Я чувствую свою обязанность не врать

Давние письма превращают меня-автора в читателя. Тогда я рассказывал в них о своей жизни и делах, теперь - читаю их как страницы дневника. Этому письму – двадцать лет, оно написано социологу и криминологу профессору Якову Ильичу Гилинскому, с которым я и сейчас поддерживаю регулярную переписку. Тогда я только-только входил в процесс интервьюирования российских социологов и не думал, что это исследование растянется на полтора десятилетия.
Это письмо было приглашением Гилинского рассказать о себе, я еще не очень понимал, что это означает для опрашиваемого и для меня. И вообще плохо представлял, во что я «ввязываюсь». Потому решил процитировать здесь мои письма двум нашим коллегам и друзьям. Значительную часть этого письма занимает фрагмент моего обращения к Борису Максимовичу Фирсову (1929-2025), я много лет называл его – БМ. В то время он был ректором созданного им Европейского университета в Санкт-Петербурге. 
Получателем второго письма был Владимир Александрович Ядов (1929-2015), лидер «ленинградской социологической школы», а в 2005 году уже много лет возглавлявший Институт социологии АН СССР.


Так сложилось, что до начала изучения истории советской / российской социологии я несколько лет исследовал становление американских опросов общественного мнения, в центре этого поиска была жизнь и деятельность Джорджа Гэллапа, но одновременно рассматривались биографии ряда пионеров изучения общественного мнения в США и выдающихся американских копирайторов (рекламистов). Таким образом, происходило мое погружение в методы биографического анализа, при этом история история рекламы опросов общественного мнения изучались как результат деятельности этих людей, можно сказать – история через биографии.
Развивая американскую тематику я летом-осенью 2004 года впервые написал биографию отечественного первопроходца в познании мнении советского населения – Бориса Андреевича Грушина (1929-2007). Позитивное отношение моих коллег к проделанной работе стало импульсом   изучения прошлого-настоящего современной российской социологии.


К сожалению, в моей богатой переписке с Фирсовым не сохранилось мое письмо, цитируемое ниже, а оно представляется мне ценным, поскольку в нем обобщен первый методологический опыт создания биографий. И все начинаестя с утверждения: «Я чувствую свою обязанность не врать». Простое правило ставшее принципом моих биографических писаний и позже перенесенное в социографические и автоэтнографические тексты. Следование данному принципу остановило меня и от художественного вымысла.
В письме Фирову сказано:«Я понимаю, что статьей о Грушине я загнал себя в угол, иначе писать я уже не смогу, а в таком ключе – очень трудно». В статье о Грушине я впервые писал о человеке, которого знал лично, с которым дружил, который продолжал активно работать. Более того, это ученый, которого знало все отечественное социологическое сообщество. Это требовало выработки определенной стилистики и нахождения «дистанции» между автором и героем, которые по-жизни находились в дружеских, неформальных отношениях.


В настоящем письме Гилинскому интервью с коллегами было определено как нечто промежуточное между мемуарами и историей социологии и была обозначена временная роль историка-интервьюера. Он – лицо второго плана, он может задавать дополнительные вопросы с целью выяснения мнений собеседников, но не имеет права спорить и доказывать свою правоту. Так оно и было на протяжении 15 лет. 
Минут через 20 пришло согласие Гилинского на интервью: «Боря, дорогой,
конечно, ты задел меня за живое. Я сам давно думаю об истории натворенного нами и лично мною... Мною – в далекое, вряд ли реальное, будущее – задумана моя Последняя Книга: "Я в Мире и Мир во мне: неоконченные мемуары"».
К счастью, книга «Я в Мире и Мир во мне» вскоре увидела света и оказалась далеко не последней.
Итак:
 

9 января 2005 г.
Яша,
... даже в России праздники завершаются и все с больными головами и пустыми карманАми идут на работу...как ты провел эти дни? В России все вспомнили Маркса о том, что свободное время – главное достояние (?) нации...
Ладно, хочу потолковать другом...
Сначала приведу многое из моего письма БМ (от 21 августа прошлого года):
«Дорогой БМ, я чувствую, что я безумно измотан работой над статьей о Борисе Грушине (я еще перевел на русский текст Стивена Граната, который будет с твоим, Шляпентоха и моим). Но все же хочу еще выговориться. Знаешь, многое осталось за текстом, хотя и в нем более двух листов.
Но ты и так знаешь, что я все пытаюсь вспоминать прошлое.
Так вот, все соединилось, и я начал писать про Грушина. Но опыт анализа судеб Гэллапа, Роупера, Кроссли и других отцов уже не давал мне возможности, начинать, скажем, с «Мнения о мире…». Надо было идти вглубь. Тем более, что я сказал Борису, что я не провожу полной аналогии «Грушин – русский Гэллап», так как  он (Грушин) философ и аналитик феноменологии общественного мнения, а Гэллап – был психологом и полстером.


Ты знаешь, что я здорово против задуманного уже нарушил мой же план работы над книгой о Гэллапе, и я говорил тебе, что во многом это связано с тем, что я начал общаться с детьми «отцов-основателей» и теми, кто работал с ними, знал их. Это дико давит на меня в смысле ответственности. Я чувствую свою обязанность не врать.   
Здесь еще труднее. Писать о действующем социологе, тем более – о Грушине, здесь не может быть никаких слюней и ласкательных прилагательных. 
Видимо, это и определило то, что ты написал: «Так мы друг о друге еще не писали». Теперь, анализируя сделанное и твои слова, которые мне приятны и с которыми я не спорю, я думаю, что просто пришло время так писать. Книга Гены Батыгина и твоя работа по истории советской социологии уже многое задали, некие координаты. Чтобы написать по истории советской и текущей российской социологии полнее того, что ты нарисовал, нужны новые специальные поиски и какая-то новая методология. Вот я и пытаюсь ее изобрести.
Я исхожу из того, что кровь и пот (горячий и холодный) ряда поколений советских социологов, отразился в их работах. И нельзя все это так запросто забыть. Я не считаю верным забыть сиговщину-парыгиновщину.


Я недавно написал Роману Могилевскому про «первых», тебя я к ним безусловно отношу, что они («первые») так или иначе смогли найти способ высказаться: «Человек и его работа», «Человек после работы», «Таганрогский проект», Шубкин, твои замеры телеаудитории, сибирское село Заславской… Мое поколение «провалилось», не высказало своего понимания времени. Причин много, не о них речь, но – это факт.
Ты смотри наш институт: целое поколение – мои ровесники или чуть моложе – не смогло даже подойти к кандидатским, хотя все абсолютные профессионалы и опубликовали многое:  Божков, Кесельман, Протасенко, Кауприянов, Воронков, недавно умерший Эдик Фомин, Лиля Бозрикова,  … а кто докторские сделал? Все – математики: Галина Саганенко, Никита Серов (он чуть постарше), я. Но мы не анализировали социальные процессы, занимались методами. Те же, кто занимался анализом социальной яви, даже не пытались писать докторских: - Голофаст, Травин, Баранов, Борис Максимов. Все это явно не случайно. Один из факторов – “сиговщина-парыгиновщина”.
Короче, целое поколение не высказалось, это крайне важный фактор нашей социологии.


Помнишь, когда ты собирал мнения профи о плане твоей книги по истории советской социологии, я предлагал, вообще сконцентрироваться на анализе ряда принципиальных работ. Мне и сейчас это кажется интересным, знаешь, бывают выставки одной картины, так можно проанализировать одну книгу.  Ты сейчас начинаешь новый курс по истории: что-то включаешь новое?
Я понимаю, что статьей о Грушине я загнал себя в угол, иначе писать я уже не смогу, а в таком ключе – очень трудно.
Мне отчасти помогает то, что я как-то отодвинулся от повседневности и постоянных тусовок. Своего рода взгляд со стороны. Но в этой позиции есть и минусы.
Да, Миша Илле предложил мне вести отдел в журнале, мы назвали его «Современная история российской социологии». Вот попытаюсь в нем ряд соображений и опубликовать. В сети я нашел Марью Лауристин и попросил ее и Пээтера написать про Кьярику.
Может и ты выскажешься? По любой теме: от общих соображений, есть ведь что-то, что не сказано в книге, о чем будешь говорить на лекциях, до любой конкретики. Ты, например, не рассказывал мне, как отнеслось телевизионное начальство и идеологи города к твоим замерам телеаудитории. Было бы интересно почитать. Поверили они тебе?»


Ладно. Итак получилось много.
Я жирным текстом выделил предложение Миши Илле о рубрике... она началась публикацией очерка о Грушине. БМ откликнулся на мою просьбу, и сегодня мы закончили работу над его интервью. Более 70 тыс знаков. Оно будет опубликовано в ближайшем Телескопе.
Яша, я определяю жанр интервью с коллегами как нечто промежуточное между мемуарной литературой и историей социологии. На мемуары это не тянет, ибо они еще более личностны (иначе зачем их писать?), чем интервью, но это и не «голая» история. Ибо историк имеет право комментировать события как хочет, тогда как в интервью он – лицо второго плана.


Помнишь, незабвенную пару в танцах на льду: Людмила Пахомова и Александр Горшков? Там Горшков всегда был на высоте, но старался высветить Людмилу. В этом смысле я вижу вторичность роли интервьюера. 
Яша, хотел бы я и с тобою поговорить. Найдешь ли время? Найти время. Хватит ли энергетики? Отыщи. Моя точка зрения, что это надо.
Многое из моего понимания обозначенного предмета ты прочел в приведенном письме БМ. А вот что в конце года я писал Ядову:
«… год назад я был в Тюмени..там была защита кандидатской диссертации по “заводской социологии” (защищал замгенерального директора крупной нефтяной компании)... я оказался на защите случайно… но прочел быстро автореферат и даже пролистал “кирпич”… ссылки на ленинградскую школу…Ядов, Кузьмин, Свенцицкий, Чугунова… я выступил и сказал, что значение диссертации и в том, что она показывает жизненность тех принципов, которым уже много десятилетий..там присутствовали Тощенко, Голенкова, Валерий Мансуров, Галя Татарова…она потом сказала: “Борис, самый советский социолог”».


Я исхожу из того, что советская теоретико-эмпирическая – ясна условность этого термина, но как-то надо отделиться от социологии в широкой интерпретации и, скажем, научного коммунизма – была сильной и самобытной ветвью большого древа социологии. Развал СССР привел, в частности, к тому, что нарушился процесс развития социологической науки. Пока я не говорю, что в этом разрушении положительного, но, ясно, что далеко не все. Почти вмиг было перечеркнуто то, что делалось первым поколением.
Короче, я не планирую заниматься только американскими отцами-основателями исследований общественного мнения. О них написано много статей, сейчас я работаю с московским редактором над первой небольшой книгой, потом, если все нормально, будут и другие книги. Но со временем мне хотелось бы написать что-то оригинальное по истории – современной – российской социологии. Не так, как ее излагают студентам, но так, как ее видели и ее переживали мы сами. На мой взгляд, историю социологии всюду читают как бы по инерции, без попытки ввести новых героев, без попытки рассмотреть реальный процесс формирования социологического знания и социологических методов. И как-то странно, вообще говоря, когда историю российской социологии читают с упоминанием пяти-десяти имен. Это исторически неверно, это ошибочно в нравственном отношении.
Давай, Яша, поработаем..
Боря