Мастер

   Печь ревела. Языки пламени, облизывая плиту, летели дальше, ударяясь о встроенную чугунную трубу,
раздваиваясь вокруг неё, обвивая железную бочку, устремлялись к самому дымоходу, иссякали и дымом уходили в небо.
      Мишка стоял посередине бани и плакал. Слёзы счастья и радости, горя и негодования, изумления и восторга переполняли его ещё детское сердце, лились обильно, размазывая по лицу глину. Он не скрывал их и плакал в голос. Его никто не мог слышать. Вусмерть пьяный отец лежал у порога без движения.
      Он насобирал на полу щепок, деревянных обрезков и, открыв топку, бросил их в огонь. Печь вздохнула, будто живая.
     - Хорошо, что летом не надо идти в школу, - неожиданно для себя заключил Мишка.
    Мысли кружились, цеплялись в голове за слова и предметы. Вот теперь эта школа в голову влезла. -Так и быть,- подумалось,- последний год ещё выдержу. А там - на строителя.
      Учился он плохо и брал в руки учебники, чтобы только добиться учительского милосердия, получить тройки и переползти в следующий класс. Всё ради мамки. А то бросил бы да с отцом на калым ушёл.
      В школе уже год работает учитель из Казахстана не то беженец, не то перебежчик. Так он говорил:  калым - это плата за невесту у казахов. И платить надо её родителям и баранами, и кобылицами, и тканями. Надо деньгами одаривать родственников невесты. Отец, когда уходил на наёмные работы, говорил: "Иду на калым." Наверное, у нас калым - заработок.
      Мысли путались. Становилось жарко. Отец перевернулся на спину и захрапел.
      Отец приезжему учителю тоже печь ставил в первое же лето. Тот позвал его посмотреть, почистить.
    Печник обсмотрел всё, языком поцокал и сказал: "Петрович, в чужие работы не лезу, не хвалю, не хаю.
    Хотишь, чтобы печь хорошая была - давай энту выбросил, другую поставим".
      На том порешили. Два дня работали. Папка тогда постарался от души. Один ход дыма прямой сделал для разжижки в тихую погоду, когда нет тяги. Другой, как и положено, - через щиток. Когда огонь разгорался, прямой ход легко перекрывался, и дым шёл через щиток. А щиток был поставлен так, что своими гранями выходил в три комнаты. Он, Мишка, тогда помогал отцу, и всё запомнил. А потом!
    Мишке стало стыдно. Он даже покраснел. Учитель их хорошо угостил, а деньги за печь мамке отдал.
    Та - сразу в магазин. Мишке ботинки купила, сёстрам шмотки всякие. Отец потрезвянке смолчал, а пьяный ночью в окна стучал, грозился печь разворотить. Учитель стрелял. Вверх, правда. Но спокойно и твёрдо сказал: "Ещё раз постучишь - весь заряд в лоб всажу". Папка уже почти год учительский дом стороной обходит. Мишка знал: отец не боится, а стыдно ему. От этой мысли стало спокойнее.
      - Просвет-Пересвет (так отца в селе кличут), ты великий мастер, но пропьёшь ты своё мастерство, и иссякнет оно, и окончишь ты жизнь свою в придорожной канаве, ежели не одумаешься".
    Мишка испугался, таких слов он никогда не слышал. Запомнились они ему, как молитва, как клятва.
      Тогда же учитель обнял Мишку, прижал к себе: "Миша, учись у отца работу делать, но выводы сделай, и тебе цены не будет". Мишка знал, чему надо учиться и какие выводы сделать. Пить он никогда и ни за что не будет. Им отца хватит.
      Пустая бутылка стояла прямо на сливном отверстии, вторая, выпитая до половины и заткнутая бумажной пробкой, - в углу. Он взял вторую бутылку, с хлопком сорвал пробку и вылил самогон в банный сток. В нос шибанул противный запах. Мишка вздрогнул и осознал, где находится.
      Отец у Фомина баню ставил. Срубил быстро, а с печью тянул: то глина плохая, не вязкая, то песок с примесями - трещины будут. Но главное, и это все знали, глубокое похмелье тормозило работу.
      Фомин, мужик прижимистый, но правильный, по-уличному Фома, пришёл прямо домой: "Смотри, Просвет, не шали. За баню не заплачу, пока печь не поставишь, как договаривались. Даю тебе неделю, до следующего вторника", - и зашагал по дороге, высокий, костлявый, сгорбленный, шёл, будто что-то искал. Отец тогда сидел на ступеньке крыльца, опустив голову. Мишка подумал:
    "Правда, не заплатит. Слово Фомы -гранит".
      Теперь Мишка стоял посреди бани с готовой работающей печью. А завтра вторник. Он перестал плакать и подумал:"Хорошо, что мамка меня за папкой присмотреть послала".
      Когда он пришёл сюда, то понял, что все подготовительные работы сделаны: замешан раствор, пропилены отверстия под дымоход в потолке бани и выше в шиферной крыше, выложено основание печи и установлена дверца поддувала. Мысли кувыркались и прыгали: "Что делать?" Перекрестившись, решился:
      - Господи, помоги,- так всегда перед началом работы говорила его бабушка.
    Он проложил три ряда кирпичей по всему периметру и над поддувалом установил дверцу топки, и укрепил её, запустив концы проволоки в кладку. Над поддувалом приладил колосники.
      Печь ставилась в бане, и Мишка понял назначение толстой чугунной трубы и железной бочки. Труба - под пар, бочка - под горячую воду. Их надо вмонтировать в печь. За колосниками он поставил на ребро по сторонам два кирпича и на них установил трубу. Она перекрывала свободный полёт пламени, разделяя его надвое. За трубой, теперь уже вертикально поставил бочку под горячую воду.
      Теперь надо возвращаться к топке. Он знал, что только отец выкладывает топку в виде трапеции.
    Её так и зовут - топка Прсветова. Как её делать тоже знал: видел не раз. Трапеция перевёрнутая.
    И верхнее основание - плита.
      О трапециях, квадратах, цилиндрах Мишка знал всё. Бывало на уроке геометрии никто не знает ответа, а он знает. Но чаще молчит. Если же учитель спросит, отвечает охотно. Весь класс недоумённо таращит глаза.
      - Ну ты, Мишка - Пифагор,- кричит на весь класс Серёга-усач.
    Серёгу прозвали усачом за рано обозначенные усы, а из-за усов - тараканом. Он за усача не обижался, а за таракана мог и в морду съездить.
      Топка получилась отцовская. Мишка положил на раствор плиту. Она накрыла и топку, и трубу для подачи пара. Внутреннее отверстие трубы упиралось во внутреннюю боковую стенку печи, а внешнее, открытое, как раз получилось заподлицо с внешней стенкой. Даже почудилось, как паром вырывается скопившийся в камнях жар.
      Мишка вёл кладку и видел огонь. Языки его, казалось, обжигают руки. Может, это и есть душа, о которой говорит папка: "Сын, что б ты ни строил, в работу душу вкладывай". Сын только сейчас понял значение тех пророческих слов.
      А отец его умел работать. Ни одного лишнего движения. Три подсобника еле успевают готовить раствор, подавать кирпичи или инструменты. Отец в работе делался высоким и красивым.
    Он, Мишка, тогда гордился им. Четырнадцатилетний печник успокоился. Основание печи было рассчитано отцом, и сын разгадал его замысел: всё получалось, как говорил Просветов старший, один к одному. За бочкой с водой оставалось пространство в полтора кирпича. Он понял: это для дымохода, и отверстие в потолке совпадало с отверстием в крыше. А печь приобрела правильную прямоугольную форму.
      Теперь предстояла самая ответственная часть работы: вывести дымоход. Почитай, метра четыре кладку гнать надо. Отверстия в потолке и шиферной крыше звали вверх. Он вертел кирпичи в руках, прикладывая их и так и эдак: надо чтоб связка была. Стал пробовать насухую, без раствора...
      Не зря учитель уговаривал его не бросать школу. А Мишка задумал уйти и стал убегать с уроков.
    Алгебру, геометрию отсидит - и в бега. На совет при директоре вызвали. Через приоткрытую дверь до него долетали фразы про коммунизм, про спасение нации, комсомольские и пионерские организации - всего этого он не понял. Но когда про него речь зашла, прислушался. Учитель горячился: "После Вашей проработки Просветов совсем бросит школу, а ему грамотёнки набраться надо".
      -Что ж, по вашему, Просветова наказывать не надо? Что вы его всё время защищаете? Курит, понимаете, с уроков убегает, учится плохо.
      -Да я не про то. Разрешите мне поговорить с ним последний раз.
      -Ну, смотри, Петрович, за Просветова на педсовете спросим по всей строгости.
      А говорил учитель с ним не о пропусках уроков.
      --Михаил, он так и сказал Михаил, что очень понравилось Мишке. Так, по-взрослому с ним ещё не говорили.
      -Ты думаешь, что уже умеешь строить и работать, как отец. Нет, Миша. Дома будут не такими, как у нас в деревне. Они будут высокими и красивыми, двух-трёх уровней, с переходами, оранжереями, зимними садами и бассейнами. Ты должен научиться строить такие дома.
      Учитель назвал строителей главными людьми на земле. Он так интересно рассказывал о Бухаре, Самарканде, семи чудесах света, что Мишка окончательно решил: "Ещё год перекантуюсь, после девятого - в строительный".
      Он ещё раз приложил кирпичи и понял: кладка во втором ряду смещалась на полкирпича против часовой стрелки, и угловые стыки перекрывались.
      - чёт-нечёт,- обрадовался открытию.
      Кладка пошла. Теперь главное не затянуть углы. К потолку прибил гвозди и сделал два отвеса. Проверил кладку по всем четырём углам. Закрывая поочерёдно то один глаз, то другой, Мишка, постукивая по-отцовски мастерком, решительно ряд за рядом повёл дымоход вверх.
    Пятнадцатый ряд точно вышел в потолочное отверстие. Поднял ведро раствора на чердак, туда же набросал кирпичей, влез сам, лёг на живот и, уложив два ряда, встал и повёл дымоход в шиферное отверстие, через которое уже мерцали звёзды. Полная луна щедро светила в большое чердачное окно. Снизу, через просветы по периметру дымохода пробивался свет лампочки. Молодые глаза видели всё. Руки уже не дрожали. Кирпичи, как впаянные блестели от косого лунного сияния.
    Сердце ровно стучало. Мысли были ясны и суровы: "К утру печь пустит дым, и папка похвалит меня".
      Он так увлёкся, что не заметил, как подвёл кладку под самый шифер. Теперь на улицу. Он приставил лестницу на крышу так, что боковые рёбра её легли в шиферные канавки.
      Труба над коньком крыши должна возвышаться на пятьдесят сантиметров. Не меньше, иначе тяги не будет. А это ещё пять рядов. Он подныл ведро с раствором, установил его на последнюю перекладину лестницы, поочерёдно поднял двадцать кирпичей и уложил их. Оставшимся раствором заштукатурил трубу над крышей.
      Он сидел на лестнице опустошённый и усталый. Казалось, нет сил спуститься на землю.
      Мишка озяб, передёрнул плечами, слез и зашёл в баню. Глянул на печь и вздрогнул. Ему так сильно захотелось затопить её, свою первую в жизни печь, что опять, как в самом начале, заколотилось сердце, задрожали руки. Нетерпение было таким сильным, что он никак не мог вытащить из отцовского кармана спички. Тот придавил полы комбинезона своим телом, и Мишке пришлось перевернуть его на бок. Отец прмычал что-то, от утреннего холода съёжился и, поджав коленки к самому подбородку, снова заснул. Он показался сыну маленьким и жалким.
      Мишка насобирал стружек, уложил их горкой на колосники, сверху положил стружки и щепки покрупнее. Спички ломались. Несколько раз отсыревшая головка отлетала и, описав дугу, с шипением на лету гасла. Наконец, щепки занялись. Дым пронизал их. Пламя поднималось.
    Скоро огонь охватил всю топку. Теперь он набрал обрезков покрупнее, завалил ими топку, закрыл дверцы её, а поддувало, наоборот, открыл. Принёс от колодца два ведра воды и залил их в бочку. Печь, казалось, радовалась огню в своей утробе. Как живая, парила. Он с тревогой оглядывал её, трогал руками. Выскочил на улицу. Дым ровным, как столб, снопом весело уходил в небо. Мишка перекрестился:
      - Слава тебе, Господи! - так после завершения работы говорила его бабушка.
    Он зашёл внутрь и заплакал. Не скрывал слёз и плакал в голос. Его никто не мог слышать. Отец лежал у порога.
    Светало. Слёзы унялись. Печь сработала: стало тепло и уютно. Мишка примостился  в углу на старой фуфайке и сразу уснул.
      Недовольный голос хозяина разбудил его: "Мишка, паразит, перевёл кирпич. Триста штук коту под хвост". Однако, Фомин понял: печь готова и зашёл внутрь. Печь дышала. Было тепло.
    Пахло высыхающей глиной. Всё сделано добротно, крепко и правильно. Старший Просветов, распарившись, пораскинув руки и ноги, безмятежно спал. Хозяин понял: печь соорудил сын. Главное, печь настоящая.
      -Миша, иди сюда, - позвал он,- мастер ты, а не он. Вот тебе деньги за печь,  а за баню я с отцом рассчитаюсь. Мишка стал пересчитывать купюры.
      - Миша, не считай. Про меня говорят: жадный. Может, и жадный, но я честный, и заплатил тебе по совести.
      Старший Просветов, споткнувшись о порог, вышел из бани. Он часто моргал прищуренными глазами, поправлял всклокоченные волосы, с недоумением переводил взгляд то на сына, то на хозяина. Запрокинув голову, увидел трубу и ринулся в баню.
      А Мишка ринулся домой, к мамке. Она на крыльце расставляла вымытую с вечера детскую обувь. Он заорал на всю улицу: "Мама, я печь поставил, как папка, вот деньги!"