Нелепый доктор Кетчер

ЕЩЁ ОДИН ОБИТАТЕЛЬ УСАДЬБЫ ЛЕВАШОВЫХ

Накануне, осенью 1837 года  в одном из флигелей с погребком и огородом на усадьбе Левашовых поселился врач, друг Герцена, Огарёва и Белинского,  швед по происхождению, писатель-переводчик Николай Христофорович  Кетчер. Он и раньше посещал усадьбу на Новой Басманной улице, играл постоянно с Николаем Владимировичем в шахматы, участвовал в философских беседах с Петром Чаадаевым и даже помогал с переводом его «философских писем». Теперь же постоянно требовалась его помощь больной хозяйке   Екатерине Гавриловне, как врача, окончившего Медико-хирургическую академию.

Обустроившись на новом месте со своей матерью, молодой человек сразу же начал ухаживать за Лидией Левашовой.

Николай Христофорович был очень общительной, занимательной, суетной и весьма экстравагантной личностью, даже внешне отличавшейся от других.

Он  совершенно не заботился о том, как выглядит. «Приятели Кетчера, подшучивая над ним, уверяли, что он только в месяц раз умывается и не имеет в заводе ни гребня, ни щётки, потому что никогда не чешет головы. Впрочем, гребень и не нужен ему, потому что волосы его, всегда подстриженные коротко, образуют на его голове щетинистую шапку» (из «Литературных воспоминаний» Ивана Ивановича Панаева ).
«Высокий ростом, с волосами странно разбросанными, без всякого единства прически, с резким лицом, напоминающим ряд членов Конвента 93 года, а всего более Мара, с тем же большим ртом, с тою же резкой чертой пренебрежения на губах и с тем же грустно и озлобленно-печальным выражением; к этому следует прибавить очки, шляпу с широкими полями, чрезвычайную раздражительность, громкий голос, непривычку себя сдерживать и способность по мере негодования поднимать брови все выше и выше» ( А. Герцен « Былое и думы»).

Не соглашаясь со стереотипом, что по одёжке встречают, Николай Кетчер, в то же время, почти не расставался со своим чёрным плащом с красной подкладкой, по которому его приятели прозвали «асмодеем».  В этом плаще он был узнаваем даже издалека. Но его знакомым невозможно было не заметить Кетчера на улице, даже если этого плаща - альмавивы  на нём не было. Заметив знакомого на улице ещё издалека, Николай Христофорович, растягивая в улыбке свои толстые губы, тут же начинал весело махать руками и стараться перекричать городской шум карет и извозчиков.
«И вот он уже работает локтями, хохочет, шумно извиняется за раздаваемые по сторонам толчки. Наконец, добравшись до цели, набрасывается на жертву с объятиями, пускается в расспросы, которые вскорости переходят в спор, и вот уже Кетчер увлеченно кричит: — Вздор!.. Неужто!.. Врешь!» (из книги «Старомосковские жители» Михаила Вострышева).

Кстати, раньше любил облачаться в альмавиву и завзятый модник Александр Сергеевич Пушкин. Он носил свою альмавиву, закинув одну полу на плечо. Бывая в Москве, А.С. Пушкин не редко навещал любимого дядюшку Василия Львовича, который с 1824 по 1827 год снимал дом у матери Николая Христофоровича, титулярной советницы Пелагеи Васильевны Кетчер(овой).

Бывший дом Кетчеров, ныне проданный, находился на Старой Басманной, за углом от дома Левашовых, где сейчас Николай Хоистофорович и Пелагея Васильевна снимали флигель.

Асмодей - Кетчер очень любил общество, к близким обращался на «ты», был бесцеремонным, беспрестанно грубо споря или грохоча своим смехом.

Друг, Виссарион Белинский, который преподавал детям  Левашовых, дал Кетчеру кличку «Нелепый», но сам обращался к нему ласково и нежно - Кетчерушко, говоря, что «Если б в России можно было делать что-нибудь умное и благородное, Кетчер много бы поделал – это человек».

В то же время Андрей Иванович Дельвиг был о Кетчер противоположного мнения, считая доктора человеком «с двойным дном» и подозревая его в провокациях и агентурной деятельности.

В своих «Воспоминаниях» зять Левашовых писал, что Н.Х. Кечер, ещё до того, как поселиться у Левашовых, бывал у них каждый день. «Он имел чрезвычайно неприятную наружность и неприятные манеры: не знаю,   что могло в нем нравиться Левашовым», - удивлялся Дельвиг.

«Кечер для меня и для многих других служил загадкою в том отношении, что он, участвуя в начале 30-х годов во всех происшествиях, за которые Герцен и многие другие были наказаны административным порядком, не подвергался никаким преследованиям, - продолжал вспоминать зять Е.Г. Левашовой.  В 1836 г. он перевел с французского языка наделавшее много шуму «философское письмо» Чаадаева, за которое последний объявлен сумасшедшим,  журнал « Телескоп», в котором помещён этот перевод, запрещён, редактор журнала и цензор пострадали, - один переводчик остался без последствия, даже никто не спросил о том, кто переводил письмо Чаадаева и с дозволения ли последнего этот перевод напечатан...».
 
Эта загадка относительно Кечера так и осталась неразгаданною. А в то время эти странности, как и множество других, не вызывали ни малейших подозрений у его друга Герцена.


ПОСРЕДНИК. КЕТЧЕР И ГЕРЦЕН

О дальнейших события, происходивших с Кетчером, подробно описывали в своих воспоминаниях как Андрей Иванович Дельвиг, так и в «Былое и думах» Александр Иванович Герцен. В начале марта 1838 года  состоялась встреча Николая Кетчера с Герценым во Владимире, где Александр Иванович отбывал ссылку.

«Декабристы разбудили Герцена», - по известному выражению В.И. Ленина, - ещё в студенческие годы, когда они с Н.П. Огарёвым и знакомятся с убеждённым западником Николаем Кетчером и сыном ссыльного дворянина  Вадимом Пассеком, принимают участие в студенческих протестах и формируют кружок западных социалистов.
Странного, нелепого студента Кетчера, которого, как сейчас бы сказали «было слишком много», молодые социалисты воспринимают с лёгким юмором: «Открытая, благородная натура с детства поставила его в прямую ccopу с окружающим миром; он не скрывал это враждебное отношение и привык к нему…Несколькими годами старше нас, он беспрерывно бранился с нами и был всем недоволен, делал выговоры, ссорился и покрывал все это добродушием ребенка. Слова его были грубы, но чувства нежны, и мы бездну прощали ему».
 
В то время, 20-летний Александр Герцен, посещая своих родственников, встречается там с двоюродной сестрой Натальей Захарьиной, которая, судя по характеристики, много читала, но была забитой и тихой.  Они оба были незаконными детьми двух родных братьев Яковлевых: Александра Алексеевича и Ивана Алексеевича. И совершенно невинное общение перерастает в крепкую привязанность.

Но в 1834 году некоторых членов кружка западных социалистов арестовывают, в том числе и Герцена, которого ссылают  сначала в Пермь, в Вятку, а потом переводят во Владимир. Natalie пишет ему длинные письма, на которые Александр отвечает со всё возрастающей душевной теплотой. В конце концов, молодые люди поняли, что полюбили друг друга, и Герцен решает жениться. Но как это сделать, если все родные и церковь против их брака?

Княгиня Хованская решает спасти  Natalie  «от государственного преступника, человека без религии и правил», срочно выдав её замуж. Она подбирает племяннице в женихи какого-то полковника и даже выделяет в качестве приданого 100 000 рублей и небольшую деревню в Подмосковье. Местный священник тоже встаёт на сторону княгини, сказав, что не будет грехом выдать Natalie  насильно, что пристроить сироту - дело богоугодное. И прямо, как Шурочка Азарова из фильма «Гусарская баллада», чтобы «отстращать» нелюбого жениха, Natalie  пробует «прикидываться при нем совершенной «дурочкой»…нисколько – он продолжает ездить чаще и чаще».

Против этого брака выступают так же родные Герцена. И вот, решить проблемы друга берёт на себя Николай Кетчер. Он приезжает в начале марта 1838 года к Герцену во Владимир и предлагает ему свою помощь в  убеждении отца согласиться на эту женитьбу Александра. И, несмотря на пессимистичный настрой в отношении способностей Кетчера: «Он имел в высшей степени все то, что должно было окончательно испортить дело... Он одним появлением своим наводил уныние и тревогу на всякого консерватора», Герцен соглашается.
 
Тогда Николай Христофорович возвращается в Москву и встречается с отцом Александра Герцена в его деревянном доме с мезонином на Сивцевом Вражке. Дипломатический визит нелепого Кетчера «принял характер желчевой… и свидание окончилось, как следовало ожидать, рядом язвительных колкостей со стороны моего отца и грубых выражений со стороны Кетчера…Кетчер писал мне: «От старика ничего не жди». – вспоминает Герцен в «Былое и думах».

Уехав из Владимира, Кетчер, оставил Александра Герцена с братом. После получения известия, что отца не удалось уговорить на брак, Александр Иванович стал мучительно придумывать план того, что делать ему дальше. И вот, когда брат собрался уезжать в Москву, Александр, вдруг заявил, что едет с ним: – «Я сказал, наконец брату, глядя в тарелку, – довезите меня до Москвы?... – Провезите меня через заставу как вашего слугу, больше мне ничего не нужно, согласны?»
Вернуться предполагалось через день. Камердинеру Матвею же было сказано, чтобы тот говорил проверяющим, что у хозяина болит голова, и он спит.

К флигелю на Новой Басманной  экипаж, звеня бубенцами, подъехал к обеду следующего дня. Кетчер, выйдя навстречу неожиданному гостю, сначала просто онемел, потом покатился громким смехом, и, наконец, приняв озабоченный вид, повёл Герцена в дом.

Далее А.И. Герцен вспоминает: «Когда мы были в его комнате, он, тщательно запирая дверь на ключ, спросил меня: – Что случилось? – Ничего. – Да ты зачем? – Я не мог остаться во Владимире, я хочу видеть NataLie – вот и все, а ты должен это устроить, и сию же минуту, потому что завтра я должен быть дома.

Кетчер смотрел мне в глаза и сильно поднял брови. – Какая глупость, это черт знает что такое, без нужды, ничего не приготовивши, ехать. Что ты, писал, назначил время? – Ничего не писал. – Помилуй, братец, да что же мы с тобой сделаем? Это из рук вон, это белая горячка! – В том-то все и дело, что, не теряя ни минуты, надобно придумать, как и что. – Ты глуп, – сказал положительно Кетчер, забирая еще выше бровями, – я был бы очень рад, чрезвычайно рад, если б ничего не удалось, был бы урок тебе…».  Но план свидания с NataLie был намечен. Спустя пару часов, «Кетчер, важно нахлобучив на себя свою шляпу с длинными полями, набросил черный плащ на красной подкладке. – Ах ты, проклятый ворчун! – сказал я ему, выходя, и Кетчер, от души смеясь, повторял: «Да разве это не курам на смех, не написал и приехал, – это из рук вон».
 
Сначала занялись поиском последующего ночлега. У Кетчера нельзя было оставаться, он жил ужасно далеко, и в этот день у его матери были гости. Николай Христофорович привёз Герцена к своему знакомому гусарскому офицеру, который не интересовался политикой, и, поэтому был вне подозрений у полиции.

«Офицер с длинными усами сидел за обедом, когда мы пришли;- пишет далее Герцен в « Былое и думах», -  Кетчер рассказал ему, в чем дело, офицер в ответ налил мне стакан красного вина и поблагодарил за доверие, потом отправился со мной в свою спальню, украшенную седлами и чепраками, так что можно было думать, что он спит верхом. – Вот вам комната, – сказал он, – вас никто здесь не обеспокоит. Потом он позвал денщика, гусара же, и велел ему ни под каким предлогом никого не пускать в эту комнату. Я снова очутился под охраной солдата, с той разницей, что в Крутицах жандарм меня караулил от всего мира, а тут гусар караулил весь мир от меня».

К дому княгини Хованской Александр Герцен с Кетчером подъехали когда уже совсем смеркалось. «Сильно билось сердце, когда я снова увидел знакомые, родные улицы, места, домы, которых я не видал около четырех лет… Кузнецкий мост, Тверской бульвар… вот и дом Огарева, ему нахлобучили какой-то огромный герб, он чужой уж; в нижнем этаже, где мы так юно жили, жил портной… вот Поварская – дух занимается: в мезонине, в угловом окне, горит свечка, это ее комната, она пишет ко мне, она думает обо мне, свеча так весело горит, так мне горит».

Подъехав к дому, Александр Иванович передал записку для любимой через удивлённого официанта, который увидев Герцена, сразу его узнал. Спустя полчаса к молодому человеку, прятавшемуся за углом, вышла маленькая худенькая старушка-горничная, которая расцеловав «беспутного» в его «буйную голову», передала ответную записку от NataLie. Дрожащей рукой она выводила слова, приглашая к себе на свидание в шестом часу утра.

Переночевав у гусара под караулом денщика, уже «в пять часов с половиной» Александр Герцен стоял, прислонившись к фонарному столбу, и ждал «нелепого асмодея», который пошёл в дом княгини на разведку. Кетчер вышел из дома с человеком из прислуги, и Александр Иванович в сопровождении последнего поднялся в гостиную. Свои ощущения и чувства тех минут Герцен вспоминает в мельчайших деталях: «Я, утомленный, бросился на диван, сердце билось так сильно, что мне было больно, и, сверх того, мне было страшно… Она взошла, вся в белом, ослепительно прекрасна; три года разлуки и вынесенная борьба окончили черты и выражение. – Это ты, – сказала она своим тихим, кротким голосом. Мы сели на диван и молчали. Выражение счастия в ее глазах доходило до страдания…».

Кетчер проводил Герцена в экипаже до заставы. Узнав, что друг ни о чём так и не поговорил с NataLie , он, поднимая брови и пожимая плечами проворчал: «Ты, ей-богу, поступаешь как дитя или как сумасшедший… Я ей напишу, потом тебе, а теперь прощай! Ну-тка по всем по трём!»


СМЕРТЬ ЛЕВАШОВОЙ

Николай Кетчер вернулся в свой флигелёк на усадьбе Левашовой.  Екатерине Гавриловне становиться с каждым днём всё хуже.
 
А Александр Герцен, вернувшись во Владимир, приступил к подготовке свадьбы. Два месяца ушло на хлопоты, поиск денег, и на то, чтобы достать «платя, кланяясь, потчуя квартальных и писарей» дубликат метрического свидетельства, которое забрала княгиня Хованская.

7-го мая (1), когда все было готово, Александр Иванович с камердинером Матвеем выехали в Москву.

Этот день был Днём рождения Екатерины Гавриловны Левашовой, родные и друзья которой разучили несколько сцен модной тогда комедии Грибоедова «Горя от ума»: Андрей Дельвиг взял на себя роль Фамусова, его брат Николай Дельвиг - Скалозуба, Николай Кетчер играл Чадского. Все очень веселились, словно стараясь приглушить тревожную атмосферу наступающей на дом беды.

На рассвете 8 мая, когда Герцен въехал в Москву, в доме Левашовых 
обсуждали письмо от Николая Владимировича, который писал из Галибихи о необходимости срочно достать ему денег для уплаты какого-то долга.
 
А утром 9-го мая, когда собирались праздновать именины  сына Левашовых Валерия, а Кетчера ожидала ответственная миссия по организации церемонии бракосочетания Александра Герцена с Натальей Захарьиной, доктору пришлось срочно собирать консилиум: Екатерине Гавриловне стало совсем плохо.
 
Александр Герцен приехал в Москву к Астраковым, к назначенному для встречи с Кетчером месту, как раз в то время, когда тот находился у изголовья умирающей Екатерины Гавриловны Левашовой. Кетчер не мог ее оставить и писал, что задерживается. Это известие очень обеспокоило Герцена, он прибывал в полной растерянности, а когда, наконец, «в три четверти десятого явился Кетчер в соломенной шляпе, с измятым лицом человека, не спавшего целую ночь», он осыпал его, обнимая, упрёками. В ответ, Кетчер, нахмурясь, протянул другу шаль, со словами: «Левашова посылает вам своё приветствие, она благословила меня на успех своей умирающей рукой и дала мне на случай нужды эту тёплую шаль».

На что Александр Герцен пишет в «Былое и думах»: «Привет умирающей был для меня необыкновенно дорог. Теплая шаль была очень нужна ночью, и я не успел ее поблагодарить, ни пожать ее руки… она вскоре скончалась», там же он даёт Екатерине Гавриловне следующую характеристику: «Женщина эта принадлежала к тем удивительным явлениям русской жизни, которые мирят с нею, которых все существование – подвиг, никому не ведомый, кроме небольшого круга друзей. Сколько слез утерла она, сколько внесла утешений не в одну разбитую душу, сколько юных существований поддержала она и сколько сама страдала. «Она изошла любовью», – сказал мне Чаадаев, один из ближайших друзей ее, посвятивший ей свое знаменитое письмо о России».

Беспокойное сердце этой замечательной женщины, видимо, не смогло не тревожится за обитателей усадьбы на Новой Басманной улицы и после смерти, если вот уже более полутора веков, её призрак тихо бродит по флигелю, то читая письма, то что-то записывая, то словно кого-то ожидая, задумчиво вглядываясь в окно…

*

(1)Даты в хронологии событий в воспоминаниях Андрея Дельвига и Александра Герцена немного не совпадают.