Кошмары IV

Владимир очнулся в темноте. Когда он осторожно попробовал подняться, то упёрся головой в гулко звякнувший металлический потолок. Спустя минуту руки нащупали приборную панель, перекошенный штурвал и опрокинутое кресло. Разбитый тахометр ощерился длинными осколками, поранившими два пальца. За ним обнаружился витой шнур, а на нём – ура! – микрофон. Нашарив следом наушники и ручку настройки, Владимир принялся шерстить эфир, но слышал только какие-то неопределённые звуки, да шорох помех. И ещё будто бы чей-то далёкий тоскливый плач. Иногда. Такой звук мог бы издавать исполинский младенец, однако радио цепляло его лишь краешком, отдалённо.
Кабина – судя по строению, она могла бы принадлежать орбитальному катеру или субмарине – оказалась тесной, в ней помещался, собственно, сам Владимир, кресло, да приборная панель. Радар погас, эфир был пуст, и определить, где же он находится, было невозможно.
Спустя какое-то время – в темноте оно скрадывается, и даже фосфорные стрелки «Командирских» наручных часов давно израсходовали запас – Владимир, отчаявшись, уже просто настукивал пальцами по микрофону сигнал бедствия. Три точки, три тире... три точки, три тире... Снова и снова.
Эфир молчал. 

— Медуза, вы ме... … те?..
Владимир аж подпрыгнул, едва не опрокинулся вместе с отломанным креслом, и схватил микрофон.
— На связи... Медуза, наверное, да. Отказ обоих двигателей, машина неисправна. Экипаж... погиб. Приём.
Радио пошуршало прежде, чем вновь поймать далёкий голос диспетчера, словно в насмешку.
— ...ция Дельта, на...те …ши координаты. Приём.
— Навигационная система также неисправна. Приём.
Рация замолкла.
— Дельта! Дельта, вы меня слышите?
Тишина.
Дэннер глубоко вздохнул, стараясь не паниковать. Найти его можно, лодки без вести не пропадают. Если, разумеется, не проваливаются в глубоководные впадины, но в этом случае там бы ему и капут вместе с лодкой.
— Дельта! Приём!
А с чего он вообще решил, что он под водой? Ага, а с того самого, что технологии здесь из двадцатого столетия, а в то время в космос только роботы летали. Может, это, вообще, военный транспорт. Может, АПЛ. Тогда его точно должны найти. А единственное, чем он может в этом поспособствовать – это не дёргаться, не впадать в панику и успокоиться – то есть, не транжирить почём зря кислород. Владимир откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза. Пальцы барабанили по микрофону – три точки, три тире... три точки, три тире...

Возникла странная пауза, которую слишком резко прервала Октябрина, указав на руку Владимира, отбивающую морзянку.
— Смотри!.. — прошептала она, отстраняясь. — Смотри на правую руку! Это ж морзянка! Ну-ка... С... О... С... Save our souls, «спасите наши души»! Сигнал бедствия! Дэннер, ты слышишь? Ох, труднее только в медвузе... Приём! 
— Мы здесь! Мы рядом, Владимир, мы здесь! Милый... — Сэд снова не смогла сдержаться и горько разрыдалась, изо всех сил ухватившись за ладонь Дэннера. После такого не то что сердце, весь организм уже сбоить начнёт... Но она пока об этом не думала.
— А если... — Октябрина задумалась ненадолго. — Погоди, я сейчас!
Она было попыталась вскочить, позабыв о своём состоянии, и едва не растянулась на полу.
— Твою ж... Элеонора, вы тут?
— У меня только что состоялся любопытный и важный разговор. Но я тут, да.
— Сможете достать телеграф?
— Чего?!.. Вас там какими препаратами анестезиологи обдолбали?! — Элеонора, похоже, настолько оторопела, что даже растеряла весь мат.
— Никакими! — поспешила внести ясность Ласточка. — В смысле, обычными... Мы не сбрендили, нам нужен аппарат для терапии.
Элеонора помолчала немного.
— Ну, милая, я ж не археолог. У меня нет допуска проводить тут раскопки и выкапывать вам аппаратуру прошлых веков.
— А сделать можете?
— Может, проще сымитировать на компьютере?
— Пока Сэд будет моделировать симулятор, мы потеряем время. К тому же, мы не знаем, что ему сейчас мерещится, и своими симуляциями можем навредить. Важно внедриться в его галлюцинации, а не создавать ему новые.
Они услышали щелчок механической зажигалки.
— Знаешь, а в этом что-то есть, — раздумчиво проговорила Элеонора. — Я попробую. Где у вас тут магазин радиодеталей? 
— Где-то на этой улице есть, — обессиленно всхлипнула Сэд. — Если телефон вместе с очками найду, скину координаты...
Кое-как поднявшись, она подкатила к своей койке и наскоро отыскала среди подушек свои очки, нацепила их и стала искать телефон. Обнаружился он в кармане брюк, практически разряженный. Полные слёз глаза видели плохо, но наклацать простенькое сообщение ей сил и зарядки ещё хватило. Однако почти сразу Сэд откинула его прочь и уселась, закрыв помятое и раскрасневшееся лицо руками.
— Я не могу так, Ласточка... — прошептала она. — Я не могу! Меня просто на части разрывает от горя, мне плохо, мне очень плохо! Я люблю его, и это чувство ранит меня. Как мне быть теперь, Ласточка? Скажи, как быть?
— Сама такая же, — вздохнула Октябрина. Она всё-таки поднялась и обняла подругу за плечи, прижимая к себе, как ребёнка. Под белым халатом Ласточка была уютно-мягкая и тёплая. От неё пахло антисептиком и, почему-то, молоком. — Стараюсь верить, что у нас всё получится. Вот, ты сейчас напомнила про тот случай, а я вспомнила, как сильно на него тогда разозлилась. А теперь стыдно. Когда он вернётся, я больше не смогу на него злиться. Уже не могу...

А была ли она, вообще? Существовала ли когда-нибудь на свете? Может, он её выдумал. Увидел мельком где-нибудь, потом её образ всплыл из глубин подсознания, а разум не только зафиксировал его, но и дорисовал черты, заполняя пробелы. Вот и сложился дорогой сердцу образ, сотканный из фрагментов памяти, желаний, снов. Каждый носит в подсознании эталон, идеального любимого. Вот, правда, не всякий способен этот идеал из подсознания вытащить и в него влюбиться. А он способен. Ну, случается же такое. К тому же, если верить тому солдату, его разум повреждён. Да и прочая научная фантастика в виде путешествий во времени, межзвёздных полётов...
— Нет!.. Пусть я сейчас сдохну в этой консервной банке, но ты – настоящая! Настоящая! Ты настоящая...
Если он её выдумал – какой тогда, вообще, смысл? Без неё ему одна дорога – в психушку на аминазин. Потому что так – невозможно. 

Сэд только отчаяннее разрыдалась, уткнувшись в белый халат Октябрины и на некоторое время вообще потеряв связь с реальностью. Зато потом, как очнулась и хоть немного успокоилась, заставила себя вытереть слёзы и выдать наконец:
— Меня терзает неопределённость. Мне бы не было так больно, если бы я знала, что он пойдёт к тебе и не уйдёт ни на шаг в сторону. А сейчас... Я не понимаю, чего мне ждать и на что надеяться. А я хочу ждать! И я хочу надеяться! Я хочу быть нужной и важной, я хочу жить не ради себя, а ради кого-то, я хочу жить!
Это был крик души. Истошный, вымученный и уже абсолютно не скрываемый. Впервые Сэд так остро ощущала страх перед смертью и желание выжить, не встречаться с костлявой и не думать о ней. Ей впервые так сильно захотелось проснуться следующим утром, не боясь, что во сне её сердце остановится. И это был бы очень хороший признак, если бы Владимир, ради которого бедняжка Сэд готова была умереть, сейчас не лежал на этой койке в полнейшей отключке, бормоча при этом под нос что-то невнятное. Сейчас вся жизнь выглядела, как дурацкий кошмарный сон, глупый и при этом очень страшный. Вот бы проснуться в своей палате, где рядом крутился бы Олег, а заботливая Октябрина меняла капельницу. И ничего этого нет. Нет ни бреда Владимира, ни мерзкой неопределённости в любви, ни заплаканных лиц...
— Но ты нужна мне, — сказала Ласточка. — И Олегу. Ты ведь его единственный друг. С его... особенностями друзей найти сложно, почти невозможно. А ты первая, кто не кинулся брызгать на него святой водой или звонить в психушку... А я, вот, боюсь этого ужасно, — неожиданно призналась она. Похоже, искренний порыв Сэд спровоцировал её на ответную искренность. — Любви, то есть. Я только сейчас понимаю, что сознательно пряталась от неё всю жизнь, потому что она у меня вызывает панический ужас, и не только потому, что любимый может преждевременно умереть, как мой муж, он-то меня, как раз, не любил. Он любил своих пациентов. А я была в его жизни лишней. Раздражающим фактором. Я и сейчас прячусь. И невольно ранила его чувства, а я не хочу больше никого ранить. И мне страшно, что из-за этого моего расстройства я продолжу причинять ему боль, но ради Олега я была почти готова это изменить.
Я хотела, чтобы он был с тобой, потому, что ты мой друг, и я люблю тебя. Если вы будете счастливы – вместе или порознь – буду счастлива и я, потому что вы – мои друзья. А теперь выходит то же самое – я причиняю боль тому, кого люблю, тебе, то есть. Ситуация патовая... 
— Мне всё причиняет боль, — мрачно сказала Сэд, справившись со слезами и перестав в голос рыдать. — Любовь калечит меня точно так же, как и жестокость. Знаешь, почему? Потому что я тоже пряталась. В детстве – в своём углу на чердаке и в своей голове. Потом просто в своём углу. И только теперь я вынуждена была выйти из своей норы в мир, где каждое слово, каждый поступок я принимаю близко к сердцу и страдаю от этого. Я неправильная, Ласточка, я дефектная... Человек не должен быть таким мягким и восприимчивым. Я поэтому и притворялась мужчиной, мне так было проще. Абсолютный сухарь лишь с какими-то зачатками чувства долга и справедливости, всё, больше для моей работы не требуется. Однако появился Владимир, и теперь я почти что в буквальном смысле у него в плену. И ты не виновата, запомни это, — Сэд попыталась обнять Октябрину и чуть не упала, потому что сил и у неё уже совсем не осталось. — Тут никто не виноват. Мы все в плену сильных чувств, которые не можем направить в нужное русло.
— Значит, я тоже неправильная, — Октябрина подхватила её. — Но, знаешь, мне кажется, на самом деле мы-то, как раз, нормальные. Это естественно для теплокровных, испытывать эмоции. Дефективно общество, в котором честность – сигнал к атаке. Поэтому я люблю детей – они ещё не искалечены социумом, не успели стать чёрствыми. Вот, смотрю на них и думаю: никто ж эгоистом не рождается. Все малыши эмпатичны и добры. Значит, эгоизм и безразличие – не естественное состояние для человека. — Ласточка поглядела на Владимира, и её глаза, казалось, излучали свет. — Он дал мне надежду, что можно это ущербное положение изменить. Я не хочу всю жизнь прожить как разведчик во вражеском штабе, вечно притворяясь и в любую минуту ожидая выстрела. И чтобы мои дети так жили.

Три точки, три тире... три точки, три тире... Интересно, на какой он глубине? Так болит голова... наверное, на большой, значит. Что он здесь делает? Может, наверху идут боевые действия? А он – он выполнил задачу, отдал долг Родине? Или не успел?.. Что произошло с его экипажем? Может, в них попала торпеда... Она вывела из строя двигатели, машина опустилась на дно, ударилась при падении о выступ породы, и погас свет... зато ему повезло: системы жизнеобеспечения уцелели. Или нет. Или он жив на остатках кислорода.
Нет, что-то было не так. Что-то не складывалось. Какая-то деталь, Владимир никак не мог уразуметь, какая именно.
— Ты настоящая, — упрямо повторял он, как заклинание, как молитву. — Ты настоящая... И я вернусь, я выживу. Чтобы ещё раз увидеть тебя...
Три точки, три тире... три точки, три тире...

— Я тоже не хочу быть такой! — почти кричала Сэд, снова начиная рыдать. — Я хочу быть живой, обычной, любить, радоваться, грустить, волноваться... Я хочу быть со всеми вами, хочу жить... А то, что я делала раньше изо дня в день, даже существованием не назовёшь, потому что ты существуешь, когда о тебе кто-то знает. А обо мне, в смысле о Монике, не знал никто. Кроме Олега, который вообще сразу меня раскусил, и тогда я почувствовала, что моё сердце оттаивает, что я не каменная. Спасибо за то, что дала мне в этом убедиться, — хакерша постаралась опять взять себя в руки, чтобы то, что она говорила в пылу эмоций, звучало понятнее и яснее, да и голова уже от бесконечных рыданий начала болеть и кружиться. — Если мы будем вместе, нас сложнее будет сломать. Поодиночке же мы все рассыплемся, как стекло. Владимир же тоже по сути был один, наедине с собой, потому что он ни с кем не делился своими переживаниями. Поэтому, видимо, в итоге и сломался, когда увидел, как я падаю, хватаясь за сердце, нервы не выдержали, а следом за ними и разум. Может ли это значить, что он любит меня так же, как и я его?..
— Думаю, что может, — улыбнулась Октябрина. — Из-за чужих с ума не сходят. И вместе мы, правда, сильнее. Это очень важно, когда есть рядом те, с кем можно дать себе передышку. Снять маску. Можно сказать, спрятаться в обществе этого человека, знать, что, если откроешься не получишь удар в спину. И вы для меня такими стали! Ты, Владимир, Джейми, Элеонора. Я знаю, что могу вам доверять. Это для меня бесценно, это самое важное. — Она погладила Дэннера по волосам и процитировала: — Мы же команда. Семья... Ты отдохни немного, я подежурю, а то ты устала очень.
— Хочешь меня в запас уволить? — спросила Сэд таким тоном, будто это она пришла сюда на своих двоих и прикатила на коляске едва живую Октябрину. — Не дождёшься! Я отправлюсь отдыхать только тогда, когда Владимир мне сонет Шекспира вслух прочитает, чтобы я точно знала: он в порядке. А пока я буду здесь. С тобой. И с ним тоже.
Никто из тех, кого Сэд знала прежде, не вызывал у неё таких бурных эмоций и сильных чувств до той степени, что она забывала о себе и готова была жертвовать всем. Такое безрассудство, конечно, всё равно было наказуемо, но последствия его волновали хакершу в последнюю очередь. Так всегда бывает, когда бушующий внутри ураган затмевает любое влияние здравого смысла и все те истины, которые он пытается донести. Вот тебе иррациональность человека, как явления, в чистом виде. Возможно, с год назад Сэд бы только посмеялась над таким, но сейчас ей было совсем не смешно.
Октябрина молча кивнула и взяла её за руку. Какое-то время тишину палаты нарушал только ход настенных часов. Они отрешённо слушали часы, размышляя.
— Есть идея, — сказала Ласточка. — Может, стоит попробовать не говорить, а... петь. Для восприятия музыки задействуется больше центров, чем для восприятия разговора, могут возникнуть ассоциации... Ты какие песни помнишь?

Становилось душно. И холодно. Это вечное подводное сочетание – дефицит кислорода и тепла.
— Хрен вам всем, я тут подыхать не собираюсь, — прохрипел Владимир. В ушах зарождался неприятный звон. — Не дождётесь...
Что-то не складывается. Что-то не так. Мысль эта металась скользкой ящеркой, и всё никак не позволяла себя поймать.
…А дома начинается зима. Снег устилает нарядным покрывалом серые городские улицы, витрины украшают гирляндами, а по утрам дворник скребёт лопатой, расчищая дорогу. У него ведь есть дом, и он помнит его. Нельзя же помнить то, чего никогда не было? Нельзя, следовательно, он есть. И его память – она есть. В таком случае, почему он так мало помнит?.. Вспоминай, давай, вспоминай...
Страшно было не то, чтобы умирать. Страшно вот так вот сгинуть в темноте. Нет, умирать, безусловно, тоже страшно, да что ж поделать, все умирают. Но хотелось бы, конечно, это как-нибудь иначе сделать. Да только человек не выбирает свою смерть. В основном.
Надо вспоминать дальше.

Услышав такой неожиданный вопрос, Сэд серьёзно задумалась и даже взгляд отвела куда-то в сторону.
— Я, конечно, не оперная певица, да и знаю мало чего-то такого, но могу попробовать. Не знаю, правда, поможет ли это или ещё глубже его туда загонит...
Внезапно выяснилось, что Сэд умеет петь. Видимо, у неё был хороший врождённый слух, потому что песня на чужом для неё языке звучала почти без акцента, и хакерша не сомневалась, что Владимиру она будет понятна. В ней был налёт какой-то безнадёги, но при этом много искренних и нежных чувств, затрагивающих самые тонкие фибры души. Неизвестно, как так получается – слова ведь совсем простые и незамысловатые...

Все сюжеты давно рассказаны
Пыльными, бесцветными фразами,
Но не о нас,
Не в этот раз.
Инструкции не работают,
Волшебники себя признали банкротами,
На дне корабли, и только ты
Можешь всё.

Научи меня лепить
Из облаков смешных медведей.
Научи меня любить
Каждую осень и соседей.
Научи меня дышать...
Без таблеток засыпать.

Чьё-то временное внимание
Раздражает пониманием.
В этой игре – каждый сам по себе...
Теперь, сам по себе.
Сильный ветер с цепи срывается,
Так красиво у него получается!
От тепла до зимы две ноты,
От земли до луны ты мог бы, мог бы, мог бы...

Научи меня лепить
Из облаков смешных медведей.
Научи меня любить
Каждую осень и соседей.
Научи меня дышать...
Без таблеток засыпать.

Научи меня, как из памяти стирать,
Научи меня, я не знаю, как это начинать!

Ведь от земли до луны всего-то,
От тепла до зимы...

Научи меня лепить
Из облаков смешных медведей.
Научи меня любить
Каждую осень и соседей.
Научи меня дышать...
Без таблеток засыпать.

Холодно становилось и на душе у Сэд, которая не знала, куда себя девать от чувства беспомощности. За последние несколько дней она стала выглядеть ещё хуже, и недавние прихорашивания уже растеряли весь эффект. А уж когда Владимир очнётся – Сэд нарочно не употребила даже в мыслях слово «если» – то он вообще мог прийти в ужас от её внешнего вида. Нервы сильно изменили и без того больное лицо не в лучшую сторону.

Сквозь ставшее привычным тихое шуршание помех донёсся голос. Владимир схватил микрофон, но замер с ним в руке, услышав не зов диспетчера, а... песню.
Самую настоящую.
Кто-то пел. Слова разобрать никак не получалось, однако незамысловатая мелодия звучала довольно отчётливо.
— Кто здесь? Вы меня слышите? Приём.
Палец отпустил кнопку. А песня звучала.
— Прошу, если слышите – дайте ответ! Экстренная ситуация! Приём!
Тишина. Песня закончилась, и всё смолкло.
Владимир отшвырнул микрофон и сдёрнул наушники. Нет, это бесполезно! Надо выбираться самому – если не получится, так хоть сдохнуть будет не так обидно, чем вот так, покорно, без борьбы.
Он поднялся, в этот раз осторожнее, памятуя низкий потолок. Отчего он такой низкий, это же не реактивный истребитель?..
Тут он замер.
Ну, конечно, вот оно! Он – не подводник, более того, он никогда не служил на флоте! Он же лётчиком был! Истребителем. Как он мог оказаться на подлодке?
Мысли побежали дальше. Ну, на субмарине – допустим, почему бы и нет. Но за штурвалом? Да он понятия не имеет, как ею управлять, нечего ему за штурвалом делать.
Одновременно с тем выяснилось, что покорёженная машина деформирована, и левое бедро зажато намертво, так, что без резака нипочём не вытащишь. Странно, он же только что вставал... Владимир опустился обратно в кресло и уронил голову на разбитую приборную панель.
Три точки, три тире... три точки, три тире...

— Приём! — вполне ясно отозвался Владимир на пение Сэд. — Ответьте!
— Мы здесь! — подскочила Октябрина.
Но реакции не последовало. Сэд снова не выдержала, но сил биться в рыданиях у неё уже не было, поэтому слёзы просто потекли по щекам, падая на руки, на простыню и одеяло.
— Не помогает, — выдала она дрожащим голосом. — Ничего не изменилось... У тебя есть ещё варианты? Я же так с ума сойду... — и тут же вновь упала на койку к Дэннеру, схватила его за руку и взмолилась: — Владимир, миленький, мы же здесь, мы рядом с тобой... Мы не сможем без тебя, я не смогу, потому что люблю... Вернись, пожалуйста...
Причитания вскоре потонули в тихих измученных всхлипах, и ничего внятного хакерша не смогла больше сказать, но довольно быстро затихла, потому что в голове, помимо невыносимого отчаяния, билась подстреленной птичкой ещё одна мысль: она должна быть сильной, иначе ей не справиться. И чтобы эту силу проявить было достаточно хотя бы контролировать свои рыдания.
Ласточка плотно обхватила себя за пояс, вцепившись в ткань халата.
— Попробуем другое... может, то, что ему точно знакомо? Джейми, приём.
Фельдшер отозвался моментально.
— Извини, подруга, я тут суповой набор соскребаю с асфальта... Минутку подождёшь?
— Угу, — слабенько выговорила Октябрина, голос у которой уже даже не срывался, а попросту хрипел.
— Так... Какой-то обдолбанный мажор вылетел на встречку и привет, автобус. Автобус теперь тряпочкой протереть, вместо придурка теперь консерва... А ты чего ревёшь?
— Какие песни Владимир любит?
— О... ну... А что, он в себя пришёл?
— Да в том и дело! Мы над этим работаем.
Фельдшер подумал немного.
— Гимн какой-нибудь ему спой. Или колыбельную.
— А какие у вас поют?
— Погоди, я тут закончу и тебе текст с нотами накидаю и пришлю. Держи телефон под рукой.
Джейми отключился, а Ласточка выдала свежую мысль:
— Книга! Которую я читала ему тогда, в прошлый раз. Я сейчас принесу. Держись, я быстро.
Работаем мы, как же... Сидим и рыдаем, будучи не в силах что-то сделать! Хотя... Может что-то и можно, но Сэд явно никак не могла этому помочь. Октябрина сказала про что-то знакомое, а Моника совсем не была похожа на людей из прошлого Владимира. Она никак не могла всколыхнуть в нем хоть что-то родное, дорогое и важное, ведь если даже её слова любви на него не действуют, при том совершенно искренние, то уж и говорить не о чем. Оставалось только лежать рядом, держать его руку и надеяться, что в ближайшее время случится какое-то чудо, и мрак не заберёт дорого ей человека в свои объятия. Снова Сэд почти физически ощущала, как её сердце рвётся на части от боли. Ужасное чувство, но оно говорило о том, что Моника внутри Сэд ещё жива, и она сможет снова ей стать, но только ради Владимира, потому что только он оценил её перемены. И если ему от этого будет лучше, то Сэд готова была вновь стать беззащитным и открытым существом, правда, очень нуждающимся в защите.
— Я люблю тебя, милый, — едва слышно, почти одними губами шептала Сэд, — и повторю это столько раз, сколько будет нужно, чтобы ты вернулся и поверил мне...

Владимир обречённо сполз по спинке кресла и закрыл глаза. Накатила волна бессильной злости, или злости от бессилия... хотя, какая разница, как называть.
Когда остаёшься один в тишине и темноте, причём, не мирной, а, напротив, враждебной и очень даже смертельной, мышление здорово меняется. Всё теряет смысл, и весь огромный мир сжимается до крохотной точки, до биения собственного сердца, только по ударам которого и можно отмерять время и определять, что ты ещё жив. Владимир знал, что в такой обстановке быстро начинаются галлюцинации. Откуда ему знать, что они уже не начались? Может, и станция Дельта, и песня, и зажавшая его железка – плод воображения? От этих мыслей, от беспомощности и бессилия, от неизвестности, что здесь настоящее, а что нет, противно закружилась голова.
Так... успокоиться. Прежде всего необходимо успокоиться.
Когда сердечный ритм замедлился, а дыхание выровнялось, Владимир осторожно ощупал место зажатия. И обнаружил, что обломок проткнул бедро насквозь. Но тогда почему он не чувствует боли? И, судя по его положению, он должен был повредить бедренную артерию – а это смерть. Да, он закрывает рану, но за столь длительное время при таком ранении это слабая защита, весьма условная. Что, если и нет никакой раны и никакого обломка?

Дверь открылась, но вместо Ласточки в палату вошла Элеонора. В руках у неё была картонная коробка из-под обуви.
— Как дела? — мрачно осведомилась она.
— Как видишь, — едва выговорила Сэд заплетающимся языком, она успела неглубоко задремать. — Не приходит в себя, ему что-то мерещится, не реагирует ни на что. Ласточка убежала куда-то, и уже достаточно давно. А я тут одна.
Сэд совсем осунулась и, кажется, ещё больше похудела за это время, хотя в её состоянии дальше была уже только кахексия, а для настолько ослабленного организма такой диагноз значил бы смерть. На Элеонору же смотрели красные от бесконечных рыданий и очень печальные глаза, которые ещё и совершенно прелестно украшались огромными синяками. Ну и пластыри на лице и исколотых катетерами руках отнюдь не придавали общему виду хакерши бодрости. Кажется, следующим в этой компашке, кто побывает на краю гибели, будет она, и уже Владимиру придётся звать её с того света обратно.
— Да, выглядишь паршиво, мать твою... Почти как наш коматозник... Ладно, приступим, что ли... Правда, ради этой безделушки пришлось ограбить музей и побегать от полицаев. Если эта спящая красавица после такого не встанет – я ему жопу надеру...
С этими мудрыми словами, Элеонора и, в самом деле, извлекла из коробки самый настоящий телеграфный аппарат. Стёртый, позеленевший и без кабеля. Но целый.
— Могла бы не говорить, и так знаю...
Сэд не ругалась на Элеонору, наоборот, присутствие у неё боевого духа спасало положение от полного краха, а это был просто сарказм ради всё той же цели. У Сэд ещё пока была мотивация не раскисать, а пытаться делать что-то, кроме как рыдать и причитать.
— Давай только звук сымитируем на смартфоне, сама понимаешь. Отправим ему сообщение! Гибридные, ити-ть твою мать, технологии... — Элеонора придвинулась к кровати, продолжая ворчать. — Давай, мудак ты хренов... Только попробуй мне... Посмеешь сдохнуть – убью...
Она бережно взяла руку Владимира и положила на аппарат. 
— Давай... — хакерша умудрилась дотянуться до лежащего на соседней койке телефона, не отпуская при этом руки Владимира, затем наскоро открыла там синтезатор, на котором, к счастью, оказался похожий звук, и протянула Элеоноре. Сейчас претензии к чему-то личному не имели никакого значения, если Владимир сгинет в этой тьме, всё потеряет смысл. — Я не знаю, что будет, если он не проснётся. Я, наверное, не переживу этого...
Вернулась Ласточка, с книгой в руках и Джейми в сопровождении – он катил коляску. Электродвигателя на ней не было, коляска была больничная, а у Ласточки не осталось сил.
— Я на службу, — фельдшер подкатил Октябрину к кровати Дэннера. На нём, правда, была синяя скоропомощная спецовка. — Что за смена сегодня... Держите в курсе.
— Что мы ему скажем? — уточнила Элеонора. Октябрина немного подумала.
— Спроси его, что случилось. И где он находится. В уставной формулировке.
Элеонора протянула ей смартфон.
— Ты пиликай, а я руками набью. Попробуем задействовать все ощущения разом.