Глава 1. Русский эмигрант

Наступил 1936 год. Прошло без малого двадцать лет с тех пор, как Российская Империя, пала под натиском революции. Государство с тысячелетней историей кануло в лету, не пережив шквала событий, последовавших за роковым выстрелом сербского террориста в наследника австрийского престола. Этот выстрел стал искрой на пороховом складе и спровоцировал грандиознейший по масштабам вооружённый конфликт. Мировые державы спустили с цепей своих собак и натравливали их друг на друга на протяжении четырёх лет. Но, в конце концов, уставшие от долгой борьбы псы вцепились в глотки собственных хозяев, обратив на них остатки своей ярости. Так одна за другой обрушились вековые престолы древних империй. Вслед за Россией своих правителей свергли Германия, Австро-Венгрия, Османская империя. Мир был сломан, и теперь оставшимся в живых свидетелям прошлого приходилось приспосабливаться к новым устоям.

Многие тысячи бывших русских чиновников, дворян и представителей интеллигенции оказались в смертельной опасности: над ними навис Дамоклов меч красного террора, и единственным шансом на спасение было бегство заграницу. И они бежали. Лучшие люди России бежали как преступники от кровожадной руки большевиков. Одни садились на корабли и покидали родные берега, не зная, что их ждёт дальше, другие стрелялись, третьи вступали в ряды Белой армии, чтобы до конца бороться за дорогую сердцу страну.

Среди числа первых был и потомственный дворянин, граф Пётр Павлович. В марте 1917 года Пётр Павлович в последний раз зашёл в свой дом: чтобы сообщить семье, что император отказался от престола, и надо бежать из Петрограда, поскольку начинается смута. Благодаря его прозорливости им удалось не только беспрепятственно уехать в одну из южных губерний, но и вывезти с собой родовые богатства. Потомки Петра Павловича потом долго вспоминали его добрым словом за то, что им не пришлось нищенствовать за границей и водить такси, как это делали многие их соотечественники.

В ноябре 1917 года стало известно о свержении Временного правительства и исчезновении Керенского. Это значило, что последний мост, связывавший настоящее со спокойным будущим, рухнул в пропасть, подожжённый факелом ещё одной революции. Грянула гражданская война, и Пётр Павлович оказался в рядах белых. Его отец питал к большевикам лютую ненависть за их стремление уничтожить Русскую Православную Церковь. Поэтому, несмотря на довольно преклонный возраст, в 1917 ему исполнилось 73 года, он достал из сундука свою старую шашку, чтобы и теперь она служила ему на правое дело. Она не предавала его до конца, и сам граф исполнил свой долг перед родиной, пав с честью в бою во время Ледяного похода генерала Корнилова.
Пётр Павлович тоже не имел особых причин симпатизировать красным, а после гибели отца вообще перестал сдерживать себя в сражении. В 1920 году он получил тяжёлое ранение и, осознав, что собственной смертью обречёт на сиротство своего тринадцатилетнего сына, отправил письмо армейскому другу, барону Врангелю с просьбой перевестись под его командование. Пётр Павлович надеялся, что «чёрный барон» не оставит юного Павла Петровича на произвол судьбы. Кроме того, интуиция опять подсказала графу, что Белое движение близко к провалу, и в случае его полного разгрома лучше находиться в Крыму, откуда гораздо легче покинуть залитую кровью родину.

В конце осени этого же года Красная армия в ходе Перекопско-Чонгарской операции прорвала оборону белых и проникла на территорию полуострова. В памятный всем участникам этого события ноябрьский день 1920 года вся армия Врангеля погрузилась на корабли и взяла курс на Константинополь. Тогда, с палубы миноносца, Павел Петрович в последний раз увидел свою родину, прежде чем покинуть её на долгие годы, а, может быть, и навсегда.

Сначала граф с сыном поселились в Царьграде, стараясь держаться вместе с остальными эмигрантами. Русская диаспора в этом городе была очень большой, и поначалу чужая страна даже заменила беженцам потерянную родину, но, безусловно, стать новой Россией Турция не могла. И Пётр Павлович, как никто другой, это понимал. Он прожил в Константинополе ровно год, устраивая свои дела. Вложив капиталы в несколько ведущих компаний в самых разных сферах деятельности, он смог не растерять семейные богатства и обезопасить себя от разорения.

И как только все дела были закончены, граф с сыном уехал из города и направился туда, где их не могли достичь удручающие новости о происходящих в России ужасах. Он хотел самостоятельно порвать все оставшиеся нити, связывавшие его с прошлым, чтобы не так сожалеть о нём, и поэтому решил уехать в глушь, в которой ничего не будет напоминать о кардинальных переменах, перевернувших все основы бытия. Так началось его полуторагодовое путешествие по всей Малой Азии. И чем дальше старый граф уезжал к востоку, тем больше ему нравилось. В конце концов, он решил, что уже достаточно отогнал грустные мысли, и пора бы где-нибудь осесть для продолжения спокойной жизни. Его выбор пал на одну из самых южных земель турецкого причерноморья. В последствии, как выяснилось, выбор оказался не самый удачный, поскольку полностью спокойной жизни не получилось: регион ещё долго переходил из рук в руки, то получая автономию, то присоединяясь к какому-нибудь из соседних государств. Но через несколько лет границы были начерчены окончательно, и Пётр Павлович вздохнул с облегчением.

С тех пор прошло тринадцать лет, и многие свидетели переломного момента в истории России оставили наш мир, навсегда обретя спокойствие, которого им не давали при жизни. Умерли и родители молодого Павла Петровича: мать скончалась ещё до эвакуации, её свела в могилу нервная болезнь. А отец прожил на чужбине семь лет, а потом и его не стало.

Сам Павел Петрович продолжал спокойно и безбедно существовать в небольшом провинциальном городке на территории санджака Александретта. Уже очень долго ничто не тревожило его размеренную жизнь, прошлое оставило его, и теперь перед ним было только многообещающее будущее.

Он поселился в весьма богатом каменном двухэтажном доме с побелёнными стенами и прямоугольными окнами в толстых резных деревянных рамах — это довольно традиционный стиль жилья для Турции. На втором этаже имелось два балкона, один из которых выходил на море, а другой на прекрасные леса у подножий горного хребта Нур. И на восходе, лучи поднимающегося из-за горных вершин солнца окрашивали красную глиняную черепицу крыши дома в ярко-алый цвет. Город был небольшой, и особняк Павла Петровича стоял практически в его центре. Поселение располагалось вдоль побережья — с севера на юг — и по всей длине его прорезала широкая пыльная улица, которая была одновременно и центральной площадью, и бульваром, и дорогой, по которой проезжие следовали в пустыню или, наоборот, возвращались в цивилизацию. Большинство домов, включая и коттедж Павла Петровича, теснились рядом с ней, но также встречались и отдельно стоящие постройки. Например, чуть в отдалении возвышалась своими минаретами мусульманская мечеть, а напротив неё, что уж действительно не так и традиционно для территорий бывшей Османской империи, стояла синагога.

Наличие церквей для представителей разных религий многое говорило о населении этого городка. Конечно, его законными хозяевами были мусульмане, преимущественно турки, но также встречались и арабы. Наряду с ними в городе существовали христиане: армяне и французы, причём последние на правах временных владельцев территории, на которой находился город, имели ещё и собственные вооружённые войска. Евреи жили там всегда и всегда чрезвычайно сильно перемешивались с остальным населением, умудряясь сохранять культурную идентичность. Так что в обычное время, вне синагоги, невозможно было сосчитать, сколько же их обитает в городе, и даже просто определить еврея среди толпы представлялось практически невыполнимой задачей. Кроме того, в связи с событиями последних лет, в Турции сильно увеличилось количество русских. По соседству с Павлом Петровичем жило много эмигрантов, которые организовали нечто вроде клуба, в котором ностальгировали по России и писали разные философские трактаты о проблеме нахождения человека вне связи с родиной. Но с этими мыслителями Павлу Петровичу было крайне неинтересно, они постоянно пребывали в состоянии неизбывной печали, и вдобавок к своей тоске, ещё и любили частенько использовать в своей речи вычурные французские термины, которые якобы наиболее точно выражали состояние русской души. В их числе было и несколько учёных: историков и филологов, тоже не преминувших создать подобие филиала Императорского Русского военно-исторического общества, хотя изучали в нём преимущественно культуру и историю Востока.
Павел Петрович ни в одно общество не входил, но за шестнадцать с лишним лет превосходно изучил особенности жизни мусульманского мира. Он довольно сносно знал арабский, умел читать и писать на этом языке, владел разговорным еврейским. Ввиду отсутствия классических для представителей его статуса способов проведения досуга, Павел Петрович много общался с коренными жителями города, пытаясь больше узнать об их традициях и обрядах (в определённый момент его заинтересовали ещё и региональные культы, и он погрузился в изучение сект и общин). В остальных же областях его знания заканчивались постижением самых основ и запоминанием двух-трёх интересных фактов, чтобы во время разговора показать свою эрудированность. Наука увлекала его ровно до тех пор, пока он осознавал, что занимается ею только из-за собственного желания. Но как только учить что-либо становилось его обязанностью, и интерес, и незаурядные способности сразу же пропадали. Поэтому Павел мог похвастаться широким кругозором, но обладал практически нулевыми энциклопедическими знаниями.

Как только он с отцом поселился в городе,  с ними сразу же перезнакомились все беженцы из России. Многие из них были так же с детьми, и Павел вырос вместе с ними. Поэтому друзей у него, несмотря на небольшую замкнутость характера и страсть к одиночеству, было много. В их компании Павел и проводил свободное от чтения и других не менее увлекательных занятий время. Но самым лучшим его другом был Андрей Айзенберг.

Айзенберг, хоть и принадлежал к дворянскому роду, тоже не слыл неучем. К двадцати восьми годам он уже обладал довольно глубокими знаниями в области символогии, полученными, однако, не самостоятельно, а под руководством опытных педагогов, а также был сведущ в криптографии, которую постигал уже в одиночку. К перечислению его достижений можно присовокупить недурственное знание одного-двух древних языков и отличную память, которая позволяла не растерять все эти знания при наличии минимальной практики.

Оба друга превосходно ладили между собой и частенько устраивали себе небольшие приключения, тратя с пользой лучшие годы своей юности. Их любимым занятием были путешествия верхом по дикой природе, окружавшей островок цивилизации. И надо сказать, местоположение городка как нельзя лучше способствовало этому. С востока к поселению подступали уже упомянутые горы Нур, покатые, заросшие лесами, склоны которых веками привлекали любителей конных прогулок на высоте в несколько сотен метров над уровнем моря. Если же путешественник был готов провести под открытым небом несколько ночей и не страшился преодолеть перевал через горы, то перед ним открывались необъятные просторы возделанных полей, перемешанных с нетронутой людьми степью. Последняя была богата на холмы, похожие на заросшие кустарником и фисташковыми деревьями барханы, и луга, постепенно уводившие к северо-западной окраине Сирийской пустыни, простиравшейся далеко на юг.

Временами приятелей охватывала страсть к различного рода авантюрам, и они отправлялись исследовать дикие просторы и пропадали в лесах и пустыне по нескольку дней. Они хорошо изучили эти места и не нуждались в провожатых, а в случае чего, благодаря знанию языка аборигенов и умению расположить к себе собеседника могли найти в любом бедуинском стане или забытой всеми деревне человека, который бы согласился проводить их до дороги. Друзья привыкли к походным условиям жизни и, отправляясь в путь, брали по две небольшие сумки, которые приторачивались к сёдлам, и в них укладывали провиант и весь прочий скарб. Одним словом, делали всё возможное, чтобы их нельзя было назвать представителями золотой молодёжи. И надо сказать, так преуспели в этом деле, что в высших кругах, каковыми считали себя постаревшие русские аристократы, проживавшие в городке, о них сложилось совершенно противоположное мнение.
Другим, не менее любимым занятием для Павла Петровича и Андрея Ивановича была охота. В домах обоих на всех стенах висели увековеченные руками таксидермистов их роскошные трофеи. Каждый день они упражнялись в стрельбе, и даже если не было возможности выбраться в лес, ввиду плохой погоды или настроения, проводили часы напролёт, дырявя доски и соревнуясь, кто больше пуль всадит в бубнового туза с двадцати шагов.

В один день Павел проснулся как всегда рано, чтобы порадоваться большому запасу времени для новых свершений и вечером лечь спать с мыслями, что снова ничего полезного не сделал. Он заложил руки за голову и смотрел, как Иваныч — бессменный лакей, слуга и управляющий, выполнявший свои обязанности вот уже тридцать пять лет — раздвигает шторы на всех окнах и смахивает с подоконников пыль, чтобы как-то обозначить своё участие в ведении хозяйства. В действительности же он в последнее время совсем обленился и всё чаще жаловался на возраст и отлынивал от работы, хотя был далеко не стариком.

— Интересно, — задумчиво сказал Павел, — вот как это так получается, Иваныч, что ты меня будишь утром, а я тебя потом бужу на протяжении всего дня?

— А я не знаю, зачем вы меня вообще будите, — ответил слуга. Подобная смелость в обращении с барином могла ему дороговато обойтись при старых порядках, но теперь было иное время, да и барин сам не желал поддерживать условности. — Вы же и костюм свой сами чистите и за конём ходите, и кухарке сами говорите, что откушать желаете.

— Так я это сам и делаю, потому что ты спишь всё время. А вообще всё перечисленное входит в твои полномочия. Но тебя всё равно уже не исправить, я смирился. Пока ты опять спать не ушёл, скажи хоть, что за дата сегодня?

— Да вы на сегодня с господином Айзенбергом договаривались на охоту сходить. Ежели вы про это.

— Ага, значит, не приснилось.

И Павел, откинув одеяло, вскочил и решительно отправился умываться. Закончив со всеми утренними процедурами и разобравшись с завтраком, он сменил халат на охотничий костюм и пошёл в стойло проведать своего скакуна. Этот конь был куплен несколько лет назад у бедуинов, и Павел очень гордился его скоростью и выносливостью, хотя вряд ли скакун был породист, поскольку сам продавец во второй раз уже произнёс название его вида по-другому. В конюшне Павел и застал Айзенберга, который давно поджидал друга и в наказание за опоздание уже накормил своего коня хозяйским сеном.

 Товарищи пожали руки и, споря, кто сегодня окажется победителем по количеству подстреленных куропаток, вскочили в сёдла и выехали на дорогу. Из окна второго этажа на них смотрел Иваныч.

— Не знаю, кто победит в нашем охотничьем споре, — сказал Павел, — но на что могу поставить всё своё состояние, так это на то, что этого негодяя снова придётся будить, если ты изволишь пожаловать после охоты к нам на обед. А я надеюсь, что ты всё-таки изволишь.

— Ничего, разбудишь. Если я правильно понимаю, это даже доставляет тебе некоторое удовольствие, — ответил Андрей. Павел пожал плечами.

Весь день друзья провели в лесу и степи, соревнуясь в сокращении популяции куропаток и прочих мелких обитателей дикой турецкой природы. Надо сказать, что давно уже товарищи не охотились на птиц. Несколько месяцев назад подобное развлечение им приелось, и они перешли на более крупную и опасную дичь вроде кабанов, чтобы несколько разнообразить будни новыми ощущениями. Однако спустя время, им надоело гоняться за вепрями, и теперь ради разнообразия пришлось вернуться к птице.

Уже в закатных лучах солнца друзья повернули в город. Выехав на дорогу, Павел Петрович оглянулся на оставленный позади лес и сказал Айзенбергу:

— Что-то наша жизнь стала мне напоминать заурядную книгу, которая постоянно надолго теряется за ненадобностью, и её каждый раз начинают читать с одного и того же места.

— Что ты имеешь в виду? — не понял Андрей Иванович.

— А то, что минимум последние десять лет мы с тобой только и делаем, что охотимся, едим, в очередной раз отходим ко сну, и с новым днём всё начинается заново. В округе уже не осталось мест, где мы бы с тобой не бывали. Вот эта самая дорога, по которой мы сейчас едем, ведёт в горы, она же приведёт тебя и к Евфрату. Ты это прекрасно знаешь. Но что находится дальше?

— Я вижу, тебе понадобилось десять лет, чтобы пресытиться спокойной жизнью? Неужели тебе не хватает наших путешествий?

— Пока не знаю, — задумчиво ответил Павел Петрович, — мне ясно только, что пора привнести в свою жизнь какие-то перемены. И делать это нужно немедленно. Ведь раз охота на кабанов стала для нас скучным занятием, то мы рискуем вообще потерять вкус к жизни и превратиться в наших знакомых философов, которым уже ничего не интересно.

— В моей памяти ещё свежи перемены, приведшие нас сюда, так что я рад тому, что мне не приходится ночью бежать из собственного дома, — возразил Айзенберг.

— Это само собой, но всё же хочется разнообразить существование каким ни на есть приключением, авантюрой. И под авантюрой я подразумеваю какое-нибудь серьёзное приключение, которое на время вырвет нас из рутины и перевернёт обыденность с ног на голову. А то мне стало казаться, что я бессмысленно трачу собственные годы на охоту и праздные беседы, пускай и на важные темы, но по сути праздные. И это в то время, когда многие мои сверстники уже добились многого на научном или военном поприще. Да что ходить далеко за примером, мой дед в двадцать девять уже повоевал и был уважаемым, заметь, уважаемым исследователем древностей. А не дилетантом, как я. И главное, не могу понять: это время моё пока не пришло оставить свой след в истории, или я чересчур ленив, чтобы что-то менять, и поэтому до сих пор остаюсь в тени?

— Слишком философские вопросы ты мне задаёшь, — рассмеялся Айзенберг, — видать, и тебя потянуло к мыслителям, над которыми ты постоянно смеёшься за их нудность. Но если серьёзно, то и мне в голову приходили похожие мысли, но Нафтали говорит, что судьба сама находит человека, а вернее не нуждается в его поисках. Каждый имеет свою миссию, и Бог устраивает жизненные обстоятельства так, чтобы они создали наиболее подходящие условия человеку для выполнения этой миссии. А если ежесекундно менять свои планы и прыгать от дела к делу, то все старания Всевышнего помочь окажутся напрасными. Из-за этого большинству людей и не удаётся преуспеть в тех или иных занятиях: они расценивают временные трудности как знак, что ответ на поставленный вопрос самой судьбой определено найти не им, а кому-то другому.

— Звучит мудро, с этим не поспоришь. Однако и подобный подход имеет минусы, например, можно проторчать с каким-нибудь вопросом несколько лет, и в итоге окажется, что всё время на него потратил зря. Но позволь поинтересоваться, кто такой Нафтали? Ты раньше не упоминал о нём.

— А ты не знаком с ним? — удивился Айзенберг. — Вот что действительно странно: живёшь с ним на одной улице полжизни и не знаешь, кто он такой. Леви Нафтали — это еврейский священник в синагоге нашего города. Ему семьдесят лет, тридцать пять лет назад он вернулся из какого-то странствия и с тех пор безвыездно живёт в своём одноэтажном доме на южной окраине городка. Ты не мог его не видеть: его длинная седая борода велика даже для еврея, и к тому же он каждый день ходит мимо твоих окон в синагогу.

— Да? — недоверчиво произнёс Павел Петрович, припоминая всех бородатых людей, которых он видел на своём веку, — возможно и встречал его. Но не было случая побеседовать с ним.

— Не было случая? — удивлённо воскликнул Андрей Иванович. — Он — единственный по-настоящему интересный человек во всей округе, более того, с ним ты должен был познакомиться в первую очередь, по крайней мере, потому, что Нафтали может своими рассказами значительно обогатить твои знания в истории и культуре. До сих пор не могу понять, как так вышло, что вы с ним ещё не лучшие друзья!

— А как давно ты его знаешь? — спросил Павел.

— Пару недель, но дело не в этом…

— Так значит? Сам с ним познакомился несколько дней назад, а меня упрекаешь?

— Я успел первым, поэтому имею на это право. И теперь я просто обязан познакомить вас. Сегодня же! Сейчас же!

Айзенберг взглянул на часы:

— Как раз семь часов. Скоро в синагоге закончится служба, и тогда я тебя представлю ему. Поехали скорее, а то пропустим его: он всё время ходит разными улицами.

И друзья, пришпорив коней, понеслись в город.