Без креста

Стоит в саратовских степях одиноко старая колокольня, а рядом – полуразрушенный храм из красного кирпича. Тихо журчит на перекатах Сердоба, и над ее прозрачными водами с радостным писком снуют ласточки-береговушки, изрывшие своими норками крутые откосы песчаных берегов.
Мысленно я пролетаю вместе с ними над моей родиной. Что я увижу с высоты их полета?

Светлую ленту причудливо петляющей реки. Заросшие бурьяном бывшие пшеничные поля. Несколько старых, полуистлевших строений с давно обвалившимися крышами. Древнее кладбище, заросшее могучими соснами, под которыми уже не различимы холмики могил с давно упавшими деревянными крестами.

Ничего не осталось от прежней жизни – ни домов, ни столбов, ни  колодцев,ни колхозной фермы, ни построенной моим дедом водяной мельницы, отобранной у него позже советской властью. Ничего, кроме старого храма,изувеченного давно уже истлевшими в могилах богоборцами и искателями церковных кладов.

Как же так получилось? Куда девалось это шумное, людное село, повторив участь тысяч таких же сел, навсегда исчезнувших с географической карты России?
«И ныне проклят ты от земли, которая отверзла уста свои принять кровь брата твоего от руки твоей…» Так сказано в Книге Бытия о Каине – первом убийце из рода человеческого, поднявшего руку на своего брата, Авеля.

И я помню, как сухая, выжженная солнцем саратовская земля отверзла свои уста, чтобы принять кровь, пролитую одним из бесчисленных потомков Каина.
Это одно из самых тяжелых воспоминаний моего детства.

В соседской семье муж зверским боем бил свою жену – женщину тихую, кроткую, смиренно переносившую истязания. Бил он ее по малейшему поводу и без повода - так, для забавы. Ничего не стоила жизнь женщины в дикой, не признающей никаких законов поволжской деревне.

Я помню ее страдальческое, худое лицо, часто укутанное платком, чтобы не было видно на лице следов супружеского «воспитания».
Однажды муж с руганью выгнал ее из дому. Вид его в гневе был страшен. При этом он был коренаст, волосат, длиннорук, словно обезьяна, и так же безобразно горласт и скандален.

Несчастная, сгорбившись, вышла с каким-то узелком, побрела куда глаза глядят, за ней с горьким плачем бросился шестилетний сын – мой ровесник, Толька.
Рассвирепевший муж, скверно ругаясь, приказал ей вернуться. Женщина, не оборачиваясь, продолжала идти. Тогда, в не себя от злобы, он схватил попавшийся ему под руку острый трехгранный напильник, и, с какой-то животной, звериной силой метнул его уходящей женев затылок.

Я и сейчас отчетливо помню, как бедная женщина беззвучно упала в дорожную пыль, слабо подергиваясь в предсмертной агонии. Помню, как меня затошнило от ужаса, когда я увидел черную лужу, расплывающуюся под ее головой, пронзенной насквозь напильником, услышал нечеловеческий крик Тольки…

Сегодня это кажется странным, но за свое чудовищное злодеяние Толькин отец не понес никакого наказания. Не было никакой проверки, никаких следственных действий. Впрочем, приезжал участковый.Почесывая пузо, расспросил нескольких очевидцев, и, громко зевнув, уехал. Эка невидаль - баба умерла… Несчастный случай.

Село наше издавна называли разбойничьим.
С раннего детства слушал я сказки бабушки Лукерьи о дюжине бочек                с золотом, брошенных якобы в Сорочье озеро бандой свирепого атамана, грабившей проезжих купцов и отправлявшей их на дно вместе с сокровищами.
Жутко становилось от бабушкиных рассказов, так что душа уходила в пятки. И мерещился мне в темной избе лютый образ того атамана – с налитыми кровью глазами, с перекошенным оскаленным ртом и густой, с проседью, бородой. Снились бледные призраки загубленных им душ, плывущих над лесным озером со сдавленным мертвецким стоном…

Позже я узнал, что были разбойники в нашем селе и пострашнее.
Незадолго до революции 1917 года объявилась у нас банда Фуфая – дерзкого, молодого уголовника, беглого каторжника, сколотившего отряд из таких же, как он сам, подонков. Грабить крестьян им было не интересно, проезжие купцы у нас давно перевелись, а вот барская усадьба была подходящей целью.

Шла тогда Великая война с кайзеровской Германией. Графиня Сабурова, проводив мужа и старшего сына на фронт, осталась с младшим, Коленькой, в своем имении. Некогда сильная охрана, состоявшая из чернобородых, вооруженных английскими винтовками, черкесов, тоже отправилась на защиту империи.Охраняли имение только старый дворецкий да пригретый барыней отставной солдат-инвалид, воевавший еще под Шипкой.

Убив и дворецкого, и инвалида, банда Фуфая ворвалась в покои графини.
Сабурова, женщина полная, смелая и властная, встретила свою смерть достойно. На вопрос убийц – «где твой гаденыш?» - ответила плевком в лицо главарю. Резал ее Фуфай сам, яростно и жестоко, выпустив всю кровь «из барской свиньи», о чем он хвастливо, в омерзительных подробностях, рассказывал потом всему селу.

Дорогой ценой графиня купила жизнь своему Коленьке, наказав перед приходом убийц своей горничной спрятать его в многодетной крестьянской семье… Позже он геройски погибнет уже на другой войне с Германией, до самой смерти скрывая свое истинное происхождение.

Говорили, что старший сын Сабуровой, получив ранение на фронте,  приезжал в село, видел издали зарево пожара над своим родовым гнездом. Недолго постоял на холме одинокий всадник с перевязанной головой – поскакал на Дон, к Деникину, куда тайком пробирались горстки таких же добровольцев со всей России- мстить за убитых матерей и разграбленные, сожженные имения.

Имение Сабуровых жители нашего села грабили долго. Не все, конечно, замарали руки о чужое добро. Но и остановить мародеров было некому – лучшие мужики еще не вернулись с войны, включая моего грозного деда Ефима, застрявшего на турецком фронте. А отцу моему было тогда всего двенадцать…

Бабы, визжа, дрались из-за серебряной посуды, фарфора и персидских ковров. Мужики соперничали за более ценные предметы – лошадей, конскую упряжь, седла, охотничьи ружья, сабли, мебель из красного дерева.

Что не могли вытащить из барской усадьбы, били и ломали. Большой черный рояль порешили изрубить топором. В раж входили мужики, с диким воем махая колунами, разнося в щепы драгоценное дерево, покрытое лаком… Жутко им было и радостно оттого, что теперь все можно. Никто не накажет, никто не всыплет черкесских плетей, как встарь. И выли бабы в экстазе нового, неведомого им ранее чувства - упоения своей властью над этим господским хозяйством.

Радость длилась недолго. Новая власть, загнав всех железной рукой в колхоз, экспроприировала у восставших трудящихся присвоенное имущество, руководствуясь столь любимым ей принципом - «грабь награбленное».
Фуфай, впрочем, хорошо при ней прижился и даже стал для нее               героем. Мало того, что пострадал от царского режима, да еще и помещицу зарезал – главного классового врага сельского пролетариата!
 
Принаглев, Фуфай стал охотиться на местных женщин – теперь это не возбранялось. Долой стыд! Долой брак! Даешь социализацию женщин!
На его беду, ему приглянулась именно та бойкая черноглазая девчушка, за которой с серьезными намерениями ухаживал мой подросший отец.

Отцу было девятнадцать, Фуфаюза тридцать. Оба были жилисты, ростом под два метра, но отец был шире в плечах.
Дрались они страшно, долго, молча. Притихло все село – никто не вмешивался, даже друзья Фуфая.

Бой начался в избе, занятой Фуфаем, куда, выбив дверь, ворвался                отец. Трещали сломанные ребра, секлись с хрустом брови, летели красные брызги от расквашенных губ и носов. Схлестнувшись в смертельном поединке, соперники вынесли окно, разворотили старую кирпичную печь, выбили изнутри даже часть сруба, сложенного из ветлы. Наконец, кашляя кровью, вылетел из избы и сам Фуфай.
Он так и не встал с постели – ни через неделю, ни через месяц, несмотря на свое обещание «изрезать Федькуна куски».
 
Хоронили его без креста.
А над храмом, где вскоре обвенчались мои родители, тогда еще стоял крест. Его снимут позже – с руганью, свистом и хохотом - представители местного комсомола.
Ужасной будет их участь.Как и Фуфай, они улягутся в землю без креста, без молитвы и отпевания. Одного вытащат из петли после недельного запоя, другого – из реки, опухшего и объеденного раками. Третий сойдет с ума и найдет свой конец под высоким обрывом, убегая от кого-то с диким криком, спасаясь от невидимых преследователей.

Всего этого я не видел, все это мне расскажет позже Лука Андреич – старый, ласковый дедушка с белоснежной бородой, хромой и сильно картавый – очевидец тех событий.
- Мгази, нелюди – приговаривал он, вздыхая. – Как багыню заезали, все газнесли, все разгвабили… На-ка вот, годной мой, почитай – говорил он мне, протягивая старую, с «ятями», книгу в кожаном переплете – «Жюль Верн. Двадцать тысяч лье под водой».
 
Когда громили и жгли усадьбу, дедушка Лука успел спасти часть барской библиотеки – вывез целую телегу книг, приготовленных мужиками для сожжения. Книги эти он потом хранил в старом амбаре, а после его смерти они перешли уже в школьную библиотеку, которой, кроме меня, почти никто не пользовался.

- Ослепнешь от своих книг, Васька! Будешь с палочкой ходить, гы-гы-гы!-смеялись одноклассники. Кажется, никого из них в живых уже не осталось теперь.
 
Ужасов, рассказанных дедушкой Лукой, я не видел. Не видел гражданской войны, коллективизации и последовавшего за ней страшного голода, когда целые семьи становились людоедами, и ели мертвечину, а потом, опасаясь осуждения соседей, потихоньку сбегали из села. Не видел ужасов «раскулачивания» и ответной мести, вершимой крестьянскими партизанами Антоновского движения. Не видел разгрома этого движения, чудовищных карательных мер, массовых казней и депортаций. Не видел, как расстреляли нашего сельского батюшку, не видел, как ломали крест на нашем храме.

Но я видел последствия. Оскудение человечности в людях, равнодушие, злобу, апатию. Видел, как яростно(не свое ведь!) били колхозную скотину. Как плакала она крупными слезами, как мне казалось, не столько от боли, сколько от обиды за те невообразимо гнусные слова, которыми сопровождались побои, которые, словно трупный яд, оскверняли и небо,и землю. Видел, как били и таскали за волосы детей, впитывавших хульную ругань вместе с молоком матери, а потом видел, как эти же подросшие дети били своих родителей…

Потихоньку уходили старики, унося в могилы свою веру и традиции, ложась под высокие сосны деревенского погоста. Некому было их отпевать в советском колхозе, и ложились они под стандартным «посылочным ящиком» вместо креста.

«Когда ты будешь возделывать землю, она не станет более давать силы своей для тебя; ты будешь изгнанником и скитальцем на земле».

Так и случилось – лишилась своей силы земля, и сколько бы в нее не вбухивали удобрений, не приносила она хорошего урожая. А потом и работать на земле стало некому.
И ржавели в поле колхозные трактора, валились фермы, зарастала бурьяном пахотная земля.

Растекались, разбегались в поисках городской работы крестьянские дети, чураясь деревни, презирая ее, стыдясь своего прошлого, словно постыдной болезни.
И намаявшись скоротечной городской суетой, возвращались они                к земле… Не к своему родному, пушистому чернозему - в рыжий суглинок городских кладбищ уходили они, безвестные, никому не нужные, ничего не достигшие. Уходили без веры, без надежды… И без креста.
Так и опустело вконец мое село.

Тихо журчит на перекатах Сердоба.Верещат-щебечут над ее прозрачными водами ласточки-береговушки, там, где когда-то вода кипела от купающейся ребятни. Но неслышно их звонкого смеха, веселых голосов – только ястреб кличет высоко в небесах, да ветер негромко шумит в сухих зарослях степного ковыля.

И стоит над рекой молчаливо, без креста, храм Архистратига Михаила. Стоит, пережив своих истязателей, снимавших колокола и стрелявших в иконы, долбивших каменный пол в поисках «поповских сокровищ» - позолоченного потира, копия, лжицы да дискоса, наивно спрятанных от поругания в самодельном тайнике последним сельским священником.

Стоит храм, не подвластный ни злобе, ни гордости человеческой, ни даже самому времени. До обетованного, великого, единственно справедливого и никем не отвратимого - Страшного Суда.