5 Севастополь - Театральный и Тройка

Меня отчислили из-за несданной физкультуры. Но в обиде я не был, так как не учился. Проваландавшись с полгода в Москве, я вернулся в родной город, где в спортзале встретился с Максом, давним корешем.

Он был родом из Анжеро-Судженска и хрен знает, что делал в Севастополе, кроме того, что жил в квартире своей покойной бабушки. Сварщик по профессии, он, вроде, не варил. Гордясь тем, что чуваш, любил повторять: "Чапаев тоже был чуваш!" Ближе к лету он обокрал какого-то родственника на крупную сумму и кутил в "Театральном" впритык к драмтеатру. Я упал ему на хвост.

Дима, его двоюродный брат, сын сибирского вора в законе, тогда уже покойного, тусил с нами. На родине он воровал лес, срубил бабла и снарился. Мать прислала его на реабилитацию. Длинный, тощий, с бритой наголо головой, он гордился дорогами и шрамами от вскрытия вен на руках. Черты лица его, как и Макса, были немного монголоидными, глаза чуть удлиненными, темно-карими. Если б не неказистость, он был бы симпатичным.

Носил он только черное: узкие туфли, широкие брюки и, навыпуск, мешковато висящую на тщедушном торсе рубаху с длинными рукавами или футболку с рогатым черепом и надписью "Satan". Вскоре за тысячу долларов купил черный длиннющий тончайшей кожи плащ, в котором форсил севастопольскими летними вечерами. Образ дополняли золотые браслет и цепь.

Надпись на футболке была правдой - он отдал себя сатане. Как анахореты спасают свою душу, забив на остальные, так он, наоборот, свою губил, а прочие спасал. Он сильно заикался и, впрягаясь за нас, мягко тянул: "Дайте п-по-поговорю", но мы не позволяли, чтоб избежать смертоубийства. Он бы легко взял на нож. Когда моя девушка из Севастопольского филиала МГУ при нем выносила мне мозг, он, смущаясь, сказал: "Т-ты не прав. Так нельзя. П-пойдем выпьем". В отличие от меня, у него было собственное достоинство, и он протянул руку помощи. 

Стену своей комнаты Дима украсил огромной дьявольской рожей. Макс рассказывал, что как-то видел его под ней ошалелым, в обнимку с горой анаши. Я жил тогда в центре на Ленина, а он через дорогу, на горке, и, возвращаясь из баров, мы болтали. Я поражался его уму и нежеланию жить. То есть он жил, чтоб ловить кайф, а не наоборот, как мы все, переползающие изо дня в день на легком допинге. 

Помогая другим, он кайфовал, а на последствия плевал. Более безотказного человека я не видел и, если когда-нибудь встречал кого-то, похожего на святого, это был он. "Помогая" Максу, он посадил его на иглу, и тот, все распродав, пошел в секту, что сохранило ему жизнь, но лишило личности. Он раздобрел и стал тупицей.

С Максом мы ходили в "Тройку" на Омеге, где зажигали под "Бьёт по глазам адреналин, переживем, ну и черт с ним". Я так наадреналинился, что пьяным пошел купаться, далеко заплыл и, возвращаясь, понял, что тону. Прощаясь с жизнью, стал нащупывать дно - вода была по пояс. Доплелся до берега и рухнул. К такси меня тащила девушка, с которой познакомился в баре. 

Макс называл ее "девушка с большими бедрами". Обхваты: 94-62-120. То есть ниже груди фигура была роскошная. На остановке я пришел в себя, и мы вовсю лизались. Жила она в коммунальной квартире в одной комнате с бабушкой, которая спала за шкафом. У меня не вставал, она поставила порнуху - безуспешно. Так мы лежали, и она смотрела на меня своими длинными, красивыми карими глазами.

Потом, конечно, у меня встал, да еще как. Ее круглая жопа и сильные мускулистые бедра с переливающимися под кожей мышцами были великолепны. На ум приходило сравнение с крепким лошадиным крупом. Грудь же, напротив, была маленькой и обвисшей, что в ее возрасте очень странно. Нам было по 19, она на несколько дней старше меня. Но у нее была астма в тяжелой форме, она сидела на гормонах и вечно носила с собой два баллончика. Может, в этом дело.

Приходя к ней вечерами, я шел в душ, что нужно было делать незаметно, потому что жильцы экономили воду. Впрочем, ложила она на жильцов. Потом она кормила меня макаронами, котлетами, еще чем. А потом я трахал ее до седьмого пота, падавшего ей на живот учащенными каплями. Странно, но бабушку за шкафом она ничуть не стеснялась.

По отцу она была еврейкой, а ее еврейская бабушка - ученым Института биологии южных морей, автором большой книги про рыб. Таня училась в каком-то занюханном колледже, за что бабушка вечно, но вежливо, ее пилила. Работала в туристической фирме отца - билеты продавала на набережной. А в коммуналке оказалась, потому что он ее из дома выгнал - мачеха приревновала его к дочери.

Она была ничего такая, высокая, статная, но лицо немного лошадиное, шея коротковатая, плечи высоковатые. Внешне она мне не нравилась. Но талия и ниже... Я просто дурел. А она жаловалась, что прихожу только трахаться, и она мне не нужна. Желая открыть в ней новые грани, помимо ее жопы, я пытался говорить с ней, но безуспешно - не о чем было, да она и не хотела поддерживать пустые разговоры. Слушала она Бориса Гребенщикова, которого я на дух не переносил. 

Но мы были на одной волне. Она была какая-то несчастная, одинокая, покинутая и отчаянная, и я, видимо, тоже, потому что нам не нужны были слова, чтобы быть вместе - они только все портили. А без слов мы могли только трахаться, что и делали, и это был замкнутый круг. Мы так страстно лизались в "Тройке", что нас оттуда выперли за разврат - единственный такой известный мне случай.

Чем больше я ее узнавал, тем больше жалел и хотел. У нее были припадки астмы, она задыхалась. Как-то поехали на экскурсию в пещеру, ей стало там плохо, задыхалась, ловила воздух как рыба, я тащил ее к выходу. Мы становились все ближе, но выражалось это только и исключительно в сексе, обреченном и безоглядном.

Я боролся с собой, я чувствовал себя грязным извращенцем, последней сволочью. Мне было страшно ее жаль, но влекло меня к ней еще страшнее и, когда мы были вместе, я ощущал, что в этой грусти, в этой страсти мы - одно.

За день до моего отъезда мы сняли биллиардную, я трахал ее на столе, она плакала. Говорила, что, может, не надо, и мне тоже было плохо, и мы опять трахались, и я совал ей член в рот. Да, мы были на одной волне, но на ней можно было только сдохнуть. Она была как водка: пьешь и хорошо, и забываешься в собственном горе.

Позже, в другой жизни, следак сказал мне: "Лохов надо кидать, но это уж слишком". Со мной допрашивали молодую девку, вокзальную воровку, уже немного обрюзгшую, но симпатичную. Он показал ей фотографию.

- Это ты с Алесей?

- Шапка моя, но это не я.

- Шапка твоя?!

- Да, моя, но это не я.

Следак сидел, она стояла, и он со всей дури, снизу вверх, всунул два пальца ей в ноздри, потащил и прижал ее голову к столу. Она истошно заорала.

- Где Алеся?!!

- Не знаю!!!

- Мама твоя переживает, а ты воруешь, бухаешь...

- Не могу без водки...

- У него деньги есть, - сказал он ей напоследок, указав на меня. Она улыбнулась мне сквозь слезы. Я почувствовал родственную душу.

Алеся эта их страшно парила. Следак предложил, чтоб я ее нашел. Я отказался.

Я думал, что с Таней понял, что такое секс. Дурак, ничего я не понял. Настоящими были только ее глаза, длинные и грустные.

Диму я потом видел с отпетым наркоманом, бывалым сидельцем из нашего дома. Он был рад меня видеть, но очень спешил вдолбиться. Через год он умер от передозировки. Таня прожила еще три.