Тот, кто помнит шелест

Дата: 22 октября **** года
Место: Окрестности Города N
Координаты: Уточняются... (Полевые заметки д-ра А. Петрова, утеряны)

Город N. Застрявший во времени, как муха в янтаре. Дома здесь не стареют, они ветшают — медленно, неохотно, с тихим скрипом балок, похожим на старческий стон. Воздух густ от запаха влажного дерна, дешевого угля и вечного борща из подъездов. А над всем этим — низкое, свинцовое небо, вечно готовое извергнуть то ли дождь, то ли что-то похуже.

Меня зовут Андрей, я работаю научным сотрудником в местном музее и, по несчастью, слишком любопытный. История Города N — это не летопись, а набор обрывочных кошмаров, записанных дрожащей рукой в церковных книгах да в пьяных байках у "Белого Лебедя". Но последние события... они вышли за рамки даже нашего привычного абсурда.

Началось с пропажи Василия Кузьмича, лесника. Старый, как сосна, на которой он когда-то вырезал инициалы своей давно умершей невесты, Василий знал лес, как свои пять пальцев, вернее, как свои три оставшихся после встречи с кабаном. И вот он исчез. Не просто потерялся — а словно испарился. Оставил у потухшего костра свой потрепанный тулуп, термос с еще теплым чаем и... грибы. Белые, идеальные, аккуратно сложенные в корзинку из лыка. Слишком аккуратно. Как понятную только кому-то определённому мозаику.

Поиски ни к чему не привели. Местные старики, крестящиеся при каждом шорохе, шептали: "Лес взял". Бабка Дарья, та, что торгует семечками у автовокзала и видит "потустороннее" в каждой пустой бутылке, заявила, сквозь беззубый шепот: "Он Память потревожил. Шелест услышал".

"Шелест". Это слово висело в воздухе, как смрад над болотом. Никто толком не мог объяснить, что это. Не дух, не божок, не леший. Нечто древнее. Древнее славян, древнее финно-угров, что тут жили когда-то. Оно было словно самим Лесом. Не деревьями и зверьем, а самой его Душой, его Памятью. И память эта была не книжной — она была живой, осязаемой, голодной. Она помнила каждый упавший лист, каждый крик зверя в капкане, каждый шаг человека. И иногда... она хотела вспомнить ближе.

Я, глупец, решил проверить. Научный интерес, понимаете ли. Захватил диктофон, фонарь потуще и компас (который, как выяснилось позже, в тех местах врал, словно пьяный следователь). Пошел по маршруту Василия Кузьмича.

Сначала все было обычно. Сырость, хруст веток под ногами, писк комаров. Потом... тишина. Не просто отсутствие звука, а густое, тягучее поглощение его. Птицы замолкли. Ветер стих. Даже мои собственные шаги стали беззвучными, словно я ступал по вате. Воздух загустел, как кисель, и в нем запахло не сосной и прелью, а... старым пергаментом? Пылью веков? Чем-то невыразимо древним и чуждым.

И тут я услышал Шелест.

Это не был звук ветра в листве. Это было шептание. Миллионы голосов, слившихся в один непрерывный, монотонный поток. Шепот опавших листьев, треск коры, журчание подземных вод, предсмертные хрипы зверей, забытые молитвы древних людей — все смешалось в один невыносимый гул знания, слишком огромного для человеческого мозга. Он исходил не из одного места. Он был вокруг. Он был лесом.

Меня охватил первобытный ужас. Не страх смерти, а нечто куда более глубокое. Страх стать еще одним шепотом в этой бесконечной, равнодушной Памяти. Я побежал. Ноги вязли в невидимой трясине, ветви, как костлявые пальцы, хватали за одежду. Шелест нарастал, превращаясь в рев. Не звуковой, а ментальный. Он вдалбливался прямо в череп, вытесняя мои мысли, заменяя их калейдоскопом чужих воспоминаний: вид из дупла векового дуба на племя в звериных шкурах; холодящий ужас зайца, попавшего в волчью засаду; горький вкус коры, которую грызли во время голодной зимы неизвестного года...

Я вылетел на опушку, как пуля. Задыхаясь, в рваной куртке, с лицом, мокрым от слез и пота. Фонарь разбит. Диктофон... на пленке был только белый шум, но когда я прослушал его дома, на фоне шипения явственно проступал тот самый многоголосый Шелест. Я стер запись. Сжег одежду. Но стереть это из головы невозможно.

Василия Кузьмича так и не нашли. Говорят, его тулуп иногда видят висящим на одинокой сосне глубоко в лесу. А бабка Дарья теперь шепчет не только про бутылки. Она смотрит куда-то поверх голов и бормочет: "Он там. Он помнит. Помнит всех. И тебя тоже помнит, Андрюшенька... Помнит".

Теперь я избегаю леса. Даже смотреть на него тяжело. Каждое шуршание опавших листьев под ногами на асфальте, каждый шепот ветра в проводах — кажется мне отголоском ТОГО Шелеста. Он Помнит. И я знаю, что однажды, когда город N снова погрузится в свой привычный, сонный мистицизм, а небо опустится еще ниже... Шелест может захотеть вспомнить меня. Поближе. Навсегда. И корзинка из лыка уже ждет.