Одинокая жизнь Веры Николаевны

В тусклом свете февральского утра Вера Николаевна рассматривала свое лицо в зеркале туалетного столика. Пятьдесят три года, а морщины уже прочертили свои замысловатые маршруты вокруг глаз — тех самых глаз цвета осеннего неба, которые когда-то воспевал в неуклюжих сонетах студент филологического факультета, имя которого давно стерлось из памяти, как стираются надписи на запотевшем стекле.

Она провела пальцами по холодному фарфору пудреницы, унаследованной от матери. Эта вещица, с потускневшей позолотой и едва различимым вензелем, была, пожалуй, единственным свидетелем того, что некогда в этой квартире, пропахшей книжной пылью и засушенной лавандой, существовала иллюзия счастья.

Вера Николаевна преподавала французскую литературу в университете, где коридоры пахли мелом и несбывшимися надеждами. Студенты уважали ее эрудицию, коллеги — педантичность, с которой она составляла расписание кафедральных заседаний. Никто не замечал, как она замирала, когда в разговоре случайно упоминали Париж — город, который она знала наизусть по романам Пруста, но куда так и не поехала с Сергеем Петровичем, обещавшим ей этот вояж двадцать лет назад, перед тем как исчезнуть из ее жизни с той же непринужденностью, с какой исчезает с тарелки последний кусочек торта.

Ее дни текли по расписанию, точному, как швейцарские часы: лекции, библиотека, прогулка по набережной, где она считала шаги между фонарями, чай с соседкой Маргаритой Львовной, обсуждавшей сериалы с тем же пылом, с каким средневековые схоласты обсуждали природу божественного. И книги — бесконечная вереница книг, в которых чужие страсти и чужое счастье просвечивали сквозь строки, как солнце сквозь листву.

Иногда, в особенно тихие вечера, когда за окном шелестел дождь, а в чашке остывал чай, Вера Николаевна позволяла себе думать о том, что, возможно, она прожила не свою жизнь. Что где-то, в каком-то параллельном мире, существует другая Вера, которая не побоялась уехать с тем аспирантом-искусствоведом, звавшим ее в Венецию. Или та Вера, что ответила "да" застенчивому вдовцу с двумя детьми, предложившему ей разделить его одиночество.

Но эти мысли она отгоняла, как назойливых мух, возвращаясь к статье о символизме в поэзии Бодлера, которую обещала сдать в журнал к концу месяца.

В ее гардеробе преобладали оттенки серого и коричневого — цвета, не привлекающие внимания, позволяющие слиться с фоном городских улиц. Единственным ярким пятном был шелковый шарф цвета граната, подаренный когда-то матерью. Вера Николаевна надевала его только по особым случаям, которые случались все реже.

Сегодня, однако, она достала этот шарф из ящика комода. Сегодня был день ее рождения, и она решила пойти в театр одна — посмотреть "Трех сестер". Билет лежал на столе рядом с нераспечатанной поздравительной открыткой от бывших студентов.

Вера Николаевна повязала шарф вокруг шеи, и на мгновение ей показалось, что из зеркала на нее смотрит другая женщина — та, чья жизнь могла бы быть наполнена иным содержанием, кроме тишины и запаха книжной пыли.

Но это была всего лишь игра света. Вера Николаевна поправила прическу, взяла сумочку и вышла из квартиры, аккуратно заперев дверь. В подъезде пахло жареной рыбой и чужим счастьем.

Театр встретил Веру Николаевну гулом голосов и запахом духов, смешанным с ароматом свежего кофе из буфета. Она купила программку у девушки с неестественно рыжими волосами и прошла в зал, где бархатные кресла хранили отпечатки тысяч судеб, приходивших сюда за катарсисом или просто убить вечер.

Ее место оказалось в середине ряда, между полной дамой, шуршащей конфетной оберткой, и пустующим креслом. Вера Николаевна испытала мимолетное облегчение от этой пустоты справа — маленькая роскошь одиночества в толпе.

Когда погас свет и занавес дрогнул, она почувствовала, как кто-то торопливо пробирается к соседнему месту. Мужчина средних лет, пахнущий табаком и чем-то неуловимо знакомым, извинился шепотом и сел рядом. В темноте его профиль казался вырезанным из черной бумаги — четкий, с горбинкой на носу и упрямым подбородком.

Три сестры на сцене мечтали о Москве с тем же отчаянием, с каким Вера Николаевна когда-то мечтала о Париже. Она знала пьесу наизусть, но сегодня слова Чехова звучали иначе, словно обращенные лично к ней. "В Москву! В Москву!" — эхом отдавалось в ее сознании, превращаясь в "В Париж! В Париж!" — мечту, похороненную под слоем лет и несбывшихся возможностей.

В антракте сосед неожиданно заговорил с ней:
— Простите, но мне кажется, мы встречались раньше.

Вера Николаевна повернулась к нему, готовая вежливо отрицать это предположение, как делала всегда, когда незнакомцы пытались завязать разговор. Но слова застыли на губах. В тусклом свете фойе она узнала эти глаза — серые, с золотистыми крапинками, как галька, омытая морем.

— Леонид? Леонид Аркадьевич?

Это был ее бывший студент, защитивший под ее руководством диплом о влиянии Бодлера на русский символизм пятнадцать лет назад. Тот самый, который однажды оставил на ее столе томик Верлена с засушенным цветком жасмина между страницами.

— Вера Николаевна! Невероятно! Я только вчера вернулся из Франции и подумал, что должен сходить в театр, прежде чем снова погрузиться в работу.

Они говорили в буфете, где Леонид настоял на бокале шампанского — "В честь встречи и вашего дня рождения". Он помнил дату, и это поразило ее больше, чем седина на его висках и морщинки в уголках глаз, делавшие его похожим на постаревшего мальчишку.

Он рассказывал о своей жизни — о работе переводчиком, о маленькой квартире в Марэ, о книге, которую пишет о французских поэтах-символистах. Вера Николаевна слушала, и ей казалось, что он говорит о той жизни, которая могла бы быть ее собственной.

— А вы? — спросил он наконец. — Все так же влюбляете студентов в Бодлера и Рембо?

Она улыбнулась, чувствуя, как краснеет — впервые за много лет.

— Все так же. Только студенты теперь другие. Им Бодлер кажется старомодным, они предпочитают постмодернистов.

— Бедные дети, — рассмеялся он. — Не знают, что пропускают.

Второе действие они смотрели иначе — словно соучастники тайного заговора. Когда их руки случайно соприкоснулись на подлокотнике, Вера Николаевна не отдернула свою, как сделала бы обычно. Тепло его пальцев казалось якорем, удерживающим ее в настоящем моменте, не позволяя уплыть в привычную отстраненность.

После спектакля он предложил проводить ее домой. Они шли по ночным улицам, где фонари создавали островки света в февральской темноте. Леонид рассказывал о Париже — не туристическом, с Эйфелевой башней и Лувром, а о том, который знают только местные: о маленьких книжных лавках, где продавцы помнят вкусы постоянных покупателей, о кафе, где подают лучший в мире горячий шоколад, о скамейке в Люксембургском саду, где хорошо читать Пруста в дождливые дни.

У подъезда ее дома они остановились. Вера Николаевна понимала, что должна попрощаться, поблагодарить за приятный вечер и вернуться в свою квартиру, к своим книгам и своему одиночеству. Так требовал сценарий ее жизни, отрепетированный годами.

Но вместо этого она услышала свой голос, произносящий:
— Хотите чаю? У меня есть настоящий жасминовый. Из Китая.

В ее квартире, среди книжных полок и старинной мебели, Леонид казался неожиданно уместным, словно недостающий элемент головоломки, который наконец нашел свое место. Он рассматривал корешки книг, узнавая старых знакомых, брал в руки фарфоровые статуэтки, восхищаясь их изяществом.

— Вы совсем не изменились, Вера Николаевна, — сказал он, принимая чашку чая. — Все такая же красивая.

Она хотела возразить, сказать о морщинах и седых волосах, которые она тщательно закрашивает каждый месяц, но промолчала. В его глазах она видела отражение той женщины, которой могла бы быть — женщины, не отказавшейся от возможности жить полной жизнью.

Они говорили до рассвета. О книгах, о Париже, о студентах, о музыке. Он рассказал о своем неудачном браке с француженкой, закончившемся три года назад, о сыне, изучающем архитектуру в Лионе. Она — о своей матери, умершей прошлой весной, о племяннице, уехавшей в Канаду, о коте, которого хотела, но так и не завела из-за аллергии.

Когда за окном начало светать, Леонид посмотрел на часы и виновато улыбнулся:
— Мне пора. Я остановился у сестры, она будет беспокоиться.

У двери он неожиданно взял ее руку и поднес к губам — жест из другой эпохи, странно уместный в этой квартире, наполненной призраками прошлого.

— Я в Москве на месяц. Можно мне увидеть вас снова?

Вера Николаевна кивнула, не доверяя своему голосу. Когда дверь за ним закрылась, она прислонилась к ней спиной и закрыла глаза. Сердце билось часто, как у молодой девушки после первого свидания.

В зеркале прихожей отражалась женщина с раскрасневшимися щеками и блестящими глазами, в гранатовом шарфе, сбившемся на сторону. Женщина, совсем не похожая на ту Веру Николаевну, которая утром смотрела на свое отражение с тихой резиньяцией.

Она медленно сняла шарф и провела пальцами по шее, где еще сохранилось тепло от его прикосновения. Впервые за долгие годы Вера Николаевна подумала о завтрашнем дне не как о неизбежном продолжении вчерашнего, а как о странице, на которой еще ничего не написано.
Следующие дни для Веры Николаевны окрасились в цвета, которых не было в ее жизни уже много лет. Она ловила себя на том, что напевает, готовя утренний кофе, что дольше обычного стоит перед зеркалом, подбирая одежду, что замечает оттенки неба и запахи приближающейся весны.

Они встретились с Леонидом через два дня — в маленьком кафе недалеко от университета, где Вера Николаевна никогда прежде не бывала, опасаясь столкнуться со студентами или коллегами. Теперь эта осторожность казалась ей нелепой. Что страшного в том, что ее увидят пьющей кофе с мужчиной? Разве не имеет она права на этот простой человеческий жест — сидеть напротив кого-то, кто смотрит на нее с интересом?

Леонид принес ей книгу — редкое издание писем Флобера, которое нашел в букинистическом магазине.

— Я подумал о вас, когда увидел ее, — сказал он, и в этих простых словах Вера Николаевна услышала то, что так долго отсутствовало в ее жизни: признание ее существования в мыслях другого человека.

Они гуляли по городу, как туристы, открывая места, которые Вера Николаевна, прожившая здесь всю жизнь, никогда не замечала: маленькую часовню, спрятанную во дворе старинного особняка; антикварную лавку, где продавались механические музыкальные шкатулки; кондитерскую с витражными окнами, где пекли пирожные по рецептам начала прошлого века.

В субботу он пригласил ее в консерваторию на концерт французской музыки. Вера Николаевна надела темно-синее платье, которое годами висело в шкафу, ожидая особого случая, и гранатовый шарф, ставший теперь чем-то вроде талисмана.

— Вы прекрасны, — сказал Леонид, когда увидел ее, и в его глазах было такое искреннее восхищение, что Вера Николаевна поверила ему, хотя зеркало говорило ей о морщинках и седых корнях волос.

После концерта они ужинали в ресторане с видом на реку. Леонид рассказывал о своих путешествиях, о маленьких городках Прованса, о рыбацких деревушках Бретани, о горных тропах Пиренеев. Он говорил так, словно приглашал ее в эти места, словно они могли вместе увидеть лавандовые поля и средиземноморские закаты.

— Почему вы никогда не приехали в Париж? — спросил он вдруг. — Вы так любите французскую литературу, так хорошо знаете язык.

Вера Николаевна опустила глаза. Как объяснить ему, что жизнь состоит из маленьких отказов, которые со временем превращаются в большие непреодолимые стены? Как рассказать о матери, требовавшей постоянного присутствия, о страхе перед неизвестностью, о привычке откладывать счастье на потом, пока это "потом" не превратилось в "никогда"?

— Всегда находились причины остаться, — сказала она наконец. — А потом я привыкла к мысли, что некоторые места лучше знать по книгам. Реальность часто разочаровывает.

— Но иногда она превосходит ожидания, — возразил Леонид, накрывая ее руку своей. — Иногда нужно рискнуть, чтобы узнать.

В его прикосновении не было требовательности, только тепло и обещание. Вера Николаевна не отняла руки.

Когда он провожал ее домой, начался снег — крупные хлопья кружились в свете фонарей, превращая обычную московскую улицу в сказочную декорацию. Они шли медленно, и снежинки таяли на их волосах и одежде.

У подъезда Леонид остановился и посмотрел на нее так, словно хотел запомнить каждую черту ее лица.

— Вера, — сказал он, впервые называя ее просто по имени, без отчества, — я хочу показать вам Париж. Настоящий Париж. Поедемте со мной, когда я вернусь туда. На неделю, на месяц — сколько захотите.

Она должна была ответить, что это невозможно, что у нее лекции, обязательства, что она не может вот так сорваться с места по прихоти. Должна была сказать, что они едва знают друг друга, что она слишком стара для авантюр, что ее жизнь давно расписана по часам и в ней нет места для спонтанных решений.

Но вместо этого она услышала свой голос:
— Я подумаю.

И это "подумаю" было ближе к "да", чем все, что она говорила за последние двадцать лет.

Он поцеловал ее — легко, почти невесомо, но в этом поцелуе было больше нежности, чем во всех прикосновениях, которые она помнила. Снежинки падали на их лица, тая от тепла.

— Спокойной ночи, Вера, — сказал он. — Я позвоню завтра.

Она поднялась в квартиру, чувствуя себя невесомой, словно могла взлететь, как те снежинки за окном. В темной прихожей она не стала включать свет, просто стояла, прислушиваясь к биению своего сердца.

Телефонный звонок разрушил очарование момента. Вера Николаевна вздрогнула — кто мог звонить так поздно? Она сняла трубку и услышала голос Маргариты Львовны, соседки:

— Верочка, извини за поздний звонок. Я видела, как ты вернулась, и решила предупредить. Звонила твоя племянница из Канады, очень взволнованная. Что-то случилось с твоей сестрой, она в больнице. Катя просила тебя срочно перезвонить, не важно, в какое время.

Мир, только что наполненный снежинками и обещанием, сузился до холодной тяжести в груди. Вера Николаевна поблагодарила соседку и, не снимая пальто, набрала международный номер.

Катя ответила сразу, словно сидела у телефона:
— Тетя Вера? Наконец-то! Мама в больнице, у нее инсульт. Врачи говорят, состояние стабильное, но... ей будет нужен постоянный уход. Я не могу сейчас приехать в Россию — у меня маленький ребенок, работа. Ты единственная, кто может помочь.

Вера Николаевна слушала голос племянницы, и с каждым словом чувствовала, как стены ее жизни, ненадолго раздвинувшиеся, снова смыкаются вокруг нее. Сестра, с которой они не были особенно близки, но которая оставалась единственным родным человеком. Долг, который невозможно игнорировать.

— Конечно, Катенька, — сказала она. — Я все устрою. Не волнуйся.

После разговора Вера Николаевна сидела в темноте, все еще в пальто, с гранатовым шарфом на шее. За окном продолжал падать снег, безразличный к человеческим драмам.

Утром она позвонила в деканат и договорилась о внеплановом отпуске. Потом собрала чемодан — тот самый, с которым когда-то собиралась поехать в несостоявшееся путешествие с Сергеем Петровичем. Чемодан был старый, но крепкий, как и она сама.

Когда позвонил Леонид, она не знала, что сказать ему. Как объяснить, что судьба снова вмешалась, снова отложила ее счастье на потом?

— Мне нужно уехать, — сказала она наконец. — Моя сестра в больнице, в Петербурге. Я не знаю, когда вернусь.

В трубке повисла пауза.

— Я понимаю, — сказал он наконец. — Могу я чем-то помочь?

— Нет, спасибо. Это семейное.

Еще одна пауза.

— Вера, я буду ждать вашего возвращения. Сколько потребуется.

Она закрыла глаза, представляя его лицо, серьезное и открытое.

— Не надо, Леонид. Я не знаю, сколько времени это займет. Месяцы, возможно, годы. Вы вернетесь в Париж, к своей жизни. Так будет правильно.

— А как же Париж? Наш Париж?

Вера Николаевна посмотрела в окно, где снег превратился в дождь, смывающий все следы вчерашней сказки.

— Париж никуда не денется, — сказала она тихо. — Он будет ждать. Как ждал все эти годы.

Она положила трубку, не дожидаясь ответа. Потом сняла гранатовый шарф и аккуратно сложила его в чемодан, между стопками белья и книгой писем Флобера, которую подарил ей Леонид.

Поезд в Петербург отходил вечером. Вера Николаевна сидела у окна, глядя на проплывающие мимо пригороды Москвы, постепенно растворяющиеся в сумерках. В купе с ней ехала молодая женщина с ребенком — мальчиком лет пяти, который без умолку болтал о динозаврах и супергероях, пока не уснул, свернувшись калачиком на нижней полке.

— Извините за шум, — улыбнулась мать. — Егор очень общительный.

— Ничего, — ответила Вера Николаевна. — Дети должны говорить. Это взрослые учатся молчать.

Она достала книгу — письма Флобера — но не смогла сосредоточиться на тексте. Буквы расплывались перед глазами, складываясь не в слова великого писателя, а в лицо Леонида, в его глаза, смотревшие на нее с надеждой и нежностью.

Перед отъездом она оставила ему записку у консьержки — старомодный жест, который, как ей казалось, он оценит. Несколько строк, объясняющих ситуацию, и просьба не ждать. "Некоторым встречам лучше оставаться краткими, — написала она. — Так они сохраняют свою целостность в памяти, не разбавленные буднями и разочарованиями".

Петербург встретил ее промозглым ветром и моросящим дождем. Такси довезло до больницы — огромного серого здания сталинской постройки, где пахло хлоркой и безнадежностью.

Сестра лежала в палате на четверых — маленькая, высохшая, с желтоватым лицом, на котором болезнь прочертила новые морщины. Правая сторона тела была парализована, речь нарушена. Она узнала Веру, попыталась улыбнуться перекошенным ртом, и в ее глазах промелькнуло что-то — то ли благодарность, то ли смирение.

— Ничего, Танечка, — сказала Вера Николаевна, беря сестру за руку. — Теперь я здесь. Все будет хорошо.

Следующие дни превратились в бесконечную череду разговоров с врачами, оформления документов, поисков сиделки. Вера Николаевна сняла квартиру недалеко от больницы — маленькую, с видом на глухую стену соседнего дома, но чистую и тихую.

Она звонила в Москву, договаривалась о дистанционной работе, о пересылке вещей, о том, чтобы соседка поливала цветы в ее квартире. Жизнь, только начавшая обретать новые краски, снова выцветала до привычных серых тонов.

Иногда, в редкие минуты отдыха, сидя в больничном коридоре или в кафе напротив, она позволяла себе думать о Леониде. Интересно, получил ли он ее записку? Пытался ли звонить? Или просто принял ее решение, как принимают неизбежность дождя или наступления ночи?

Однажды, возвращаясь из больницы, она увидела в витрине книжного магазина томик стихов Верлена — точно такой же, какой Леонид когда-то оставил на ее столе с засушенным жасмином. Она зашла и купила его, сама не зная зачем.

Вечером, в съемной квартире, пахнущей чужой жизнью, она открыла книгу и начала читать вслух, как читала своим студентам:

" I pleure dans mon coeur
Comme il pleut sur la ville.
Quelle est cette langueur
Qui penetre mon coeur?"

" Плачет в сердце моем,
Как над городом дождь.
Что же ночью и днем
Плачет в сердце моем?." — перевела она шепотом и закрыла глаза.

Прошел месяц. Татьяну выписали из больницы, и теперь Вера Николаевна ухаживала за ней в съемной квартире, превратившейся в подобие больничной палаты: с ходунками, специальным креслом, таблетками, расставленными по часам приема.

Сестра медленно восстанавливалась. Речь становилась яснее, движения — увереннее. Но врачи говорили, что полного восстановления ждать не стоит, что ей всегда будет нужна помощь.

— Прости, — сказала однажды Татьяна, когда Вера помогала ей умыться. — Я разрушила твою жизнь.

— Что ты, Танечка, — возразила Вера Николаевна. — Какая у меня была жизнь? Лекции, книги, одиночество. Ничего не изменилось.

Но это была ложь. Изменилось все. Теперь она знала, что могло быть иначе. Что где-то существовал Париж, который она могла увидеть глазами человека, любящего этот город. Что существовал мужчина, смотревший на нее так, словно она была чудом. Что существовала возможность другой жизни — не лучшей, не худшей, просто другой.

В начале мая, когда Петербург расцвел белыми ночами и сиренью, Вера Николаевна получила письмо. Обычное, бумажное, с московским штемпелем. Почерк на конверте был незнакомым, но что-то в нем заставило ее сердце забиться чаще.

Она открыла конверт в парке, сидя на скамейке, пока сестра дремала дома под присмотром приходящей сиделки.

"Дорогая Вера,
Я долго думал, стоит ли писать Вам. Возможно, Вы уже забыли наши встречи, которые для меня стали самым ярким событием за многие годы. Возможно, Вы не хотите, чтобы я нарушал Ваше уединение. Если так, просто не отвечайте на это письмо.

Я вернулся в Париж месяц назад. Город встретил меня весной и дождями — как всегда. Но теперь я вижу его иначе. Я хожу по улицам и думаю: понравился бы Вам этот маленький книжный магазин? Улыбнулись бы Вы, увидев эту странную скульптуру? Что бы Вы сказали об этом кафе, где подают лучший в мире горячий шоколад?

Я не прошу Вас бросить все и приехать. Я понимаю, что у Вас обязательства, которые Вы не можете и не должны игнорировать. Но я хочу, чтобы Вы знали: Париж ждет Вас. И я жду.

Если когда-нибудь обстоятельства изменятся, если Вы сможете приехать — хотя бы ненадолго — напишите мне. Или просто появитесь на пороге моего дома. Адрес на конверте.

С неизменной нежностью,
Леонид"

К письму была приложена фотография — маленькая площадь, окруженная старинными домами, с фонтаном посередине и цветущими каштанами. На обороте надпись: "Place de la Contrescarpe — здесь подают лучший кофе в Латинском квартале. Столик для Вас всегда зарезервирован".

Вера Николаевна долго смотрела на фотографию, поглаживая пальцем глянцевую поверхность, словно могла почувствовать шероховатость брусчатки, прохладу каменной скамьи, аромат цветущих деревьев.

Потом аккуратно сложила письмо, вернула в конверт и спрятала в сумку. Она не будет отвечать. Не сейчас. Может быть, никогда. Но она сохранит это письмо, как сохраняют засушенный цветок между страницами любимой книги — напоминание о том, что жизнь иногда предлагает неожиданные повороты, даже когда кажется, что все дороги уже пройдены.

Лето в Петербурге выдалось жарким. Татьяна окрепла настолько, что могла самостоятельно передвигаться по квартире с помощью трости. Они с Верой Николаевной выработали определенный ритм совместной жизни — не слишком обременительный для обеих. По вечерам Вера читала вслух — русскую классику, которую сестра любила, или французские романы в собственном переводе.

В августе позвонила Катя из Канады:
— Тетя Вера, как вы там? Как мама?

— Гораздо лучше, — ответила Вера Николаевна. — Врачи довольны прогрессом.

— Я хочу приехать на Рождество, — сказала племянница. — С мужем и Мишей. Мама еще не видела внука.

— Это будет замечательно, Катенька.

— И еще... Мы с Павлом думали... Может быть, маме стоит переехать к нам? В Канаду? Здесь отличная медицина, реабилитация. И мы сможем помогать.

Вера Николаевна молчала, не зная, что ответить. Мысль о том, что сестра уедет, что она снова останется одна, вызвала неожиданное чувство пустоты. Она привыкла к их совместной жизни, к тихим вечерам, к разговорам о прошлом.

— Тетя Вера? Ты здесь?

— Да, Катя. Это... хорошая идея. Но нужно спросить у мамы. Это ее решение.

— Конечно, — согласилась племянница. — Поговори с ней, пожалуйста. И... тетя Вера?

— Да?

— Спасибо тебе. За всё. Я знаю, ты оставила свою жизнь в Москве ради мамы.

Вера Николаевна улыбнулась в трубку:
— У меня не было там ничего, что нельзя было бы оставить.

Это была ложь, ставшая почти правдой от частого повторения.

Вечером она рассказала сестре о звонке Кати и ее предложении. Татьяна долго молчала, глядя в окно на закатное небо, окрашивающее стены домов напротив в розовый цвет.

— Я боюсь, Вера, — сказала она наконец. — Боюсь быть обузой для них. Молодая семья, маленький ребенок... Им и без меня непросто.

— Катя не предложила бы, если бы не была уверена, — возразила Вера Николаевна. — И подумай о внуке. Ты сможешь видеть, как он растет.

Татьяна повернулась к ней, и в ее глазах Вера увидела понимание:
— А как же ты? Что будет с тобой, если я уеду?

Вера Николаевна пожала плечами:
— Вернусь в Москву. Буду преподавать. Всё как прежде.

— Как прежде, — эхом отозвалась Татьяна. — А ты этого хочешь? Вернуться к прежней жизни?

Вера Николаевна отвернулась, делая вид, что поправляет скатерть на столе:
— Какая разница, чего я хочу? Жизнь идет своим чередом.

— Верочка, — голос сестры стал мягче, — ты всегда была такой. Еще в детстве. Всегда ставила чужие желания выше своих. Всегда отказывалась от того, чего действительно хотела.

— Это называется ответственность, Таня.

— Это называется страх, — возразила сестра. — Страх жить полной жизнью. Страх рисковать и ошибаться.

Вера Николаевна резко повернулась:
— Что ты знаешь о моей жизни? Мы не виделись годами!

— Я знаю, что ты никогда не была в Париже, хотя всю жизнь о нем мечтала. Знаю, что ты отказалась от аспирантуры в Сорбонне, потому что мама заболела. Знаю, что ты не вышла замуж за Сергея, потому что он хотел уехать из Москвы, а ты боялась оставить родителей.

Вера Николаевна смотрела на сестру широко раскрытыми глазами:
— Откуда ты...

— Мама рассказывала. Перед смертью. Она чувствовала себя виноватой за то, что ты пожертвовала своей жизнью ради нее.

Вера Николаевна опустилась на стул, чувствуя внезапную слабость в коленях:
— Это был мой выбор. Всегда.

— Выбор, продиктованный страхом, — мягко сказала Татьяна. — Страхом разочаровать других. Страхом перемен.

Они молчали. За окном стемнело, и в комнате остался только отблеск уличного фонаря, превращающий их лица в размытые силуэты.

— В Москве я встретила человека, — сказала вдруг Вера Николаевна. — Перед отъездом сюда.

Татьяна не выглядела удивленной:
— И?

— Он... предложил мне поехать с ним в Париж.

— А ты?

— Я уехала к тебе. Как видишь.

Татьяна протянула руку и коснулась ладони сестры:
— И теперь жалеешь?

Вера Николаевна покачала головой:
— Нет. Я не могла поступить иначе.

— Могла, — возразила Татьяна. — Но не позволила себе. Как всегда.

— Он писал мне, — продолжила Вера Николаевна, словно не слыша. — Сказал, что будет ждать. Что Париж будет ждать.

— И что ты ответила?

— Ничего. Я не ответила.

Татьяна вздохнула:
— Вера, мне шестьдесят два года. У меня был инсульт. Я смотрела смерти в глаза и поняла одну простую вещь: жизнь слишком коротка для страха. Слишком драгоценна для отказов от счастья.

Вера Николаевна молчала.

— Я поеду в Канаду, — решительно сказала Татьяна. — К дочери и внуку. А ты поедешь в свой Париж. К человеку, который ждет тебя.

— Таня, это не так просто...

— Это именно так просто, — перебила сестра. — Ты садишься на самолет и летишь. Всё.

— А если... если он уже не ждет? Если это была минутная прихоть? Если я разочаруюсь?

Татьяна улыбнулась:
— Тогда ты хотя бы будешь знать. Не будешь гадать всю оставшуюся жизнь: а что, если?

В ту ночь Вера Николаевна не могла уснуть. Она лежала, глядя в потолок, где играли тени от проезжающих машин, и думала о словах сестры. О страхе, который всегда был с ней — тихий, незаметный спутник, определявший каждое ее решение.

Она думала о Париже — городе, который знала по книгам и фильмам, по рассказам студентов, вернувшихся из поездок, по открыткам, которые коллекционировала в юности. О Сене, текущей под мостами, о Нотр-Даме, о букинистах на набережных, о каштанах в Люксембургском саду.

И о Леониде — человеке, появившемся в ее жизни так неожиданно и предложившем ей то, о чем она перестала мечтать: возможность начать заново, увидеть мир другими глазами, почувствовать себя не просто преподавателем французской литературы, а женщиной, достойной восхищения и любви.

Утром она достала из ящика комода письмо Леонида и перечитала его. Потом села за стол и написала ответ — на бумаге, от руки, как он:

"Дорогой Леонид,
Простите за долгое молчание. Я получила Ваше письмо и фотографию площади Контрэскарп. Она прекрасна, как и все, что Вы мне показали.

Моя сестра поправляется. Осенью она уедет в Канаду, к дочери. А я... я не знаю, что буду делать дальше. Вернуться в Москву, к прежней жизни, кажется невозможным. Словно я уже не та женщина, которая читала лекции о Бодлере и пила чай с соседкой по вечерам.

Вы спрашивали, хочу ли я увидеть Париж. Да, хочу. Всегда хотела. Но боюсь, что реальность разочарует меня после стольких лет ожидания и мечтаний.

Или, что еще страшнее, я разочарую Вас. Я не молода, не красива, не интересна. Я просто женщина, которая слишком долго жила в мире книг, забыв о реальной жизни.

Но если Вы все еще ждете, если предложение остается в силе — я приеду. В октябре, когда Татьяна улетит в Канаду. Ненадолго. Просто увидеть Париж Вашими глазами. Просто понять, что могло бы быть, если бы я не боялась так сильно.

С надеждой,
Вера"

Она запечатала письмо в конверт, надписала адрес, указанный на конверте Леонида, и отнесла на почту в тот же день.

Отправив письмо, она почувствовала странное облегчение, словно сбросила тяжесть, которую носила годами. Что бы ни случилось дальше — она сделала шаг. Маленький шаг в неизвестность, которой так боялась всю жизнь.

Ответ пришел через две недели — не письмом, а телеграммой:

"ЖДУ В ОКТЯБРЕ ТЧК ПЛОЩАДЬ КОНТРЭСКАРП КАФЕ ДЕЗИРЕ КАЖДЫЙ ДЕНЬ В ПОЛДЕНЬ ТЧК БУДУ ЖДАТЬ СКОЛЬКО ПОТРЕБУЕТСЯ ТЧК ЛЕОНИД"

Вера Николаевна улыбнулась, читая эти строки, напечатанные на бланке телеграммы. Было что-то трогательное в этом выборе средства связи — словно Леонид тоже принадлежал к уходящей эпохе, когда слова имели вес, а обещания — значение.

Сентябрь пролетел в хлопотах. Они с Татьяной готовились к ее отъезду — собирали документы для канадской визы, проходили медицинские обследования, паковали вещи. Катя звонила почти каждый день, обсуждая детали переезда, присылала фотографии дома, где будет жить Татьяна — светлой комнаты с видом на сад, специально оборудованной ванной, удобной кровати с ортопедическим матрасом.

— Мы всё подготовили, — говорила она. — Мама будет как в санатории.

Вера Николаевна слушала эти заверения с улыбкой. Она знала, что сестре будет непросто привыкнуть к новой стране, новому языку, новому ритму жизни. Но также знала, что любовь дочери и радость от общения с внуком компенсируют эти трудности.

О своих планах она не говорила ни Кате, ни коллегам в Москве. Только Татьяна знала о письме и телеграмме, о билете на самолет, купленном на 10 октября — через неделю после ее отъезда в Канаду.

— Ты правильно делаешь, — сказала сестра, когда Вера показала ей распечатку электронного билета. — Давно пора.

— Я еду всего на две недели, — напомнила Вера Николаевна. — Это не переезд, просто... визит.

Татьяна улыбнулась:
— Конечно. Просто визит.

В последний вечер перед отъездом сестры они сидели на кухне съемной квартиры, пили чай и говорили о прошлом — о родителях, о детстве в маленьком городке под Псковом, о первых годах в Ленинграде, когда всё казалось возможным.

— Помнишь, как ты мечтала стать балериной? — спросила Татьяна.

Вера Николаевна рассмеялась:
— Господи, я и забыла об этом! Мама водила меня на просмотр в хореографическое училище, но меня не взяли. Сказали, что у меня неправильная форма стопы.

— Ты плакала всю ночь, — вспомнила Татьяна. — А потом решила, что станешь переводчиком и уедешь в Париж.

— И стала преподавателем в Москве, — закончила Вера Николаевна. — Жизнь всегда идет не по плану, правда?

— Не всегда, — возразила Татьяна. — Иногда она дает второй шанс. Как тебе сейчас.

Они обнялись на прощание в аэропорту — две немолодые женщины, похожие и непохожие одновременно, связанные общим прошлым и расходящимися будущими.

— Пиши мне из Парижа, — шепнула Татьяна. — Я хочу знать всё.

— Обещаю, — ответила Вера Николаевна, сдерживая слезы.

Она стояла у стеклянной стены, глядя, как самолет с сестрой на борту отрывается от земли и исчезает в облаках. Странное чувство свободы и одиночества охватило ее. Впервые за долгие месяцы она была предоставлена сама себе, своим решениям, своим страхам и надеждам.

Вернувшись в опустевшую квартиру, Вера Николаевна начала собирать вещи. Она уже уведомила хозяйку о том, что съезжает, договорилась о передаче ключей, оплатила последний месяц аренды.

Что взять с собой в Париж? Она перебирала свой гардероб, понимая, что большая часть вещей не подходит — слишком строгие, слишком темные, слишком... преподавательские. В итоге она сложила в чемодан самое необходимое, добавив гранатовый шарф — тот самый, с которого всё началось.

Накануне отъезда она долго не могла уснуть. Лежала, глядя в потолок, и думала о том, что ждет ее в Париже. Встретит ли ее Леонид? Узнают ли они друг друга после месяцев разлуки? Не разочаруется ли он, увидев ее — усталую, постаревшую, с новыми морщинками, которые добавили месяцы ухода за сестрой?

А главное — не разочаруется ли она сама? В Париже, в Леониде, в решении, которое приняла вопреки всем своим привычкам и страхам?

Утром она проснулась с ощущением легкости, которого не испытывала давно. Собрала последние вещи, закрыла чемодан, в последний раз оглядела квартиру, ставшую на время домом. Ничего личного не осталось — только пустые стены и мебель, принадлежащая хозяйке.

В аэропорту Вера Николаевна чувствовала себя странно — словно наблюдала за собой со стороны. Вот она сдает багаж, вот проходит паспортный контроль, вот сидит в зале ожидания с книгой на коленях, не читая, просто держа ее как талисман.

Когда объявили посадку, она на мгновение замерла. Последний шанс отступить, вернуться к привычной жизни, к безопасности известного. Но вместо этого она встала, взяла сумку и пошла к выходу на посадку, чувствуя, как сердце бьется где-то в горле.
Полет прошел как в тумане. Вера Николаевна смотрела в иллюминатор на облака, похожие на взбитые сливки, пила предложенный стюардессой чай, механически отвечала на вопросы соседа — молодого бизнесмена, летевшего на конференцию.

— Первый раз в Париже? — спросил он.

— Да, — ответила она. — Первый.

— О, вам понравится! Это волшебный город. Особенно осенью.

Она кивнула, не говоря, что знает об осеннем Париже всё — по книгам Хемингуэя и Фицджеральда, по фильмам Трюффо и Годара, по картинам импрессионистов. Знает, но никогда не видела своими глазами.

В аэропорту Шарль-де-Голль Вера Николаевна растерялась. Толпы людей, объявления на французском и английском, указатели, эскалаторы, движущиеся дорожки. Она медленно шла за потоком пассажиров, крепко сжимая ручку чемодана, как будто это был спасательный круг в бурном море.

Пройдя паспортный контроль и получив багаж, она остановилась у выхода в зал прилета. За стеклянными дверями ждали встречающие — с табличками, цветами, улыбками. Будет ли там Леонид? Она не сообщила ему точную дату прилета, решив сначала устроиться в отеле, отдохнуть, привести себя в порядок. Встретиться с ним на площади Контрэскарп, как он предлагал.

Но часть ее — та, что проснулась после долгой спячки — надеялась увидеть его здесь, в аэропорту. Как в романтических фильмах, которые она тайком смотрела по вечерам, стыдясь этой слабости.

Леонида не было. Конечно, не было — откуда ему знать, каким рейсом она прилетит? Подавив иррациональное разочарование, Вера Николаевна направилась к стойке такси.

— Отель "Эсмеральда", пожалуйста, — сказала она водителю на французском, гордясь тем, что язык, который она преподавала всю жизнь, но на котором почти не говорила с носителями, звучит достаточно уверенно.

Водитель — пожилой араб с седой бородой — кивнул и повез ее в город. Вера Николаевна смотрела в окно, жадно впитывая первые впечатления от Парижа — пригороды, постепенно сменяющиеся историческим центром, Сену, мосты, здания, которые она узнавала по фотографиям и открыткам.

Отель оказался маленьким, но уютным — в старинном здании на левом берегу, недалеко от Нотр-Дама. Вера Николаевна выбрала его специально — по рекомендации в путеводителе, который купила перед отъездом. "Настоящий парижский отель с характером, — писал автор. — Не ждите роскоши, но атмосфера компенсирует все неудобства".

Комната была крошечной, с видом на внутренний дворик, где рос старый платан. Вера Николаевна распаковала чемодан, приняла душ, переоделась в свежее платье — темно-синее, с белым воротничком, самое нарядное из тех, что у нее были.

Было около четырех часов дня. До встречи с Леонидом — если он действительно приходит каждый день в полдень в кафе на площади Контрэскарп — оставалось почти двадцать часов. Что делать до тех пор?

Она решила пройтись. Просто выйти и идти, куда глаза глядят, позволяя городу вести себя. Взяла сумочку, карту, которую дали на ресепшн, и спустилась вниз.

Париж встретил ее солнечным октябрьским днем — прохладным, но ясным.
Вера Николаевна шла по узким улочкам Латинского квартала, мимо книжных магазинов и кафе, мимо старинных зданий Сорбонны, где она могла бы учиться, если бы жизнь сложилась иначе. Студенты с рюкзаками и планшетами спешили на занятия, туристы фотографировали всё подряд, местные жители неторопливо шли по своим делам.

Она дошла до Сены и остановилась на мосту, глядя на воду, на проплывающие туристические катера, на Нотр-Дам, величественный даже после пожара, с лесами реставрации, похожими на экзоскелет гигантского насекомого.

"Я в Париже, — думала она, не веря самой себе. — Я действительно здесь".

Вера Николаевна не заметила, как стемнело. Фонари зажглись вдоль набережных, отражаясь в темной воде. Она поняла, что проголодалась, и зашла в первое попавшееся кафе — маленькое, с красными занавесками и меню, написанным мелом на грифельной доске.

Молодой официант с татуировкой на запястье принял ее заказ — луковый суп и бокал красного вина — и улыбнулся, услышав ее французский:
— Вы русская? — спросил он по-английски.

— Да, — ответила она, удивленная. — Как вы догадались?

— У меня бабушка из России, — объяснил он. — Я узнаю акцент. Вы первый раз в Париже?

— Да, — снова кивнула она. — Первый.

— Добро пожаловать, — сказал он просто. — Надеюсь, вы полюбите наш город.

Она ела суп, наблюдая за посетителями кафе — парой пожилых французов, читающих газету за соседним столиком; компанией молодых людей, громко обсуждающих какой-то фильм; одинокой женщиной примерно ее возраста, работающей на ноутбуке.

Обычные люди, обычный вечер. Ничего особенного. И всё же — волшебство. Потому что это был Париж. Потому что она была здесь. Потому что завтра она увидит Леонида — или не увидит, если он перестал приходить в кафе, если телеграмма была просто жестом вежливости, если...

Она оборвала эти мысли. Хватит сомнений. Хватит страхов. Она приехала в Париж не для того, чтобы бояться.

Вернувшись в отель, Вера Николаевна долго не могла уснуть. Лежала, прислушиваясь к звукам города за окном — далеким сиренам, шуму машин, обрывкам разговоров прохожих. Так не похоже на тишину петербургской квартиры или московских вечеров.

Утром она проснулась рано, с ощущением, что сегодня произойдет что-то важное. Приняла душ, тщательно уложила волосы, надела платье — не вчерашнее, а другое, светло-серое, с длинными рукавами и скромным вырезом. Повязала гранатовый шарф — как знак, по которому Леонид сможет узнать ее.

До площади Контрэскарп было недалеко — минут двадцать пешком. Вера Николаевна вышла из отеля в одиннадцать, решив прогуляться, собраться с мыслями перед встречей.

Площадь оказалась именно такой, как на фотографии, присланной Леонидом — маленькой, уютной, с фонтаном посередине и каштанами по периметру. Кафе "Дезире" располагалось в углу, с террасой, выходящей прямо на площадь. Несмотря на октябрь, столики стояли на улице, защищенные от ветра стеклянными перегородками и обогреваемые уличными обогревателями.

Было без четверти двенадцать. Вера Николаевна выбрала столик в углу террасы, откуда хорошо просматривалась вся площадь, и заказала кофе. Руки слегка дрожали, когда она открывала сумочку, чтобы достать помаду.

Ровно в полдень на площади появился мужчина. Он шел неторопливо, с достоинством человека, знающего, что никуда не опаздывает. В светлом плаще, с шарфом, небрежно обмотанным вокруг шеи, с тростью, которой, казалось, пользовался скорее как аксессуаром, чем по необходимости.

Леонид.

Он не изменился за эти месяцы — разве что стал чуть более седым на висках, чуть более загорелым. Или это парижский свет так падал на его лицо?

Вера Николаевна замерла, не зная, что делать. Встать? Окликнуть его? Или просто ждать, пока он заметит ее?

Леонид подошел к кафе, кивнул официанту, который, очевидно, знал его, и сел за столик — не внутри, а на террасе, всего в нескольких метрах от нее. Он не смотрел по сторонам, не выискивал ее взглядом. Просто сел, достал книгу из внутреннего кармана плаща и начал читать, словно делал это каждый день. Что, вероятно, так и было.

Вера Николаевна смотрела на него, не в силах пошевелиться. Всё, что она репетировала мысленно — приветствия, объяснения, вопросы — вылетело из головы. Осталось только оглушительное биение сердца и странное ощущение, что время остановилось.

Официант принес Леониду кофе и круассан — видимо, его обычный заказ. Он поблагодарил, не отрываясь от книги, и отпил глоток.

"Сейчас или никогда", — подумала Вера Николаевна и встала.

Она подошла к его столику, чувствуя себя актрисой на сцене, играющей роль, для которой не было репетиций.

— Леонид? — произнесла она тихо.

Он поднял глаза от книги, и на его лице отразилась целая гамма эмоций — удивление, недоверие, радость, волнение.

— Вера? — он встал так резко, что чуть не опрокинул чашку. — Вера Николаевна?

Она улыбнулась, чувствуя, как напряжение последних дней — нет, месяцев — отпускает ее:
— Просто Вера. В Париже, мне кажется, можно без отчества.

Он смотрел на нее так, словно не мог поверить своим глазам:
— Вы приехали. Действительно приехали.

— Вы обещали показать мне настоящий Париж, — сказала она. — Я решила проверить, сдержите ли вы слово.

Леонид рассмеялся — открыто, радостно, как смеются дети, получившие долгожданный подарок:
— Сдержу. Обязательно сдержу.

Он отодвинул для нее стул:
— Присаживайтесь. Расскажите, как вы добрались? Когда прилетели? Где остановились?

Они говорили — сначала немного скованно, потом всё свободнее. О ее перелете, о сестре, уехавшей в Канаду, о первых впечатлениях от Парижа. О его работе над книгой, о новом переводе Аполлинера, который он почти закончил.

— Я каждый день приходил сюда, — признался Леонид. — С тех пор, как отправил телеграмму. Каждый день в полдень. Сначала думал, что вы приедете сразу. Потом решил, что вы передумали. Но всё равно приходил.

— Почему? — спросила Вера.

Он пожал плечами:
— Потому что обещал. И потому что... надеялся.

Они вышли из кафе и пошли гулять по Парижу. Леонид показывал ей не туристические достопримечательности, а свои любимые места — маленькую площадь, где по воскресеньям играет слепой скрипач; букинистическую лавку, где продаются редкие издания русских классиков; кондитерскую, где делают пирожные по рецептам начала прошлого века.

— Я хотел показать вам всё это, — говорил он. — С того момента, как увидел вас в театре.

— Почему? — снова спросила она. — Почему я?

Леонид остановился и посмотрел на нее — серьезно, внимательно:
— Потому что вы настоящая. В мире, где все стараются казаться кем-то другим, вы просто... есть. Такая, какая есть. Без притворства, без игры.

Вера Николаевна покачала головой:
— Вы идеализируете меня. Я обычная женщина, которая всю жизнь боялась жить полной жизнью.

— Но сейчас вы здесь, — возразил он. — Значит, перестали бояться.

Они дошли до Сены и сели на скамейку, глядя на воду, на проплывающие баржи, на мосты, соединяющие берега.

— Я останусь в Париже на две недели, — сказала Вера. — Потом нужно вернуться в Москву. У меня лекции, обязательства.

Леонид кивнул:
— Две недели — это много. Мы успеем увидеть настоящий Париж.
— А потом?
Он посмотрел на нее с улыбкой:
— А потом будет потом. Не нужно загадывать. Давайте просто проживем эти две недели так, как если бы ничего другого не существовало.

И они прожили. Каждый день был наполнен открытиями — Вера узнавала Париж, которого не было в путеводителях. Леонид показывал ей город, который любил, рассказывал истории о писателях и художниках, живших здесь, о революциях и любовных драмах, о войнах и перемириях.

Они ходили в маленькие театры и на концерты в церквях, обедали в бистро, где не было туристов, только местные жители, гуляли по паркам, где осенние листья шуршали под ногами, как страницы старых книг.

Вечерами Леонид провожал ее до отеля, целовал руку на прощание и уходил — джентльмен старой школы, не требующий больше, чем она готова была дать.

На пятый день их знакомства — или на пятый день их новой встречи, если считать московские дни — Вера пригласила его на ужин в ресторан. Она выбрала место сама, по рекомендации консьержа в отеле — небольшой ресторан на Монмартре, с видом на город.

Они сидели у окна, пили вино, говорили о литературе, о музыке, о жизни. И вдруг Вера спросила:
— Почему вы не женились снова? После развода?

Леонид задумался:
— Наверное, не встретил никого, с кем хотел бы провести остаток жизни. Или боялся повторить ошибку. Или просто... ждал.
— Чего?
— Кого, — поправил он. — Вас.

Вера покачала головой:
— Вы не могли ждать меня. Вы не знали о моем существовании до встречи в театре.

— Не знал конкретно вас, — согласился он. — Но знал, что где-то есть женщина, с которой я смогу говорить о Бодлере и Верлене, смотреть на Сену и молчать, не чувствуя неловкости, слушать Дебюсси и понимать друг друга без слов.

Он взял ее руку:
— Я ждал вас, Вера. Всю жизнь.

В ту ночь она не пошла в отель. Они поехали к нему — в маленькую квартиру на последнем этаже старого дома в Марэ, с видом на черепичные крыши и дальний шпиль Нотр-Дама.

Квартира была такой, какой Вера ее представляла — книги от пола до потолка, старинная мебель, картины на стенах, пианино в углу гостиной. Уютный беспорядок человека, живущего в мире идей больше, чем в материальном мире.

Они пили чай на балконе, закутавшись в пледы, глядя на ночной Париж — город огней, город любви, город, который она так долго знала только по книгам.

— Останьтесь, — сказал Леонид. — Не на две недели. Насовсем.

Вера посмотрела на него:
— Вы понимаете, что предлагаете? Мне пятьдесят три года. У меня работа в Москве, квартира, жизнь.

— Я понимаю, — кивнул он. — И всё же прошу вас остаться. Не ради меня — ради себя. Ради той жизни, которую вы всегда хотели, но боялись выбрать.

Она молчала, глядя на огни города.

— Подумайте, — добавил он. — У вас есть время.

Той ночью Вера не спала. Лежала рядом с Леонидом, слушала его ровное дыхание и думала о выборе, который ей предстояло сделать. О жизни в Москве — привычной, предсказуемой, безопасной. И о жизни здесь, в Париже — неизвестной, полной неожиданностей, возможно, разочарований.

Утром она вернулась в отель — переодеться, собрать вещи на день. И обнаружила сообщение от сестры — короткое видео из Канады, где Татьяна сидела в кресле у окна, с видом на осенний сад, и держала на коленях маленького Мишу.

— Привет из Канады, Верочка! — говорила сестра. — Мы устроились замечательно. Миша уже называет меня бабушкой. Катя и Павел такие заботливые. А как ты? Как Париж? Как твой Леонид? Напиши мне, я хочу знать всё!

Вера Николаевна смотрела на счастливое лицо сестры и чувствовала, как последние сомнения отступают. Татьяна нашла свое место — рядом с дочерью и внуком. Может быть, и ей пора найти свое?

Она написала ответ — короткий, но содержательный:

"Дорогая Танечка! Рада, что у вас всё хорошо. Париж прекрасен — именно такой, каким я его представляла, и совсем другой одновременно. Леонид показывает мне настоящий город, не туристический. Он предложил мне остаться. Насовсем. И знаешь что? Я, кажется, соглашусь. Целую, твоя Вера".

Отправив сообщение, она почувствовала странное облегчение, словно приняла решение, которое зрело в ней все эти дни — нет, годы.

Вечером она сказала Леониду:
— Я останусь. Не знаю, на сколько. Может быть, на месяц. Может быть, на год. Может быть, навсегда. Но я хочу попробовать.

Он не стал бурно радоваться, не стал осыпать ее обещаниями. Просто кивнул и сказал:
— Я рад. Очень рад.

И в этой сдержанности было больше искренности, чем в любых пылких признаниях.

На следующий день Вера Николаевна написала заявление об увольнении из университета — по электронной почте, коротко и деловито. Позвонила в Москву, договорилась с соседкой о сдаче квартиры — пока на полгода, там будет видно.

— Ты что, решила остаться во Франции? — удивилась соседка. — В твоем возрасте?

— Да, Маргарита Львовна, — ответила Вера. — Именно в моем возрасте. Пока еще не поздно.

Она выписалась из отеля и переехала к Леониду — не как любовница, а как человек, решивший разделить с ним жизнь, со всеми ее радостями и трудностями.

Париж встретил ее решение дождем — долгим, октябрьским, смывающим последние листья с деревьев. Но за дождем пришли ясные дни, когда город сиял, как драгоценность, омытая водой.

Вера Николаевна стояла на балконе квартиры Леонида — теперь их общей квартиры — и смотрела на крыши Парижа, на шпили церквей, на далекую Эйфелеву башню, мерцающую в вечернем свете.

Она думала о жизни без любви — долгой, тихой, наполненной книгами и одиночеством. И о жизни с любовью — начавшейся так поздно, так неожиданно, так вопреки всем ее страхам и привычкам.

Леонид вышел на балкон и встал рядом с ней, не говоря ни слова. Просто был рядом — теплый, живой, настоящий.

— Знаешь, — сказала Вера, глядя на город, — я всю жизнь боялась разочарований. Боялась, что реальность не соответствует мечтам. Что Париж окажется просто городом, а не сказкой из книг.

— И как? — спросил он. — Разочаровалась?

Она покачала головой:
— Нет. Но я поняла одну вещь: дело не в городе. Дело в том, кто рядом с тобой в этом городе. С кем ты смотришь на эти крыши, с кем пьешь кофе по утрам, с кем делишь тишину.

Леонид обнял ее за плечи:
— И с кем ты хочешь делить эту тишину?

Вера Николаевна улыбнулась:
— С тобой. Если ты не передумал.

— Не передумал, — сказал он просто. — И не передумаю.

Они стояли на балконе, глядя на город, который стал их общим настоящим. Впереди была зима — первая зима Веры в Париже, с рождественскими огнями на Елисейских полях, с каштанами, жарящимися на уличных жаровнях, с выставками и концертами.

А потом весна — с цветущими каштанами и тюльпанами в Люксембургском саду. Лето — с прогулками вдоль Сены и пикниками на траве. Осень — с желтыми листьями в парках и дождями, стучащими по крышам.

Целая жизнь — не без трудностей, не без разочарований, не без моментов сомнений. Но жизнь настоящая, полная, с человеком, подарившим ей мечту, которая казалось уже ускользнула вслед за безвозвратно утекшими днями без любови.
Одинокая жизнь Веры Николаевны осталась в прошлом, как последний луч заката  исчезнувший за крышами соседних домов и свернувшись маленькой тенью затаилась на страницах её старого дневника, который больше не нужно перечитывать.