Босиком к Есенину. Отрывок из романа

Такое смешное слово: «муш». Пусть благословят его боги, но на эту роль он не годится… Единственный раз в жизни она нарушила свои принципы: вышла замуж. Глупая затея и вульгарный поступок. Только ради одного: спасти любимого из этого дьявольского вертепа, маскирующегося под новый Эдем. О! Она думала, что в Советской России она начнёт жизнь с чистого листа. Да, она начала! Но разве она знала, что новая жизнь принесёт ей столько боли? Впрочем, терять ей было нечего. Как и сейчас… Много раз она думала, что жизнь кончена. То, что наши шаги на земле совершенно абсурдны, она поняла после гибели своих малюток. Про этот, сегодняшний день, и говорить нечего. Она голодала уже вторую неделю. Пыталась растягивать гроши, которыми ссудил ее брат Раймонд. Проклятая Европа, проклятый Берлин! Вокруг себя она чувствовала только ненависть. Кто-то пустил гадкий слух, что она – русская шпионка. Что ее ссужают деньгами Советы! Хотела бы она видеть, где эти «диньги»! Во всем виноваты гнусные репортёры! А у нее нет денег, чтобы дать опровержение в газеты! У нее нет денег даже на стейк. Хлеб и помидоры – всё, как в детстве, когда они голодали всей семьёй. Неужели она умрёт здесь, в центре Берлина? Она задолжала за номер в гостинице и за продукты. Ей уже отказали в кредите везде… Она – одна из самых известных танцовщиц мира, гениальная Изадора? Измученная, умирающая Изадора! Точно знала, что она – самая большая несчастливица на свете. Они все, все эти буржуа доказали ей сейчас, что ее жизнь – ничего не стоит. Ее гений жеста, единственное, что не было отнято в жизни, - всё это не стоит их марок, рейхсмарок и пфеннингов.

   Русские говорят: «Возвращаться – дурная примета». Увы, она именно вернулась. Да так странно, что Шнейдер весь побледнел от страха, будто увидел призрак! Ведь она улетела! Аэроплан должен был уже приземлиться в Берлине. И вдруг! Дверь на Пречистенке распахнулась, и она вошла, как ни в чём не бывало. Что поделаешь, авария. Сели где-то в районе Можайска. До завтра ей надо двадцать красных туник! Для местных детей. Она скинет их прямо с аэроплана. Она обещала! Вчера она дала им экспромтом урок танца: они были в восторге! Единственный человек, который ее ненавидит, – это пилот. Он с самого начала был уверен, что она приносит несчастье. Страшно боялся взлетать. «Мадам, вы – злой рок». Что ж, она это знает. Но слышать от какого-то труса…
   Возвращаться – дурная примета? Она отдала бы всё на свете, всё, чего у нее нет, - чтобы снова оказаться в своем доме на Пречистенке… Сейчас, когда она умирает от голода в чуждом Берлине. Она – гений? Глупости. Она никому не нужна. Ни поклонникам, буквально терявшим голову на ее концертах, ни друзьям. Да, на ее выступлениях люди впадали в экстаз, унесенные силой ее воображения и бесконечного кружения танца. Но всё забыто! Единственные, кто ей помогает, – это Гус и Раймонд, братья. Она голодает. Она всё, всё отдала русским детям и любимому ребёнку-ангелу, наделённому Моцартовским, лёгким даром, - Есенину… Нет-нет, она ни о чём не жалеет, ни минуты! Ей бы только вернуться в Россию. Чтобы умереть там. Она родилась в Америке, во Фриско, но умереть хочет в России! Пусть эта страна теперь в тенётах. Эта страна, холодная, вся чёрно-белая от снегов и потемневших зданий, стала для нее единственным местом, где она всегда дышала полной грудью, чувствовала, что всё вокруг – настоящее. Люди – горячие, искренние, сильные, грубые. Они не будут улыбаться тебе в лицо, если их сердце тебя ненавидит. Как Есенин говорил? В Европе все – мертвы. Здесь «совершенно лишняя штука эта душа… Застегни, Есенин, свою душу, это так же неприятно, как расстёгнутые брюки». И что в России «душу на пуды меряют». Только не в Европе и Америке! «Что сказать мне вам об этом ужаснейшем царстве мещанства, которое граничит с идиотизмом? Кроме фокстрота здесь почти ничего нет, здесь жрут и пьют, и снова фокстрот. Человека я ещё не встречал и не знаю, как он пахнет. В страшной моде Господин доллар, а на искусство начхать – самое высшее мюзик-холл. Мы нищие, пусть у нас голод, холод, зато у нас есть душа, которую здесь сдали за ненадобностью в аренду под смердяковщину…»
   Есенин… Он сразу, с одного взгляда, бросился к ней, как голодный… Упал у ног и сидел всю ночь в том странном доме с двором-колодцем… Холодная Москва закружила их, повенчала. Ах, как он смеялся – задорно, как ребенок, когда уснувший возница возил их трижды вокруг церкви рядом с Пречистенкой. Они целовались и не заметили… Иляилич растолкал возницу: «Венчаешь ты их, что ли?!» Воспоминания жгли ее, кружились в голове вихрем. Они – всё, что у нее есть. А еще гений движения. Ее несчастные детки, ставшие прахом на Пер ля Шез. Она не хотела бы остаться даже прахом. Если ей не удастся вырваться в Россию, пусть то, что останется от погребального костра, развеют над Средиземным морем… Только море она всегда любила. Только оно дарило ей силу полёта, вечный танец вздыхающей Вселенной, успокоение и солёную душу, сотканную из миллиардов слёз ушедших эпох. Из единиц получатся просто хорошие танцовщицы. Чтобы найти гениальную, надо почувствовать больше детских душ. Но и в России это так и не удалось! Она помнит холодный, промозглый день в Москве и зал на Пречистенке. По всему городу были расклеены объявления о наборе в бесплатную школу танца знаменитой Изадоры Дункан. Увы, ее имя они прочли как варвары, на свой лад. Газеты пестрели статьями о ней. Столько родителей с детьми она никогда не видела! Шли толпами. Двадцать первый год, голод. Дети были такие истощённые, что у нее сжималось даже не сердце, а то место под диафрагмой, которое есть средоточие силы, откуда она черпала свой танец. Очень больно. Особняк мог вместить только сорок детей! Не тысячу, как ей обещали! Никакого дворца в Крыму, в Ливадии! Посулы были забыты. Финансирования тоже не было, только пайки. Матери на коленях умоляли взять их детей. Потому что в тот год в Москве это означало выжить. Она видела опытным глазом, кто талантлив в движении. Но взяла не самых способных, а самых голодных. Она будет тратить на них своё золото, не дожидаясь милостей от властей.
   Теперь, когда она голодала сама, она ни о чем не жалела, ни минуты. Ей удалось спасти детей в жестокой Москве, но не удалось вывезти их в Европу, как она хотела, вместе с Есениным…
   Она – Прометей. Всегда знала своё предназначение, с самого детства. Ее возненавидят боги и будут презирать люди. Теперь – действительно «прикованный Прометей», как в трагедии Эсхила. Но она отдаст свой огонь, чего бы это ей не стоило. Иначе – зачем все эти лёгкие шаги на земле? Зачем это вечное дыхание моря, ритм которого впитало каждое ее движение?
     Голод внушал ей только одну мысль: утопиться в Шпрее. С каждым днём она понимала, что это – единственный выход.

   Изадора обернула плечи свободной накидкой, отороченной белым мехом. Пересмотрела письма Сергея Есенина. Круглые буковки, как букашки. Прислонила их к глазам.
   Дверь в номер не закрыла. Ее отсюда не отпустят, пока не заплатит за номер. Она давно живёт в кредит. Что ж… Она оставит им всё, что имеет: пожелтевшие страницы старых писем. Вся жизнь в них. Жизнь сердца, но не духа. Дух, она истинная, – в танцах. Увы, движения растаяли в воздухе, как мираж. Кто ее помнит? Прошло всего несколько лет от безумия поклонения до полного небрежения ее талантом. В чём она останется? Ах, разве что в той девочке в Москве… В Лили Диковской. У нее уникальная способность к повторению, тонкое чувство ритма. Чуткое сердечко. Это такой же талант, как слух композитора. Лили может повторить ее движения в мельчайших деталях и ритмах. Увы, она много раз писала Ирме с просьбой выслать фотографии девочек, чтобы организовать их гастроли в Европе. Ирма не отвечает…
   Ветер пронизывал насквозь. Изадора долго стояла, смотря в мутные воды Шпрее. Как ей хотелось бы увидеть снова своих дорогих деток, которые ушли в воды Сены. Ей было бы легче. Как много лет назад, когда ей не удалось утонуть в море… Как жаль, как жаль, что в Германии нет Средиземного моря. Она всегда хотела раствориться в солёной воде, стать еще одной слезой мироздания. Средиземное море тёплое и ласковое. Совсем не то, что Шпрее в ноябре. Поёжилась. Будет очень холодно. Но недолго. Она просто запутается в накидке. Думала, что вот так, не спонтанно, в кромешном отчаянии, а просто из крайней нужды, сделать этот последний шаг очень трудно. Но она должна. Обернула шею накидкой, оголив руки.
   Вдруг услышала свое имя, произнесенное буквально над ухом. В голосе был затаённый восторг, надежда и ещё что-то неопределимое, как эхо былого счастья. Обернулась.
   Мальчик был совсем юн, видимо, студент. Рядом стоял его друг.
   Изадора кивнула.
- Это я.
   Мальчик улыбался так, как улыбались ей самые обожающие ее поклонники. Уверял, что ходил на ее выступления. Не думал, что ее можно вот так просто встретить на улице. Он без ума от ее движения, от неразрывности музыки и ее танца. Изадора слушала этот поток восхвалений и не знала, что сказать. Она ведь простилась с жизнью. Ледяная Шпрее ждала ее. Неожиданно для себя самой сказала:
- Если вам так нравятся мои танцы, не могли бы вы покормить меня?
   Видимо, ее вид был настолько измученным и искренним, что у мальчика вытянулось лицо. Он мельком взглянул на друга и быстро закивал.
По дороге в кафе он сказал, что его зовут Аллан Коу, он пианист, американец. Его друг Мартин – певец. Она ведь тоже из Америки, он знает.
   Изадора ела курицу и думала, как это странно. Абсурдно. Каждое ее движение сейчас – полная чепуха. Их уже не должно быть. В этот момент она, захлебнувшаяся, должна остывать в Шпрее. Вот прямо сейчас, в эту минуту. Вкусная курица, горячая и ароматная. Как же так. Почему она ест ее?
   Изадора посмотрела на Аллана и произнесла свои мысли вслух. В принципе, она давно ничего и никого - не стесняется и не боится. Потому что давно мертва.
- Я никому не нужна, мне нечего есть. Если бы не вы, я сейчас была бы на дне реки.
   Мило улыбнулась. Со всем очарованием. И даже с некоторым вдруг проснувшимся задором.
   Аллан и Мартин приходили к Изадоре каждый день. Всё, что у них было – университетская стипендия. В сущности, они были чудовищно бедны. Иногда Мартин пел а капелла или под ритм, выстукиваемый Алланом на комоде, зеркале и кувшине с водой. Изадора искренне радовалась ребятам, танцевала под их импровизированные концерты. Соседи из номеров жаловались администрации отеля «Центральный». Друзья приносили ей один раз в день прожаренный стейк. И это была единственная ее еда. Изадора снова могла дышать и даже радоваться. Она простилась с жизнью, поэтому сейчас стейк казался ей чудом. Но еще большим чудом было обретение новых юных друзей. Кто мог шпионить за ней? Ребята пришли и сказали, что их хотят выгнать из университета за дружбу с «большевичкой». И уже лишили стипендии. Так что стейка раз в день больше не будет. Изадора написала умоляющую телеграмму брату Раймонду. Увы, ответа не получила. Оставалось попросить ее любимого секретаря еще до России – Макдугалла. Аллан Коу взял бумагу отеля и написал: «Дужи, мы, мальчишки, иссякли до последнего цента, и мы все трое выброшены на мель! Клянусь Богом! Пожалуйста, сходите лично (не пишите) к друзьям Изадоры и попытайтесь достать сколько-нибудь денег и пришлите их телеграфом. В отчаянии, Аллан». Изадора на другой стороне бумаги набросала тупым карандашом, который царапал бумагу: «Где Раймонд? Я писала и телеграфировала ему и его подруге Айе, но напрасно… Может быть, если Вы попросите Вальтера, он что-нибудь сделает – или его славного брата, который действительно мне друг, Франка… Pour l'amour de Dieu, sauvez-moi…» Ради любви к Богу, спасите меня… Вальтер Руммель был ее Архангелом, пока не соблазнился юной Анной.
   Она могла бы позвать миллиардера Париса Зингера, своего рыцаря, Лоэнгрина, отца Патрика, но молчала… Слишком больно. Слишком страшное горе залегло между ними. Недаром же она познакомилась с Зингером на похоронах. Умер князь Полиньяк. Юная Изадора жала руки присутствующим… Похороны - дурной знак. Уже тогда Зингер стал для нее роком. Нет, не сможет она смотреть на него. Умереть – легче. Вспоминала своё путешествие по Нилу на его яхте. Как Дирдре танцевала на палубе, вздымая крошечные ручки к небу. Сама она лежала во всем белом, в огромной широкополой шляпе, ловила ресницами солнце и представляла себя древней богиней – Изадорой, властной над жизнью и смертью. Полуобнаженное изящное тело окутывает легкое одеяние, Изадора милосердная роняет слёзы в воды великого Нила, и он разливается. Он выходит из берегов, даруя людям спасение и жизнь. Сияет в небе ее звезда – Сотис, или Сириус. Люди чтят ее. «О, святейшая, смертных постоянная заступница, что являешь себя несчастным в бедах нежной матерью! На зов твой откликаются звёзды, ты – чередования времён источник, радость небожителей, госпожа стихий. Мановением твоим огонь разгорается, тучи сгущаются, всходят посевы, подымаются всходы».
   Так она и ощущала себя тогда – всесильной. Но сила ее покинула. Теперь она вынуждена просить. И даются ей – жалкие крохи. Разве такого она достойна? Разве она не отдала людям всю себя, всю мощь своего жеста, своего танца? Теперь она – иная. Часто думает, что самое простое движение – самое сильное. Но чтобы понять это и найти его воплощение, нужно пройти весь ее путь.