Сбой Прозрения

или: Почему некоторые лампочки показывают слишком много.

Всё началось с жалобы.

Протокол № PR-1138:

«В Зале Прозрения (сектор для душ среднего уровня чистоты) обнаружено аномальное излучение. Лампа категории “Свет Истины, умеренно обжигающий” вызывает у грешников эпизоды полной просветлённости, обострение совести и резкие всплески правдолюбия. Один встал и признался в грехах соседей. Другой попытался подать кассационную жалобу на Сотворение Мира».

— Это ЧП, — сказал Уриил (Исполняющий), кивая на распечатку с грифом «НЕ РАЗМНОЖАТЬ». — Лампа показывает всю правду. Без фильтров. Даже про наше финансирование. Ещё немного — и кто-нибудь заметит, что у нас два года нет главного бухгалтера.

С тех пор, как он попытался оптимизировать райский свет до одной свечки на троих.

— А я-то думал, почему в архиве холодно, — пробормотал Брюквин, завязывая шнурки на загробных ботинках.

Зал Прозрения встретил их гулкой тишиной.

Души сидели на лавках, замирая в философских позах: один писал трактат на крыле, другой рисовал на полу «схему нравственного падения человечества».
Монах спорил с бухгалтером о природе тлена.

— Всё суета сует, — говорил монах.

— Нет, — возражал бухгалтер, — всё износ и амортизация.

Мимо проходивший философ вздохнул и сказал:
— Вы оба неправы. Тлен — это когда списали тебя из бюджета, но не внесли в реестр бессмертных.

А в центре — она. Лампа.

Висела. Светила ровно, белым-белым светом, настолько пронзительным, что у Люциферова открылся третий глаз — без соответствующего согласования.

— Сила у неё — как у факта, не прошедшего цензуру, — прошептал он.

— Раньше она была нормальной, — доложил дежурный серафим в накрахмаленной тоге. — Светила по стандарту. Истина в пределах допустимого. Немного парадокс, немного метафора — всё как полагается.

А вчера — щёлк! — и начала показывать реальность.

— Силовой кабель кто трогал? — строго спросил Брюквин.

— Никто! Ну… Коля вчера читал ей что-то о «лицах в кривых зеркалах», может, оно как-то… вдохновило?

— Литература! — выдохнул Уриил. — Опять они, лирики.

— Это законно? — пискнул Люциферов.

— Законно, если не читать вслух.

Уриил уже собирался лезть к лампе, но задержался на секунду.

— В детстве я хотел быть носителем истины. Даже значок делал: «Пусть свет будет везде». А потом понял: свет — штука опасная. Особенно когда тебе одиннадцать, а у соседей — своя правда о велосипедах.

Он замолчал на миг, потом тихо добавил:

— Взрослеешь — и понимаешь: правда редко бывает общей. Она как острый нож — режет не там, где ты хотел, а там, где тонко.

Он усмехнулся.
И отступил в сторону.

Брюквин вздохнул, забрался на лестницу и осторожно приблизился к лампе.

Та завыла.

Не физически — метафизически.
Пространство вокруг задрожало.
Души вскочили; кто-то хором запел «Гимн Причинности».

Лампа мигнула.

Перед Брюквиным промелькнули его 7-й класс, двойка по физике, шапка с помпончиком и некий поступок с отвёрткой, о котором помнил только Господь.

— Ого… — сказал он и зажмурился. — Эта лампа не к сети подключена. Она напрямую питается от… Информационного Поля Вечности!

Проблема оказалась серьёзнее, чем думали: лампа по ошибке была воткнута не в Сеть Освещения Прозрения, а в Поток Абсолютной Истинности — редко используемую магистраль, оставшуюся от времён, когда Серафимы писали документацию с вдохновением, а не под угрозой сроков.

— Значит, она сейчас транслирует… всю правду? — уточнил Уриил.

— Даже ту, которую никто не заказывал, — кивнул Брюквин. — Уровень откровения: «Ваша жизнь глазами вашего кота».

— Это может разрушить фундамент мироздания! — вскрикнул серафим.

— Нет, — поправил Люциферов. — Только отдел кадров. И пару доктрин.

Он усмехнулся, но в глазах мелькнула тень воспоминания:

— Я сам однажды попробовал сказать правду прямо. И увидел: люди слышат не её — а только собственные страхи. С тех пор я выбираю тишину.

Согласно предписанию Протокола: отключение не допускается. Допустимо лишь переведение на резервную линию — при условии внесения залога в виде предохранителя из Золотой Эпохи.

— У меня один остался, — мрачно сказал Брюквин, доставая из-за пояса предмет, похожий на скрещённый абажур и амулет. — Берёг на Судный день. Или на случай, если снова прорвёт в комнате откровений.

Процедура замены длилась семь минут и двенадцать вечностей.

— Готов? — спросил Уриил.

— Как никогда, — сказал Брюквин и нажал на рубильник.

Пока Уриил что-то объяснял комиссии, Брюквин стоял чуть поодаль, глядя в пол.

— Слишком много света… — пробормотал он. — Иногда кажется, что правда могла бы спасти всех. Но чаще — только поджечь.

Он тихо постучал по карману, где хранил старый, оплавленный предохранитель:

— Надо бы и себе такой сделать. На всякий случай.

— Я когда-то тоже служил при Свете, — вдруг сказал Люциферов, глядя в потолок. — Настоящем. Без регламентов. Тогда он жёг и исцелял одновременно.

А теперь всё по нормам:
свет милосердия — до сорока люмен,
свет стыда — не более трёх секунд.

Раньше души молчали от трепета.
Теперь — по инструкции.

Лампа вздрогнула, вспыхнула и… снова засияла.
Но уже иначе: не так ярко, не так страшно — скорее спокойно.

Когда всё стихло, Брюквин свернул в боковой коридор, куда давно никто не заходил.

Пыль лежала там спокойно.

На панели значилось: «Пломбировано с 34-го тысячелетия. Не вскрывать».

Но замка не было.
Только привычка считать, что он есть.

Он открыл дверцу.

Внутри — угол. Почти домашний.
Скатерть. Табурет с облупившимися ножками.
Пустая миска. И запах шерсти — как на подоконнике в солнечный день.

— Привет, старая, — сказал он.

Снял фуражку, положил на колени.

— Сегодня одна лампа пошла вразнос. Светила так, что у некоторых воскресли воспоминания. Чуть не выдала всё.

Он наклонился вперёд, протянул ладонь.

Когда-то там была шерсть. Потом — кожа. Потом — ветер в переноске.
Белый лист бумаги. И тишина.

— Я же сам, — выдохнул он. — Держал, пока ты засыпала. Чтобы не мучилась.

Миска стояла, как всегда, только пустая.

— Анфиса, — тихо произнёс он.

За панелью что-то глухо щёлкнуло.
Может, воздух. Может, старая реле. Может, память.

А потом — почти неслышно — будто уркнули.
Коротко. Хрипловато. По-кошачьи.

Он вздрогнул, будто лапа коснулась ладони.
Закрыл дверцу.

Фонарь включился сам.

И он пошёл обратно.
Будто ничего не случилось.
Хотя случилось.
Очень даже случилось.

-------

Приложение к делу PR-1138 (служебный вкладыш)

Протокол ММ-7/А «О прекращении страданий домашнего существа» (дело: Анфиса)

Основание: заявление гражданина Б. (Брюквин) о невозможности продолжения жизни животного по причине необратимой старости и хронических страданий; заключение Комиссии Милосердия № 3-11 об отсутствии перспектив облегчения.

Добровольность: подтверждено свидетелями — хранителем Дома и ангелом по делам Малых.

Решение: провести процедуру успокоения — сон без боли, без страха, с сохранением памяти имени.

Исполнение: при свете тёплом, ниже тридцати люмен; присутствие — одна рука человека, знавшего животное по имени, одна миска — как знак привычного мира, один плед. Слова — шёпотом. Тишина — после.

Память: имя «Анфиса» занесено в Реестр Домашних; миска и место — оставлены в целости; доступ к воспоминанию — по первому зову любви.

Отметка исполнителя: «Держал, пока она засыпала». Подпись: Б.

-------

Позже комиссия (опять Гриий-АА — у него абонемент на админконтроль) подтвердила:

— Аномалия устранена. Уровень истины нормализован. Побочных эффектов нет.

— Почти, — уточнил Люциферов. — Один грешник просветился… и подал в архив идею реорганизации отдела. Потом сам себя уволил. Сказал: «Я понял слишком много. Ухожу в ресепшн Лимба».

— Ну что, Брюквин, снова справился, — сказал Уриил.

— Свет — он как правда, — ответил Брюквин. — Не яркий. Просто не туда подведённый.

Он включил фонарь — но держал его теперь не как инструмент, а как свечу: медленно, осторожно.

И пошёл.

С лёгкой грустью во взгляде — потому что на «Том Свете» всё ещё работало.
Пока кто-то не перестал бояться воспоминаний.

А где-то в щелях между щитками его ждала Анфиса.

Потому что свет, каким бы он ни был, должен к кому-то возвращаться.