Подкидыш

(Предлагаемый Вашему вниманию рассказ начало большой формы, возможно повести или даже романа. Прошу оценить, чтобы я поняла, продолжать ли мне эту историю.)

Афанасий жил бобылем на окраине. Можно сказать, был стариком. Вообще в середине XIX века 40 лет считались периодом угасания.
Когда ему было 25, он, сирота, смог построить себе избу на краю села и заслать сватов к понравившейся девке. Однако, ни через год, ни через два детей у супругов так и не народилось. Афанасий нрава был крутого и попросту выгнал бесплодную жену назад к родителям, а сам уехал на заработки – мыть золото в Сибирь.
Даже дверь в избу запер – привалил огромное бревно. Вернулся через год по весне и не один – привез молодую цыганку. В деревне глядели на новоявленную жену косо, в гости не звали, на праздниках сторонились. Священник Николай долго и строго разговаривал с Афанасием, но тот был непреклонен.
Всё лето цыганка работала в поле и на огороде, ухаживала за скотиной, а Афанасий занимался домом – за год многое успело поветшать. Осень тоже прошла в заботах, а зимой новая жена затосковала: она так и не понесла ребеночка. Афанасий всё чаще пил горькую и начал жену поколачивать. Под Рождество новая жена и вовсе померла. Афанасий её похоронил и запил. На люди не выходил, только ночами кричал громко.
А когда к Пасхе вышел к церкви, народ его и не узнал: сам худой, лицо одутловатое, одёжа болтается. Встал на паперти и не заходит. Отец Николай вышел после службы, посмотрел, завел в храм и вскоре вышел один. А Афанасию назначил «лечение». Оставил читать ночью Псалтырь. «А ежели читать не сможешь, - наказал священник настрого, - не отрывай глаз от букв до того момента, пока свеча не погаснет. Тогда следующую свечку зажигай, и снова  в книгу смотри».
Поначалу в голову Афанасия лезли разные глупые мысли, и, чтобы их прогнать, он стал рассматривать буквы. В детстве он ходил в школу при церкви, где батюшка Николая его грамоте учил. Постепенно он вспомнил очертания букв, и даже начал складывать слова. Наутро отец Николай принес кулич и дюжину яиц. После трапезы Афанасий впервые за последние недели заснул крепко. После недели такого лечения лицо его просветлело, но взгляд еще был тяжелым.
К Троице попадья на коляске уехала куда-то далеко. Местные ее даже в соседних деревнях не видели. Всё это время Афанасий помогал отцу Николаю по хозяйству и слушал его проповеди.
- Коли хочешь у Господа прощенья – душу спасти надобно, - постоянно говорил ему священник. Он не уточнял, чью, и мужик исправно  молился, бил поклоны, соблюдал пост, причем делал это с искренней радостью.
Приехала попадья только к Яблочному Спасу.  И не одна. Привезла с собой молодую хорошенькую девушку. Она поначалу жила в доме священника, потом обвенчалась с Афанасием, а к Стретенью родила девчонку. Родилась она в пятницу, поэтому  назвали ее Прасковьей, в честь Параскевы Пятницы. Дома ее звали Проней, а на улице кричали обидное: Параша, поэтому людей девчонка сторонилась и гулять по вечерам остерегалась. Афанасий хоть и переосмыслил свою жизнь, держал девчонку в строгости – вставала она на заре, поначалу матери помогала, а к 12 годам, когда мать умерла, и вовсе все женское хозяйство на нее легло.   Афанасий тогда уже стариком стал. Тяжело ему было, да Господь других наследников, кроме Прони так и не дал, а в деревне бабы шептались, что не дочь она ему вовсе. Мол, барин летом девку попортил, а ее от позора да от гнева барыни увезли в дальнюю деревню.
Паря была девушкой замкнутой, даже разговаривала мало. Если чего нужно было, отец вопросы решал, а когда дочери 14 годов исполнилось, обезножил. Зимой дело было. Пришлось Проне все хозяйство одной вести. Простыла она как-то неловко, поначалу кашляла, а на Благовещение и совсем силы ее оставили. Тогда-то и пришла она...
Гостья постучала в двери и распахнула их сама, хотя они изнутри запеты были. Только Проня этот секрет знала, но сил спросить у пришелицы, как она  об этом догадалась, не было. А та сразу дров в печку подкинула, узелок развязала, туесок вынула, напоила девушку душистым чаем, от которого та уснула, а наутро встала хоть и ослабевшей, но здоровой.
Гостья сказала, что она Прасковья, странница перехожая. По святым местам идет. Вот Господь ее к этому дому и направил. Афанасий тогда уже без памяти был, он даже и не заметил, что в доме не одна девчонка хозяйничает.
Наутро Прасковья вышла из дому и пошла по деревне прямо к дому Сидора Бессеребника. Семья у него была большая, жили бедно. Одна радость – коровушка Зорька. Сама белая, а на лбу пятнышко черное. Весной отелиться должна была.
Тесть Сидора местным коновалом был, но, год видать тяжелым выдался. Старик коновал, как назло, со дня на день помереть должен был, и хозяйка, Фрося, побежала на другой край села его проведать да помочь, а корова именно в этот момент телиться начала. Прасковья прямо в хлев зашла, ребятишек, что под ногами болтались, прогнала, сама роды приняла. Коровушку напоила, сено ей и теленочку поменяла. Когда хозяйка вернулась, телок уже уверенно на ножках стоял. Был он полной противоположностью Зорьки: сам черненький, а на лбу звездочка. Фрося запричитала – она думала, что телочка родится, а телкА забить придется, как раз на поминки – умер ее дед-то, но Прасковья отругала ее, развязала узелок, и дала ей три рубля, сказав: «Твой Гром тебе еще больше Бугая прибыли принесет».
По деревне слух прошел, что знахарка у Афанасия появилась. Стали к ней прибегать, если у кого какая скотина приболеет, или у самого хворь случается. Прасковья поначалу одна по дворам ходила, а потом и Проню с собой брать начала. Им за работу платили: кто кусок домоткани даст, кто чугунок подарит, богатые так вообще деньгами за работу откупались. А если не звал никто, они вместе в лес ходили, дом-то на окраине деревни стоял, там ей травки всякие показывала, рассказывала, что от чего помогает. Девчонка раньше и болячек-то таких слухом не знала, а здесь в лес идут, странница ей рассказывает, а домой возвращаются, Проня ей пересказывает, что запомнила. Прасковья если что, поправляла, но больше кивала согласно.
Случалось знахарке Прасковье и роды принимать. Тогда она брала с собой серебряные ножницы с золочеными кольцами – пуповину перерезать. Как-то на Воздвиженье позвали ее к Матрене роды принять, они вместе пошли. Прасковья в бане в уголок села, а Проня сама ребеночка приняла. Вот тогда-то и называть ее в деревне начали не Парашкой, а Прасковьей Афанасьевной.
С той поры и начала гостья собираться в дорогу. Она думала, что никто не заметит, но Проня всей душой чувствовала, что прощается с ней тезка. Обе молча как от сердца друг дружку отрывали, ведь как одно целое стали – без слов друг дружку понимали. Ближе к Покрову странница Прасковья пропала. Сплела себе и тезке лапти, надела чистую рубаху и исчезла так же неожиданно, как и появилась. Только туесок со своими инструментами знахарскими оставила, в том числе и ножницы драгоценные.
Потужила Прасковья, да делать нечего – дорогу к ее дому люди протоптали, теперь ее на помощь кликали. Афанасий совсем плох стал, на Крещение помер. Мужики деревенские схоронить помогли, а бабы поминки справили. Вот тогда Прасковья поняла, что в деревне ее хоть и уважают, но побаиваются. Ни весной, ни осенью так сватов к ней никто и не заслал. А на Михайлов день нашла она на крыльце своего дома ребеночка новорожденного. Спрашивать, кто подкинул, не стала, сама выхаживать да растить начала. Назвала мальчишку, как положено, Михаилом.
Так и жили они, поначалу Прасковья одна врачевала, а потом и Михаила с собой брать начала. И если мать все больше людей лечила, мальчишка к животным тянулся. А это дело трудное. Скотина – не человек, объяснить, что у нее болит, не может. А Михаил только руку на голову коровы положит, прислушается и уже знает, какой недуг у кормилицы. Коновала в селе не было, приходилось в соседское бегать.
...Гром, соседский бычок, отёл которого странная гостья приняла, вырос в могучего быка, стал всех местных коров покрывать, к нему даже из соседних сел телочек приводили. Сидор Бессеребненник хозяйство выправил, забор крепкий поставил, чтобы Гром без спросу из двора не выходил. Как-то летом Гром ногу подвернул и мычал третий день на всю деревню так, что аж собаки выть начали. Сидор топор наточил, соседей позвал, решительно в хлев зашел, только Гром его опрокинул, соседских мужиков раскидал и дорогой, которой на пастбище каждое утро ходил, как мог шустро, захромал. Последний дом на краю села Пронин был. Забора вокруг него считай не было, бык во двор забежал и свалился, Мишка бросился на него, шею руками обхватил. Гром сначала дышал тяжело, встать пытался. Тут соседи с топорами прибежали, все в кровище. Мать выскочила, только сына от Грома оторвать так и не смогла.  Прасковья мужиков перевязала и восвояси отправила, а Миша так и уснул вместе с быком, который впервые за несколько дней перестал мычать от боли.
Наутро, когда мужики за быком пришли, мальчишка толково объяснил, как вправить плечо. Когда навалились все вместе,  Сидор резким рывком вправил Грому правую переднюю. Бык сначала взвыл, потом переступил ногами, опустил голову, нашел налитыми кровью глазами Мишу. Тот подошел и прижался к широкому бычьему лбу. Он не видел, как из глаз быка катились слезы.
Бык так и не ушел к Сидору, остался жить у Прасковьи. Ефросинья вспомнила, как странница за бычка  три рубля отдала, потому Сидор пришел, хлев поправил, да еще и сена привез. Гром охранял двор почище пса сторожевого. В деревне поначалу злые языки насмехались над знахаркой, как мол, она бычка доить будет, но как зимой Гром волков от дому рогами раскидал, больше вопросов не имели.
Михаил вырос. Уже усы проявились, борода расти начала. Справлял любую работу: и мужскую, и женскую. Когда дом совсем обветшал, вместе с соседями выстроил новый, светлый и просторный, но ежели надо, и рубаху заштопать мог, и нитку ссучить, а уж валенки подшить к нему вся деревня обращалась. Девчата на святки гадали, к кому первый парень на деревне сватов зашлет.