Кошмары VI

— Ты... Что-нибудь вообще понимаешь? — всё так же тихонько спросила Сэд, когда все голоса стихли и воцарилась тишина. — Я нет. Но раз уж мы здесь заперты, — она кое-как вытянула зажатую кисть и схватилась за ладонь Владимира, — я скажу, что всё ещё люблю тебя, хоть и сердце твоё принадлежит другой. Я хочу вытащить тебя отсюда, Владимир, но теперь заперта вместе с тобой. Наверное, для того, чтобы ты вспомнил. Или увидел. Не знаю. В любом случае, я буду рядом, до тех пор, пока нас не вытащат, или мы оба здесь не сгинем.
Моника изо всех сил старалась не паниковать, но её всю колотило от страха и напряжения, а сухие слабые пальцы сжимали руку Дэннера.
Она любит! Она его любит! Владимир ощутил, как уровень эндорфина подпрыгивает до той, критической точки, когда можешь горы свернуть. Разумеется, заниматься подобным вандализмом в его планы не входило, но можно направить невероятной силы эйфорию в другое русло. Голос подруги, внезапно зазвучавший в темноте, помог ему немного прийти в себя.
— Как, и ты тоже здесь?! Вот уж попали, так попали. А почему я тебя раньше не замечал? Это ведь ты пела?
— Да, это была я. Я хотела тебя разбудить, но у меня ничего не вышло. А потом... чем дальше всё заходило, чем больше я слышала... Короче, видимо, моя психика не выдержала так же, как и у тебя. Помню, что меня обкололи успокоительными и я уснула. А потом поняла, что оказалась здесь, с тобой. Ничего не понимаю...
Если Владимир испытывал счастье от такого осознания, то Монике было больно, по большей части от того, что она не услышала стоп-слова. Она понимала, что имеет очень мало шансов на совместное счастье с тем, в кого влюбилась по уши, но вот эта маленькая надежда, ничтожный процент прожигал нутро, словно кислота, и несчастная металась в стенах своего разума, как в клетке. Ну, теперь уже не металась, а была очень опасно придавлена деформированными конструкциями, да так, что вообще ничего не видела, кроме искорёженного потолка. 
— Погоди-погоди... То есть, как это – разбудить? Я торчу в этой консервной банке уже чёрт знает, сколько времени. Может, сутки. Или двое...
— ...И ответь, — снова зазвучал голос из динамика, заставив сердце заколотиться в бешеном темпе, — за всё это время тебе хоть раз захотелось пить?
Владимир задумался. Обычно жажда мучает в такой духоте невыносимо, а ведь, правда, прошло уже очень много времени.
Но это всё неважно! Потому что она его любит, ну, как тут можно думать о таких пустяках, как обезвоживание, когда он всё ещё чувствует вкус её поцелуя! Да он согласен десять раз сдохнуть от обезвоживания, если она ещё хотя бы один разочек его поцелует!
— Владимир! Ты чего там притих, говори с нами!
— А я и говорю. Здесь Моника со мной, она тоже говорит.

— Так, теперь он там с Моникой общается. По-моему, ты его сильно шарахнула.
— Хорошо, что он вспомнил, кто такая Моника, — отрезала Октябрина. — Это уже положительная динамика.
— Хорошо, что настоящая Моника сейчас спит, — справедливо заметила Элеонора. — Ей ещё этого не хватало после всего. 

— Вообще-то, как раз я понимаю, как здесь оказалась, — голоса извне не дали ей даже и слова вставить, но хорошие новости заключились в том, что она узнала эти голоса и людей, которым они принадлежали. Значит, сама Моника не была так сильно сломана, как Владимир, и шансы вытащить его были. Хотя никто, кроме Дэннера, очевидно, её тут не слышал, это было не слишком важно. Она вытащит его, даже если самой придётся сгинуть в этой черноте, даже если ей уже никогда не суждено будет проснуться.
— Ты не торчишь в этой банке, — настаивала на своём хакерша, крепче сжимая руку Владимира. — Ты лежал в палате после того, как твоя рана открылась. Я пришла навестить тебя, мне стало плохо, и в итоге я оказалась на соседней койке. Помнишь? Ты ляпнул, что хочешь, чтобы я тебя добила. А я ведь люблю тебя. И у меня слабое сердце. А если моя любовь не аргумент, то тебя любит Ласточка.
Ласточка... В груди полыхнуло с такой неистовой силой, что он невольно ухватился за сердце. Казалось, там, внутри, бушует пламя, жжёт и рвёт внутренности на части. Это было невыносимо больно, но отчего-то приятно.
Слова протискивались в одурманенный адреналином, препаратами, эндорфинами разум с титаническим трудом, но ключевую мысль Дэннер уловил.
— Я... я тебя до приступа довёл?! Да?!
— Да.
Снова бешено закружилась голова, а лодка вдруг начала куда-то проваливаться, стремительно набирая скорость. Владимир вцепился в руку Моники.
— Держись! Ща Атлантиду увидим... ай...
Ответить Моника не успела. Она точно так же вцепилась в руку Владимира, предчувствуя что-то жуткое. Однако больше, чем падение, пугало то, что при столкновении с дном, которое рано или поздно произойдёт, те металлические конструкции, что прижали её без шансов освободиться без посторонней помощи, просто сомнут её грудную клетку, как каток, а там жить останется только тот промежуток времени, в который сатурация будет падать до нуля.
— Мне страшно! — только и успела выдать Моника, зажмурившись. — Я не хочу тебя терять!
— Держись, — только и выговорил Владимир, перед тем, как окончательно потерять впридачу к зрению ещё и слух. Грохот падения и голос Моники заглушил звон в ушах.

Ласточка вздрогнула и дважды прокусила губу, но руки не отняла. Казалось, Владимир сейчас сломает хрупкие женские пальцы, и, судя по тому, как побагровела кисть, это было недалеко от истины.
— Какая ещё Атлантида? — выдавила Октябрина, изо всех сил стараясь не орать. — Вы там о чём толкуете?
— Не знаю, мы куда-то падаем...
— Падаете?! — Октябрина схватила стетоскоп. Аритмию она уловила сразу же. — Олег, беги на пост как можно быстрее. Сердечный приступ.
— Я же возле кнопки, — Элеонора нажала кнопку вызова дежурного. Ласточка уже шуршала манжетой тонометра.
— А как ты узнала? — Олег, шмыгая носом, гладил Владимира по предплечью.
— Он сейчас будто бы во сне. А во сне ощущения от сбоя сердечного ритма мозг интерпретирует как ощущение падения или полёта.
Октябрина откатилась, давая дорогу сотрудникам.

Машина кубарем покатилась по склону, скатываясь в какую-то впадину. В кабине всё перемешалось, а ладошка Моники выскользнула из пальцев. Владимир уже ничему не удивлялся. Наконец, падение прекратилось.
— Сэд?.. — испугался Дэннер. — Ты живая там? 
В то же время точно такая же беда постигла и Сэд. В её палату сбежалась целая армия врачей, начиная от кардиолога и заканчивая реаниматологом. Её аритмию поймал кардиограф, а там всё полетело в тартарары, вплоть до того, что сердце Сэд остановилось.
В галлюцинации же Моника отключилась, но потом, когда врачам удалось заставить кардиограф издавать всё тот же мерный писк, а её маленькое измученное сердце – биться снова, открыла глаза. Она опять была всё в той же пугающей темноте, только лежала немного иначе и вопреки опасениям ничего не повредила, только неприятно ударилась головой.
— Кажется, да... а ты? Ты цел?
— Хорошо... а я... кажется, зажало. Не могу двигаться. Ты можешь? Где это мы?

— Ну, успокойся, ласточка. — Элеонора гладила по спине рыдающую Октябрину. — Хочешь водички?
— Лучше водочки, — судорожно вытолкнула из глотки Ласточка, не поднимая головы с одеяла.
— Ма-ам... ну, правда, перестань, а то у тебя давление опять поднимется...
— Не могу... не полу-чается перестать...
Элеонора молча сунула ей бутылку коньяку.

— Не могу, — уже бодрее отозвалась Моника, свободной рукой слепо ощупывая окружающее пространство. — Я же паралитик, забыл? Меня тоже зажало, не могу правой рукой пошевелить... — Сэд отчаянно попыталась рвануться, но лишь ударилась головой о металл и, кажется, серьёзно разодрала себе плечо, а от того болезненно зашипела.
— Чёрт... Я застряла. Не знаю, где мы. Ничего не вижу и не знаю. И не слышу тоже.
Прошло несколько минут в напряжении и полной тишине, в которой отчётливо был слышен стук двух сердец, в реальности едва не остановившихся.
— Ты ведь правда любишь её? — Сэд не могла даже умереть спокойно, не услышав ответ на мучающий её вопрос вот уже неделю. — Ласточку. Ты же хочешь, чтобы вы были вместе и счастливы?
Это был даже и не совсем личный интерес. Если любовь Сэд не помогла, то пускай любовь Ласточки пробудит его, вытащит с того света и заставит вернуться к ней, к любимой и такой тёплой. Пусть будет так. Добро иногда требует жертв, и Моника готова была этой жертвой стать. Ради того, чтобы её возлюбленный сейчас открыл глаза и был счастлив. Всю оставшуюся жизнь.
Вопрос прозвучал неожиданно, и застал Владимира врасплох.
— Да. Люблю... Только, понимаешь, меня нельзя к людям подпускать. Вот, сблизится она со мной – и точно так же... как и остальные... — голос задрожал и сорвался, а сам Владимир замолчал, не решаясь произнести вслух, как будто словами он мог призвать беду. — Погоди, попробую помочь. Держи руку.
— Забудь об этом, — твёрдо сказала Моника. — Мне тоже тогда, получается, нельзя. Никому нельзя. Но ты должен быть счастлив! Я думаю, что мы оба заперты тут из-за того, что боимся что-то сказать или сделать. Но в первую очередь ты. Будь с ней, будь с Ласточкой, — голос у Сэд задрожал. — Ты должен сейчас оставить меня и пойти к ней, к той, кого любишь. Она ждёт тебя, плачет, переживает. И тоже хочет быть с тобой. Давай, вперёд. Это всё неправда, это всё галлюцинации. Открой глаза и увидь её. А меня брось.
— Ни за что! — отрезал Владимир, от возмущения стукаясь головой о потолок. — Какие же галлюцинации, когда вот... башка болит, а потолок стальной. Хотел бы я... чтобы это были всего лишь галлюцинации.

— Не, ну, столько даже я не пью, — сказала Элеонора, отбирая почти опустевшую бутылку. — Всё, хорош.
Октябрина машинально протянула дрожащую руку и провела пальцами Дэннеру по щеке. Потом вдруг встала, убрала с лица растрепавшиеся волосы и вытерла слёзы.
— Давай-ка приведём тебя в порядок, — почти с прежней интонацией сказала она. Вот, правда, Владимир снова перестал её слышать. Ласточка же извлекла из тумбочки предметы гигиены и натянула перчатки.
— Капут, — вздохнула Элеонора, прикладываясь к бутылке.

— Тебе это кажется, — продолжала настаивать Сэд. — Мне тоже кажется. К тому же, я...
Она прервалась, понимая, что от следующих её слов зависит весь исход спасательной операции. Однако она решила не молчать и выдать всё, как есть. Может, это поможет освободиться. А если нет, то они оба здесь сгинут, вместе.
— Я люблю тебя. Не как друга. Не относись к моим словам со снисхождением. Поверь мне. Я очень сильно тебя люблю, настолько, что отпускаю тебя самому делать выбор и быть с тем, с кем пожелает твоё сердце. И если ты так любишь Ласточку, так хочешь быть с ней, иди. Ты должен быть счастлив. Ты должен прямо сейчас открыть глаза, поцеловать её и прижать к себе. И сказать ей, что любишь. Признаться. Как я сейчас призналась тебе.
— Хотел бы я... чтобы так и было. Но эта подлодка же никуда не денется. Мы в ловушке. — Слышно было, как он вздохнул. — Слушай... Я, правда, не понимаю, за что меня можно любить. Я же псих. Убийца. Да и, вообще, если меня раздеть, от меня лошади будут шарахаться. Вы с Ласточкой... я не понимаю. Правда.
— Дурак, — не выдержала Сэд. — Я тоже страшная. Худая, как сама смерть, парализованная и больная. И что? И характер у меня дрянь, ты же знаешь. Я такой же псих. Я же здесь по этой причине, будь я нормальной, явно меня бы тут не было. Так что я тоже не врубаюсь, за что меня любить можно, да и не прошу я этого. Тебя же тянет к ней, она мягкая и тёплая. Она тебя не бросит, потому что тоже любит. Проснись, Владимир.
Моника старалась говорить чётко и твёрдо, будто прямо сейчас её не разрывало на части от обиды – она же самостоятельно отказывалась от желаемого, причём наотрез, чтобы окружающие были счастливы. И хоть она на самом деле хотела этого, маленькая несчастная девочка, жившая внутри неё и напрочь обделённая любовью по жизни, топала ножкой и горько плакала, понимая, что у неё отбирают самый ценный подарок. Но нельзя всё время этой капризной девочке потакать, жизнь ведь немного по-другому работает.
— Хотела бы я тебя стукнуть, да не могу даже рукой пошевелить, — сказала в конце своего монолога Сэд с печальным вздохом. — Так что не валяй дурака.
— Так говоришь, будто я сейчас проснусь, и всё это исчезнет... а оно ведь не исчезнет, понимаешь! Мы тут надолго застряли.
Вот бы всё это, правда, оказалось просто сном, видением. Очередным кошмаром. Так и не сумев пошевелиться, Владимир перестал дёргаться и уставился широко распахнутыми глазами в темноту.
— Слушай... А давай сыграем в одну игру.

Тонкие сильные руки Октябрины сменили повязки, помыли и расчесали одну за другой тёмно-медные пряди... Элеонора, мрачная как туча, наблюдала всю эту бурную деятельность, но не произнесла ни слова. Знала, что, попробуй сейчас Ласточку охолонуть – она ляжет с ним рядом, и вряд ли уже когда-нибудь встанет. Лучше такая, продуктивная истерика, чем рыдания у постели больного. Сейчас от её состояния, хотя бы, есть польза.
Тем временем Октябрина вытряхнула несессер и принялась за бритьё. Она знала, что для него это важно: сколько она ни видела Дэннера до ранения, он всегда ухитрялся находить время, чтобы сбривать бороду, а отрастала она у него очень быстро. Станка или триммера не нашлось, только опасная бритва, а с этим инструментом Ласточка наловчилась управляться ещё в те времена, когда помогала мужу, смертельно уставшему после очередной тяжёлой операции. Потом она приволокла таз с водой и принялась за мытьё. От таза поднимался пар.
— Опять сигнал бедствия, — сказал Олег. — Что делать будем?
— Передай щётку...
— Мам!
— Что мам? Это не повод зарабатывать кариес.
Малыш насупился, но просьбу исполнил. Потом принялся играть деревянной фигуркой – олень поскакал по одеялу. Наконец, поднялся и бережно поставил оленя на тумбочку.
— Приведи его домой, — шёпотом попросил он оленю на ушко.
— А ты сам-то куда? — заинтересовалась Октябрина.
— А я навещу Гича. И спрошу у него совета.
Гич открыл глаза и немедленно встретился с серебристо-ясным взглядом Олега.
— А, волчонок прибежал. Могу чем-нибудь помочь?
— Можешь. — Олег нахально юркнул к нему под одеяло – фрамуга была открыта, и по палате гулял свежий снежный ветер. — Как убедить маму, если человек в беде, а она только и думает, что об опасности кариеса?
Шаман засмеялся, приподнялся и не без видимого труда принял сидячее положение.
— Думаешь, больные зубы – это ерунда?
— Я серьёзно, — насупился малыш. — Ну, скажи, как его вернуть?
— Кого, командира? Я ж уже сказал. Не работает?
— Сперва работало, потом он сказал, что пришла Моника, и снова отключился!
Гич нахмурился.
— Что?.. А где сейчас Моника?
— Она спит... — глаза Олега распахнулись. — Ой!..
— Ей туда нельзя. Это очень опасно. Так, ты возвращайся к Дэннеру, а я пойду к Монике.
Когда Олег влетел в палату, Октябрина ставила капельницу. Руки у неё уже почти не дрожали. Олег тихонько шмыгнул в угол, раскрыл книгу и сделал вид, что читает. Некоторое время спустя Ласточка обессиленно рухнула на кровать и, уютно устроившись у Владимира под боком, тоже открыла книгу, и тоже начала читать, только вслух. На всякий случай она настроила синтезатор речи на морзянку, синхронизировала его с передатчиком и усилила громкость динамика. Теперь смартфон дублировал её слова пиликаньем телеграфа, а свободной рукой Ласточка продолжала набивать длинное сообщение, взяв пальцы Дэннера в свои.

— Кажется, у нас пробоина, — сообщил Владимир. — Что-то как-то мокро сделалось. 
Сэд тяжело вздохнула и закрыла глаза, хоть и так ничего не видела. Бесполезно. Абсолютно бесполезно. Хотелось завыть и разрыдаться, да только толку – такому горю слезами точно не поможешь, да и сама она теперь в похожей ситуации, и если над Дэннером трясутся аж трое, то в её палате кроме сердобольной медсестры никого не было. От этого было очень холодно, до дрожи и судорог в замёрзших пальцах.
— Валяй. Если это как-то поможет.
Постепенно и из головы Моники стали улетучиваться разные образы. Сперва пропала её одинокая конура, следом исчез Парадайз, а за ним и Агата с Томасом и Сибатой. Пропали воспоминания о знакомых в сети, о выполненных заказах и деньгах на банковских счетах. Осталось только её собственное имя, Ласточка и Владимир.
«Наверное, я всё-таки умру», — промелькнуло в дурной и опустевшей голове.
— Не знаю... Я ничего не чувствую. Только холодно. Очень. 
— Холодно, — согласился Владимир, выстукивая зубами чечётку. — Мы в детстве играли в такую игру: по очереди задавали друг другу вопросы, на которые можно отвечать только правду. Если не хочешь отвечать – выполняешь какое-нибудь задание. Сыграем?
— Знаю такую, — мрачно ответила Сэд. — Валяй. Не знаю, зачем только, но без разницы.
Темнота сгущалась неумолимо и со временем вообще как будто обратилась литейным силиконом, стала вязкой и затекла во все щели, которые тут только были. Жить, да и просыпаться совсем перехотелось. А что её там ждёт? Беспросветное одиночество и пускание слюней на чужую счастливую семью, частью которой ей не суждено было стать? Работа ради работы, ради того, чтобы забыть о себе и своих загубленных чувствах? Да зачем оно вообще тогда надо, тем более, такими страданиями. Лучше уж умереть здесь, в темноте, и никого больше не беспокоить своим присутствием. Пусть все живут счастливо и не парятся, у людей и без того проблем хватает, а тут ещё эта девчонка безногая...
— Известно, зачем – я хочу узнать тебя получше. Всё равно подыхать, надо же чем-то перед этим заняться. Давай, ты первая. Спрашивай.
— Ну... Если настаиваешь... — Моника сперва задумалась надолго, а затем всё-таки решилась задать вопрос несколько иного характера, чем собиралась вначале. Владимир всё равно будет твердить одно и то же, поэтому лучше просто помочь ему.
— Какая у тебя была любимая книга в детстве?
Из палаты Сэд к этому моменту уже даже медсестра ушла. Состояние сложной пациентки стабилизировалось, за ней следила электроника. Отключка её перестала походить на сон, потому на всякий случай ей надели кислородную маску и подготовили койку в реанимации – мало ли, вдруг она опять соберётся умирать. Хотя, если бы Моника могла говорить, она бы отговорила врачей возвращать себя к жизни.
— Трудно сказать... Их было несколько. Наверно, больше всех мне нравились Красные дьяволята. И, конечно же, Крапивин, перечитывал десятки раз. А у тебя?
— А я сказки очень любила, причём даже в подростковом возрасте. Что бы ни происходило, конец хороший, все любят друг друга и все счастливы. Зло наказано, добро торжествует. Жаль, что в жизни так не бывает, — Моника тяжело вздохнула. — Задавай теперь свой, этот не считается.
Странно. Два поехавших идиота заперты в какой-то жестянке, судя по всему, где-то на дне морском, и просто играют в детскую игру, ожидая смерти. И никого ничего здесь не смущает и не пугает. Подумаешь, скоро кислород кончится. Подумаешь, холодно, как в холодильнике. Ерунда, всё равно ведь умирать. И это, кстати, тоже совсем не страшно.
— Вообще-то, бывает, и очень часто, — сообщил Дэннер. — Вот, правда, это не мой случай. Сказки я тоже люблю. Там всё просто и так... по-настоящему. Ладно... Я хотел вот, что спросить. Почему ты выбрала свою профессию?
Сырость исчезла. Наверно, ему просто показалось. Наверно, и Моника ему тоже просто кажется – с её здоровьем не пускают на подлодки, первый же перепад давления при погружении машины её убьёт. Следовательно, её здесь быть не может, это агонизирующий разум создал для себя милый сердцу образ в кромешной тьме, чтобы не так страшно было умирать. Забавно: разум ещё защищается, а он – он уже сдался. Если бы можно было забрать Ласточку с собой, просто погрузить на корабль и забрать. И жить в военном городе, как все нормальные люди. Учить Фрейю играть на пианино и ходить с Олегом в походы.
Но этого никогда не будет. Жизнь достаточно убедительно доказала ему, что семья – это для других. Доказала трижды. Он усвоил урок.
— И не мой, видимо, тоже — печально отозвалась Сэд. — Ладно, не важно... Я не выбирала эту профессию. Я нигде не училась этому, я даже школу с трудом закончила. Просто я какое-то время была прикована к постели, и даже в коляску садиться мне было запрещено, поэтому пришлось искать способы развлечься. Я читала, смотрела фильмы, играла в видеоигры – всё моё имущество заключалось в простеньком ноутбуке. В конце концов отец толкнул мать на угол комода, а сам с горя запил, и я ушла. Куда глаза глядят. Мне было всё равно, сдохну ли я от голода или от чьих-то рук, я не хотела больше находиться в этом клоповнике. На улице меня подобрал... Очень хороший человек. Он дал мне крышу над головой, еду и тепло, лечил меня по мере сил и поощрял моё увлечение. Тогда у меня была мечта: создать свой собственный мир, игру, в которой всё будет так, как захочу этого я. И со временем это желание вышло за рамки игры. Туда-сюда, и вот мне уже проще взломать замок, чем заказывать копию ключа. А потом, когда моего опекуна убили, мои навыки не дали мне умереть от голода. Они, знаешь ли, приносят хороший доход. Вот и... Всё. Так, теперь моя очередь...
Моника задумалась и даже поскребла ногтями металлическую конструкцию, чтобы на ум пришло нечто интересное.
— Хм... Ты любил своих родителей?
Дэннер призадумался.
— Я любил свою мать. Она работала на заводе, и видел я её редко, наверно, именно поэтому она сохранилась в моей памяти как праздник. И ещё она очень обо мне заботилась, её редкие появления всегда радовали.
Отец пил много, гулял, и приходил редко. А когда приходил – скандалил. И я знал: если в прихожей полетел на пол несчастный телефон – он падал с характерным звуком: так жалобно звякал при ударе о пол – отца выставила очередная любовница, он напился и не в духе. Когда я был совсем маленьким, мать меня прятала в гардероб. — Дэннер улыбнулся. — А однажды я испугался, что он её прикончит, кинулся защищать. Эпический прыжок лосося завершился вынужденной сменой траектории с последующим экстренным торможением об угол тумбочки. — Владимир машинально вскинул руку, коснувшись шрама на виске. — Тумбочка оказалась крепче моей башки, и очнулся я в больнице. Мать очухалась там же. А он... не знаю, может, в милицию забрали. Может, ушёл. Она работала в две смены, а по ночам шила, помню, как всю ночь стрекотала машинка, а наутро я видел мать спящей на столе в обнимку с недоделанной работой и, стараясь не разбудить её, собирался в школу. А несколько лет спустя очередной скандал привёл к инсульту. Мне было двенадцать, и в уходе помогала соседка, она была медсестрой. И моя учительница музыки. Отец пришёл, и так орал, что мать снова долбануло. На сей раз – с летальным исходом.
Её так и захоронили в общаке. Отец объявил, что знать не знает, «от кого меня нагуляла эта сука», подписал отказную и продал квартиру, а я оказался на улице. А потом встретил ту свою учительницу – время было тяжёлое, побирались на одной и той же помойке всем кварталом. И она взяла меня к себе. Ей так и не разрешили оформить опекунство. Она умерла от лейкемии вскоре после моего призыва. Она мне как мать была, она мне жизнь спасла. Так что, у меня было целых три родителя.
Отца я с тех пор не видел. Любил ли – не знаю, скорее, боялся.
Как-то так... 
Никак комментировать рассказ Владимира Сэд не стала. Его история во многом была схожа с приключениями маленькой Моники, а слова сочувствия сейчас были более чем бесполезны, даже вредны.
— Мою историю ты знаешь. Даже тут мы похожи... Ладно, спрашивай теперь ты.
Оба познали родительскую жестокость в детстве. Оба боялись и ненавидели взрослых. У обоих в жизни в какой-то момент появился ещё один родитель, бывший к ним добрее самых близких людей. Разница только в том, что Марка, опекуна Моники, убили. Даже известно, кто это сделал и за что. И она отомстила. Сейчас этот человек вместе со своей семьёй обретается где-то в самых бедных уголках этого Города, каждый день моля бога о крошечке хлеба. Но сейчас, точно так же, как и многие другие факты из жизни Сэд, это событие не имело никакого значения.
— Расскажи про мудака с катаной. Я всё равно его уже никогда не повстречаю, но это очень важно для меня.