Кошмары III

— Вставай, алкашня. — В бок впечаталась нога в кирзовом сапоге. — Товарищ доктор, я его у вас забираю?
— Конечно.
Владимир поднял голову, и даже не удивился. Перед ним стояла доцент Мария Фёдоровна. Живая, пухленькая, румяная с мороза, на него ужасно злая.
— Тебя нет, — грустно констатировал Владимир, возвращаясь в исходное положение. Разум, паскуда, выкидывал всё более жестокие фортели.
— Пошли-пошли. Что с рукой у тебя, опять подрался?
На руке обнаружился свеженький гипс. Да твою ж налево.
На улице уютно мёл пушистый снежок – такой сказочный, прям, хоть сейчас его на открытку. КамАЗ прокатился мимо, натужно урча двигателем, и Сэд помахала ему из кабины. Она была одета в синюю телогрейку и валенки, а на голове серый шерстяной платок. Владимир помахал в ответ. Кошмар и не думал прекращаться.
— Здрасьте! — к ним подбежал запыхавшийся капитан Катчинский. — Прошу прощения, Мария Фёдоровна! Я вынужден задержать вашего мужа.
— Опять?! Что ты ещё натворил, окаянный?!
— Аннулировал пакт Молотова-Риббентропа? — мрачно съязвил Владимир, прикуривая.
Мария Фёдоровна ахнула и что-то запричитала.
— Не смешно, — нахмурился милиционер. — Пройдёмте в участок.

— Пустите, — потребовала Октябрина. — Я здесь работаю.
Санитар с сомнением на неё покосился. По всему, он слабо верил в возможность продуктивного труда из инвалидной коляски, однако уверенности и властности Октябрина не утратила. Даже в каталке она внушала невольное уважение.
— Что у него с рукой?
— Выбил фалангу о стенку.
— Ясно. Принесите мне его историю. И её тоже.
Пока Сэд спала, и Ласточка разумно решила вначале заняться Дэннером.
Но как только она увидела его вблизи – пустой взгляд, судорожные движения, лихорадочный шёпот – вся её профессиональная отчуждённость растаяла без следа, уступив место человеческим чувствам, и первое, что полыхнуло раскалённым острым ножом в груди, было невыносимое чувство вины. И сразу забылись и неверные решения, и сомнения, и злость. Перед ней был человек, которого она любила всем сердцем, которого она, скорее всего, могла – и должна была – спасти. Уберечь от кошмарной участи сумасшедшего.
Позабыв обо всём на свете, она гладила его тёмно-медные волосы, целовала холодные руки, и задыхалась от слёз.
— Очнись, родной... — тихий шёпот даже она сама не слышала, а он, пожалуй, и подавно, но какая теперь, к чёрту, разница. — Прости меня, прости... я такая идиотка, я больше никогда тебя не оттолкну... и в кино пойду, и куда угодно пойду, и к звёздам полечу!.. Я обещаю, полечу! Только вернись... родной мой, единственный... умоляю, вернись...
В конце концов она упала на одеяло, уткнувшись Дэннеру в живот, и беззвучно разрыдалась.

— Не хотел я этого делать... — Капитан Катчинский со вздохом распустил шнурочки скоросшивателя. Владимир отрешённо разглядывал морозные узоры на окне. — Ну, не хочу я верить, что это, правда, ты!
— Да чего у тебя там? — равнодушно поглядел на него Селиванов.
— Чего?!.. — Катчинский стащил фуражку, судорожно вздохнул. — Ну, каково это, а?! Когда сосед твой – фронтовик! фронтовик, Володя!.. – такие... сюрпризы преподносит! Вот, думаю: Человек!.. а ты...
— Да что я?
— А ты... С фашистами... шашни крутишь! — не сказал, выплюнул. Дэннер аж вскочил.
— Ну, знаешь, это слишком! — заорал он – не то участковому, не то собственной фантазии. — Я – фашист?! Да меня даже бывшие любовницы так не оскорбляют!
— На снимке – ты?
Владимир ухватил фотографию. И с облегчением улыбнулся.
— Ты с ума сошёл? — сдержанно произнёс он. — Это Котов, сослуживец наш. Предатель Родины. Да мы даже и не похожи совсем...
— Какой ещё Котов! — Катчинский выдернул снимок из его пальцев. — Шутки мне тут шутить надумал?! Тебе ж высшая мера светит!
— Хорошо бы, — пробормотал Владимир, опускаясь обратно на стул.
Интересно, когда его расстреляют, этот бред закончится? А дальше? Будет новый, или он, наконец, вернётся в реальность?

В одиночке было ещё холодней, чем в вытрезвителе, но зато без соседей. И нар тут не было, только соломенный матрас в углу в полосочку, в цвет робы. Под вшивой телогрейкой хлопчатобумажная «полосатая пижама» совсем не спасала от зимнего холода, а вши из стёганки положительно не вытряхивались. Они с таким аппетитом набросились на нового носителя, что уже и сгонять их расхотелось. Владимир сидел неподвижно, считал мокриц на стене и отрешённо напевал Весенний марш. И гимн Советского Союза. На немецком. Чтобы совсем дискредитировать охрану у дверей.
Кем его только не честили, пока в СИЗО везли.
«Предатель!»
«Фашист!»
«Нацистская собака!»
«Катись к своему Гитлеру, мразь!»
«Крыса проклятая!»
«Убийца!»
Кабы не СМЕРШники, отгонявшие толпу, ему бы точно камнем башку пробили. Правда, плеваться конвоиры не мешали, а выражение «сопли стынут на морозе» всё-таки фигуральное. Ни фига они не стынут.
Впрочем, в СИЗО заставили помыться, переодеться и волосы обрили, так что, это оказалось не существенно.
В дверь шарахнули прикладом.
— Заткнись, нацист!
— Я не нацист, — сказал Владимир.
— Все вы, как прижмёшь не нацисты, — с ненавистью процедил охранник. — Трусливые шакалы!
— А я думал, крысы.
— Заткнись.
— Дойчен зольдатен унд...
Дверь распахнулась, и приклад винтовки с размаху врезался в челюсть. Владимир даже ответить не мог – руки и ноги были надёжно связаны. А удары посыпались градом – сильные, беспорядочные, злые. Если бы Дэннеру попался живой гитлеровец – смог бы сам удержаться, после всего, что видел на войне? В Аустерлице, под Сталинградом? В Берлине?
Ох, и вряд ли.
— Что творишь? Ефим, твою мать, к командиру! Самоуправства не допущу!..
Коменданта Дэннер не видел сквозь кровавый туман и отёк на оба глаза.
— Санитара в девятую! Вставай. Башку, что ли, проломил, идиот... Чего?..
— Ласточка, — повторил Владимир. — Я хочу с ней попрощаться...

— Всё по-прежнему? — в палату заглянул Валерий Францевич, и Октябрина развернулась, поспешно вытирая слёзы рукавом. В ответ она сумела только кивнуть и не разреветься опять.
— Заглянул на утренний обход, а тебя нет. Ты как?
Ласточка кивнула вторично. Открывать рот она боялась – неизвестно, чем это обернётся. Валерий Францевич, достав из кармана фонарик, помигал им Дэннеру в глаза.
— Реакция есть. — На плечо Октябрины легла сильная сухая ладонь. — Он ещё не совсем пленник собственного разума, ему можно помочь.
Ласточка подняла широко распахнутые глаза.
— Говори с ним, — порекомендовал реаниматолог. — Говори, как можно больше. Знакомые голоса помогут ему вернуться в реальность.
Сэд резко подскочила на постели – ей приснился дурной сон, деталей которого, правда, она уже и вспомнить не могла, а от того и взгляд у неё долгое время был мутный и испуганный. К счастью, многоуважаемый реаниматолог не успел покинуть палату и, мгновенно оценив ситуацию, хакерша взмолилась:
— Пожалуйста, подождите! Помогите мне, я тоже должна быть рядом с ним... Я хочу ему помочь.
Откуда такое рвение у замученной и уставшей девушки, оставалось только гадать, но в своих намерениях она была абсолютно тверда, и голос её звучал уверенно и ни грамма ни сонно – тяжкое марево как рукой сняло, когда она поняла, что всё это ей не приснилось, а произошло на самом деле.
— Ему очень и очень повезло с друзьями, — тихо заметил Валерий Францевич и, подкатив коляску, помог Сэд перебраться. — У вас всё получится.
Октябрина взяла Сэд за руку и поглядела на неё:
— Попробуем? Я так уже делала, давно, когда выхаживала его после лаборатории Маркова. Их было сорок три человека, а выжил он один. Будем говорить с ним, так, словно ничего не случилось. Ну, как будто пишем письмо. — Она судорожно вздохнула и шмыгнула носом. — Давай?
— Д-давай.
Сэд нещадно колотило от тревоги, волнения и усталости, руки у неё были холодные, на глаза наворачивались слёзы, но она энергично закивала и пристроилась рядом с Октябриной, бережно взяв руку Владимира.
— Раз ты уже его спасала, то... тебе с ним и быть. Обещаю, что не буду пытаться портить ваши отношения, буду помогать, чем смогу... И прости меня за то, что я тебе наговорила. Тебя я тоже люблю и не хочу терять. Ну... что? Кто первый?
— Я тебе то же самое хотела сказать, — шмыгнула носом Ласточка. — Давай ты. А то я уже тут часа два, и ничего не получается...
— Давай... хотя это я его довела до такого состояния, так что даже не знаю.
Сэд покрепче взялась за руку Владимира и зашептала тихо и с плохо скрываемой болью:
— Даже не знаю, с чего начать... Начну, пожалуй, с того, что люблю тебя. Я никогда никого не любила, не знала, что это такое... Это была моя мечта: влюбиться и быть любимой, чувствовать эти крылья за спиной, наконец почувствовать себя счастливой, нужной, важной... И ты помог мне с этим. Я надеюсь, что осознание этого поможет тебе справиться с кошмарами. Я с тобой. Я люблю тебя, — по бледным щекам в который уже раз побежали слёзы, горькие и горячие. — Ты подарил мне жизнь, ты подарил мне надежду, то, чего у меня никогда не было.
Сэд говорила искренне и от души, возможно, немножко несвязно и нелепо, но в эти слова она вкладывала всё хорошее, что в ней было, всё живое и трепещущее. Владимир устроил ей настоящую пытку чувствами и эмоциями, довёл до откровенных проблем со сном, сердцем и нервами, но зато теперь она знала, кто она на самом деле. Это тоже был достаточно ценный подарок, который Сэд оценила только теперь, когда над ней нависла угроза остаться в одиночестве и с разбитым сердцем. 

— К вам посетитель.
Владимир уже с минуту прислушивался: за дверью ему мерещился знакомый голос. А теперь дверь открылась, и вошла Сэд. На своих ногах, и даже без костюма, в синей телогрейке и цветастой юбке.
— Я тебе поесть принесла.
— Меня же расстреляют утром, чего еду переводить. — Дэннер приподнялся. — Но спасибо.
— Кто тебя так отделал?
— Уже неважно.
— Вот, возьми. Это тебе. — Сэд протянула ему бутылку с компотом, обёрнутую серой писчей бумагой. На бумаге было что-то написано.
— Слушай... А кем ты работаешь?
— Ты ж знаешь. Шофёр я.
Владимир помотал головой.
— Не-ет. Ты КамАЗ-то с места сдвинешь, да ещё в мороз? Ну, какой из тебя шофёр... Программист ты. Всегда была.
— Пойду я лучше, — нахмурилась девушка. — Ты явно не в себе...
— Это уж точно, — согласился Владимир. — А какой сейчас год? Ну, я же псих, — прибавил он, когда Сэд обернулась.
— Две тысячи сто пятьдесят третий год. Шестнадцатое декабря. А что?
— А город? Ну, скажи, это важно!
— Город Железнодорожный! — Сэд едва не плакала: её пугало поведение арестанта.
— А страна? Страна какая?
— Третья Федерация Мира! — жалобно вымолвила Сэд, и, наконец, расплакалась.
— Ну, ты чего, — смутился Владимир. — Слушай, прости меня. Я просто хочу разобраться.
Сэд упала на колени и разрыдалась пуще прежнего, спрятав лицо в ладонях. Охранник – другой, незнакомый – заглянув, поднял её с пола.
— Идёмте, вам пора.
Они вышли.
— Мы ведь должны были пожениться, — услышал Владимир напоследок. Он устроился на окровавленном матрасе и развернул записку.
«...Я надеюсь, что осознание этого поможет тебе справиться с кошмарами. Я люблю тебя,» завершил он читать короткое письмо. И тут же буквы принялись расплываться, перемещаться, складываясь в сумбурную бессмыслицу.
— Так и думал! — вскочил Владимир. — Это всё моё воображение! Какая ещё Федерация Мира, нет такого государства... Сэд! Ласточка! Вы меня слышите, я здесь!

— Я здесь! — вскрикнула Сэд подобно раненой птице, бьющейся в агонии из последних сил. — Я здесь, я с тобой....
Всё это ей напоминало лютый дурдом или какой-то психологический триллер. Опять нервы на пределе и практически слышно, как они трещат, натянутые, что у Ласточки, что у несчастной Сэд.
— Мы здесь, мы с тобой, мы тебя не бросим! Мы всегда были с тобой...
У несчастной хакерши окончательно сдали нервы, она разрыдалась, уткнувшись лицом в одеяло, но продолжая судорожно сжимать в своих ладошках холодные пальцы Владимира.

Тюрьма смазалась, и потихоньку переставала походить на тюрьму. Низкий потолок отдалился, теряясь в темноте, а стены, напротив, вдруг двинулись навстречу, сжимаясь всё теснее. И откуда-то извне он продолжал слышать голос Сэд, вот только не разбирал слова. Тем временем, сырые кирпичи приближались всё быстрее. Владимир ударил по ним со всей силы, но бестолку. Ударив снова, он потерял равновесие и приземлился в воду. В стоячую ржавую воду, которая лилась и лилась из опрокинутой бутылки с компотом. В воде появлялись травинки, веточки и камешки, лужа сделалась стремниной, и кирпич – уже никакой не кирпич, а замшелый гранитный монолит. Справа в скале виднелся просвет.
Владимир протиснулся в расщелину, раздирая рубаху, тоннель становился всё тесней – неужели, тупик? – потом пошёл вверх, вначале полого, потом всё круче, и под конец Дэннер уже карабкался по отвесной стене.
И оказался в лесу.
Неподалёку на мшистой колоде сидела птица. Крупная, похожая на индюшку, с хохолком и переливчато-синим оперением. Она настороженно уставилась на Владимира, и вдруг произнесла голосом Ласточки:
— Вернись, прошу тебя, вернись! Как же мы тут без тебя... Мне не жить без тебя! Вернись...
— Ласточка...
Птица пронзительно крикнула, расправила крылья и взлетела, почти мгновенно скрывшись за деревьями. 

— Я тоже не смогу без тебя, — продолжала причитать Сэд, захлёбываясь слезами. Она никогда прежде не сталкивалась с такими сильными чувствами, а оттого её буквально рвало на части, она переживала за Владимира так, как ни за кого прежде, даже сама себя она не интересовала в такой степени. Кажется, это оно, то самое, когда ты ставишь другого выше себя, и готов ему всё отдать, всё, до последней пылинки, и себя тоже, до последнего волоска на голове.
— Вернись к нам, пожалуйста, — бедняжка прерывисто всхлипнула и с трудом сглотнула слёзы. — Ты нужен нам...
Но ничто из этого пока не помогало. Владимир так и продолжал что-то невнятно бормотать, иногда, правда, довольно громко и отчётливо произнося отрывистую нелепицу. Картина, конечно, просто до истерики комичная: две едва живых женщины в инвалидных колясках оплакивают и отчаянно зовут мужчину, которого в плен взял его же собственный разум. Звучит как бред, как что-то невыносимое и жуткое. Только бы всё вернулось назад, только бы пережить эту беду, справиться с ней… только бы справиться.

— Стой, куда. — Из-за деревьев вышел мужчина с двустволкой. Он откинул маскхалат и уставился на Владимира. — Ну, чего не убегаешь?
— А зачем? — осторожно уточнил тот.
— Чтобы я тебя не убил, конечно.
— А ты кто такой, хоть?
— Охотник я. Охочусь на волков. — Мужик нетерпеливо махнул двустволкой. — Ну, убегай.
— А не хочу.
Мужик нахмурился.
— Ты какой-то странный волк.
— Я не волк.
— Как, не волк? Вот же у тебя, на рукаве написано.
Владимир машинально покосился на собственное плечо: шеврон на кителе отчётливо сообщал: «Чёрный Волк». В подтверждение с эмблемы корпуса насторожённо глядел, оскалившись, хищник.
— Это же метафора, — пояснил Владимир. — Ну, волки – санитары леса, так? А мы – считай, санитары галактики. Устраняем всякую заразу.
Охотник завис.
— Метафора. Понимаешь?
Но охотник замолчал, и глядел на него, не мигая, белёсыми глазами мертвеца. Подойдя поближе, Владимир понял, что он неживой. Что кожа у него синюшная, челюсть отвисла, а глаза подёрнуты белой дымкой. Да и огромная дыра в груди намекала куда как яснее. Он сидел, привалившись к стволу, и руки сжимали ружьё последним усилием. Дэннер осторожно потянул двустволку, повесил на плечо. Опустившись на колено, закрыл покойному глаза ладонью. Потом сказав зачем-то «Извини», пошарил у него по карманам, нашёл несколько патронов.
Застрелиться никак не получалось: то патрон вывалится, то ружьё соскользнёт, и, будто в насмешку, ещё и цевьём по ноге двинет. Провозившись неопределённое время, Дэннер устало опустился рядом с покойником.
— Хоть ты со мной поговори.
Труп молчал. Оно и понятно – он же труп. Владимир махнул рукой, встал и направился дальше по тропинке.

Дверь отворилась, впуская Гича. В отличие от Ласточки, шаман умудрился прийти на собственных ногах, хоть и был художественно перемотан бинтами.
— Что это с ним? — нахмурился он.
Если бы Сэд была в лучшем состоянии, она бы сказала что-то вроде «ушёл в себя и не вернулся», но она была разбита настолько, что и слова выговорить не могла, приходилось себя заставлять.
— Перестал реагировать, — пояснила она, более-менее придя в себя. — У него галлюцинации какие-то, шепчет что-то и всё.
Сэд хотела опять обвинить себя во всём, ведь это из-за её приступа он так распереживался, но если копнуть глубже, то виноват в этом сам Владимир. Совершенно не подумал, что говорит, и очень больно этим ранил хрупкое во всех смыслах сердечко Сэд. Но сейчас это было неважно, она не злилась на него ни капли, даже если бы он остался в себе.
— Что нам делать, Гич? — взмолилась девушка, развернувшись к шаману. Как нам вернуть всё назад?
Гич подошёл, осторожно, стараясь не сильно тревожить раны. Потом опустился на кровать, взял Дэннера за руку. Ласточка глядела на него неотрывно, ожидая, что он скажет. Но шаман лишь покачал головой.
— Этого следовало ожидать, — тихо проговорил он. — Рано или поздно это должно было случиться.
— А делать-то что? — ухватила его Октябрина. — Гич, миленький, помоги!
— Не могу. Это не в моей компетенции. Если бы духи, это ко мне. Но сломался разум.
— Но ты же можешь что-нибудь посоветовать?
— Могу, — согласился шаман. — Делай то же, что и всегда. То, что умеешь лучше всего.
— Что я сделаю, кардиограмму ему назначу?! — взвыла Ласточка и снова разрыдалась. Гич положил ей руку на лоб, и будто выключил – Октябрина мгновенно притихла.
— Исцеляй.
Сэд в который раз убедилась в собственной бесполезности. Если даже сейчас Гич обращался к Октябрине, значит, от несчастной хакерши не было совсем никакого толка. Значит, Ласточка станет спасительницей, любимой и безумно дорогой. Но сейчас эта мысль лишь мельком скользнула в дурной голове и не стала основной, потому что Владимир мог навсегда исчезнуть, и тогда уже точно будет всё равно, кто его будет любить и в какой степени.
— А что делать мне? — надрывно спросила Сэд. — Я же не умею так...
— То же самое, — последовал ответ. — Умеешь. Просто ещё не знаешь об этом.
— Ну, а ты что будешь делать? — поинтересовалась Октябрина, вцепившись в раму каталки, так, что тонкие пальцы побелели, но, кажется, взяв себя в руки. Гич с трудом поднялся.
— А я всё-таки поищу специалиста.
— А как?
Но Гич уже ушёл. Сэд снова чуть было не разрыдалась в три ручья, но, последовав примеру Ласточки, тоже взяла себя в руки и постаралась успокоиться
— И как нам быть? Я только с техникой общаться умею, и чинить её, а тут совсем другая история...
Хотя, догадки у неё всё же были. Из огромного количества прочитанных книг Сэд знала, что любовь способна вытаскивать с того света чуть ли не в буквальном смысле, тут работала чисто психологическая реакция: когда у тебя есть то, что тебя на этом свете держит, то умирать, исчезать, уходить ты не захочешь. Поэтому Сэд тяжело вздохнула, собираясь с мыслями, подкатила максимально близко к койке и устроилась на ней рядом с Владимиром, крепко обнимая его руку и уложив свою голову ему на плечо, как будто они уже были давно женаты и просто спали в ленивое воскресное утро. На краткий миг Сэд даже показалось, что это действительно так.
— Я тоже... в определённом смысле. Если в организме что-нибудь сломалось, то я знаю, как починить. Если физически сломалось. Но когда вот так... — Ласточка тяжело сглотнула слёзы, устало проводя рукой по лицу. — Мы просто постараемся. А там уж... остаётся надежда. — Ну, вот, — заговорила она, негромко и ласково – она умела так, как и все медики, успокаивать пациента. Даже не словами, а самим голосом, интонациями. — Уже за полдень, и за окном снег сыпется, мелкий такой, и колючий. Мы с Сэд теперь обе в каталках – у тебя есть транспортный эскорт. — Ласточка усмехнулась. — Олег сегодня не доел завтрак – ждёт опять шоколадок, а Гич почти в порядке, только исполосованный весь, как тигр. На посту сменились дежурные...
Даже едва не ревущая белугой Сэд, слыша мягкий спокойный голос, стала успокаиваться.
— Я вспомнила реквизиты почти всех своих счетов, — сказала она, когда у Октябрины факты закончились. — Я смогу оплатить практически что угодно. Я хочу большую часть отправить на благотворительность, но хотелось бы сделать это вместе с тобой. Добро ведь должно расходиться по миру, как круги по воде, иначе мы точно все сгинем. А ещё добро сближает...

Лес кончался, потому что дальше было море. Или это море кончалось, потому что дальше был лес... Так или иначе, они почти соприкасались. Дэннер остановился у самой воды, вглядываясь в линию горизонта, и вскоре увидел далёкую-далёкую точку на ней – корабль.
Странное дело: чем отчаяннее он цеплялся за реальную жизнь, тем больше она отдалялась от него. Таяла в мутных заводях растревоженной памяти, как лёд по весне, как невесомая дымка. Она уже казалась далёким, почти забытым сном. Красочным и ярким, но уже почти стёртым, ведь разум всегда стирает сновидения. Они ему без надобности. А Владимир уж и не различал, где сон, а где память.
Дэннер уселся на сосновый корень, наблюдая маленького крабика – он бежал, быстро перебирая лапками по песку. Вот он замер, прянул вбок, спрятался в норку.
— Эй! — позвал Владимир, отчего-то зная, что на корабле его должны услышать, против всех законов акустики. — Сюда! Я здесь!
И корабль изменил курс. И направился к берегу. В реальности его пришлось бы ждать ещё много дней, но здесь он приблизился почти мгновенно. Он летел на всех парусах, и вскоре навис обросшим ракушками фальшбортом над самой головой. Владимир только успел подумать, как он поднимется на борт, как неведомым образом оказался на мокрой качающейся палубе.
— Есть кто-нибудь?
Тишина. Владимир прошёл дальше, поднялся на мостик, но и там никого не встретил. Он обошёл корабль целиком, и спустился к пустым каютам. Одна дверь – в капитанскую каюту – оказалась заперта. Дэннер осторожно постучал.
— Здесь ничего нет.
Голос раздался так неожиданно, что заставил вздрогнуть. Он доносился из-за двери.
— Открой, — сказал Владимир, с силой дёргая ручку.
— За этой дверью только смерть.
— Я сам решаю, что мне делать.
Дверь приотворилась. 

— А ведь у меня скоро день рождения должен быть, — зачем-то сказала Сэд в полной тишине. — Мне раньше только плакать от этой мысли хотелось, а теперь совсем наоборот... Даже отметить захотелось. С вами.
— Ой, — Октябрина смахнула слёзы тыльной стороной ладони, — а у меня на днях был, а я совсем забыла, представляешь?.. Но твой мы обязательно отметим! Все вместе...
Владимир вдруг застонал и заметался, потом принялся царапать себе горло, будто пытаясь ослабить несуществующую удавку. Но, прежде чем Сэд с Ласточкой успели среагировать, опустил руки и притих.
— Если она там, — неожиданно ясно проговорил он, — тогда счастливо.

В каюте пахло разложением и сыростью, а ещё восточными благовониями. И вином, бутылка которого сиротливо каталась по полу, выплёскивая на доски остатки напитка. На столе кто-то разбросал навигационные приборы и карты, в углу стоял закрытый сундук.
А посередине, зацепившись за крюк вместо фонаря, висел труп в петле. На нём угадывалась уже изрядно потраченная гнилью форма ВМФ давно несуществующей империи.
— Я же говорил. — Висельник подмигнул мутным глазом. Шея у него была свёрнута под неестественным углом, из чего можно было заключить, что бедняга умер быстро, и не страдал от асфиксии. — Ничего ты тут не найдёшь.
Дэннер упрямо тряхнул головой и, повинуясь внезапному порыву, взял со стола нож. Поднял стул, влез на него и принялся пилить верёвку.
— Ты это зачем? — Висельник выпучил оба глаза и удивлённо крутнулся.
— Я же не могу тебя так оставить. Не по-людски это.
Висельник расхохотался, резко и хрипло.
— Я же труп!
— Это я вижу.
Нож оказался досадно тупым. Руки заломило от напряжения, а канат резался откровенно плохо.
— А здесь ты как оказался?
Владимир опустил руки, давая себе передышку.
— Я друга ищу.
— Друга он ищет... — проворчал висельник – и внезапно сомкнул синюшные руки на горле Владимира.
— Пусти! — возмутился он, вырываясь.
— Друг предаст! — выкрикнул ему в лицо висельник. Владимир, извернувшись, высвободился из захвата и вместе со стулом полетел на пол. Висельник завертелся как флюгер, раскачиваясь и хрипло хохоча.
— Мир несправедлив! Друг предаст! Любимая есть? Тоже предаст! Все предадут, все предают! Не предаст только петля!
— Чокнутый ты, — строго сказал ему Владимир. Он поднялся и вышел из каюты. Подошёл к борту. Корабль уже был далеко в море, упругий ветер хлопал парусами, с шипением убегала назад кильватерная струя. Скрипел такелаж. Владимир вернулся в каюту.
— Так, не подскажешь?
Висельник промолчал, только покосился на сундук. Владимир подошёл к нему и откинул тяжёлую крышку. Внутри была чёрная пустота.
— Там смерть.
Владимир обернулся.
— Ласточка там?
— Я не говорил, что её там нет.
— Ну, тогда мне туда, — обрадовался Владимир, перекидывая ноги в пустоту. — Давай, братан, не шали там.
И он, оттолкнувшись как можно сильнее, прыгнул в пустоту. 

Сэд вздрогнула от неожиданности и хотела было вцепиться в руку Владимиру, но вот он уже сам её опустил и успокоился. Хакерша ещё смотрела на него какое-то время с беспокойством, но потом в полном бессилии улеглась обратно, прижимаясь к Дэннеру, как бездомный котёнок.
— Я не хочу жить без него, — вдруг выговорила хакерша упавшим голосом. — Если его не станет, я тоже уйду. Моё сердце не выдержит осознания того, что его больше нет... Оно и так уже едва справляется. Хотя рано или поздно эти проблемы всё равно дали бы о себе знать, так что я на самом деле ещё слабее, чем кажусь. И никто прежде, кроме одного человека, не пытался меня так или иначе защитить. Но он, — Сэд заботливо погладила холодную руку, которую крепко обнимала, — попытался.
— Я тоже, — кивнула Октябрина. — Никто обо мне не заботился. Никто и никогда. Я, вот, раньше всё думала: кто, вообще, был бы способен за меня беспокоиться – если я даже родной матери не нужна. А он... странно это. Но таков уж он есть. Знаешь, — она грустно поглядела на Сэд, — я только благодаря ему осознала, как же мы испортились, люди. Измельчали. Фундамент нашей человечности – венец эволюции: развитые социальные навыки – теперь принято считать слабостью. А, впрочем, чему тут удивляться – в условиях борьбы за выживание, классового расслоения, порождающего только зло и несчастья. Вот, — замечталась Октябрина, — если бы сделать так, чтобы у всех была достойная жизнь... И ведь он явился к нам из того мира, – мира, который для нас с тобой – утопия, – и всё-то у него так... просто. Совсем по-человечески. Он ведь не только нам нужен, понимаешь? Он этому миру нужен. Может, он сумел бы дать тот толчок, кинуть камешек, от которого сходит лавина. — Тут Ласточка, наклонившись, коснулась губами руки Владимира. Так касается теплом солнечный луч – легко, невесомо. Лицо её озарила тихая улыбка. — Он бы победил. Такие люди всегда побеждают. Я бы этого хотела. А ты?
— Кому ты это говоришь? Наглядному пособию? — по-доброму усмехнулась Сэд. — Я всю жизнь прожила в мире без надежды, во мраке и безнадёге. А Владимир мне подарил надежду, прям на блюдечке принёс... Но я не могу его у тебя забрать. Он ведь даже в беспамятстве тебя зовёт, а я для него в лучшем случае друг. Ну, другом быть тоже неплохо, — этими словами Сэд постаралась скрыть острую боль от предыдущих, — но любит он тебя. А я... Я вообще боюсь, что не доживу до того дня, когда меня начнут лечить. Видишь же – сейчас сердце начало шалить, потом задыхаться начну, а там и глядишь, вообще помру. Я не знаю, сколько мне так осталось. До этого был год. Сейчас, вероятно, меньше. Может и в два раза, может ещё... Я теперь боюсь умирать.
Октябрина взмахнула отяжелевшими ресницами и плотно сжала искусанные губы, опасаясь опять разреветься. Потом улыбнулась – ещё вымученной, но искренней улыбкой.
— Я не могу потерять хотя бы одного из вас, а вы оба помирать собрались. Нет уж, — она ткнулась носом в плечо Сэд, тем жестом, каким обычно тычутся собаки в загрустившего хозяина – мол, держись, братан, — Давай уж, ты не будешь помирать, а?.. Прости меня, пожалуйста, — Ласточка шмыгнула носом, — я отвратительно поступила, решив застрелиться. Да ещё тебя в это впутала, с твоим-то сердцем... тоже мне, врач, называется... Я не знаю, как исправить то, что я натворила. Но я очень хочу это сделать, и буду стараться.
— Ты не виновата, — поспешила успокоить её Сэд, — это случилось бы всё равно, только чуть позже. Я же тут валяюсь, потому что меня Дэннер довёл. Он хотел, чтобы я его пристрелила, представляешь? Вот у меня сердце и сдало. Так бы я тут не лежала, конечно... А в первый раз меня довела не ты. Я... я увидела на камерах видеонаблюдения, как он тебя поцеловал. И нервы мои, как ты понимаешь, не выдержали... Я очень злилась на тебя. А потом, когда я лежала полумёртвая, вообще всё перестало иметь значение.