неба.
— Они летят! — закричал кто-то снизу.
Грохот. Свет. Паника.
Полицейские стреляли вверх, но попадали в стены, витрины, своих же. Один из грузовиков загорелся, ещё трое упали от пуль, будто кто-то стер реальность с плёнки. Люди кричали, прятались под машинами, плакали. Пулемёт Красной Шапочки жужжал, как бешеная оса. В небе свистели гильзы. Это был не побег. Это был их бал.
Но в тени стоял Кот.
Гатито выжидал. Он не стрелял вслепую, он ждал момента. И когда Красная Шапочка, кружась в небе, пересекла просвет между зданиями, он поднял свой Smith & Wesson .357. Лапа была твёрдой. Взгляд — как в детстве, когда целился по консервной банке.
Выстрел.
Шапочка вскрикнула. Пуля попала в сердце. Она выронила оружие и закрыла глаза, как будто загадывала желание. Потом её тело стремительно полетело вниз, ударилось о капот полицейской машины и упало на асфальт. Платье развевалось, как знамя. В её мёртвых глазах отражался алый закат.
Волк закричал — звериным, протяжным воем, и приземлился, отбросив автомат.
Он шёл прямо к Гатито. Без оружия в лапах, но с пистолетом у пояса. Как на дуэль.
— Как в старые времена? — тихо спросил он, остановившись в пяти шагах. Лапа у кобуры.
— Как в детстве, — кивнул лейтенант. Он тоже держал лапу у револьвера.
Всё оцепление замерло. Журналисты замолчали. Полицейские прекратили шум. Даже ветер стих. Мир застыл. Как в финальной сцене «Плохого, Доброго, Злого» — круг, два стрелка, и каждый знает, что в этом взгляде — всё прошлое.
Волк взглянул на мёртвую Шапочку. Его глаза стали пустыми. Без злобы. Только боль.
Он потянулся к пистолету. Быстро, но не быстрее Кота.
Три выстрела. Один — в грудь. Второй — в плечо. Третий — в голову.
Волк отшатнулся. Сделал шаг назад. Потом ещё один. И упал рядом с телом любимой. Лапа скользнула к её руке. Последнее, что он успел — дотронуться до неё.
Гатито подошёл. Смотрел молча. Долго.
— Сказка закончилась, — сказал он печально. — И наше детство тоже.
Солнце, уходящее за горизонт, окрасило улицу в алое. На асфальте — тела. Пустые гильзы. Кровь. Гранаты без чеки. Парашют, как крыло погибшего ангела. И тишина.
Только репортёр где-то произнёс шёпотом в микрофон:
— Легенда пала.
А Кот в Сапогах пошёл прочь. Один.
...Прошло много лет. О кровавом побоище у «Шератона» писали все. Газеты смаковали подробности, телеэкраны не выключали хронику три дня подряд. Расследование затянулось на месяцы. Уровень вооружения, парашюты, стиль атаки — всё поражало даже ветеранов ФБР. Волка и Красную Шапочку похоронили в разных концах страны. Такова была воля властей: разлучить даже в смерти. А может, просто боялись, что их могила станет местом паломничества.
Гатито Сапато подал рапорт об отставке через три дня после перестрелки. Ушёл без речей, без прессы, без парада. Как и пришёл — по-кошачьи тихо. Он не дал ни одного интервью. Ни разу не упомянул имён тех, кого застрелил. Но у себя дома он держал две фотографии: одну — их троих на старом детском снимке в сказочной школе, вторую — обгоревший обрывок газетной полосы, где заголовок кричал: «Погибли, как жили — в бою».
А потом, через годы, в одном андеграундном журнале появилась баллада. Её подписал неизвестный поэт под псевдонимом P. Gato. Баллада начиналась с детской считалки, но очень быстро превращалась в гангстерскую поэму:
"Жила-была девочка в красном плаще,
С корзинкой мечты на худом плече.
Но в мире волков и тумана и лжи,
Любовь — это выстрел из тьмы по душе.

Они с Волком сожгли полстраны и небес,
В дуэте, где Томми был ритмом чудес.
И падали звёзды, и гибли банды,
Им аплодировали даже коменданты.

Но сказка закончилась выстрелом в грудь,
Где закон встретил дружбу, и выжил... чуть-чуть".
Балладу подхватили подростки, рисовали на стенах символы Волка и Красной Шапочки — алую шапку и тень зверя с глазами-бликами. Граффити появлялось на стенах школ, в туалетах клубов, на задворках метро. Сняли анимационный короткометражный фильм, потом сериал, потом роман в стиле нуар, где их история превратилась в легенду. Кто-то в фильме даже намекал, что тела были подменены, и Волк с Шапочкой сбежали в Бразилию. Или на Кубу. Или в комиксы.
Учителя запрещали балладу, но дети всё равно шептали её на переменках, перед контрольными, у костров в летних лагерях. Потому что они знали: это не просто сказка.
Это история о любви, которая страшнее страха. О преступлении, ставшем мифом. О том, как герои детства выросли и разошлись — один стал Законом, другой — Пулей.
И где-то далеко, на покосившемся доме у старого леса, кто-то выцарапал ножом:
«Мы были трое. Мы стали двое. Остался один. И он молчит».
...Прошло двадцать лет.
Сумерки оседали на землю, как пыль из сказки, о которой все забыли.
Старый «Шевроле» остановился у опушки леса. Дверь скрипнула, и наружу ступил кот. Гатито Сапато. Мех на щеках чуть поседел, взгляд потускнел, но спина была всё такой же прямой. Он шёл медленно, будто сквозь воспоминания, и каждое дерево здесь помнило его запах. Он прошёл тропинкой, где в детстве бегал босиком в своих первых сапогах. Подошёл к пруду — уже заросшему камышом. Там когда-то они с Волком ловили лягушек и запускали бумажных корабликов.
Он остановился у старого, почти сгнившего пня. Когда-то тут была бабушкина хижина. Её давно снесли — за ненадобностью. Остался только воздух. И запах. Пыльный, сухой — запах далёкого детства.
Гатито присел, положил на пень три предмета: небольшой плюшевый мячик, серебряный значок офицера и потёртую красную ленточку — когда-то она была на волосах маленькой девочки. Он молчал.
— Ты бы рассмеялся, Волк, — хрипло сказал он. — Видел бы ты, как всё повернулось. Сказки закончились. А люди теперь верят только в деньги и рейтинги. Им не нужны герои. Ни ты. Ни даже я.
Ветер прошелестел в кронах. На миг показалось, что за деревьями промелькнула алая тень.
— Я так и не узнал, зачем вы всё это устроили. Ради славы? Ради страсти? Ради ненависти к бабушке? — Он усмехнулся. — А может... просто потому что никому из нас не дали закончить сказку правильно?
Гатито встал. Посмотрел в небо, где начинали загораться первые звёзды.
— Я не пришёл прощать. Я пришёл помнить.
Он вытащил из внутреннего кармана последнюю страницу отчёта. На ней — карандашный рисунок. Трое детей: маленький Кот в сапогах, Волк в очках и Красная Шапочка с косичками. Все смеются.
Он поджёг лист зажигалкой и бросил в пруд.
— Сказка закончилась.
Пламя погасло в воде, и вечер окончательно вступил в свои права. Гатито Сапато вернулся к машине и уехал. Ни один зверь, ни человек не знал, что он был здесь.
А в лесу на мгновение послышался детский смех. И тихий голос, будто издалека:
— Кот, подай мне мячик!..
И снова — тишина. Только ветер. И старая песня, которую никто уже не пел.
(20 июня 2025 года, Винтертур)