По ту сторону реальности IV

— Вот, — девочка отпустила руку Дэннера и прошла ещё несколько шагов вперёд, в темноту. — Близко не подходи.
Будь Владимир здесь во плоти, со всей аппаратурой, он бы просто запустил стрижа. Но такой фокус не прошёл бы – не тот уровень. Объект находился вне материального мира. Потому и не заметили его обитатели бункера, потому и не «видели» его приборы.
Он огляделся. Ну, конечно же, они находились в комнате Спички. Иначе и быть не могло. Здесь отсутствовала мебель, и объект лежал прямо на полу, прорастая в него капиллярами-корнями, такой странный и ни на что не похожий.
— Твоё время кончается, — грустно напомнила Мизери. — Ты должен уйти.
— Успею, — отмахнулся Владимир. — Так, эту... штуку... и применил Артур, создавая иллюзию для твоего отца и остальных?
— Не совсем он. Здесь была ведьма, и она это сделала по его приказу. И он не мой отец, ты же знаешь.
— Ну, ты, разумеется, не изначальная Мизери. Но, по-моему, ты очень даже настоящая.
— Я не знаю, кто я.
Дэннер усмехнулся.
— Да уж... Вот и у меня та же проблема.
Он снова ощутил приступ слабости и головокружения.
А наверху материальный, физический Владимир, одновременно пошатнулся, прервав очередной рассказ, и, извинившись, вышел из ординаторской. Он упал, успев спрятаться в уборной.

А Моника сейчас могла только добродушно и совершенно непривычно для себя улыбаться. Честно сказать, она даже не надеялась, что ей удастся встать на ноги, она хотела хотя бы перестать постепенно угасать, а ноги можно и экзоскелетом заменить, при условии, что хирургические вмешательства и эндопротезы ей не подходят. Он не так уж и плох, особенно если найти хорошую модель, иные из них можно и под одежду прятать, а так глядишь – и совсем нормальный человек перед тобой. Только это было пока что далёким будущим, прямо здесь и прямо сейчас у Моники была только затравочка, надежда на продолжение её недолгой жизни, но и это уже многое значило.
— У меня тоже не было друзей. До этого дня.
Чтобы чувствовать себя абсолютно счастливой, Монике не хватало как следует помыться и сменить свою больничную робу на что-то поприличнее. Ну и спокойно полежать в койке, чтобы последствия приключений зажили, что внутри, что снаружи.
— Зато теперь у вас, дамы, их целая толпа, — смешливо ответил Джейми и поднял чашку с чаем, будто это был бокал с вином. — И мы вас в обиду всяким фашистам не дадим.
— Да уж, не хотелось бы повторять опыт, — улыбнулась Октябрина. Она всё старалась привыкнуть к новым ощущениям. Если раньше она могла почувствовать чужую боль, то лишь очень отдалённо и при должной настройке. Теперь же она постоянно ощущала каждого человека. Так, она знала, что у Джейми болит правая рука, — она сходу определила недавний перелом, — Олега беспокоит разбитая коленка, у Элеоноры проблемы с суставами, Сэд... ну, теперь, хотя бы, легко корректировать терапию. Ведь человек далеко не всегда может всё понятно объяснить. А вот с Дэннером творилось неладное. Он, вроде, и находился здесь – ну, вот же он, живой и настоящий – но привычной упругой теплоты, исходившей от него, она с недавних пор не ощущала. Вообще ничего не чувствовалось, будто и нету человека. И, если бы не навязчивая неотступная боль от многочисленных повреждений, она бы его потрогала, с целью убедиться, что он не галлюцинация.
А затем и подавно, тело свела судорога, и нахлынула боль. Не её собственная – чужая. Октябрина осторожно оглядела друзей, втихомолку пытаясь совладать с дыхательным спазмом, но отчётливый энергетический луч уводил за пределы ординаторской. Да и Олег подозрительно замер, прикрыв глаза – прислушивался. Значит, правда.
Даже далёкая от спиритуализма Моника заподозрила что-то неладное, но она ведь не могла подскочить и побежать за ним, а увязываться за Октябриной было бы глупо. Да и лишний раз рвать себе душу, смотреть на то, как другая женщина трогает того, кого ты любишь, хлопочет над ним... Зрелище не для слабонервных, а на фоне недавнего Монике хорошо было бы поберечь свою нервную систему, чтобы помимо имеющихся не заработать ещё кучу новых болячек. Они осложнят жизнь и ту самую экспериментальную терапию, на которую возлагается так много надежд.
В результате Моника умело держала мину счастливой усталости и мирно пила чай, хотя на душе у неё скреблось целое стадо кошек, и решить эту проблему могло только внезапное появление Дэннера с приятной улыбкой.
Ласточка встала и, извинившись, вышла в коридор. Луч уводил вправо, мимо врачебных кабинетов, и дальше, к помещениям санитарного назначения. Когда он упёрся в дверь, Октябрина затормозила – входить в мужскую уборную ей не позволяло чувство такта. С другой стороны – а вдруг, Дэннер умрёт, пока она топчется на пороге. В конце концов Ласточка решительно распахнула дверь под эгидой наличия уважительной причины.
Долго искать не пришлось – товарищ обнаружился возле двери, и снова с недавними симптомами.
— Гич, — позвала Октябрина, включив микрофон.
«Я тут немного занят,» — ответил ей голос в голове. Ого, подумала Октябрина, круто – ментальное радио!
«Просто мы теперь связаны,» тут же пояснил шаман. Хорошо, ответила Октябрина и вкратце изложила суть проблемы. Шаман выругался, язык был Октябрине незнаком, но мат – лексика интернациональная.
«Оставайся с ним, — распорядился Гич, отругавшись, — я уже иду.»
После ухода Октябрины расходиться потихоньку стали все, в том числе и Моника, сославшись на дурное самочувствие, отбыла в свою палату, ставшую практически личной комнатой. Правда, личного там было мало кроме огромной пачки лекарств на тумбе и заботливо притуленного в углу экзоскелета. Посмотрев на него, девушка невольно снова вернулась к жизнеутверждающей мысли: очень скоро этот предмет может больше ей не понадобиться! На фоне утопической радости даже упавшее настроение немного ожило, хотя и ненадолго. Ровно до той поры, пока мысли несчастной не вернулись к Дэннеру. Что с ним? Да и думать, представлять себе, как твой объект обожания обхаживает и ласкает другая, было мучительно.
Хакерша даже не зафиксировала тот момент, как уснула, потому что отрубилась в тот же миг, как только её голова коснулась подушки. Сказать, что она устала – ничего не сказать, а для истощённого долгой болезнью человека такие эмоциональные марш-броски были вообще вещью недопустимой и запредельно вредной. Собственно, приступ стенокардии и предупреждал, что Моника скоро дойдёт до ручки.

— Мам!
— Тише! Чего влетаешь, как в сортир... в сортир.
— Я испугался...
— Чего ты испугался?
— Когда друг в беде – это пугает.
— Ох, ты ж, истина. Из какой это книжки?
— Не помню. Мам...
— Не сиди на полу.
— Ты же сидишь.
— Я сижу, а ты не сиди.
— Ну, ма-ам... А когда мы победим фашистов, мы все вместе поедем домой?
— Это куда это – домой?
— Ну, мы купим большой дом, и все вместе будем там жить. Локи будет охранять, Сэд выздоровеет, Джейми будет работать на скорой, вы с Дэннером поженитесь...
— Э-э, притормози! Это с чего бы мне замуж выходить?
— Чтобы у нас была настоящая семья!
— У нас настоящая семья. Мама у тебя есть – когда выспится, ещё и добрая. Чего тебе ещё надо?
— Папу...
— Мне твоего папы хватило...
— Дэннер не такой, он тебя любит.
— А я тебя люблю, и не хочу рисковать твоими нервами. А если опять ничего не получится?
— Получится...
— Ну, откуда ты знаешь...
— Ласточка...
— Тише, тише. Я здесь.
— Хорошо... не уходи...
— Куда ж я денусь, лежи, не дёргайся.
— Правда, не уйдёшь?
— Не уйду, не уйду. Гич, ты там?
— Я уже здесь. — Дверь распахнулась. — Ты должна это видеть. Идём со мной.
— А обещала не уходить, — вздохнул Владимир, приподнимаясь. Олег погладил его по кисти.
— Мама всегда уходит. У неё очень много всяких важных дел.
— А теперь ещё больше.
— Ты расстроился. Я чувствую. Почему я тебя не чувствовал раньше?
— Потому что я был на той стороне.
Малыш распахнул глаза.
— Ка-ак?! Ты же не спал?
— А я нарочно.
— Зачем?
— Разбирался с одним делом...
— Слушай. — Олег погрустнел. — Ты же любишь маму...
— Чего?!.. Откуда ты...
— Вижу. Докажи ей, что ты не будешь её обижать. А то она не верит.
— Тебе что за интерес?
— Ну, просто, так всем будет лучше.
— Опять чувствуешь?
— Ага.
— Пошли уже.
— Пошли. Спать пора, да?
— Не-ет, сегодня мы спать не будем.
— Правда?! А чем займёмся?
— Возьмём Локи и пойдём гулять.
— Ура!
Втроём, считая довольного прогулкой пса, вышли на улицу.
— А что случилось с твоим отцом?
— Убили... Знаешь, нам придётся взять Локи на поводок. Он этого не любит, но, вдруг, нас оштрафуют...
— Подумаешь. В этом городе есть парк? Чем больше, тем лучше.
— Есть торгово-развлекательный комплекс на Кольцевой, он самый большой, потом, есть торговый центр на Университетской, ещё в соседнем квартале ТРК – там есть колесо обозрения! – и ещё...
— Так, довольно. Похоже, у нас с тобой разные представления о слове «парк». Я имел в виду такой парк, чтобы с деревьями.
— Это как?
— Деревья, трава, цветы... Хотя, какие цветы в ноябре... скамейки, карусельки, музеи, прочая инфраструктура культуры и отдыха, там...
Олег замер, распахнул глаза, и ещё рот – видимо, для комплекта.
— Ну... в торговом центре есть карусель... — неуверенно произнёс он.
— Помнишь, как на той стороне? — нашёлся Дэннер. — Когда мы искали твою маму.
— Ну, так это ж на той стороне.
Дэннер махнул рукой.
— Пошли в торговый центр...
Олег не знал, что всем лучше не будет. Хотя бы по той причине, что маленькая несчастная Сэд была по уши влюблена в этого «рыжего идиота», и просто не перенесла бы того факта, что он создаст семью с другой. Жившая до этого в своём изолированном мире, Моника была очень уязвима к чувствам и эмоциям, свалившимся теперь на неё, как огромный сугроб – своеобразная плата за безопасность и внушительный капитал. К тому же, в её понимании любовь была вещью слишком мощной, так ещё и имела свойства билета в один конец. Рациональный мозг, конечно, брыкался и пинался, мол, какого черта ты слюни распускаешь из-за какого-то мужика, да и повод ли это для того, чтобы считать свою жизнь законченной? Но сердце, и без того серьёзно страдающее, было неумолимо: люблю и всё тут! Да только Моника понимала, что просто не может составить конкуренцию Октябрине на любовном фронте. Опытная красивая женщина, к тому же с двумя детьми – по сути с Дэннером будет полноценная семья. Счастливая. А кто такая Сэд? Тощая молоденькая девчонка, которая вряд ли даже после выздоровления, если оно вообще случится, наберёт достаточно веса, чтобы фигура её перестала быть похожей на швабру. К тому же, она обладала скверным характером и не любила готовить. Ну это всё ещё помимо того, что Октябрина была теперь абсолютно здорова, а Моника так и осталась калекой с сомнительными прогнозами и ограниченными возможностями здоровья. Так что привлечь к себе Дэннера она могла только манипуляциями, через попытку самоубийства или ещё какое-нибудь безрассудство, но разве это правильно? Лучше уж вообще тогда никому не мешать. Можно вообще исчезнуть, напрочь и с корнями, и не тратить ничьи деньги на сомнительное лечение. Просто умереть, отдав свои накопления тому, у кого есть все шансы стать счастливыми.
Вот так быстро непомерная радость сменяется на полное и безоговорочное нежелание жить. А всему виной химия, происходящая в мозгу.
Если бы Дэннер мог бы руководствоваться трезвым рассудком, ему было бы проще. Но увы. Хоть и твёрдо решил забыть, хоть и дал себе слово похоронить ненужное и бесполезное чувство, а всё одно – «люблю, и всё тут,» упрямо отвечало сердце. Будь он на месте Октябрины, он бы тоже себя самого нипочём не выбрал. С Моникой (а это имя, – настоящее, человеческое, – нравилось ему гораздо больше, чем безликое имя Сэд, напоминающее инженерно-техническую аббревиатуру, и симпатичной умненькой девчонке совсем не подходящее), с Моникой ситуация другая – человек от него не шарахается потому, что не знает толком.
Да и двое детей, опять же, играют немалую роль – хорошим он был бы примером, прям, замечательным. Психованный раздолбай, забывший, когда он последний раз был трезвым – уж никак не педагогичная модель. Вот, Олегу он нравился. Вообще, Владимир заметил, что, как правило, дети к нему почему-то тянутся. Для него оставалось загадкой, почему именно, а спрашивать было как-то неудобно, что ли. В самом деле, вопрос «почему я тебе нравлюсь?» бестактен, нелеп, и напоминает посредственный психологический тренинг из всех этих модных псевдонаучных книжек. Лучше помалкивать.
В торговом центре повстречалась крашеная Амальтея-Как-её-там, она восседала за столиком кафе и неспешно расправлялась с десертом. Олег глянул на порцию мороженого как дворовый пёс на хозяйский обед, и поспешно отвернулся, сглотнув слюну.
— Мороженого хочешь? — ухватил Владимир невербальный сигнал. И, не дожидаясь ответа, подтолкнул малыша к витрине: — Выбирай.
Олег подпрыгнул, нахохлился, ужасно похожий на мокрого взъерошенного воробышка. И осторожно ткнул пальцем в вафельные стаканчики.
— Рад, что ты умеешь читать ценники. Попытка номер два.
— Я не могу, — малыш распахнул на Дэннера огромные глаза. — Это будет нечестно, если у меня мороженое, а у Фрейи опять одна овсянка! Давай купим подешевле, зато хватит на два.
— А давай купим то, что тебе понравится, и тоже два.
— Дорого, — прошептал Олег.
— Так, — сказал Дэннер, — ты, если не хочешь, то пошли.
— Хочу!
Амальтея, наконец, заметила их, и уставилась. На лице у неё медленно расползалась паскудная ухмылочка – сынишку вредной врачихи, крадущей у неё живые опытные образцы с гражданскими правами, она узнала.
Внутри у Дэннера моментально пробудился вреднющий чертёнок. Этот зверь никогда не упускал возможности мстить всяким там негодяям за поломанную жизнь и отнятое детство.
— Смотри, как её сейчас перекосит, — весело сверкнул Владимир зелёными глазами и вежливо попросил у продавщицы дорогущий торт. И кофе – для себя.
Олег сдержанно зафыркал – лицо крашеной приобрело такое выражение, будто она хлебнула крепкого самогона. Девушка, проследив за его взглядом, тоже покатилась со смеху. Потом стрельнула глазами на Дэннера, невозмутимо вводящего код на терминале.
— Держи, зайка, — она, наклонившись, протянула Олегу синий воздушный шарик. — Какой у тебя добрый папа.
— О, — малыш ухватил Селиванова за руку, — спасибо! Это вы ещё нашу маму не видели!
— Жаль, — вздохнула девушка. — Ваш заказ.
— Гад ты, братец, — прошептал Дэннер на ухо Олегу. — Никакой товарищеской солидарности.
Малыш многозначительно улыбнулся и показал ему язык, из чего Владимир заключил, что хорошенькую черноглазую продавщицу его хитрый подопечный отвадил вовсе не по наивности.
— Ладно, один-ноль, — невольно усмехнулся Дэннер. — Ну, погоди у меня.
С трудом отыскали свободный столик, где Владимир помог малышу снять куртку и усадил за ужин. Сам он пододвинул себе кофе – есть не хотелось.
— Ну, вот, — вдохновенно рассказывал довольный Олег, — а по выходным мы будем ходить сюда гулять...
— Я бы лучше в поход на выходные сходил. — Дэннер поднял глаза от стаканчика с кофе. Низкосортная бурда уже со второго глотка шибанула по почкам не хуже пива, а бросать Олега одного Владимир не хотел, и приходилось терпеть.
— А в поход – это как?
— Это очень долгая прогулка. От нескольких дней до нескольких месяцев. Днём идёшь по маршруту, любуешься природой, вечером все сидят у костра, ужинают и поют песни. И спишь в палатке.
— Как на войне?
Дэннер поперхнулся.
— Знаешь... да, наверное... как на войне, только без стрельбы и бомбардировок.
— Если без стрельбы, тогда это весело. Слушай, а ты рыбу ловить умеешь?
— В смысле, на удочку? Нет, не умею.
— А как добывать еду в походе?
— С собой возьмём.
Малыш хлюпнул носом и сунул в рот переполненную ложку, грустно поглядывая на Дэннера. Ему явно не доставало отца.
— А как ты думаешь, Сэд захочет с нами в поход?
— Ты у неё спроси.
— Спрошу, когда поправится. А вот, помнишь, ты говорил про какой-то парад? Он военный?
— Нет, он праздничный. Все такие радостные ходят, оркестр играет, цветы, салют, красные знамёна... красиво.
— Красные как кровь?
— Это и есть кровь. Кровь рабочих, пролитая ради нашего будущего.
Олег удивлённо хлопнул ресницами.
— Вот уж, нашли эти ваши рабочие, за что кровь проливать.
— Ну, они ж не знали, что так получится. И вообще, — Владимир отмерил в голос нужную порцию строгости, — эпоху создают люди. Вот, подрастёшь, и изменишь жизнь к лучшему.
— Я?! Ты чего, я не смогу!
— Подумаешь, все так говорят. А потом берутся за дело и побеждают.
— Это ты, что ли? — подозрительно прищурился Олег.
— Да хоть бы и я.
Олег, наконец, дожевал свою порцию и сонно захлопал ресницами.
— Э-э, мы с тобой сегодня не спим. Забыл?
— Почему? — зевнул малыш.
— Игра такая. Кто дольше продержится, тому мотоцикл.
— Я же ещё маленький, — удивился Олег.
— Я и не говорил про настоящий мотоцикл. Такой, с электроприводом.
— А тебе на таком не скучно будет, ты же взрослый?
— А мне, как раз, настоящий. Короче, каждому по потребностям, от каждого по способностям, и полный коммунизм.
— Чего?
— Неважно. О, смотри, аттракционы. Пошли?
— А сколько нам не спать?
— А вот, как разрешат, так и пойдём сразу.
— Не продержитесь, — ввернул по внешней связи Гич. — Лучше отправляйтесь пока домой, а я за ним пригляжу, если его опять будет таскать.
Дэннер покосился на счастливого Олега.
— Хорошо. Нашли, что искали? — поинтересовался он, стараясь игнорировать жгучую волну необоснованной ревности, и невольно хватаясь за ворот рубахи – оказалось, что душить она способна едва ли не в самом что ни на есть физиологическом смысле.
— Ищем, — сказал Гич и отключился.
Владимир с Олегом снега не видели – в торговом центре не было окон, да и вся конструкция была спроектирована таким образом, чтобы выжать по максимуму из посетительского кошелька. Раздражающе-яркий свет, примитивненькая музычка, надоедливо бьющая по ушам, очевидно были призваны ввести клиентов в состояние некоего транса, как бубен Гича, но на деле Владимира только утомляли и раздражали. Ему хотелось на воздух. И к Ласточке...
Так, всё, хватит, просто на воздух!
— Мы же только пришли, — удивился Олег, и Дэннер понял, что последнее непроизвольно озвучил.
— А ты часто сюда ходишь? — перевёл он разговор. Олег погрустнел.
— Ребята ходят. Ну, и я хожу. Мама говорит, по улицам шататься опасно. А здесь есть тренажёрный зал ещё, — зачем-то сообщил он.
— И чего тут делать без денег?
— Ну... можно просто посмотреть.
— Интересно? Смотреть?
— Нет. А ты разве в детстве не ходил в торговый центр?
Дэннер передёрнул плечами и фыркнул.
— В магазин я ходил. За хлебом к обеду.
— И всё?
— Нет, почему же. Ещё к цистерне гоняли, за молоком.
— А остальное время?
Владимир остановился, щурясь на сверкающие украшения и мечтая закурить.
— Да как все. Уроки делали, лазали по деревьям, читали, мастерили всякую ерунду... Зимой с горки катались, летом на велосипеде... кораблики пускали. Помогали родителям по дому... много, чего делали.
— А потом?
— А потом война началась.
Яркий свет утомлял. Они побродили ещё немного, изредка разглядывая витрины; дошли до середины зала, где Олег кинул монетку в большой фонтан по его центру, и понаблюдал за игрой в автоматы. Владимир старался отвлечься от мрачных мыслей, но у него всё никак не получалось.
— Смотри, — кивнул Олег, — наша классная.
Мимо процокала каблучками молодая женщина в ярко-розовом пальто. Заприметив Олега, она сменила траекторию и направилась к ним. Вблизи оказалось, что лицо у неё на три четверти искусственное. Дэннер подумал о травме, но Олег тут же тихим шёпотом на весь этаж проинформировал, что учительница лишилась природной красоты после неудачной пластики.
— Ну, наконец-то! — Она смерила Владимира таким взглядом, будто лошадь покупала, только что не осмотрела зубы. — Вот мы и встретились. Могу я узнать, почему ребёнок не посещает занятия?
Деваться было некуда, пришлось импровизировать.
— Переезжаем, — брякнул Дэннер. — Очень много дел.
— Куда это?
— В Протвино. — Дэннер смутно подозревал, что об этом городе здесь вообще никто не вспомнит. Так и вышло.
— Куда?
— Я же сказал, куда. Извините, нам пора. — И Дэннер потащил Олега к выходу. — До свидания!
— Я, вообще, не знала, что у Олега есть отец, — учительница поспешила за ними.
— В командировке был, — пояснил Олег.
— А где твоя сестра? Уже полгода не появляется.
— В больнице, — кристально-честно ответил Дэннер. — Ужасный вирус подцепила... Апчхи!.. Ой, простите... Что-то мне нехорошо...
Учительница шарахнулась, толпа оттеснила её, а Дэннер с Олегом неумолимо исчезали из поля зрения.
Они с разбегу вылетели на улицу и дружно расхохотались.
— Как ты узнал, что она микробов боится? — Олег развеселился, разрумянился, и, кабы не болезненная худоба и печать грусти в больших серых глазах, был бы похож на самого обычного мальчишку, которого жизнь не скребёт мордой о стенку. Дэннер снова засмеялся и, наконец, с удовольствием закурил.
— А от неё антисептиками разит сильнее, чем от твоей матери, Джейми и Сэд, причём, вместе взятых.

Сэд проснулась несколько часов спустя, от чувства щемящего беспокойства. На улице уже сгущались сумерки, и это означало, что режим сна и бодрствования у хакерши оказался сбит напрочь. Впрочем, сейчас это имело мало значения.
Кое-как усевшись на кровати, Моника потянула руку к тумбе, куда небрежно бросила телефон, чтобы его взять и посмотреть на себя через тёмный дисплей, как в зеркало. Вариант, конечно, сомнительный, но ничего другого под рукой не было.
Даже несмотря на приличную скидку на освещение, выглядела Моника в отражении просто ужасно. Помимо уже ставших привычными впалых щёк и синяков под глазами, совершенно потрясающей брутальной боевой отметиной красовалась разбитая бровь, которую даже забыли в пылу сражения заклеить пластырем, губы совсем растрескались и пришли в ужасное состояние благодаря привычке их постоянно кусать, глаза были красные, как у заправского героинового наркомана, а засаленные и спутанные волосы походили на ласточкино гнездо. Какая ирония, мельком подумала Сэд, криво усмехнувшись, и приняла решение всё-таки приводить себя в порядок. Пришлось позвать медсестру, которая согласилась помочь пациентке в хождениях по мукам чистоты и красоты. Сперва был совершенно издевательский приём душа, во время которого Моника прокляла всё живое до десятого колена, потому что периодически на неё лилась холодная вода, а волосы спутались и не давались даже для мытья, чего уж для расчёсывания. После душа Монику отправили на ещё один сеанс милейшего общения в перевязочной, где на лице у неё появился миленький пластырь, а добрая медсестра сбегала в палату и принесла запасную одежду, в которую здесь же и переодела несчастную пациентку. Дальше Монику укомплектовали расчёской, заботливо обтёртой антисептиком, и дали маленькое зеркальце, оставив в гордом одиночестве распутывать шевелюру. Процесс, конечно, получился довольно долгим и утомительным, но результат её вполне устроил. Теперь, во всяком случае, она выглядела вполне прилично, без пятен крови и антисептика на одежде, и если надеть очки, то получалась вполне себе серьёзная леди. Только совершенно одинокая и бесконечно уставшая.
Моника и не стала бы шарахаться, Дэннер напрасно так думал. Она была согласна на всё, лишь бы не быть в полном одиночестве. И не видеть, как с Дэннером будет другая. Моника никогда ещё не любила, и не попадала в любовные сети, такие удушающие, как эти, но теперь уже было поздно. Она вляпалась, окончательно и бесповоротно, и вылезти из этого, казалось, не сможет больше никогда. Во всяком случае, очень долго.
Больше ещё пугало то, что Монике предложили трудоустроиться туда же, где сейчас служил Селиванов. Они неизменно будут встречаться, и может быть, очень часто. А теперь получается, что объект любви всегда будет перед глазами, вместе со своей женой и детьми. Отвратительно.
Моника выронила из ослабевших рук зеркало и беззвучно заплакала, воображая себе эту печальную ситуацию. На эмоциях казалось, что в таком случае лучше сдохнуть.
Она захотела бы в поход, если бы у неё были свои ноги. Хотя... Экзоскелет решил бы эту проблему, только отдыхать побольше придётся, но это не так уж и сложно. Главное, чтобы болезнь перестала возвращаться к Монике зубодробительными приступами, от которых она могла легко склеить ласты даже быстрее, чем от самой болезни.
— Элеонора... Слышишь меня? — спросила Моника в эфир, не особо надеясь на то, что ей ответят. Ей сейчас очень нужен был собеседник, чтобы поделиться переживаниями, а Элеонора подходила для этого более чем идеально, потому что прожила на этом свете достаточно, и могла дать по всякому поводу дельный совет. Не обязательно, конечно, к нему прислушиваться, но даже услышать что-то приятное и заботливое всё равно полезно.
— И даже с включённым микрофоном! Как самочувствие? — Элеонора всегда была на подхвате. За это её особенно ценили в части.
— Паршиво. Сможешь ко мне подойти? Я на своей койке валяюсь. Поговорить надо.
Разумеется, на чудо Моника не надеялась, она вообще думала, что в процессе разговора просто зарыдает, и в конце концов не сможет остановиться, а там новый приступ или обострение какой-нибудь из болячек, капельницы, уколы, койка, раздражающие датчики на пальцах и чувство бесконечного одиночества на пару с беспомощностью. Что же в итоге хуже из этого всего сказать было сложно, ибо всё казалось одинаково отвратительным с любой стороны и под любым соусом.
Конечно, после всех процедур Моника стала выглядеть и чувствовать себя лучше, но мылом и мочалкой нельзя было смыть с себя, например, ревность. А вообще звучало как план: помыть голову и вместе с перхотью вымыть из неё все ненужные чувства, возникшие там по непонятной и жестокой прихоти судьбы.
Элеонора появилась настолько оперативно, что невольно возникал вопрос, когда она, вообще, спит. От неё на всю палату тянуло запахом одеколона, коньяка, вишнёвого табака и первого снега, который засыпал грязные городские улицы белой манкой вот уже сполчаса. Моника к этому моменту уже валялась на койке в состоянии где-то между полным трансом и тревожной дрёмой, так что вошедшую, да к тому же ещё с таким букетом запахов Элеонору заметила сразу и подскочила на подушке, опираясь на худые руки.
— Сколько у тебя времени в запасе на пустую болтовню? — как-то слишком строго поинтересовалась Моника. Она знала, что её сейчас может понести в неведомые дали, и этот поток чернухи смывает собеседника не хуже Ниагарского водопада, ну или японского цунами. Кто-то даже и пары фраз не выдержал. Да и вообще кому интересно выслушивать чужие сопли и слёзы, когда и своих проблем хватает, да так, что ты в них чуть не тонешь. — Просто... Приготовься: я не скажу в ближайший час ничего хорошего, ну, за исключением одной вещи, о которой ты, наверное, и без того в курсе. Больше позитивных новостей у меня нет. И мыслей тоже. Плохо всё.
Последняя фраза по своему звучанию была похожа на падение чего-то тяжёлого, своеобразный глухой удар о твердь мироздания. Моника тяжело вздохнула, перевела поверх очков подслеповатый взгляд на Элеонору, хоть и видела вместо человека сильно размытые очертания, и стала ждать своего приговора.
— В мои годы спешить некуда, — ответила Элеонора, устраиваясь с неизменной бутылкой. — И бояться уже нечего. А когда нам, бабам, плохо, надо выговориться. Это как для мужика выпить с кем-то. Я комбо. — И она зубами вытащила пробку, разливая по палате пряный аромат коньяка.
— Да мне уже, наверное, и коньяк не поможет, — печально заявила Моника, устраиваясь на койке поудобнее и опираясь спиной на подушку. — Ты уж извини, но пить я не буду. Вряд ли, конечно, сердце у меня забарахлило из-за коньяка, но рисковать, мне кажется, всё равно не стоит. К тому же я толком ничего не ела, последствия будут не из лучших. Так. Хватит об этом, — хакерша сняла очки, будто без них видела больше, — ты мне лучше вот что скажи... Как мне теперь быть? Если до сих пор всю жизнь страдать от неразделённой любви было не так страшно – я через год бы всё равно скопытилась, а то и раньше, теперь мне грозит длительный поход в штрафбате на любовном фронте. Ты же знаешь, наверное, что Дэннер мне лечение выцыганил. Конечно, это не гарантия, я всё ещё могу скопытиться, но всё же хочется о хорошем думать после двадцати пяти лет полной безнадёги... Короче, представь: экспериментальная терапия помогает, я перестаю умирать и остаюсь на службе –  кушать что-то нужно, да и не смогу я просто так на заднице сидеть всю жизнь, и у меня постоянно перед носом маячит Владимир. Женатый. На Октябрине. Доброе утро, как дела, туда-сюда там... В гости же будут приглашать, да и вообще... Я думаю, ты понимаешь, о чём я, — Моника устала подбирать слова из того скомканного месива, что было у неё сейчас в голове, и понадеялась на проницательность видавшей виды женщины. — Одна тупая идея у меня есть. Напроситься на перевод подальше от него, на Нижние уровни, может в какой-то другой Город, да хоть куда, лишь бы подальше... А если не положено? Или ещё чего? И я так и останусь созерцать чужое семейное счастье. Какая-то средневековая казнь, причём очень извращённая, — хакерша тяжко вздохнула и потянулась за стаканом с остывшим чаем, который принесла медсестра уже достаточно давно. — И как мне это выдержать? Я ведь понимаю, что не интересна ему в плане семьи, да я никому в этом смысле не интересна. Посмотри на меня: худая как швабра, я, даже если поправлюсь, сильно в весе не наберу, я всегда такая была, скорее всего, безногой останусь на всю жизнь, а это добавляет массу проблем, ты знаешь, да и характер у меня дрянь. Какая из меня жена? Только под прикрытием. И чувства у меня, как на беду, есть, только вот не к тому совершенно. Словом, я в жопе. И не знаю, как из неё выбираться.
— Да никак, — пожала плечами Элеонора. — Просто жить. Счастье в личной жизни – зверь редкий. Вот, ты ж генерала нашего видела? Так вот, он остался один из трёх друзей. Было их три товарища, и были они все трое влюблены в одну девушку. Без памяти влюблены. Прям, запоем. И она выбрала его друга. Поженились, пятерых детей воспитали, всё как у людей. А Рябчиков так и оставался с ними рядом, до самой её смерти. Любил он её всем сердцем – знаешь, как в книжках, один раз и на всю жизнь. Он – красавец-офицер, а выбрала она… Федьку – неказистого, неловкого паренька, да ещё эпилептика. Любила.
Вот так вот, бывает. А ты говоришь – фигура, характер. Всё это временное. А выбираем-то мы, в конечном итоге, не фигуру, а человека. Нам с человеком жить, а не с фигурой. Характер тоже воспитать можно.
Это всегда поначалу грызёт, а потом... потом, напротив, воспитывает. И делает нас лучше.
— Наверное, — печально вздохнула Моника. — Не хотела я возвращаться к той жизни, из которой меня вырвал этот рыжий гад, но, видимо, придётся. Кстати, неплохой вариант: сидишь в полном одиночестве, никто не знает, как ты выглядишь, никто не слышал твой голос и не лезет в твоё личное пространство. Можешь себе позволить вообще носа из квартиры не показывать и заниматься тем, чем душа пожелает. Я по приколу притворялась разными людьми, когда совсем хреново было, и получалось неплохо. Во всяком случае, мне верили, и иногда даже делились тем, что собственным жёнам, мужьям и матерям не рассказывают. И с именем своим, видимо, я поторопилась, всё-таки мне не стать Моникой снова, — хакерша печально улыбнулась, при этом глядя не на Элеонору, а куда-то внутрь себя. — Мёртвые ведь не возвращаются, так? А Моника умерла, уж лет десять как, если не больше. Хочешь, не верь, но мне даже как-то лечиться перехотелось. Я ведь умирать не собиралась ради того, что меня могло ждать дальше, я хотела ещё что-то сделать в этой жизни, а теперь... Всё потеряло смысл. Зачем затевать всю эту телегу, если жизнь моя в итоге никак не поменяется? Как сидела в чёрной-чёрной комнате в чёрном-чёрном доме и взламывала банковские ячейки вместе с вибраторами на дистанционном управлении, так и буду. Разве только с постоянной оплатой и индульгенцией в виде того, что работаю на хороших ребят. А зачем мне эта индульгенция, если я атеист? Совсем как-то некрасиво получается, даже противно, — Сэд облизнула высохшие губы и замолчала, но долгой паузы не получилось, потому что пока потерянный беспокойный взгляд без конца прыгал от одного предмета к другому, по бледным щекам потекли слёзы.
— А знаешь, почему я родилась? — вдруг спросила Сэд, не оглядываясь на Элеонору, и почти тут же продолжила: — Когда мать пришла делать аборт, врач ей пригрозил, что больше детей она иметь не сможет, если избавится от меня. И она испугалась за своё гипотетическое женское счастье, притом, что была не особо элитной шлюхой. Я всю жизнь только это и слышала в качестве упрёка, и теперь вот думаю: как было бы круто, если бы она всё-таки меня не родила. Одной наивной дурой в этом мире было бы меньше. И преступником. И потенциальным самоубийцей.
— Ну, и долго ты так просидишь? — улыбнулась Элеонора. — Человек не мышка, норки не любит. Тесно ему в норке, к звёздам тянется, к свершениям, иначе бы так и прыгал по деревьям.
А по поводу атеизма, я, вот, тоже атеист, и это мне никак не мешает делать хорошее дело. Это верующим удобненько: грешишь себе, грешишь, барагозишь, косорезишь, а потом – раз, так, покаялся. И всё чистенько, и дальше вразнос. Главное время от времени перед иконками стоять, а то после смерти в какой-нибудь ад зафутболят, но это ещё когда-а будет. Атеисту сложнее. Атеист живёт по совести не из страха наказания, а потому, что он сам так решил. А решил потому, что хочет. Совесть у человека есть. До этого нужно морально дорасти, чтобы свои ошибки не перекладывать на воображаемых чертей.
Элеонора устроилась поудобнее и налила второй стакан. Вместо коньячного бокала у неё был складной стаканчик – металлический, хромированный, с надписью «Турист» на потёртой крышке.
— Но мы, люди, не однобоки. Нам подавай всего и сразу, а так, чтобы всё и сразу, не бывает. На одном мужике свет клином не сошёлся. У тебя есть мозги, и друзья, и любимое дело – чем не жизнь? У многих и того не было никогда. И я, вот, рада, что ты всё-таки родилась. Ты хороший человек. И ты спасла столько жизней – а не будь тебя, кто бы справился с такой сложной задачей? Да, хотя бы мою жопу ты вытащила из фашистской жопы, — засмеялась она и резюмировала: — По-моему, ты себя конкретно так недооцениваешь.
— Я не перекладываю свои злодеяния ни на кого, но при этом не прекращаю их совершать. Не забывай о том, что я бандит, да и вообще не слишком легальный персонаж. И дело это никогда не было любимым. Я вообще не знаю, что люблю. Я стала практиковать взлом, потому что программирование было единственным развлечением для прикованной к постели девочки. Да и как безногому инвалиду, к тому же больному насмерть, зарабатывать на жизнь и на недешёвые лекарства? Такой способ довольно удобный. Да и у меня даже образования нет, я школу с грехом пополам закончила, да и всё на этом. А насчёт спасения... Нашёлся бы другой, который точно на таком же шкурном интересе спасал бы любого, в кого Дэннер ткнёт пальцем. Я просто втянулась, да и в деньгах особой нужды не испытываю. Ладно, — тон Сэд изменился, голос стал твёрдым и неодушевлённым, звучащим, как объявление остановки в метро в те времена, когда оно ещё работало. — Не смею больше занимать твоё время. У тебя есть дела, а я своей болтовнёй тебя отвлекаю.
Конечно же, хотелось продолжить, вывалить всё, что скопилось на душе, но Сэд понимала, что заходит в откровениях уже слишком далеко, и пора бы остановиться даже для собственного блага, чего уж там до окружающих. Во всяком случае, она так думала.
— Прости, но иногда я за себя не отвечаю и несу всякий бред. На эмоциях.
— Все так делают, — пожала плечами Элеонора. — Ладно, твоё дело кем себя считать. Я, вот, считаю преступником Хейгеля, например, но у каждого свои границы дозволенного.
— Ты просто не знаешь, что я успела сотворить за последние пару лет, — Сэд криво и немного зловеще улыбнулась. — Но это неважно. Теперь уже точно. Сейчас я просто безногий умирающий инвалид, иногда совершающий не совсем благородные поступки. Но ты права, в злодеяниях Хейгель меня переплюнул. Я же просто добываю информацию и торгую ей, я не убиваю людей и не сажаю их в бункер с какой-то неведомой фигнёй ради научного эксперимента. Хотя убить могу. Если очень захочу. А вообще... За то, что я такая, надо сказать спасибо моим родителям.
И тут вдруг Сэд, повернувшись к окну, вспомнила кое-что очень интересное.
— Погоди. А где Тельма с Софьей? Ну, Софья-то скорее всего в палате, а Тельма? Мы в этом балагане совсем про несчастных детей позабыли...
— Мать твою за ногу! — подскочила Элеонора. — А ведь и правда, душу твою язви! Последний раз Тельму я видела в ординаторской, а Софью отправила неврологам... Я им голову откручу и прикручу на её место задницу!.. Надо дать объявление службе безопасности. Ну, или разошлём стрижей и посмотрим через наш компьютер.
— Меня-то зачем поносить? — с сарказмом спросила Сэд, при этом, правда, совсем не обижаясь. — Помоги лучше.
— А я и не про тебя! — сурово пояснила Элеонора. — Давай, помогу, что ли, со старой вороны пера ни нащиплешь.
Хакерша подползла к краю постели и безмолвно указала рукой на притёртый неподалёку к стене экзоскелет. На немой вопрос Элеоноры она развела руками и совершенно честно заявила:
— А что, ты одна будешь мелких ****юков по городу ловить?
Правду говорят, что от любви до ненависти один шаг. Загвоздка в том, что очень часто любовь, которой по какой-то причине не суждено быть реализованной, превращается в ненависть, которой нежное чувство пытаются выместить, вытравить, чтобы оно не жгло. Правда, ненависть тоже жжёт, и похлеще, но понимание этого приходит далеко не сразу. И Сэд, кажется, в эту гадость вляпалась, сама того не осознавая.
С помощью Элеоноры Сэд приняла свою привычную форму человека в композите, разве только шлем напяливать не стала, ибо синтезатор голоса вряд ли пригодится в процессе поимки сбежавших детей, хотя ничего исключать было нельзя, на самом-то деле.
Электроды на висках выглядели совсем уж футуристично, и в таком виде она походила на суперсолдата или персонажа из игры. Обыкновенные очки, конечно, смотрелись немного несуразно, но она настолько прочно соединились с образом самой Сэд, что представить её без них было сложно, а видеть – непривычно.
— А где они могут быть? Чисто теоретически. Вряд ли они бы убежали за территорию клиники, но... Насколько мне известно, охранники здесь очень тупые. Если я взломала камеры и проникла внутрь.
— Это не они тупые, это просто ты умная, — возразила Элеонора. — Будь они тупые, у Хейгеля бы все пациенты разбежались... И это ни фига не обнадёживает. Проверим видеозаписи? Вряд ли мелкие ускользнули незамеченными.
— Погнали в ординаторскую тогда.
К сожалению, оборудовать в палате более-менее сносное рабочее место не вышло бы, поэтому вся техника стояла там на столе, и Сэд стоило бы за неё переживать, но в голове сейчас были совсем другие мысли. В частности прямо поперёк всё ещё стоял Владимир, но потихоньку уже отползал на второй план.