Там, где плачут камни

           1 глава

Первые мелкие капли дождя забарабанили по фуражке Василия. Он поднял голову и с тревогой посмотрел на почерневшее от туч небо. Где-то вдалеке, за горным перевалом, глухо ворчал гром.
— Неужели так быстро?.. — подумал он вслух.

Вытерев мокрое лицо рукавом гимнастёрки, Василий обернулся и крикнул идущему позади младшему брату:
— Скоро ливень хлынет! Нужно добраться до леса, иначе промокнем до нитки!

— Я не могу больше... У меня ноги болят! — донёсся в ответ жалобный голос Яшки.

Василий остановился и тяжело вздохнул. Воздух стал плотным, влажным, будто над землёй повисла тяжёлая простыня. Где-то рядом запахло мокрой травой и сырой землёй. Сквозь густой, ещё зелёный, но уже уставший от лета камыш виднелись колючие кусты и серый склон, по которому им предстояло идти дальше.

— Знаю, знаю… Потерпи немного. Вон тот перелесок — дотуда дотянем, там передохнём и перекусим, — попытался приободрить братца Василий.

Но Яшка вдруг остановился и вытянул вперёд руки. Его ладошки были покрыты мелкими порезами и красными царапинами. Капельки крови впитывались в кожу, а в уголках пальцев налипли тонкие ниточки травы и пыль.

— Посмотри на них... Они все в крови и чешутся! — жалобно пробормотал он.

Василий подошёл, нагнулся. Он взял Яшкины руки, внимательно осмотрел их, стараясь не морщиться.

— Это просто царапины от камыша. Я же говорил тебе — не хватайся за них, — тихо сказал он, стараясь быть мягким.

— А я и не хватался! Они сами за меня хватались! — Яшка чуть не заплакал от обиды, с трудом сдерживая всхлипы.

Василий не любил, когда Яшка начинал хныкать, но, глядя на его испачканное пылью лицо и исцарапанные ручонки, вдруг почувствовал укол жалости. Он протянул руки и скомандовал:

— Ладно. Забирайся ко мне на спину. Давай, как в деревне, помнишь?

Яшка не заставил себя упрашивать. Быстро вцепившись в плечи брата, он вскарабкался и крепко обнял его за шею.

— Смотри мне, держись покрепче! Только горло не передави, — усмехнулся Василий. — Представь, будто ты едешь на Жемчужине.

— Вась, а почему папа не дал нам Жемчужинку? Сейчас бы скакали на ней... — донёсся за спиной тихий голос Яшки.

— Потому что она нужнее дома. Папа сказал — верхом идти опаснее, турки нас скорее заметят.

Яшка не ответил. Его руки на шее брата ослабли, дыхание стало ровным. Он уснул.

Василий остановился. Надвинул фуражку ниже на глаза, плотнее перехватил Яшку за руки и, пригнув голову от усилившегося дождя, двинулся дальше, туда, где внизу темнел спасительный лес.
Где-то вдалеке разорвалась молния. На секунду небо осветилось белым заревом, и тут же с грохотом, будто снаряды ударили в землю, раздался гром.

«Этого ещё не хватало… Надо торопиться», — подумал Василий.
Прошагав ещё несколько километров, он почувствовал, как измотано тело. Ноги заплетались, дрожали и словно с каждым шагом становились чужими. Груз рюкзака с провизией на груди и брат на спине превращали каждый шаг в подвиг. Он выдохся.

Остановился. Глубоко вдохнул — воздух был мокрым, холодным, пах глиной и листьями. Осмотрелся в надежде увидеть край леса, но впереди только серели холмы, облитые дождём.

Тем временем морось переросла в ливень. Капли падали тяжёлыми ударами, сбегая по лицу, забиваясь под ворот. Тропа стала вязкой, скользкой, превращаясь в грязевую жижу, липнущую к кожаным ботинкам.

«Ещё немного — и рухну вместе с Яшкой в эту жижу…» — мелькнуло у него в голове.

— Вась… я хочу слезть, — раздался сонный голосок.

Он присел, Яшка спрыгнул, ноги у него дрожали от усталости.

— Видишь вон тот холм? Нам туда. Потерпишь? — Василий кивнул вперёд.

Яшка перестал разглядывать свои ботинки, молча побрёл следом. Шли молча. Дождь барабанил по их одежде, ветер свистел в ушах.

Когда, наконец, они вскарабкались на вершину и увидели тёмную кромку леса, Василий впервые за долгие дни вздохнул с облегчением.
Он сдержал слово, данное отцу.

— Сегодня заночуем в лесу. Завтра, когда дождь утихнет, продолжим путь, — сказал он, стараясь, чтобы голос звучал уверенно.

Он выбрал дерево с густой кроной, снял пиджак, достал из рюкзака простелку и расстелил на мокрой листве.

— Вась… а сколько нам ещё идти до Карса? Он уже совсем рядом, да?

— Три дня пути. Один день до границы. Потом два — до Карса. Но после границы будет безопасно. Турки ушли, как только русские начали наступать.

— А почему русские не пришли в нашу деревню? Не освободили её?

— Откуда я знаю… Может, царь должен приказ отдать. Сейчас везде война…
Я тоже пойду воевать, как только русские придут. Запишусь к ним.

Василий развязал узелок с едой, достал лепёшки, сушёное мясо, немного изюма — всё, что осталось. Поставил перед Яшкой.
Вокруг шумел лес, капли падали с веток, дышалось мокро и прохладно. И среди этого шума, в глубине ночного ливня, два брата делили ужин и тишину — такую, какую редко встретишь в дни, когда рушатся судьбы.

          
Мальчик так набросился на еду, что Василий невольно улыбнулся, наблюдая, как Яшка жадно хватал кусочки хлеба и копчёного сыра, уплетая их за обе щеки. В его глаза заискрилась благодарность и усталость.

Немного подкрепившись, Василий достал из рюкзака тёплую шерстяную шаль, которую бережно уложила им в дорогу мать. Он аккуратно укрыл братишку, словно желая защитить его от промозглого дождя и холодного ветра.

Яшка уже устроился у его ног, положил голову на колени Василия и, чувствуя тепло мягкой накидки, посмотрел вверх и спросил тихим голосом:
— А волки есть в этом лесу?

Василий улыбнулся и погладил Яшку по растрёпанной голове:
— Спи, давай. Вот нашёл время о волках думать.

— Мама всегда говорила, что в лесу водятся волки и чтоб я туда никогда один не ходил.

— Может, и есть, — ответил Василий, — но сейчас, в дождь, они сидят в своих норах и не охотятся.

— Но дождь уже почти перестал... — не унимался мальчик.

— Если будешь ещё вопросы задавать, они точно тебя услышат и придут — укусят за бочок! — пошутил Василий, и Яшка тут же умолк, укрывшись головой в вязаный платок.

Тяжёлый переход вымотал мальчика, и через несколько минут он уже крепко спал, дыша ровно и спокойно.

Но Василий, несмотря на усталость, никак не мог уснуть. Голова была полна мыслей и воспоминаний, словно ворох листьев, разметанных ветром.

Он думал о родителях и сестрах, оставшихся в деревне. Что с ними сейчас? Не тронула ли их беда? Удастся ли снова увидеть родной дом? Или эта дорога — навсегда последний путь?

Особенно отчётливо врезался в память последний разговор с отцом — каждое слово, каждое движение, особенно взгляд. Никогда прежде Василий не видел у отца такого тяжёлого и решительного взгляда, словно предчувствующего горе.

За окном шумел лес, капли дождя медленно стекали с листьев, а ночь окутывала их тонким покрывалом тишины и ожидания.
— Сынок, настали тяжёлые времена для всех нас, — тихо начал отец, устало опираясь на посох. — Времена, которых мы, греки, всегда боялись. Но чему быть, того не миновать. Единственное, чего я не могу себе простить, — что не послушал дядю Игнатия и не уехал с ним весной. Но ты должен понять меня: сложно было оставить хозяйство, дом, землю, на которой трудились мой отец, дед и прадед. До последней минуты я надеялся, что турки не поступят с нами так, как с армянами. Но у Бога свои планы.

Он жестом пригласил Василия сесть рядом.
— Сегодня пришло известие: в соседнюю деревню пришёл отряд турков. Они приказали всем жителям собрать вещи и идти в Севастию.

— Отец, — перебил Василий, — ты думаешь, что и нас постигнет та же участь?

— Скорее всего, сынок. Может, завтра турки будут уже здесь. Поэтому ты должен взять Яшу и добраться до Карса.

— Почему только мы с братом? Почему не всей семьёй уехать в Карс?

— Ты ещё многое не понимаешь, — тяжело вздохнул отец. — Всех, кто пытается бежать в Карс, турки могут выследить и убить. Если мы уйдём вместе, нас заметят, и я не смогу защитить твою мать и сестёр. А вы вдвоём сможете укрыться в лесу и постараться добраться до границы незаметно. У меня нет другого выхода.

Василий молча смотрел на отца, пытаясь принять суровую правду.

— Идти с нами в Севастию тебе и Яше нельзя. Вспомни, сколько армянских парней они взяли в плен, а тех, кто отказался перейти на их сторону — зверски убили. Если доберётесь до границы — будете в безопасности. Тебе уже 17, ты мужчина, я могу доверить тебе брата. Я знаю, что ты доберёшься до Карса. Дорогу ты помнишь — держитесь вдоль неё, чтобы турки не заметили. Как доберёшься, спроси у людей о дяде Игнатии из нашей деревни, там все друг друга знают, тебе помогут.

— А если у меня не получится? Если мы не доберёмся? — голос Василия дрогнул. — Мы больше не встретимся?

Отец подошёл и крепко обнял сына.
— Мы встретимся, сынок, когда всё это закончится. Оставаться здесь опасно. Я не хочу, чтобы с нашей семьёй случилось то же, что и с армянами. Турки не забудут, что Понт когда-то был нашим, и не допустят, чтобы мы попытались его отвоевать. Теперь вся надежда — на русских. Будем молить Бога дать нам силы и веру в победу.

Василий отводил глаза, чтобы скрыть слёзы. Он хотел остаться в памяти отца сильным и мужественным.

Отец похлопал его по плечу и сказал:
— Иди, сынок. Попрощайся с матерью и сестрами. Пусть соберут вам всё необходимое в дорогу.

Вспоминая эти слова, Василий не заметил, как пролетела ночь и начало светать. Он немного успокоился и решил ненадолго вздремнуть.

Когда он проснулся, солнце уже стояло довольно высоко, и его лучи робко пробивались сквозь густую крону деревьев. Яшка забавно жмурился от солнечных зайчиков, играющих на его лице.

     ****

Василий быстро снял фуражку, нацепил её на палку и воткнул в землю рядом с Яшкой — чтобы хоть как-то защитить брата от палящего солнца. От его движений Яшка пробормотал сквозь сон:
— Мама... мама... я здесь... я сейчас...

Через несколько секунд мальчик открыл глаза и увидел улыбающегося брата.
— Ну что, малыш? По мамочке соскучился? — начал дразнить его Василий.

— Я маму видел во сне, — ответил Яшка, протирая глаза маленькими ручонками. — Она меня искала.

— А куда же ты спрятался, что она тебя искала? — удивился Василий.

— Я был в колодце. Мы там всегда прячемся, когда играем с ребятами в прятки. Я кричал, что я здесь, но мама меня не слышала.

— В колодце?! — Василий уже замахнулся, чтобы дать брату подзатыльник, — а если бы ты провалился?! Колодец-то глубокий, дурья твоя башка! Кто ж тебя там услышит?!

Но Яшка нахохлился и сурово посмотрел на брата исподлобья. Василий неожиданно расхохотался от вида этого «грозного воробышка» и только потрепал его за курчавые вихры:
— А ну-ка, признавайся, чья это была идея — прятаться в колодце?

Яшка молчал, крепче сжав губы и отвернувшись. Он понял, что проговорился и молча ругал себя.

— Ну погоди, приедет отец — я ему всё расскажу. И про колодец, и про то, что ты хнычешь, как девчонка, — продолжал дразнить Василий, смеясь.

— Ты не скажешь отцу! Ты не скажешь! — Яшка вскочил и начал молотить брата кулачками по груди.

— Хорошо, хорошо, глупый, да погоди! — Василий уворачивался и ловил кулачки. — Хорошо, я не скажу отцу, но чтобы это был последний раз! Даёшь слово?!

— Даю! Клянусь нашей Жемчужинкой! — ответил Яшка, отскочив от брата. Топнул ногой и добавил: — Клянусь Пресвятой Богородицей!

— Бестолковый, сколько раз повторять, что святыми нельзя клясться, — бросил Василий суровый взгляд. — Клянусь лучше своей селезёнкой.

— Клянусь селезёнкой, — виновато поправился Яшка.

Василий привстал, осмотрел окрестности и обратился к брату:
— Посиди здесь немного, а я пойду проверить, не растут ли здесь грибы. Нужно успеть их собрать и нажарить к обеду. Как раз и хворост просохнет.

— А если волки придут? — встревоженно спросил Яшка.

— Ничего страшного, вскарабкаешься на дерево. Ты ведь прыткий — сумел же по колодцам прыгать? — с язвительной улыбкой достал Василий нож и кожаную сумку из рюкзака.

— Я буду рядом, не бойся, — чуть смягчился он, ловя испуганный взгляд брата. — Если что — зови на помощь.

Отломив толстый сучок у ближайшего дерева, Василий зачистил один край ножом и направился вглубь леса.

«Почти как наш, только грибов здесь меньше. Вроде дождь прошёл, а их не видно», — размышлял он, вороша листву и землю палкой.

Собирать грибы было одним из любимых занятий Василия. Часто вместе с другом Георгием они уходили с утра в лес и возвращались ближе к вечеру, всегда с полными кошелками разных грибов.

Именно во время одной из таких грибных охот позапрошлой осенью он впервые увидел Марию.

Она с подружками также собирала грибы. Сначала девушки испугались, приняв незнакомых парней за турков, но греческая речь сразу их успокоила.

Василий был поражён редкой красотой Марии. Никогда прежде не встречал такую греческую девушку — с волнующим взглядом и необыкновенной грацией.

Русые вьющиеся локоны выбивались из тугих длинных кос, тонкий гибкий стан, скромные повадки и тихий, вкрадчивый голос делали её похожей на ангела, сошедшего с небес.

Но больше всего приковывали взгляд её глаза — большие, глубокие, с лёгкой вдумчивой отстранённостью, обрамлённые густыми чёрными ресницами, цвета небесного полотна.

Взглянув в них, Василий подумал: «В ней есть что-то неземное...»

      * * * *
Ребята обошлись с девочками по-джентльменски: отдали им свои грибы, проводили до деревни и попрощались, надеясь, что когда-нибудь ещё встретят их. С тех пор Василий часто вспоминал Марию. Он был влюблён в неё, но не знал, как вновь её увидеть.

Частые походы в лес за грибами не приносили успеха — она с подружками больше там не появлялась. Но однажды судьба вновь свела их — и в самом неожиданном месте.

Это случилось в Трапезунде, куда Василий поехал с отцом на рынок за тканями. Было солнечное утро. Узкие улочки города гудели голосами — греки, армяне, турки, русские торговцы спорили, смеялись, перекликались. В воздухе смешивались запахи специй, свежего хлеба и шерсти. Над головой реяли пёстрые полоски ткани, натянутые как навесы между лавками, спасая от полуденного зноя.

Один из торговцев — грузный, но подвижный купец с ясными глазами и толстой золотой цепью на груди — оказался отцом Марии. Его звали Иван, и продавал он дорогие ткани: шёлка, бархат, парчу. Его голос был звонким, уверенным — он уважал себя и товар, который представлял. В какой-то момент он позвал дочь помочь отрезать несколько аршин шёлка для требовательной покупательницы.

Мария появилась из-за ширмы. На ней было простое светлое платье с тонким вышитым воротничком. Она подросла, но осталась той же — лёгкой, с ясным взглядом и мягкой походкой. Когда она подняла глаза и встретилась взглядом с Василием, то застыла — словно не веря своим глазам. Щёки её вспыхнули, она потянулась за ножницами, но уронила их на прилавок, звонко и неловко.

А Василий не мог отвести от неё глаз. Он стоял, будто вкопанный, чувствуя, как внутри всё сжалось и защемило — от радости и чего-то очень тревожного, неясного.

— Илья, дорогой, скажи, это случайно не твой сын влюбился в мою дочку? — рассмеялся купец Иван, заметив замешательство дочери. — Она, гляди, даже ножницы держать не может!

— Иван, такую красавицу, как твоя дочь, невозможно не влюбиться, — с доброй улыбкой ответил отец Василия. — Она вылитая твоя покойная Елизавета.

Улыбка на лице Ивана на миг померкла. Он отложил ткань, посмотрел в сторону и тихо вздохнул:

— Да… Елизавета была самой прекрасной женщиной и женой.

— Царство ей небесное. Она сейчас смотрит с небес и гордится вами, — уважительно добавил Илья, снимая фуражку.

На обратном пути телега лениво каталась по холмам. Колёса скрипели, птицы кричали где-то в кустах, а над равниной висел запах нагретой травы и пыли. Отец молчал, а Василий всё не мог выбросить из головы глаза Марии — ясные, испуганные, тёплые.

— Если Мария тебе действительно нравится, — сказал наконец отец, не глядя на него, — то когда тебе исполнится девятнадцать, можно будет свататься. Иван — человек благородного рода, семья у них честная и крепкая. Но и ты, сынок, должен быть достойным. Послушным, трудолюбивым, честным.

— Я буду стараться, папа, — горячо ответил Василий. — Буду тебе помогать во всём!

Но у судьбы были свои планы.

Уже весной купец Иван забрал родителей и двух дочерей и уехал в далёкий Карс...

          2 глава

С каждым днём идти становилось всё тяжелее — мальчишка был измотан и едва передвигал ноги. Погода капризничала: то лил дождь, то палило солнце, словно испытывая на прочность братьев. Вот и сейчас безжалостное солнце палило сверху, нагревая жгучим светом каждую жилку и песчинку земли.

Василий из фляжки мочил свою кепку и Яшину фуражку — вода быстро испарялась под палящим зноем, а запасы её были на исходе. Воздух стоял тяжёлый, наполненный запахом сухой травы и пыли, а где-то вдали кружили жужжащие насекомые.

Из-за частых вынужденных привалов дорога в Карс казалась бесконечной. Яша постоянно спрашивал брата, когда же они наконец дойдут до границы, и всегда слышал один и тот же ответ — «скоро».

Наконец они вышли к одному озеру. Его вода блестела в лучах солнца, словно рассыпанные крупицы серебра. Василий огляделся, и, вдыхая свежесть, сказал:
— Ты как хочешь, малый, а я пожалуй окунусь. От меня уже пахнет, как от дикого кабана!

Сняв рубаху и штаны, он взобрался на ветку дерева у самого берега, где тёплая вода манила прохладой, и нырнул с неё. Вокруг всплески и журчание воды сливались с пением птиц и шелестом лёгкого ветерка, пробегающего по камышам.

— Что ты ждёшь? Давай, ныряй! Вода здесь отличная! — крикнул он Яше, появившись из-под воды и стряхивая капли с волос.

— Я ещё не умею плавать, — скромно ответил мальчик с берега, глаза его блестели тревогой.

— Шутишь что ли? Я же тебе брал на нашу речку! — удивился Василий.

Не дождавшись ответа, он продолжил:
— Вот беда… как я раньше не подумал — на границе придётся речку переплывать.

— А разве там нет моста? — спросил Яша с надеждой, глядя на тихую гладь озера, отражавшую синеву неба.

— Есть, но турки тоже могут там быть и ждать нас, — ответил Василий, выходя из воды и стряхивая капли. Он заметил озабоченный взгляд брата и попытался его успокоить:
— Не переживай, что-нибудь придумаем.

— Вася, смотри, сколько здесь рыбы! Давай их поймаем! — Яша уже не слушал брата и показывал пальцем на прозрачное дно озера, где серебристые тени рыбок мелькали в лучах солнца.

Василий посмотрел на брата и тут же пришла одна идея:
— А ну-ка, пошли со мной на дерево, — сказал он и начал взбираться на ветку, крепко цепляясь руками и ногами.

— А зачем? — неуверенно спросил Яша, пытаясь повторить движения.

— Как зачем? Рыбу ловить же хочешь, — усмехнулся Василий. — Чем ловить будем? Ветками, сейчас покажу. Поднимайся поближе ко мне!

Яша, чуть дрожа, забрался на дерево, и Василий указал ему на озеро:
— Вон видишь ту большую рыбу?

— Да, — ответил мальчик, прищурившись от солнца и пристально всматриваясь в прозрачную воду.

— Ну тогда дуй за ней! — сказал Василий и лёгким толчком сбросил братишку в озеро.

Через несколько мгновений Яша оказался под водой. Василий сверху отсчитывал секунды. Вокруг плеска и лёгкое дрожание воды. Вскоре голова мальчика всплыла, и он начал барахтаться руками, борясь с волнением и страхом.

— Плыви к берегу, малый! Давай, ты сможешь! — кричал Василий.

Наконец Яша доплыл до корня дерева и схватился за него, запыхавшись.

— Молодец! Вот это я понимаю. Ещё пару раз кинем тебя в озеро — и научишься плавать, — с улыбкой сказал Василий.

— Не надо, я сам попробую, — ответил Яша, пытаясь взять себя в руки и успокоиться.

— Смотри, малый, пока не научишься плавать, мы никуда не двинемся, — предупредил брат серьёзно.

Яша понял, что Василий не шутит. Отцепившись от корня, он поплыл «собачьим» стилем в сторону брата, а над водой лениво проплывали парящие чайки и звучал лёгкий ветер, колышущий тростник у берега.

  * * * *
Переночевав у озера, Василий с Яшей встали с первыми лучами зари и двинулись в путь. Вокруг тихо щебетали птицы, а прохладный утренний воздух наполнял лёгкий запах росы и влажной травы.

— Вась, а почему сегодня так рано? — недовольно спросил Яша, протирая сонные глаза кулачками, на которых блестели капельки росы.

— Тебе дай волю — до обеда будешь спать, — улыбнулся брат. — Вон видишь горы вдали? Мы должны дойти до них к вечеру.

Яша прищурился, глядя на вырисовывающиеся на горизонте острые силуэты горных вершин.

— А что это за горы? — с любопытством спросил он.

— Это армянские горы, а за ними — граница и Карс. Там нам уже нечего бояться.

— Ого, какие они высокие! Мы на них подниматься будем?

— Не во всех местах. Там есть тропинки, по которым можно пройти, — ответил Василий, глотнув прохладной воды из фляжки. Потом усмехнулся:
— Достал ты меня, малый, всю дорогу одни вопросы.

Яша замолчал. Вокруг наполнялся звуками рассвета — шелест листьев, пение жаворонков, редкие трели синиц. Два часа они шли молча, лишь иногда поскрипывала под ногами сухая трава.

— Ладно, малый, не обижайся, — нарушил тишину Василий. — Что хочешь ещё спросить?

Яша поднял голову, щурясь от яркого солнца, и робко спросил:

— Вась, а сколько дней мы уже идём?

— Не знаю, малый, наверное, много. Уже сбился со счёта — по-видимому, миллионов дней.

— А сколько это миллион?

— Столько, сколько звёзд на небе, — ответил Василий, глядя вверх на просыпающееся небо. Тихо добавил:
— Эх, хорошо же шёл в тишине… кто меня за язык потянул.

К вечеру они достигли подножия гор. Солнце медленно клонилось к закату, окрашивая облака в золотисто-розовые тона.

Василий собрал хворост вокруг камней и разжёг небольшой костёр. Пламя шипело и потрескивало, даря тепло и уют в прохладном вечернем воздухе.

Он заварил ягоды в кружке, выпуская терпкий аромат. Яша достал самодельную дудку из бамбука и начал играть мягкую понтийскую мелодию.

Слушая музыку, Василий пытался отогнать тревожные мысли о родителях и сестрах, удерживая в сердце надежду, что всё закончится хорошо и они снова встретятся. Единственная светлая мысль — что в Карсе он увидит Марию, девушку, в которую влюблён, и попросит дядю Игнатия свататься к ней.

— Василий, а Карс большой? — неожиданно спросил Яша, прервав игру на дудке.

— Да, такой же большой, как и Трапезунд, — ответил брат, раздувая огонь ртом, чтобы пламя вспыхнуло ярче.

— А я в Трапезунде не был, — с лёгким сожалением произнёс Яша.

— Ничего, успеешь ещё побывать. А сейчас выпей отвар из ягод и ложись спать — завтра снова рано вставать.

Яша завернул дудку в кусок материи и прилёг рядом с братом, устремив взгляд на усыпанное звёздами небо, где мерцали бесчисленные огоньки.

На следующий день братья приближались к границе Российской империи, обходя армянские горы. С высоты Яша заметил несколько поселений на равнине.

— Почему мы не можем пойти туда и попросить молока? — спросил он у брата.

Василий оглянулся и спокойно ответил:

— Там могут быть турки. Рисковать не стоит, тем более что граница совсем близко.

С вершины они увидели извилистую реку — ту самую, о которой много говорил Василий.

— Вот, малый, там за рекой — граница. Перейдём её и тогда найдём тебе молока.

— А когда переходить будем? — спросил Яша, заметно встревоженный.

— Ночью, чтобы никто не заметил. Здесь много турецких отрядов, которые вылавливают беженцев и за каждую голову получают по две лиры.

Яша посмотрел на брата испуганными глазами — он даже не мог представить, что его голова может стоить целых двух лир.
 
Вот здесь можно остановиться, — сказал Василий, указывая на небольшое дерево посреди поляны.

— Я пойду за водой на речку, заодно проверю, насколько она глубокая. А ты сиди здесь, никуда не ходи, — суровым тоном добавил он.

— А долго ты будешь? — с лёгкой тревогой спросил Яша.

— Через час вернусь. Ложись отдыхать, — ответил Василий и, взяв с собой только фляжку, направился к речке.

Яша полез в рюкзак, достал свою дудку и начал наигрывать любимую мелодию.

«Течение здесь совсем не нравится, — думал Василий, приближаясь к реке. — Может, лучше привязать малого к себе, чтоб не унесло...»

Внезапно его мысли прервал грохот копыт. Резко обернувшись, он увидел, как к нему мчится отряд всадников. Не было сомнений — это турки.

Без раздумий Василий прыгнул в реку и плыл в противоположную сторону. Раздались выстрелы, пули свистели над головой. Набрав воздуха, он нырнул под воду. Когда снова всплыл, понял, что течение унесло его в сторону от всадников.

Через некоторое время Василий доплыл до другого берега, огляделся — всадники исчезли. Решив не терять времени, он поплыл обратно к поляне, где оставил братишку.

Но поляна была пуста. Василий в отчаянии звал брата, кричал его имя, но от Яши не было ни малейшего следа. Лишь дудка лежала на земле под деревом, словно молчаливое напоминание о пропаже.

Сердце сжалось болью и тревогой. Вокруг царила тишина, которую нарушал лишь его хриплый зов:

— Яша! Малый! Где ты?! — кричал он, но в ответ — лишь холодный ветер, играющий в траве.

Глаза жгли слёзы, но Василий сдерживал их, сжимая кулаки до боли. В голове роились ужасные мысли — а что, если с Яшей случилось что-то страшное? Что, если его унесло течением? Или — хуже — турки...

Тревога и чувство вины разрывали его изнутри. Он понимал, что должен быть сильным ради брата, но в этот момент казалось, что весь мир рухнул.

— Я не могу тебя потерять… Я должен найти тебя, — шептал он, пытаясь заглушить страх решимостью.

Каждый звук в лесу казался предвестником беды, а сердце билось всё быстрее. Но где-то глубоко внутри жила надежда — хрупкая, но непоколебимая, что Яша жив и вместе они смогут пройти через это испытание.

           3 глава

Было уже далеко за полночь, но штабс-капитан Фёдор Павлиди не мог сомкнуть глаз. Тяжёлая подушка под головой не давала покоя, простыни казались слишком горячими, мысли — слишком живыми.

Прошла неделя с того дня, как он прибыл с полком в родной Карс, но сердце его не знало покоя. Перед глазами вновь и вновь вставал тот момент: девушка с хлебом и солью, встретившая их на въезде. Всё произошло мимолётно — но в её лице, в её взгляде было что-то такое, что будто пронзило его насквозь. Что-то, что он никогда раньше не чувствовал. Нежность? Чистота? Призвание?

Он, повидавший столько городов, битв, лиц, внезапно поймал себя на том, что снова и снова возвращается к одному — к её образу. Он не знал её имени, не знал, где она живёт, кто её отец… Но знал точно: если не найдёт её — не простит себе.

Карс стал ему незнакомым. Годы службы отрезали его от прежней жизни, и всё вокруг будто стало другим. Лишь одно радовало — армия стояла в городе, и у него было время.

— Я найду тебя, — прошептал он в темноту. — Обещаю.

Он закрыл глаза. И впервые за много дней уснул с надеждой.


---

В это же время, на другом конце города, в узкой тёплой комнате с занавесками, пахнущими лавандой, Мария лежала на кровати, прижав к груди подушку.

Она не спала.

Образ того офицера не давал ей покоя. Высокий, с тёмными вьющимися волосами, с глазами, в которых не было надменности, как у многих. Напротив — в его взгляде было что-то живое, будто он увидел в ней не просто девушку на обочине дороги, а… человека. Её.

Когда он посмотрел на неё, время остановилось. В груди стало тесно, как будто весь воздух вдруг исчез. И она поняла — её сердце отозвалось. Это была не просто симпатия, не любопытство. Это было настоящее, пугающее, необъяснимое чувство.

Она влюбилась.

— Но кто я для него? — прошептала Мария.

Офицер. Дворянин. А она — просто дочь купца. Он мог бы жениться на княжне, на графине. Разве его семья примет такую, как она? Разве он сам… разве он вспомнит?

Мысли душили. Надежда боролась со страхом. А в груди жила одна простая, отчаянная правда: она не могла забыть его.

Слёзы подступили сами собой. Она прижалась к подушке и заплакала — тихо, чтобы не услышала сестра, чтобы не слышали стены, чтобы не услышал он… если вдруг судьба и правда слышит.

 * * * *
Граф Дмитрий Павлиди считался одной из самых влиятельных фигур в Карсе. Его знали не только как землевладельца и благородного потомка старинного греческого рода, но и как покровителя просвещения и медицины. Он щедро вкладывал средства в строительство школ и больниц, а также активно помогал беженцам из Османской империи — особенно тем, кто спасался от жестоких преследований турков.

Последние события на Кавказском фронте не давали ему покоя. Он внимательно следил за сводками и донесениями, тем более что его единственный сын, Фёдор, служил в русской армии и по воле судьбы оказался сейчас в Карсе со своим полком.

Прошло уже несколько дней с тех пор, как Фёдор оставил военный гарнизон, чтобы побывать в родовом поместье. Наступил долгожданный вечер: за семейным столом собрались все — родители, сёстры, родственники. В комнате царил мягкий свет свечей, отражавшийся в хрустальных бокалах и блестевший на полированном дереве стола. После короткой молитвы граф Дмитрий поднял бокал:

— За победу русской и греческой армий! И за освобождение Салоник от пруссаков.

Его голос звучал глубоко и торжественно, прерывая вечернюю тишину. Все подняли бокалы, сквозь легкий дымок от свечей пробивались шёпоты и тихие голоса, звучали пожелания и надежды.

После глотка вина граф повернулся к сыну, его взгляд был серьёзен и проникновен.

— Фёдор, — начал он, — скажи честно, когда вы начнёте наступление? Ваш Юденич что, не понимает, что каждый день промедления стоит жизней наших греков по всему Понту? Уже пришли тревожные вести: в Самсуне и Керасуне турки начали насильственно вывозить людей — уводят вглубь страны, вглубь ада. Это не просто переселение — это уничтожение. Они морят людей голодом в пути, сжигают деревни, убивают тех, кто осмелился бежать…

Голос графа дрогнул, он тяжело вздохнул и взглянул на огонь в камине, который мерцал, бросая тёплые отблески на стены.

— Это геноцид, сын. Если сейчас не вмешаться — потом останется только пепел.

Фёдор выслушал отца спокойно, но его взгляд был твёрдым и сосредоточенным.

— Отец, поверь, армия делает всё возможное. Мы понесли большие потери в Болгарии. Сейчас ждём тяжёлую артиллерию — без неё наступление обречено. Идут переброски батальонов, каждый солдат у нас на счету. Мы не можем рваться вперёд вслепую — это будет самоубийство.

Граф кивнул, задумчиво склонив голову, словно взвешивая каждое слово.

— Я понимаю. Я не полководец. Но мы не имеем права допустить, чтобы с нашими греками произошло то же, что и с армянами. Эти младотурки — хуже прежнего султана. Тогда мы хотя бы знали, чего ожидать. А эти — фанатики, убийцы. Ты в курсе, что они создали карательные отряды под началом этого кровавого Талаата? Их цель — уничтожить всех. Детей, женщин, стариков. Вся надежда — на вас, Фёдор. На русскую армию.

В комнате повисла тяжёлая тишина. Никто не решался нарушить паузу, лишь часы на камине тихо отмеряли время.

Спустя несколько минут мать, графиня София, тихо произнесла:

— Сынок… ты останешься ещё на день?

Фёдор отвлёкся от мыслей и мягко улыбнулся.

— Да, мама. Мне дали десять дней отпуска. В понедельник возвращаюсь в часть.

— Вот и хорошо, — сказала она, вздыхая с облегчением. — Завтра мы приглашены в гости к семье Захариядисов. Было бы замечательно, если бы ты нас сопроводил. Барон с баронессой очень хотят тебя видеть.

Фёдор опустил взгляд, играя пальцами на краю стола.

— Надеюсь, это не связано с очередным сватовством? Хватило прошлого — еле удалось всё уладить.

Отец улыбнулся с лёгкой иронией, но твёрдо.

— Фёдор, тебе уже двадцать пять. Пора думать о будущем, о наследии рода. Если бы у меня было несколько сыновей — я бы не настаивал. Но у меня только ты. Мы не можем больше ждать.

— У барона Захариядиса есть дочь, ей девятнадцать. Самый подходящий возраст. Умна, воспитанна, из достойной семьи.

Фёдор глубоко вздохнул, напряжение немного спало.

— Отец, я обязательно женюсь. Обещаю. Как только закончится война…

— А если она затянется на годы? — перебил граф. — Мы не знаем, сколько продлится эта бойня. Если у тебя уже есть кто-то на примете — скажи. Я не стану против.

Слова повисли в воздухе, словно обещание и тяжесть ответственности одновременно. Свечи продолжали тихо гореть, а за окнами лёгкий ветер трепал занавески, шурша ночной жизнью Карса.
Слова отца задели Фёдора глубже, чем он ожидал. Он откинулся на спинку кресла и на секунду закрыл глаза. В ту же секунду в памяти всплыла Мария — её лицо, скромный взгляд, движение руки, когда она поднесла ему хлеб с солью. Что-то внутри сжалось, почти защемило: если бы он сейчас женился — то только на ней.

Он резко поднял голову и, словно обретя решимость, обратился к отцу:

— Вы говорите, что благословите мой брак, если я сам выберу девушку. Это правда?

Граф Дмитрий прищурился, внимательно всматриваясь в лицо сына, пытаясь разгадать, к чему тот клонит.

— Фёдор, если ты действительно полюбишь достойную, разумную девушку — не из упрямства, не чтобы досадить мне — тогда да. Я дам своё благословение.

Фёдор коротко кивнул.

— Тогда знай, отец… Я уже влюблён. В девушку по имени Мария. Я видел её один раз, но этого хватило, чтобы понять — она именно та.

В столовой повисло напряжённое молчание. Даже ложки на блюдах, казалось, перестали звенеть.

— Видел её один раз? — переспросил граф с приподнятой бровью. — Кто она такая, где живёт?

— Я не знаю точно… Мы с армией входили в город. Она вышла ко мне с хлебом и солью. Больше ничего. Только имя — Мария.

Граф хотел уже что-то сказать, но его перебила тихая, спокойная Катерина, младшая сестра Фёдора, до того момента молчавшая:

— Это Мария, дочь певчего Ивана из нашей церкви. Она часто помогает отцу на клиросе.

Фёдор, услышав это, словно вспыхнул от радости, бросился к сестре и крепко её обнял.

— Ты её знаешь?! Катя, правда?! Спасибо тебе!

Катерина улыбнулась, чуть смутившись, и кивнула. А тем временем граф повернулся к жене, графине Софии, с ноткой недоумения:

— София, кто этот певчий, почему я впервые о нём слышу?

София отложила салфетку, поправила брошь на груди и ответила спокойно:

— Он приехал год назад с двумя дочерьми из Трапезунда. Его зовут Иван Авросиадис. Скромный, тихий человек. Торгует тканями на рынке. Поёт в нашем храме.

— М-да, — протянул граф с плохо скрытым разочарованием. — Не слишком впечатляюще. Неужели мой сын, наследник древнего рода, не может влюбиться хоть раз… в аристократку?

Фёдор было хотел возразить, но его опередила София. Она посмотрела на мужа с мягкой, тёплой улыбкой и сказала:

— У любви нет ни званий, ни титулов. Над ней никто не властен. Даже мы с тобой.

В столовой повисла тишина. Слышно было, как потрескивают дрова в камине. За окнами вечерний Карс начинал покрываться туманом, а где-то вдали от церкви доносилось мелодичное пение вечерней службы.

* * * *

В Карсе жизнь продолжалась своим чередом. Несмотря на постоянный поток беженцев с османской стороны, город жил. Люди строили дома, создавали семьи, открывали лавки, устраивали гулянья, посещали церковь, театр, таверны. Казалось, ничто не могло сломать привычный уклад — даже сама война.

В этом городе, закалённом страхом и тревогой, люди научились не сдаваться. Живя на границе двух миров — надежды и горя — они приспособились. С годами нестабильность становилась фоном, как шум реки: тревожный, но привычный.

Если глядеть на них из XXI века, трудно до конца понять, как им удавалось радоваться жизни в тех условиях. Почти каждый день — новые испытания. Но одно было ясно: они не теряли веру. Именно вера — в любовь, в справедливость, в Бога — была их отдушиной. Они знали: даже если всё рушится, Бог не бросит.

По воскресеньям церковь заполнялась до краёв. Люди приходили — кто за причастием, кто поставить свечу, кто просто постоять в тишине, подумать, попросить прощения, помолиться за живых и умерших. И среди тех, кто пел на хоре, всегда можно было услышать красивый, чистый голос Марии Авросиадис.

Её отец, Иван, был человеком добрым и отзывчивым. После прибытия в Карс он сразу же нашёл своё место в храме. В его голосе было что-то тёплое, родное — и прихожане это чувствовали. Он стал певчим, и вскоре к нему присоединились обе дочери — Мария и Елена. Их голоса, переплетаясь, словно очищали воздух в храме, несли свет и надежду каждому, кто пришёл.

Сегодняшняя служба была особенно многолюдна. Люди стояли даже на улице, ловя слова молитв, звучащие сквозь полуоткрытые двери. Летний воздух был наполнен запахом ладана, иконы отражали пламя свечей, а в вышине гудел протяжный голос диакона.

Мария стояла, как всегда, рядом с отцом. Она пела, чувствуя, как от звука освобождается её душа. Но вдруг — что-то оборвалось. В груди сжалось.

Она почувствовала на себе чей-то взгляд — настойчивый, горячий, будто пронизывающий насквозь. Сердце вздрогнуло, и, не в силах сопротивляться, она медленно повернула голову.

Он.
Офицер.
Тот самый.

Тот, кого она не могла забыть с того самого дня, как поднесла ему хлеб с солью. Тот, о котором мечтала, с которым мысленно разговаривала ночами. Его чёрные глаза были устремлены прямо на неё, и во взгляде не было ни доли сомнения — он искал её всё это время.

Мария не могла поверить. Мир на мгновение перестал существовать. Звуки молитвы отступили, голоса стали глухими, как сквозь воду. Остались только его глаза и то чувство, которое охватило её, словно пламя.

Она сбилась на секунду в песнопении. Иван взглянул на дочь с лёгкой тревогой, но та уже вновь вернулась к пению — только в глазах её теперь сиял совсем другой свет.

Выйдя из церкви после окончания службы, Мария с замиранием сердца окинула взглядом толпу, с надеждой выискивая в ней знакомый силуэт Фёдора. Но тщетно. Он исчез. Поток прихожан медленно рассасывался, лица сливались в одно, и надежда на случайную встречу таяла с каждой минутой.

Мария невольно задержалась на месте, вглядываясь в лица проходящих, будто надеялась, что он вот-вот появится из-за спины кого-то. В этот момент её отыскала сестра.

— Что ты там стоишь? Пойдём к коляске, будем ждать отца, — сказала Елена с лёгкой укоризной.

Мария молча кивнула и пошла за сестрой, пытаясь скрыть на лице разочарование.

Когда они подошли к коляске с запряжённой лошадью, к ним подбежал мальчишка лет десяти. Он запыхался, но глаза его озорно блестели.

— Кто из вас Мария? — спросил он, быстро оглядывая сестёр.

— Это я, — ответила она с удивлением.

— Вам письмо. Один господин просил передать. — И, не дожидаясь ни вопросов, ни благодарности, он протянул треугольный конверт, сделал короткий поклон и тут же умчался.

Мария застыла на месте, сжимая в пальцах неожиданное послание. Щёки её вспыхнули румянцем. Елена, конечно, всё заметила и сразу набросилась с расспросами:

— А ну признавайся! От кого письмо? Ты ведь не собираешься скрывать это от своей родной сестры?

Мария уже собиралась ответить, но в этот момент к ним подошёл отец. Пришлось отложить разговор: все сели в коляску.

Иван Антонович щёлкнул поводьями, лошадь тронулась с места.

— Что это вы обе такие молчаливые сегодня? Опять поссорились, что ли? — поинтересовался он, бросив на них быстрый взгляд.

Мария прикрыла конверт своей шляпкой и тихо ответила:

— Нет, папа. Мы просто наговорились, пока тебя ждали.

Елена перехватила разговор:

— Да, папа. Я забыла сказать — вчера Антон вернулся со своим отрядом. Завтра они снова уходят в Понт. Он хотел бы сегодня вечером заглянуть к нам — в гости.

— Конечно, пусть приходит. Всё-таки будущий зять. К тому же будет полезно узнать, что там творится по ту сторону границы, — серьёзно сказал отец. — Доходит слишком много вестей: турки выгоняют людей из деревень, сжигают дома... Вот видите, девочки, как ваш отец оказался прав. А вы не хотели уезжать… Не зря говорят — всё, что делает Бог, к лучшему.

Мария в это время украдкой прижимала письмо к груди, словно боялась, что это только сон, который может рассыпаться от одного слова.

По возвращении домой Мария стремглав взбежала по лестнице и скрылась в своей комнате. Заперев дверь на крючок, она оперлась о неё спиной, пытаясь отдышаться. Сердце грохотало в груди так, будто вся кровь хлынула к голове.

С дрожью в пальцах она достала письмо, тщательно спрятанное под корсетом. Аккуратно, словно боялась повредить святыню, развернула треугольный конверт. Бумага была тёплой от её ладоней, и, наконец, она начала читать.

«Мадемуазель Мария,
Простите мою дерзость. Я не знаю, как иначе поступить, кроме как написать это письмо. С той самой минуты, как Вы подали мне хлеб с солью, я чувствую, что в моей жизни наступило нечто великое и необъяснимое.
Я не знаю Вас — Вашей семьи, Вашего прошлого. Но я знаю то, что чувствую.
Я Фёдор Павлиди, офицер русской армии и сын графа Дмитрия Павлиди. И я прошу у Вас разрешения узнать Вас ближе.
Если моё чувство не будет отвергнуто, я осмелюсь просить Вашей руки.
Прошу, дайте мне надежду.
С уважением и волнением,
Ф.П.»

Мария едва успела дочитать последние строки, как за дверью раздался голос Елены и настойчивый стук.

— Напрасно ты прячешься от меня, Мария! Если не откроешь, я всё расскажу папе! — в голосе сестры слышалось притворное возмущение и неподдельный интерес.

Мария сжала письмо в руке. Спрятать — было бы бесполезно. Лена всё равно узнает.

С тяжёлым вздохом она отперла дверь.

— Что тебе, Лена? Всё равно не покажу. Это… это моё! — сказала она, сжимая письмо за спиной.

— Ну что ты, глупышка! Я же твоя старшая сестра. Разве не делилась с тобой всем, что у меня было? Разве не рассказывала тебе про Антона?

— Я ведь тебя об этом не просила… — тихо прошептала Мария, потупив взгляд.

Лена мягко положила руку на её плечо.

— Послушай… Я ведь только хочу тебе счастья. Ну покажи. Если что, я скажу за тебя доброе слово папе. Обещаю.

Мария помедлила. На душе было тревожно, но и немного легче: возможно, Лена действительно поймёт.

— Только пообещай… никому — особенно отцу! — строго сказала она и медленно протянула письмо.

Лена выхватила письмо с лёгкой улыбкой, быстро пробежала глазами по строкам и вдруг ахнула:

— О, Мария… Так это Фёдор Павлиди! Он не просто объясняется в любви, он всерьёз хочет жениться на тебе! — Лена сияла, как ребёнок, получивший подарок.

Мария молча кивнула, и по щекам её покатились слёзы. Она не могла сдержать бурю чувств: нежданное счастье, страх, волнение, надежда. Всё слилось в один невыразимый поток.

— Он правда… он этого хочет?.. Я ведь… всего лишь дочь купца… — прошептала она, закрывая лицо руками.

Лена нежно обняла её:

— Глупенькая. Он всё уже решил. Ты ему нравишься такой, какая ты есть. А это — самое главное.

— Надо бы папе сказать… — задумчиво добавила Лена, поглаживая Марию по плечу.

— Нет, пожалуйста… пока не надо. Я сама… скажу. Когда придёт время.

— Хорошо, как скажешь, — понимающе кивнула Лена и аккуратно вернула письмо в руки сестры. — Но знай: я — с тобой.

Мария прижала письмо к груди и закрыла глаза, словно желая остановить этот миг навсегда.

* * * *

Тем же вечером в дом Ивана Авросиади пришли двое молодых людей. Один — Антон Кузмидис, жених старшей дочери Елены, другой — его друг и боевой товарищ Микаил Акопян, армянин по происхождению, крепкий юноша с серьёзным взглядом и сдержанным характером.

В комнате за столом царила тёплая, почти домашняя обстановка: старинная лампа на полке отбрасывала золотистый свет на глиняную посуду, а от самовара шёл мягкий пар, наполняя воздух запахом чая с мятой.

Разговор, как и следовало ожидать, быстро свернул на тревожные темы — на войну, на судьбы людей, на страдания соотечественников.

— Осман — это зверь, — сжав кулак, говорил Антон. — Он не щадит ни детей, ни стариков. Где прошёл его отряд — остаются лишь пепел и крики. Мы с ним столкнулись в ущелье у Чамлихема. Нас было меньше, пришлось отступить. Но я дал себе слово: он ответит за всё. За каждую слезу, за каждую сожжённую деревню.

— Береги себя, Антон, — сказал Иван, внимательно глядя на юношу. — Ты мне как сын. Мы всей семьёй переживаем, особенно зная, что ты находишься там, за рекой, где война ближе, чем рассвет.

До этого молчавший Микаил, сидевший рядом, тихо, но твёрдо заговорил:

— Младотурки обещали равенство, когда сбросили султана. А теперь? Они стали хуже. Армян вырезали, теперь за греков взялись. А за ними — кто следующий? Всё это под прикрытием реформ. А за кулисами, как всегда, — немцы. Где появляются немцы, там кровь.

Иван кивнул, тяжело вздохнув:

— Немцы давно держат турок на поводке. Вот только пусть не надеются, что всё это останется без ответа. Господь всё видит. Русские с англичанами уже наступают. Да и наши парни не сдадутся.

Он обернулся в сторону кухни и окликнул:

— Мария, принеси нам, пожалуйста, кипятку.

— Сейчас, папа, — отозвался мягкий голос из кухни.

Через несколько минут Мария вошла в комнату с самоваром, грациозно разливая кипяток в кеcюшки. Тёплый свет скользнул по её лицу, остановившись на чуть покрасневших щеках. Антон заметил, как она старалась не встречаться ни с кем взглядом.

— Какие ещё новости, Антон? — спросил Иван, добавляя заварку в чашки. — Кого-нибудь из наших встретили?

— Да, нашли одного… Василия. Сына Илии из Хурта. Он с младшим братом шёл сюда. Мальчик по дороге пропал… Василий всё время искал его, был обессилен. Мы взяли его с собой, сейчас он у дяди Игнатия — отлёживается.

— Конечно знаю! — вскинулся Иван. — Илия — добрый человек, наш товарищ. И сын у него — толковый. Помнится, он хотел сватать Василия за мою Марию… Я тогда сказал, что соглашусь, если переедут в Карс. Видно, судьба сама решила за нас. Если парень ещё не передумал…

— А где Илия сейчас? Жена, дочери? — спросил Иван после паузы.

— Неизвестно. Говорят, их отправляют в Севастью — подальше от побережья. Не у всех есть возможность бежать…

— Господи, храни их… — прошептал Иван, осенив себя крестом. — Будем молиться.

Он подозвал Марию, которая как раз собиралась вернуться на кухню.

— Иди ко мне, сердце моё, — сказал он, с добротой и внезапной серьёзностью.

Мария подошла, опустив взгляд.

— Возможно, скоро тебе придётся выйти замуж. За Василия, сына Илии. Ты ведь помнишь их? Они у нас часто закупали ситец.

Мария, словно услышав приговор, побледнела. Руки дрогнули, и поднос с пустыми чашками выскользнул из её пальцев, с грохотом упав на пол.

Мгновение — и тишина. Все обернулись. Лишь тихий звон посуды напоминал о случившемся.

Мария быстро наклонилась, собрала поднос, пробормотала: «Извините», — и, не дождавшись ни вопросов, ни утешений, выбежала из комнаты, громко хлопнув дверью своей комнаты наверху.

— Что с ней? — недоумённо пробормотал Иван, глядя ей вслед.

Елена быстро поднялась, чтобы последовать за сестрой, но промолчала.

Антон встретился взглядом с Микаилом и лишь тихо сказал:

— Кажется, кто-то уже живёт в её сердце.

              4 глава

Отряд всадников медленно продвигался через лес, нарушая вечернюю тишину мерным стуком лошадиных копыт. Воздух стоял густой, влажный, пах сосновой хвоей и пылью. Впереди ехал верхом командир Али Оглы, прямой, статный, с хмурым взглядом, устремлённым вперёд. За ним, привязанный верёвками к седлу, сидел мальчик — худенький, измождённый, с поцарапанным лицом и пересохшими губами. Его голова безвольно покачивалась от усталости, а в глазах застыл тусклый, потухший взгляд. Только верёвка и спасала его от падения.

Сзади двигался помощник Али — Джамал, а дальше тянулась цепочка молчаливых всадников. Ни смеха, ни разговоров — только напряжённое дыхание лошадей и щёлканье стремян.

Подъехав к небольшой речке, Али Оглы поднял руку:

— Привал. Напоить лошадей.

Всадники спешились. Али слез с коня, подошёл к мальчику, развязал его и осторожно снял с седла. Тот едва держался на ногах — казалось, один шаг, и он рухнет.

— Джамал, воды. Немедленно. Иначе не довезём его до деревни, дух испустит на полпути, — бросил Али, протягивая флягу.

— Щенок слабый... — пробурчал Джамал, но послушно направился к воде.

Али опустился на колено и заглянул в лицо ребёнка:

— Как тебя зовут?

— Яков… — прохрипел мальчик, почти не разлепляя губ. Али протянул ему флягу. Яков судорожно зажал её обеими руками и начал пить, не отрываясь, словно боялся, что вода исчезнет.

— С этого дня тебя зовут Яхзы. Запомни это. Теперь ты здесь. И ты будешь откликаться только на это имя.

Мальчик вскинул на него глаза — полные страха, непонимания и горечи. Но ничего не ответил. Только кивнул еле заметно.

— Али, зачем тебе этот грек? — вмешался Джамал, стоявший рядом. — Не лучше ли скормить его шакалам, что преследуют нас по пятам?

— Не твоё дело, — ответил сухо Али, не поворачивая головы.

— Клянусь Аллахом, если бы я не знал твоего отца… — Джамал хмыкнул. — Я бы подумал, что ты криптохристианин.

— Пусть будет так, — отмахнулся Али. — Но ты забыл одно, Джамал. Даже зверь может отличить ребёнка от воина. А ты?

Джамал фыркнул, но промолчал.

Али усадил Якова перед собой в седло и вложил ему в руки уздечку:

— Держись крепко. Когда будем переходить реку — не отпускай. Иначе унесёт течением.

Они пересекли воду. Холодная, стремительная река разбрызгивалась под копытами, но Али крепко держал мальчика. Выбравшись на другой берег, он придержал лошадь, позволив отряду выдвинуться вперёд.

— Джамал, — сказал он, поравнявшись с помощником. — Я не Осман. И не воюю ради крови. Я защищаю деревни. Людей. Женщин и детей.

— А что же ты тогда делаешь с этим мальцом? — Джамал склонил голову. — Думаешь, вырастет — будет тебе благодарен?

— Я не думаю. Я просто не хочу, чтобы на моей совести была ещё одна детская смерть.

— Но зачем женился на гречанке, Али? — продолжил Джамал. — Разве ты не знал, что кровь — вещь упрямая? Твоя жена — одна из них. Они — наш враг. Их дети будут помнить, кто ты, и однажды отвернутся от тебя.

— Я полюбил её. Фатима была храброй. Она выбрала меня — и веру, и жизнь со мной. Наши дети мусульмане, и я не собираюсь оправдываться за то, кого люблю. Ты забываешь, Джамал, раньше мы с греками жили рядом, торговали, помогали друг другу. Не все враги.

— Тогда ты наивен, Али. Мир изменился. Война раскрывает истинные лица.

Али хотел было что-то ответить, но сзади раздался крик:

— Командир! Вон! В той стороне! Пыль!

Они резко остановились. Пыльный вихрь поднимался между деревьями. Кто-то приближался на лошади. Вся цепочка натянулась, потянулись за оружием.

Али всмотрелся.

— Один всадник, — сказал он вслух, — и похоже… турок.

Он прищурился. Рука легла на рукоять сабли. Но в груди у него росло другое чувство — тревога. Будто этот всадник вёз нечто важное. Слишком важное, чтобы его не предчувствовать.


— Отпустить оружие, — скомандовал Али, внимательно следя за каждым из своих воинов. — Не стреляйте без приказа.

Он знал, как легко в такие моменты сорваться — особенно после долгого пути, усталости, с чужим мальчишкой на руках. В любом неожиданном всаднике могли увидеть врага.

Всадник стремительно приближался, поднимая облако пыли. Джамал вгляделся в его лицо и хмыкнул:

— Это Махмуд, гонец Османа. Что-то затеяли. Интересно, с чем пожаловал?

— Сейчас узнаем, — тихо отозвался Али и, направив лошадь вперёд, остановил всадника жестом. — Салам алейкум, уважаемый. Что принесло тебя в наши края?

— Уалейкум ассалам, Али Оглы. Я с вестью от Османа. Он просит твоей помощи.

Али приподнял брови, едва заметно усмехнулся.

— Помощи? Это странно. У него ведь своя территория, и мы, насколько помню, договорились не вмешиваться в дела друг друга.

— Осману не хватает людей, — ответил Махмуд, не сходя с седла. — Партизаны устроили засаду, мы потеряли многих. Он просит подмоги — хотя бы на одну операцию.

Али взглянул на него с лёгкой усмешкой.

— И с чего это он решил, что я отдам своих людей на растерзание ради его авантюр?

— У Османа есть план. Он утверждает, что, если объединиться, можно покончить с греками раз и навсегда. По его сведениям, в деревне Кунак сейчас укрываются жёны и сёстры партизан. Завтра на рассвете они собираются их переправить за границу.

— Значит, он собирается воевать с женщинами? — Али горько усмехнулся, а затем громко рассмеялся. Его отряд подхватил смех. — Ради этого он шлёт гонца?

— Он хочет устроить засаду. Сделать женщин приманкой. Мы схватим их — и сожжём деревню, чтобы напугать остальных. Это, — Махмуд выдержал паузу, — послание. Пусть знают, что им некуда бежать.

Али молча смотрел на него несколько секунд, затем сдержанно спросил:

— Махмуд, верно тебя звать?

— Да, — кивнул тот, насторожённо.

— Так вот, Махмуд, слушай меня внимательно. Мы возвращаемся с границы. Неделю в седле, вылавливали партизан в горах. Мои люди измотаны, лошади тоже. Им нужен отдых, как и мне. Мы почти дома. И к рассвету мы точно никуда не успеем.

Он сделал паузу, будто давая словам вес:

— Передай своему командиру, что, быть может, в другой раз он сможет рассчитывать на мою помощь. Но не сейчас.

Махмуд прищурился. Глаза его скользнули по лицу Али, потом остановились на мальчике, сидевшем впереди командира в седле. Он будто что-то понял, но промолчал.

Не сказав ни слова, он резко развернул лошадь и ускакал обратно, поднимая пыльную дорожку за собой.

Некоторое время отряд стоял в молчании. Только ветер шелестел в кронах деревьев. Джамал нарушил тишину:

— Не к добру всё это… Осман не тот, кто станет просить. Он злопамятный. Будь осторожен, Али.

Али молча смотрел вслед Махмуду, стиснув челюсти.

— Что суждено — того не миновать, — тихо произнёс он, а затем, хлопнув поводьями, направил лошадь вперёд. — Двигаемся. Дом близко.

Никто не возразил. Только мальчик по имени Яков — теперь уже Яхзы — тихо прижался к груди командира, будто почувствовал, что буря ещё впереди.
         
            * * *
Уже давно стемнело, когда отряд добрался до родной деревни. Воздух пропитался ароматом влажной земли и дыма от очагов. Въезжая в селение, Али оглы поднял руку, подавая знак остановиться, и обратился к своим бойцам:

— Не отлучайтесь надолго от домов. Отдохните, но будьте готовы в любую минуту снова в путь. Времена сейчас такие…

Когда он закончил с бойцами, Али свернул к своему дому. Он осторожно снял с лошади измождённого Яшу и поставил его на землю.

— Жди меня здесь. Я отведу Алтая в стойло и вернусь, — тихо сказал он мальчику.

Повернувшись к верному жеребцу, Али потрепал его по шее и, ласково поглаживая гриву, заговорил почти шёпотом:

— Пойдём, Алтай... Я дам тебе твою любимую еду. Ты это заслужил, храбрый друг.

Он уже собирался зайти за дом, когда позади раздался стук копыт. Обернувшись, Али увидел Джамала, который подъехал в спешке.

— Али, извини, что возвращаюсь. Я забыл сказать: завтра хочу съездить в Эрзерум, навестить семью брата. Вернусь к вечеру.

Али удивлённо вскинул брови, но кивнул:

— Конечно, езжай. Забота о родных — дело благородное. Если что, Мустафа тебя подменит. Главное — будь осторожен, дороги неспокойны.

— Спасибо, Али. Я знаю тропы. Где опасно — обойду, не в первый раз, — заверил Джамал.

Али поднял руку в знак согласия, и уже было хотел уйти, когда Джамал спросил:

— А что собираешься делать с этим… мальцом из неверных? — он бросил взгляд на Яшу, стоявшего чуть поодаль, опустив голову.

Али на секунду задумался и ответил:

— Пока сам не знаю. Первым делом попрошу жену, чтобы его накормила. Пусть отдохнёт, а там видно будет.

Он посмотрел на Яшу, в его взгляде было больше человеческого, чем командирского. Что-то в этом мальчике тронуло его сердце.

— Ну ладно, удачи тебе, Джамал, — добавил Али, пожимая руку помощнику. — Пусть Аллах оберегает тебя в дороге и приведёт домой целым.

Джамал кивнул, хлестнул поводьями, и его силуэт скрылся во тьме. Али повернулся к дому. Силы покидали его, но впереди его ждал ужин, жена — и мальчик, судьбу которого ему ещё предстояло решить.

Когда Али вошёл в дом, навстречу ему с радостными криками выбежали две девочки. Они прыгали вокруг, как воробышки, звонко перебивая друг друга:

— Папа! Папа приехал! Папа, что ты нам привёз?!

Али опустился на корточки, обнял их обеих и, прижав к себе, прошептал с улыбкой:

— Принцессы мои... как же я соскучился по вам...

В его глазах стояла нежность, которую он прятал даже от самого себя.

— Вот, смотрите, что я для вас привёз. Видите, какая красота? — Он вынул из кармана два колье, сделанных из разноцветных бусин, и надел дочкам на шеи. Девочки засмеялись от радости, но вдруг их взгляды остановились на Яше, стоявшем в тени у порога.

— Папа, а кто это мальчик? — спросила одна из девочек с любопытством.

— Это наш гость. Он поживёт у нас некоторое время, — ответил Али, и, глядя по сторонам, спросил: — А где мама?

Он не успел получить ответ — в этот момент в прихожую вошла Фатима. Она улыбнулась и, сняв с головы лёгкий платок, произнесла:

— Я здесь, дорогой. По ржанию Алтая поняла, что ты вернулся. Но знала: пока его не накормишь, в дом не зайдёшь.

— Это был упрёк? — спросил Али, протягивая к ней руки.

— Возможно, лёгкая ревность к твоему жеребцу, — пошутила она, приближаясь, и обняла его.

Али поцеловал её в щёку и, отстранившись, указал взглядом на Яшу:

— Посмотри, с кем я приехал.

Фатима вздрогнула. В темноте у входа Яша казался почти призраком — худой, уставший, испуганный.

— Мама, мама! Это наш гость! Он будет жить с нами! — выкрикнула старшая дочь.

Фатима перевела взгляд с девочки на мужа, потом — на мальчика. В её лице читалась настороженность, но голос был мягким. Она обратилась к Яше по-гречески:

— ;;; ;; ;;;;, ;;;;; ;;;; (Как тебя зовут, мальчик?)

— Яхзы... — ответил Яша, опустив глаза.

Али рассмеялся, видя, как округлились глаза жены.

— Это я его так назвал. На самом деле, его зовут Яков. Мы нашли его одного в лесу… Если бы я оставил его там — он бы не выжил.

— Бедняжка... Проходи. Ты, наверное, умираешь от голода. Я сейчас накрою на стол.

Через несколько минут вся семья сидела за ужином. Яша, однако, не прикасался к еде. Он растерянно смотрел на хлеб, на оливки, на дымящийся суп.

— Можешь помолиться про себя, — тихо сказала Фатима. — Это то же самое.

Яша удивлённо взглянул на неё. Как она догадалась? Он опустил голову и, перекрестившись про себя, прошептал молитву.

— Роза, Айзада, хватит бегать. Поздно уже — идите спать, — обратилась Фатима к дочкам, которые всё ещё не могли усидеть на месте.

Когда Яша закончил ужин и поблагодарил, Фатима спросила его снова по-гречески:

— Откуда ты, ;;;;; ;;;? Кто твои родители?

— Из Агриды. Папу зовут Илья, маму — Елена.

— А фамилия?

— Кузмидис…

Фатима задумалась:

— Знакомая фамилия…

Она посмотрела на Али, потом снова на Яшу и сказала мягко:

— Ты, видно, совсем вымотался. Сегодня переночуешь на диване. Завтра решим, где тебе будет удобнее.

Яша впервые за много дней лёг спать под крышей, на мягком диване, укрытый тёплым одеялом. Но даже это не могло заглушить тоску в его груди. Он спрятал лицо в подушку и заплакал. Беззвучно, как только могут плакать дети, пережившие слишком многое.

Он плакал по матери, по отцу, по сёстрам, по старшему брату Василию. Ему не хватало их. Он был среди чужих — среди турок. Эти люди, к удивлению, говорили на его языке, были добры, но он всё равно чувствовал себя потерянным.

Слёзы высохли сами собой. Усталость взяла верх. Яша уснул.

           * * * *

Али лежал рядом с женой, уткнувшись лицом в её тёплое плечо. Он вдыхал её запах — родной, пряный, домашний. После недели скитаний, холодных ночей и тревожных дней он наконец был рядом с ней. Своей Фатимой.

С того самого дня, как он впервые увидел её в селе Таалат, будучи совсем юной девушкой, он потерял покой. Его любовь к ней вспыхнула, как огонь в степи — бурно, неудержимо. И он не видел перед собой ни преград, ни запретов. Ни различий в вере, ни страха перед гневом её родных.

Год он добивался её внимания. Год, в котором было всё: взгляды, случайные встречи, записки через сестру, слова, сказанные шёпотом за колодцем. Пока однажды Феодора — тогда ещё с этим греческим именем — не сбежала к нему. Прямо из родительского дома. С того дня для неё началась новая жизнь. Она стала Фатимой, приняла ислам. Но от того поступка родня отреклась от неё. Все, кроме младшей сестры Елены, которая, несмотря на запреты, продолжала тайно навещать опальную сестру.

Вроде бы всё было в прошлом. Казалось, она давно перешагнула через старую жизнь. Но сегодня, увидев в дверях Яшу, греческого мальчика, в её душе всколыхнулось что-то давно забытое. Что-то, от чего она не могла отделаться весь вечер.

Она долго молчала, потом, повернувшись к мужу, заговорила тихо:

— Али… Мне не даёт покоя этот мальчик… Яша. Я всё время думаю о нём. Спасибо тебе, что ты спас его. Я знала — ты не тронешь ребёнка. Ты всегда был добр… даже когда носишь оружие.

Али положил ладонь на её руку.

— Поверь, это было непросто. Среди моих людей немало добрых, но есть и другие. Джамал, к примеру… Он бы не пожалел мальца. У него — жажда мщения, и всё, что связано с греками, для него — враждебно.

— Почему? Откуда столько злобы? — вздохнула она. — Мы ведь жили рядом, веками. Да, не было любви, но было хоть что-то: уважение, порядок…

— Джамал потерял брата. Партизаны устроили засаду. Он клянётся, что найдёт виновных, и пока не отомстит — не успокоится. А у Мустафы дом сожгли вместе с хозяйством. Никто не видел, кто это сделал, но все уверены — греки. Понимаешь? Иногда даже не нужен враг — его достаточно придумать.

Фатима опустила взгляд. Несколько мгновений она молчала. Али наклонился к ней, начал целовать плечо, руки.

— Али… — Она отстранилась. — Мы говорим о горе, а ты…

— А что ты хочешь, Фатима? Чтобы мы совсем забыли, как жить? Как любить?

— Мне больно… когда я думаю, что ты убивал. Мой народ. Ты ведь не скажешь, что не сделал этого… Я не глупа, Али.

Али резко отодвинулся. Вскочил с кровати и начал ходить по комнате, как зверь в клетке.

— Я не убивал безоружных. Слышишь? — Его голос был сдержан, но в нём вибрировала боль. — Я защищаю нашу землю. Нашу деревню. Наших детей. Не я начал эту войну, Фатима. Мы пешки. Султана нет. Младотурки кланяются немцам, а те мечтают обрушить Россию и Англию. А греки ждут русских, чтобы забрать наши земли. Мы все — в одной мясорубке.

Он подошёл к кровати и тяжело опустился на край:

— Турок и грек больше никогда не будут жить, как раньше. Слишком много крови. Слишком много боли.

Фатима смотрела на него. Она хотела сказать что-то… но не смогла. Только закрыла глаза и повернулась к стене.

А за дверью тихо спал Яша. И только Господь знал, где сейчас его мать, отец, братья… И знал ли кто-нибудь, что он всё ещё жив.
   
      *. *  *

Фатима задумчиво смотрела в окно. За тонким стеклом ещё не рассеялась ночная тьма, и деревня дышала тишиной. Где-то вдалеке тявкнула собака, послышался скрип повозки, но всё казалось ей нереальным, отдалённым, будто за стеной сна. Она не знала, чему верить и как быть. Что-то внутри рвалось, словно душа её снова оказалась на распутье, как тогда, много лет назад.

Али, заметив её состояние, мягко подошёл и сел рядом.

— Я тебя люблю, Фатима… — тихо произнёс он, взяв её за руку. — Ради тебя и наших девочек я отдам свою жизнь. Пока я жив — моя семья будет в безопасности. Обещаю тебе.

Фатима повернулась к нему. В её глазах стояла боль, но голос звучал твёрдо:

— Али, давай возьмём Яшу к себе. У него нет никого. Посмотри — он из хорошей семьи, воспитанный мальчик. Я больше не хочу рожать, пока идёт война. А ты… тебе нужен сын. Пусть он будет нашим. Пусть станет Яхзы — твоим сыном.

Али опустил взгляд. Слова жены проникли в самую душу. Он знал: сейчас она говорит сердцем. Но мысль о том, чтобы усыновить сына врага, пусть даже ребёнка, казалась опасной. И не только из-за мнения других…

— Фатима… Я не против, правда. Но он не сирота. У него есть родители. Возможно, они ещё живы…

— Где же они, Али? — перебила она его, в голосе звучала горечь. — Что ты знаешь о них?

— Говорят, многих отправили в Севастью… Скорее всего, и его семью тоже. Я могу попытаться найти их, если ты хочешь…

— Видишь сам… — Фатима горько усмехнулась. — Их выгнали, как скот. Забрали всё, погнали в никуда. И ты хочешь, чтобы я верила, что турки справедливы?

Али поднялся, подошёл к очагу, глядя на едва тлеющие угли. Он чувствовал, как его разрывает изнутри — между женой, которую он любил больше жизни, и народом, частью которого он был.

— Фатима… — заговорил он наконец. — Это не народ. Это политика. К власти пришли те, кто жаждет крови и покорности. Они не олицетворяют Турцию. Поверь, многие среди нас — против. Просто сейчас… война. И мы ничего не можем изменить. Нас поставили перед выбором — их смерть или наша жизнь.

Фатима встала, подошла к нему, положила голову ему на плечо.

— А если есть третий путь, Али? А если всё-таки можно спасти хоть кого-то? Хоть одного ребёнка?

Али молча обнял её. Он чувствовал: выбор сделан. По крайней мере — в её сердце.

         * * * *

Было уже далеко за полночь, но Али не мог уснуть. Разговор с Фатимой продолжал гудеть в голове, как набат. Мысли путались, терзали его, и каждый раз, закрывая глаза, он видел лица — лица женщин, девочек, чью судьбу мог изменить. Или предать.

Фатима тоже не спала. Она чувствовала напряжение мужа кожей, сердцем, дыханием.

— Али… — нарушила она тишину. — Скажи мне, что тебя мучает. О чём ты не решаешься сказать?

Али тяжело выдохнул, словно готовился к прыжку в пропасть.

— Осман… — выговорил он, — на рассвете нападёт на деревню Таалат. Они хотят схватить всех молодых девушек… увезти их. В рабство.

Фатима словно окаменела на секунду. А потом резко вскочила с постели и начала торопливо одеваться.

— Куда ты собралась?! — Али вскочил следом.

— В Таалат! Пока не поздно. Я должна предупредить их — моих сестёр, племянниц… Ты же не думаешь, что я после этих слов спокойно останусь здесь?! — её голос дрожал от ярости. — Ты забыл, что до Фатимы я была Феодора? Что во мне до сих пор течёт греческая кровь?!

— Фатима… послушай. Осман убьёт и тебя. Он не посмотрит, что ты моя жена. Что ты приняла ислам. Для него ты всё равно «неверная».

— Пусть убьёт, — твёрдо сказала она, застёгивая накидку. — Значит, мне суждено умереть рядом с моими. Я не могу сидеть сложа руки, когда над ними нависает беда.

— Я не позволю! — Али схватил её за руки. — Я не отпущу мать своих детей на верную смерть!

Фатима смотрела ему в глаза. Холодно. Решительно.

— Если ты меня удержишь, Али… я уйду другим путём. Я покончу с собой. И ты больше никогда не увидишь меня. Запомни это.

Он понял, что она не угрожает. Не шантажирует. Это — клятва.

На несколько секунд наступила тишина. Потом Али медленно отпустил её руки.

— Хорошо. Ты не поедешь. Я поеду сам.

— Ты? — Фатима не поверила. — Или просто хочешь успокоить меня, чтобы я осталась дома?

— Нет. Я клянусь нашими дочерьми. Я прямо сейчас оседлаю Алтая и поеду в Таалат. Предупрежу твоих родных. Уведу их в леса, если понадобится.

Он не ждал ответа. Бросив на плечи бурку, схватил винтовку и вышел. Через несколько минут, оседлав Алтая, он уже нёсся по ночной дороге, стиснув зубы, сжимая поводья и чувствуя, как с каждым ударом копыт сердце его стучит всё сильнее.

Он ехал не только спасать. Он ехал — искупать.

        5 глава

Василий лежал на узкой деревянной кровати, укрытый тёплым шерстяным одеялом. На его лбу проступали капли пота — крупные, горячие, они собирались в уголках глаз и стекали вниз, но мягкая женская рука аккуратно убирала их влажным платком. Молодая девушка, с прямой спиной и серьёзным лицом, неотрывно следила за его дыханием, пытаясь уловить малейшие изменения.

Тихо, почти неслышно, дверь отворилась. В комнату вошёл мужчина средних лет. Его сдержанный взгляд и глубокие морщины вокруг глаз говорили о том, что ему немало пришлось пережить. На висках — редкая седина, будто время прикоснулось к нему раньше срока.

— Как он, Алёна? — спросил он, подходя ближе.

— Жар немного спал, — ответила она, не отрываясь от Василия. — Температура ещё держится, но уже не такая высокая, как была.

Мужчина подошёл к кровати и осторожно приложил ладонь ко лбу племянника. Василий чуть пошевелился, и его веки дрогнули. Он медленно открыл глаза, увидел знакомое лицо и слабо улыбнулся:

— Дядя… Игнат…

— Да, Василий, я рядом. Всё хорошо. Ты дома. Всё будет хорошо, слышишь? — мягко сказал Игнат, наклоняясь ближе и нащупывая пульс.

Улыбка на губах Василия угасла. Он отвёл взгляд к потолку, губы чуть дрогнули:

— Яша… Я его потерял…

Из его глаза медленно скатилась слеза, оставляя след на бледной щеке.

Игнат сжал его руку крепче.

— Я уверен, он жив. Найдётся, племянник. Ты не виноват. Это война, а не ты…

Василий ничего не ответил. Он уставился в окно — где за мутным стеклом лениво колыхалась ветка яблони — и прошептал едва слышно:

— Я его найду…

Игнат выпрямился и жестом подозвал Алёну отойти в сторону, чтобы поговорить с ней наедине.

— Алёна, — заговорил он, глядя ей прямо в глаза. — Этот мальчик… он для меня теперь всё. Брат и его семья пропали, и, возможно, уже не вернутся. Василий — это всё, что у меня осталось. Прошу тебя, сделай всё, чтобы поставить его на ноги. Мне тебя рекомендовали как опытную медсестру, я доверяю тебе полностью. Всё, что будет нужно — скажи.

Алёна чуть улыбнулась.

— Я понимаю, Игнат Иваныч. Спасибо за доверие. Всё, что нужно — уже сделано. Сейчас ему главное — покой и тепло. Остальное даст время.

Он внимательно всматривался в её юное, но серьёзное лицо.

— А ты ведь собираешься на фронт? Не боишься?

— Боюсь, — честно ответила она. — Конечно, боюсь. Только... если я не пойду, кто тогда будет перевязывать раненых, вытаскивать их из-под обстрелов? Это моё дело. Призвание, как бы пафосно это ни звучало.

Игнат немного задумался и чуть грустно улыбнулся.

— Ты смелая. Настоящая. В наше время не так уж часто встретишь такую решимость.

— Я стараюсь быть полезной. Хотя, если честно… я тоже плачу ночами. Просто никто не должен это видеть, — и она вдруг легко рассмеялась.

Игнат, услышав этот смех, невольно вздрогнул. Он напомнил ему один другой — хрустальный, звонкий... Смех Евгении. Женщины, которую он любил когда-то — и, возможно, до сих пор.

Алёна заметила перемену в его лице.

— Простите, можно вопрос… личный?

— Конечно, — сказал он, слегка напрягшись.

— У вас есть семья? Дети?

Игнат опустил взгляд. Её вопрос застал его врасплох.

— Всё, что у меня есть — это Василий. Больше никого.

Алёна почувствовала, что за его словами прячется история, которую он не готов рассказать.

— Простите… Я не хотела… — тихо пробормотала она, смутившись.

— Всё хорошо, — сказал Игнат и мягко кивнул. — Спасибо тебе, Алёна.

Они оба на секунду замолчали, каждый погружённый в свои мысли, и только за окном всё так же шелестела ветка яблони, отбрасывая дрожащие тени на пол.

        * * * *
К вечеру Василию стало заметно лучше. Лихорадка почти прошла, лицо посвежело, и в голосе зазвучала бодрость. Он даже начал шутить с Алёной, которая неотлучно находилась рядом, проверяя пульс, влажность лба и заставляя пить отвар.

Игнат, заметив перемену в племяннике, с облегчением улыбнулся:

— У тебя глаза прояснились. Видно, на поправку пошёл. Завтра, может, навестят тебя ребята из отряда. Антон с Микаилом. Они спрашивали о тебе.

— Очень бы хотел их увидеть, дядя. Надо поблагодарить — ведь они вытащили меня оттуда, — Василий говорил тише обычного, но с воодушевлением.

— Ну, если ещё в Карсе, я им утром передам.
         
          * * * *

На следующий день, около полудня, в доме раздался стук, и вскоре в комнату вошли Антон и Микаил. Увидев их, Василий попытался приподняться, но Алёна тут же мягко, но решительно, положила его обратно:

— Спокойно. Ещё рано тебе геройствовать.

— Ну ты посмотри на него! — весело сказал Антон. — Ещё толком не встал, а уже готов в бой!

— Как только подлечусь, сразу за винтовку, — с улыбкой отозвался Василий. — Рад вас видеть, братцы.

Антон пожал ему руку:

— Мы только на минутку. Проверить, как ты тут. В следующий раз, если не сбежишь, заберём тебя с собой.

— Яша… — голос Василия стал тише. — Пока не найду брата — о войне и думать не смогу. Он пропал… и сердце не даёт покоя.

Микаил с серьёзным выражением кивнул:

— Не переживай. Если где услышим хоть слово — сразу сообщим. Сейчас каждое спасённое имя на вес золота.

— И не забывай, — добавил Антон, — русские уже на подходе. Говорят, через несколько дней начнётся наступление. Тогда и воздух другим станет.

Игнат, услышав это, обернулся к Алёне:

— Значит, скоро ты и нас покинешь?

— Похоже на то, Игнат Иваныч, — мягко ответила она. — Как только Василий будет крепко стоять на ногах, поеду. Там, ближе к фронту, мои руки нужнее.

Он вздохнул:

— Береги себя, Алёна. Ты… светлая душа. Не у всех хватит смелости делать то, что делаешь ты.

Алёна смущённо улыбнулась:

— Честно говоря, и мне страшно. Но как иначе? Кто-то же должен быть рядом с ранеными.

Игнат ответил взглядом, в котором была гордость. В ту минуту она показалась ему до боли похожей на одну из тех, кого он когда-то любил… и потерял.

Игнат не смог скрыть своего расстройства после слов Алёны. На мгновение в комнате повисло молчание, полное скрытых чувств и мыслей.

Первым нарушил тишину Микаил. Он вздохнул и, словно стараясь перевести разговор на что-то иное, сказал:

— Завтра мы с Антоном поедем в Кунак. Моя Наира вот-вот родит, а оставаться там уже совсем небезопасно. Она, конечно, упрямилась, говорила, что хочет родить у себя дома, среди родных стен... но я ей объяснил — сейчас турки как раненые звери, чувствуют, что конец близок, и мстят всем подряд. Лучше нам быть здесь, в Карсе. А как всё закончится — вернёмся. Мы ещё заживём, вот увидите.

— Везёт же тебе, Микаил... — вздохнул Антон с лёгкой завистью. — Скоро станешь отцом. А у меня то фронт, то погони, то перестрелки... уже два года жениться не могу. Лена начинает волноваться — не разлюбил ли, мол. А я и письма толком не могу послать.

Он дружески хлопнул Микаила по плечу, и оба улыбнулись.

— Да... — тихо произнёс Микаил. — Меня ничего не остановило: ни война, ни смерть родных, ни страх. Любовь — она как лодка среди шторма. Только благодаря ей я не сдался. Мы с Наирой живём друг для друга — и это даёт силы.

Слова Микаила тронули всех. На мгновение все снова задумались: о своих, о том, что ждёт впереди, о том, что уже потеряно. И только Антон решился вернуть лёгкость в разговор. Он повернулся к Василию и с хитрой улыбкой сказал:

— Ну, мой друг... Когда мы тебя подобрали в лесу, я и не подозревал, что у нас окажется кое-что общее. А точнее — семья Авросиади. Оказывается, ты тоже жених у них, как и я. Что ж, свояк! А ты молчал... Не признался даже, что у тебя здесь невеста.

Василий побледнел, глаза расширились от неожиданности — он явно был ошеломлён. Его лицо выдало всё: растерянность, волнение, надежду.

— Я... я даже не знал об этом, — пробормотал он. — Сказал отцу, что Мария мне нравится... но не думал, что они там уже обо всём договорились. Значит, она знает?.. А как... как она отреагировала?

Голос его дрогнул. Он пытался выглядеть спокойно, но сердце билось так громко, что, казалось, вот-вот вырвется наружу.

Антон, заметив это, рассмеялся добродушно:

— Ещё как знает. Когда Иван сказал ей об этом, она, бедняжка, поднос уронила прямо посреди комнаты.

— Правда?.. — Василий не верил своим ушам. — Неужели это правда?

На лице его расцвела такая светлая, чистая радость, что даже Алёна не удержалась от улыбки. Внутри него что-то будто проснулось — надежда, любовь, сила. Он пытался сдержаться, но волнение прорвалось наружу. Это было сильнее его.

Игнат молча наблюдал за племянником, и, хотя ничего не сказал, в его взгляде читалась тихая отцовская гордость


— Эх, счастливчик! Самая лучшая девушка в Карсе тебе досталась… Конечно, после моей Лены, — засмеялся Антон, хлопнув Василия по плечу.

— Так что, — подхватил с улыбкой Микаил, — ты теперь как собираешься: жениться, или всё же с нами воевать пойдёшь? — спросил он с иронией, заметив, как растерялся Василий.

Тот лишь улыбнулся, но ответить сразу не смог. Слишком многое вертелось в его голове — и радость, и тревога. На выручку пришёл дядя Игнат.

— Всему своё время, — вмешался он, — ему ещё на ноги встать надо. Жениться всегда успеет. А что касается помолвки — поговорю с Иваном. Времена сейчас трудные, надо всё хорошо обдумать.

Василий молча кивнул. Он понимал: без дома, без ясного будущего, с пропавшими родными — сейчас не до свадьбы. Как бы сердце ни рвалось к Марии, разум подсказывал: сперва долг, потом любовь.

— Вы правы, дядя Игнат, — наконец заговорил Василий, — пока не найду родителей и брата, не смогу быть спокоен. Всё остальное — потом.

Игнат кивнул племяннику, не скрывая гордости за его зрелость. Он жестом пригласил гостей выпить кофе.

— Я приготовлю, Игнат Васильевич, — предложила Алёна и, не дожидаясь согласия, направилась на кухню.

— Спасибо, Алёна, — тепло поблагодарил её Игнат.

Антон, чтобы сменить тяжёлую тему, завёл разговор о политике:

— Скоро всё изменится. Большевики к власти придут, как пить дать. Всё к этому идёт.

— Антон, — нахмурился Игнат, — эти люди безбожники. Им нельзя давать власть над душами. Они разрушат всё, что ещё держится.

— Может быть, и безбожники, — не сдавался Антон, — но ведь за правду и равенство. Разве не об этом учил Христос? А что делает наш царь? Где обещания? Где освобождение Понта? Константинополя? Одна болтовня. А пока — турки вырезают наших, армян, греков. Сколько можно ждать? Когда никого не останется, поздно будет возвращать «былую славу».

Слова повисли в воздухе. В глазах Антона горел огонь — не гнева, а боли. Игнат тяжело вздохнул и, не споря, отвернулся к окну. Все понимали: время перемен уже наступило — и оно несёт не только надежду, но и разрушение.

— У большевиков есть программа. Когда они придут к власти — остановят эту бессмысленную войну. Они за мирное решение, — добавил Микаил, подхватывая мысль Антона.

— Не знаю, ребята… Мне всё это не по душе, — покачал головой Игнат. — Пусть русские сами разбираются. Но я в революции не полезу и на митинги тоже.

— Монархии конец, Игнат Васильевич, — сказал Антон. — Весь мир меняется. Во Франции давно нет короля, султана в Турции скинули, кайзеру немецкому остались считанные дни. А в Америке — народ выбирает президента, и страна стала передовой. Вот как должно быть.

— А вы читали «Капитал» Карла Маркса? — добавил Микаил. — Если нет, советую. Это не просто теория — это взгляд в суть вещей. Про классы, про справедливость, про права. Может, взглянете на всё иначе.

Игнат помрачнел, махнул рукой:

— Всё, хватит. А то не дай Бог, ещё посадят за такие разговоры. Я человек старой школы. И не верю я в этих ваших борцов за народ. Много слов, а за ними часто кровь и хаос.

Микаил и Антон переглянулись, поняли — спорить бесполезно.

— Спасибо за приём, Игнат Васильевич. Нам пора, — сказал Антон, поднимаясь.

— Неужели из-за спора уходите? — с полуулыбкой спросил Игнат.

— Нет-нет. Правда пора. Сегодня ночью выступаем, ещё надо телегу загрузить, — объяснил Микаил.

Антон подошёл к кровати Василия, пожал ему руку:

— Поправляйся, друг. Надеюсь, когда вернёмся, ты уже будешь с нами. Если, конечно, дядя отпустит.

Игнат слегка усмехнулся:

— Конечно отпущу. Защита своего народа — святое дело. Разногласия разногласиями, а долг есть долг.

Антон поднял руку, сжав кулак:

— Тогда — до встречи.

— До свидания, господа. И вам, сударыня, — добавил Микаил, поклонившись Алёне. Через минуту они исчезли в ночной тьме.

Алёна стояла у раковины, монотонно смывая мыльную пену с тарелок. Дом был тих, только где-то в углу тикали часы. Она не услышала, как подошёл Игнат. Он осторожно дотронулся до её плеча.

— Ой, вы меня испугали, Игнат Васильевич! — воскликнула она, обернувшись.

Он стоял близко, чуть сгорбившись, как будто не решался говорить.

— Прости. Я… хотел с тобой поговорить.

— Конечно, — она вытерла руки, отложила полотенце и посмотрела ему в глаза. — Я слушаю.

Игнат колебался. Его лицо побледнело, губы дрожали. Наконец он произнёс:

— Алёна… Я не хочу, чтобы ты уезжала. Там… там война. Там смерть. Я… не вынесу, если с тобой что-то случится.

Алёна почувствовала, как внутри всё сжалось.

— Игнат Васильевич…

— Послушай… — перебил он, сжав кулаки. — Ты мне не безразлична. За это короткое время… ты стала частью моего дома. Моей жизни. Я не имею права просить… но не могу молчать.

Алёна замерла. В груди защемило. Она уже догадывалась, что он испытывает к ней тёплые чувства, но не ожидала такого откровения. На секунду ей захотелось броситься в его объятия — остаться здесь, в этом доме, где было тепло и спокойно. Но в памяти сразу всплыл другой образ — Алексей.

— Игнат Васильевич… Я… благодарна вам. Честно. И мне тяжело уходить. Но… Я должна. Там — моя работа. Там — мои убеждения. И… там, может быть, он.

— Он? — тихо переспросил Игнат.

— Алексей… Моя первая любовь. Капрал. Мы познакомились до войны. Уже год от него нет никаких вестей, но я верю, что он жив. Я пошла на фронт… в том числе и ради него.

Игнат потупился. Его плечи ссутулились, будто на них легла невидимая тяжесть.

— Прости… — тихо произнёс он. — Не должен был говорить. Забудь. Сделай вид, что ничего не было.

Алёна сделала шаг ближе, взяла его за руку.

— Нет… Не надо ничего забывать. Мне жаль, что сейчас всё так… неправильно. Может, если бы не война…

Он кивнул. Пытался улыбнуться, но губы дрожали.


---

На следующее утро в дом пришёл солдат с уведомлением. Алёну вызывали на сборный пункт.

Она молча укладывала вещи. Чемодан уже был почти полон. Игнат стоял у окна, сгорбившись, словно постарев за ночь. Он не поворачивался.

— Вот и всё, — сказала она, сдерживая волнение. — Простите… Я не могу уехать с такой тяжестью на душе.

Игнат обернулся. Их взгляды встретились.

В этот миг сдерживаться стало невозможно. Он шагнул вперёд, обхватил её за плечи и поцеловал. Алёна сначала отпрянула, но затем замерла в его объятиях, чувствуя, как через этот поцелуй он отдаёт ей часть себя — искренне, без требований, прощаясь.

Когда они отстранились, оба молчали.

— Я вернусь, — прошептала она.

Игнат кивнул, не в силах говорить.

Алёна взяла чемодан и вышла. Дверь за ней закрылась тихо. В доме повисла глухая тишина, нарушаемая лишь мерным тиканьем часов.

         6 глава

Главный рынок Карса славился по всей округе богатым и большим выбором товаров. Здесь можно было найти всё — от продуктов до подков для лошадей. Обильные и пёстрые прилавки тянулись по всему периметру, оставляя лишь узкие проходы для покупателей.

На левом крыле рынка стоял прилавок Ивана Авросиади. Год назад, переехав в Карс, он первым делом выкупил это небольшое место у муниципалитета города. Опытный торговец, Иван быстро наладил продажу сукна. Он не раз убеждался — вовремя уехал из Трапезунда. Хоть и потерял там рынок, здесь, под защитой Русской империи, чувствовал себя в безопасности.

Сегодняшний день начался, как обычно. Иван аккуратно раскладывал мотки материй на столе. Мария проверяла в журнале заказы и делала отметки.

— Мария, — сказал Иван, — кажется, я забыл дома очки. Придётся тебе сегодня мерить и резать ткани.

— Папа, — с удивлением ответила дочь, — я же тебя спрашивала, не забыл ли ты что-то!

— У твоего папы миллион забот, не удивительно, что очки упустил из виду, — улыбаясь оправдывался Иван.

— Хорошо, папа, не переживай. Я буду резать ткань, но если получится криво — не обижайся, — засмеялась Мария.

— За это я не волнуюсь. Уже пора тебе освоить азы нашей профессии.

— Папа, я не представляю себя продавцом тканей, — решила поспорить Мария. — Мечтаю стать учителем. Мы же договорились, что ты отпустишь меня поступать в институт.

— Да, девочка моя, я не отказываюсь от слова. Но одно другому не мешает. И к тому же — не факт, что тебя отпустит твой будущий супруг, — с иронией ответил Иван.

Мария округлила глаза:

— Тогда я не выйду замуж! Я хочу стать учителем, и точка.

Иван разразился смехом, который не мог остановить.

Мария бросила на него взгляд, в котором было ясно — ей безразличен этот смех.

В этот момент их внимание привлекли двое мужчин, медленно приближавшихся к их прилавку. Разглядывая товары, они остановились всего в нескольких шагах и завели разговор с соседним торговцем. Мария узнала в одном из них Фёдора — его статная осанка и военная форма не давали усомниться. Другим оказался его отец — граф Николай Павлиди, который что-то обсуждал с торговцем, кивая головой.

Сердце Марии забилось чаще. Она схватила журнал и уставилась в него с таким видом, словно поглощена работой.

— О, сам граф на рынке — редкий случай. С чего бы ему такая прогулка? — сказал Иван, обращаясь к дочери, заметив важных гостей.

Мария покраснела и пожала плечами — не имела понятия.

Граф, попрощавшись с торговцами, подошёл к лавке Авросиади. Мария боялась поднять глаза и продолжала смотреть в журнал.

— Доброе утро, как поживаете? — обратился граф, протягивая руку Ивану.

— Слава Богу, всё неплохо, потихоньку работаем, — ответил Иван, пожимая руку.

— Это замечательно, — улыбнулся граф. — Слышал, вы недавно в нашем городе, но уже успели добиться успеха.

— Трудолюбие — в крови у большинства греков, — ответил Иван. — Сложности были, но помогли хорошие люди.

— Это важно — помогать друг другу. Особенно сейчас, когда в Понте турки усилили гонения на нас, — согласился граф. Повернувшись к сыну, добавил: — Иван, познакомься, это мой единственный сын и наследник — штабс-капитан Фёдор. Он прибыл с русской армией для наступления и освобождения Понта от Османской империи.

— Очень рад, — ответил Иван, ещё раз крепко пожав руку Фёдору. — С нетерпением ждём, когда вы разобьёте турецкую армию и мы, наконец, вернёмся на свою землю.

Он обернулся к Марии и подозвал её:

— А это моя младшая дочь, Мария. Помогает мне по работе. Есть ещё старшая — Елена, она дома, ведёт хозяйство.

— Да, я слышал, Иван, — отозвался граф. — Говорят, ты рано овдовел, и дочери твои — настоящая опора.

Мария, слегка поклонившись, подошла, опустив глаза, словно боясь взгляда Фёдора, который, не скрываясь, наблюдал за ней с интересом и вниманием.

— Настоящая красавица, — отметил граф, когда девушка поздоровалась с ними.
— Да, очень похожа на свою мать, — с гордостью ответил Иван, глядя на Марию с теплотой.

На миг воцарилась небольшая пауза, которую нарушил граф, будто вспомнив о чём-то:

— Иван, вы в ближайшие дни свободны? Я бы хотел навестить вас. Есть один важный разговор.

— Конечно, в субботу вечером я свободен. Жду вас в гости, — без колебаний ответил Иван, слегка приосанившись.

— Прекрасно. Благодарю. До встречи, — сказал граф, кивнув, и вместе с сыном направился дальше вдоль ряда, изредка останавливаясь у соседних прилавков.

Как только их фигуры скрылись за лавками, Иван повернулся к дочери, сияя:

— Вот видишь, Мария! Всё-таки я что-то значу, если сам граф ко мне с делом пришёл! Интересно, что он хочет? Может, хочет вложиться в торговлю тканями. Я всегда говорил: ткань — товар надёжный. Не подведёт.

— Да, папа… наверное, — пробормотала Мария. Щёки её побелели, губы едва шевелились.

— Что с тобой, доченька? Ты как будто вся в себя ушла. Ты точно в порядке?

— Всё хорошо, папа… Наверное, солнце. Просто переутомилась.

— Иди, Мария, отдохни. Я справлюсь сам. Скажи Елене, пусть придёт и прихватит мои очки, а то слеп как крот сегодня.

— Нет, пап, уже лучше, — быстро ответила Мария и направилась к новому покупателю, стараясь скрыть волнение.

Когда последний клиент ушёл, Иван, подправляя рулон сукна, спросил:

— Ну что, будешь готовить к субботе? Надо бы графа чем-нибудь удивить!

— Не знаю, папа… Если буду жива — что-нибудь приготовлю.

Иван посмотрел на дочь с удивлением, но ничего не ответил. Только вздохнул и продолжил резать ткань, задумчиво поигрывая ножницами.

         * * * *

Субботнее утро в доме Ивана Авросиади было не похоже на прочие. Казалось, каждый предмет, каждая тень в углах затаили дыхание. На кухне — аромат кориандра и запечённого барашка, в гостиной — хрустальная пыль с бокалов, отчищенных до зеркального блеска, а в сердце Марии — напряжение, похожее на тонко натянутую струну.

— Лена, скатерть ты погладила? — громко переспросил Иван, в очередной раз заглядывая в гостиную.

— Осталось чуть-чуть, папа. Всё будет идеально, — сдержанно ответила старшая дочь, водя утюгом по льняной ткани.

Иван кивнул, но было видно, как он волнуется. Мария в этот момент стояла у окна, пытаясь сосредоточиться на готовке. На плите шипел бульон, рядом томился фаршированный перец. Но всё казалось ей отдалённым — руки двигались по привычке, а разум вёл внутреннюю борьбу.

Она знала, зачем сегодня придёт граф. Её отец не произнёс вслух этих слов, но Мария чувствовала — это будет не просто визит, а разговор о будущем. О ней. О Фёдоре. О замужестве.

Сердце стучало сильнее от одного только воспоминания о его взгляде — прямом, внимательном, чуть насмешливом, но добром. В её душе он занял место, к которому Василий, с его ласковыми, но тихими чувствами, не смог бы приблизиться.

Когда в дверь постучали, Мария едва не уронила деревянную ложку в кастрюлю. Сердце замерло. Она посмотрела на отца, но тот уже шагал к двери.

И вот — голос отца:

— Василий! Боже мой! Какие судьбы?

Мария остолбенела. Ложка застыла в её руке. Это не был Фёдор. Не граф. Это был Василий.

Вошёл он скромно, неуверенно, с подарком в руках и застенчивой улыбкой. Его худоба бросалась в глаза, как и усталость в плечах. Он стоял словно мальчишка, которого позвали к чужому праздничному столу.

— Примите... если можно, — пробормотал он, протягивая коробку с баклавой.

Иван хлопнул его по плечу, искренне обрадовавшись:

— Ты что, сынок, конечно, заходи! У нас тут немного подготовка... важные гости...

Мария вышла из кухни, будто на автопилоте. Их взгляды встретились.

Он застыл.

Она тоже.

Василий смотрел на неё с какой-то тёплой тоской, в которой читалась неуверенная надежда. Его глаза светились — искренне, глубоко. Он ожидал чего-то, чего не мог сказать вслух.

А Мария... она улыбнулась. Тихо, по-доброму. Но в этой улыбке не было пламени. Только свет. Свет далёкого маяка, который не может согреть, но показывает путь.

— Привет, Василий, — сказала она почти шёпотом.

— Я... думал... — он запнулся. — Просто хотел повидаться... поблагодарить...

— Мы рады, что ты жив и здоров, — сказала она, опустив глаза. — Очень рады...

В этот момент за окном послышался гул колёс. Телега. Возможно, Фёдор. Возможно — решение.

Мария вздрогнула.

Иван в это время весело обсуждал с Василием игнатову баклаву и хаш. А Мария смотрела в окно, чувствуя, как внутри сливаются два берега её судьбы — долг и сердце.

Она ещё не знала, к какому причалить. Но знала, что сегодня всё изменится.

           *. *. *. *
За окном лошади тихо фыркнули, телега остановилась. Топот шагов. Иван подошёл к окну, отодвинул штору.

— Вот и граф, — произнёс он сдержанным голосом, но глаза его светились: редкий гость, высокая честь.

Василий резко выпрямился.

— Может, мне... уйти? — тихо спросил он, вставая.

— Нет, нет, что ты, — поспешно ответил Иван. — Мы же не на балу. Ты — друг семьи. Побудь с нами немного. Поприветствуешь гостей, а потом — как сам захочешь.

Мария застыла. Грудь её ходила ходуном. Она не смела взглянуть на Василия, но чувствовала, как он смотрит на неё — с напряжённым, почти болезненным ожиданием.

Дверь распахнулась. Первым вошёл граф Николай Павлиди, в сером сюртуке, с тростью и строгим, но добрым взглядом. За ним — Фёдор. Высокий, уверенный, в полевой форме. Его сапоги блестели, взгляд искал кого-то сразу же, едва переступив порог.

— Добрый вечер, Иван Константинович, — проговорил граф, обнимая хозяина за плечи. — Благодарим за приглашение.

— Честь для нас, граф Николай Аркадьевич, — с лёгким поклоном ответил Иван. — Прошу, проходите.

Фёдор тем временем заметил Марию.

Они встретились взглядами.

Она попыталась было спрятать своё волнение за приветственной улыбкой, но выдала себя взглядом. Её щёки вспыхнули. Фёдор слегка склонил голову, приветствуя, и в его глазах мелькнуло что-то чуть больше простого любопытства. Он запомнил её. Он ждал этой встречи.

И тогда, в этот самый миг, Василий, всё ещё стоявший у дивана, почувствовал, как всё в нём начинает рушиться. Он понял. Без слов. Без объяснений. Он увидел, как Мария подняла глаза на Фёдора — не так, как смотрела на него. Там был трепет. Живой. Глубокий. Слишком настоящий, чтобы принять за случайность.

— Граф Николай Аркадьевич, — сказал Иван, повернувшись к Василию, — а это наш дорогой гость, почти член семьи — Василий Алексеевич. Он... внук моего друга, сражался с турками, был ранен. Мы все за него молились.

Граф кивнул с уважением.

— Рад знакомству, молодой человек. Надеюсь, здоровье поправляется?

— Да... благодарю, понемногу, — проговорил Василий, натянуто улыбаясь. Он чувствовал себя не на своём месте. Всё здесь вдруг стало тесным — воздух, стены, слова. И особенно — молчание Марии.

Фёдор посмотрел на него внимательно, чуть напрягая брови, но промолчал.

Наступила пауза. Застывшее напряжение в воздухе. Только Иван, не замечая этого, весело продолжал:

— А сейчас давайте за стол! Мария, зови Елену — барашек ждёт!

Мария кивнула и направилась к кухне. Но по пути взгляд её всё же скользнул по Василию. Кратко. Почти с болью. Она знала, что ранит его. Но ничего не могла изменить.

А Василий, не отводя глаз, смотрел ей вслед. И в душе его, как лист под ветром, качалась мысль: “Теперь я знаю. Но отпустить — всё равно трудно.”

Гостиная наполнилась ароматом запечённого мяса и кориандра. На столе, покрытом чистой льняной скатертью, дымились блюда — жареный барашек с картофелем, рис с изюмом, печёные баклажаны, оливки, сыр и свежеиспечённый хлеб. Иван наливал в бокалы вино из Трапезунда, громко рассуждая о новых партиях тканей и слухах с фронта.

Фёдор сидел напротив Марии. Они почти не разговаривали, но взгляды встречались всё чаще. В одном из таких мгновений Мария впервые осмелилась задержать взгляд — и увидела в глазах Фёдора не просто любопытство, а участие. Он был спокоен, но внимателен к каждому её движению.

— Мария, — вдруг сказал он, — а вы когда-нибудь бывали в Константинополе?

— Нет, — ответила она, стараясь, чтобы голос её не дрогнул. — Мечтаю. Говорят, он прекрасен…

— Я родился там. И, если суждено, однажды бы хотел вернуться. Но уже не как офицер, а как человек. Со своей судьбой.

Мария не знала, что ответить. Эти слова задели её — слишком искренне они прозвучали. В это время Василий, сидевший чуть поодаль, почти не ел. Он смотрел в тарелку, и вино в его бокале так и осталось нетронутым.

Он слушал этот разговор, и сердце его словно сжималось в медленном, болезненном кулаке.

После тоста за здоровье гостей Иван встал и вышел на минуту во двор, чтобы покурить. Елена пошла за водой. На несколько секунд за столом остались только трое.

Фёдор, воспользовавшись моментом, мягко проговорил:

— Василий, простите, вы давно знакомы с семьёй Авросиади?

— С детства, — тихо ответил тот. — Мы были почти как родные.

— Это видно. Вы словно часть этого дома, — сдержанно кивнул Фёдор. — Я... надеюсь, не нарушаю ничьего покоя.

Мария едва заметно напряглась.

— Нет, что вы, — Василий улыбнулся, но глаза остались печальными. — Война многое изменила. Мы все теперь гости в своих судьбах.

Повисла тишина. Даже посуда больше не звенела.

И тут Мария поднялась.

— Извините... Мне нужно принести сладости.

Она ушла быстро, почти сбежала. Фёдор молча смотрел ей вслед, а Василий отодвинул стул и встал.

Он знал, что остаётся лишним. Всё стало ясно.

Он подошёл к Ивану, который уже вернулся и наливал себе вина.

— Иван Константинович... Спасибо за ужин. Но мне нужно идти.

— Что ты, Василий, уже? — удивился тот. — Может, чай попьём? Мария сейчас принесёт...

— Нет. Спасибо. Мне надо к дяде. Он не знает, что я ушёл надолго.

Иван с лёгким сожалением кивнул.

— Ну, хорошо. Спасибо, что пришёл. Ты нам как родной, знай это.

Василий пожал ему руку. И прежде чем уйти, остановился на пороге кухни. Он увидел Марию, стоявшую у печи с тарелкой рахат-лукума в руках. Она повернулась — и их взгляды пересеклись в последний раз.

Он хотел сказать что-то — но не стал. Только слегка кивнул и ушёл.

Мария осталась стоять, прижав к груди тарелку. Вдруг стало трудно дышать.

Уже стемнело, когда Иван провожал графа и его сына к выходу. На дворе горела лампа, и свет от неё расплывался в лёгком тумане, придавая всему двору чуть волшебный, чуть тревожный вид.

— Спасибо вам за приём, Иван Константинович. Прекрасный ужин. Ваш дом — полон уюта, — сказал граф, надевая перчатки. — В наше время редкость — встретить такую гармонию, как у вас.

— Благодарю, Николай Николаевич, — ответил Иван с лёгким поклоном. — Я старался, чтобы вы почувствовали себя как дома. Ну а Мария с Еленой… они у меня умницы. Всё сами.

— Видно. Особенно младшая… — произнёс граф многозначительно, окинув взглядом притихший дом. — Скажите, Иван Константинович, не будем ходить вокруг да около. Я приехал сегодня не просто на обед.

Иван немного напрягся.

— Я слушаю вас, граф.

— Мой сын, Фёдор, выбрал для себя путь офицера. Он человек чести. Но вместе с тем, он одинок. А мне, как отцу, хотелось бы видеть рядом с ним женщину, которая украсит его жизнь и станет ему опорой. Сегодня за ужином я видел, что он неравнодушен к вашей дочери Марии.

Иван слегка покашлял, обдумывая ответ. Он ожидал чего-то подобного, но всё же не был к этому готов до конца.

— Я понимаю, Николай Николаевич… и не буду скрывать, для меня честь — услышать такие слова. Но вы знаете, раньше я уже дал слово Василию. Он мне как сын. Его родители пропали, и я чувствую за него ответственность…

— Я понимаю, — сдержанно ответил граф. — Но мы не в прежних временах. Судьбы меняются с каждым днём. Позвольте дать Марии выбор. Я уважаю вас, Иван. И не собираюсь требовать. Я лишь прошу — не решайте за дочь. Пусть её сердце скажет ей, кто ей ближе.

Иван кивнул, не торопясь с ответом.

— Я подумаю. Это непросто… но, как вы сказали, всё меняется.

Фёдор тем временем стоял в стороне и не вмешивался. Когда прощание завершилось, он склонил голову в знак уважения и произнёс:

— Благодарю за вечер. Надеюсь, это не последняя наша встреча.

— Дом мой — ваш, штабс-капитан. Всегда рады, — сдержанно, но тепло ответил Иван.

Когда гости скрылись в темноте, Иван ещё долго стоял в дверях, задумчиво глядя в пустой двор. За его спиной тихо поскрипывали половицы — это Мария вышла, прижимая к груди шаль.

— Папа… — позвала она тихо.

Иван обернулся.

— Ты всё слышала?

Она кивнула.

— И что думаешь?

Мария посмотрела в небо, где между облаками пробивалась тонкая луна.

— Думаю, что скоро мне придётся делать выбор. А сердце моё... всё путает.

            7 глава

С тех пор как Али ушёл, в доме Фатимы стало тише. Не пусто — дети продолжали скакать по двору, пели песенки, спорили за игрушки, — но эта тишина была особенной, как будто воздух стал плотнее, а слова — короче.

Яша теперь жил здесь под именем Яхзы. Он уже не поправлял никого, когда девочки окликали его:
— Яхзы, иди, будем печь кукол из глины!
— Яхзы, помоги мне достать мяч!

Он и сам не заметил, когда имя стало частью него. Оно будто охраняло — от прошлого, от боли, от воспоминаний, которые всё ещё жили в снах.


Он привык к новым дням.
С утра убирал двор — вёл себя как взрослый. Иногда зашивал треснувшие швы на детских платьицах, иногда мыл посуду. Фатима не просила — просто однажды увидела, как он ловко чистит рыбу, и удивилась.

— Кто тебя этому учил, Ях... — она запнулась, — Яша?

Он впервые за долгое время посмотрел ей прямо в глаза.
— Папа. Он любил готовить уху на костре. С братом… мы всё время ходили с ним на рыбалку.

Она кивнула, больше ничего не спрашивая. Но в тот вечер подала ему больше хлеба и укрыла вторым одеялом.

Девочки приняли его легко.
Младшая, Роза, всё время болтала. Она могла спросить у него, почему луна круглая, а через минуту — как звали его собаку. Когда он отвечал, она кивала и сразу же начинала сочинять свою историю.
— Твоя собака жила в замке, правда? А ещё у неё было крыло. Одно. И она летала, но только ночью.

Он смеялся.
Айзада — старшая — была строже. Наблюдала. Иногда долго молчала, а потом неожиданно клала ему на плечо руку.
— Ты хорошо укладываешь дрова. Почти как папа.

И тогда он чувствовал себя нужным.


С Фатимой всё было иначе.
Она не баловала его, но обнимала, если он плакал во сне. Говорила мало, но кормила сытно.
Он заметил, что каждый раз, когда она смотрела на него, в её глазах была какая-то скрытая грусть — не жалость, нет. Что-то глубже. Словно она вспоминала кого-то. Может, младшего брата. Может, сына, которого так и не родила.

Иногда она поправляла ворот его рубашки, как мать.
— Опрятным будь. Мужчины — как хлеб: должен быть тёплый, цельный и нужный.

Он кивал. И молчал.

А внутри… внутри был ветер.
Он скучал.
По Василию, по матери, по отцу. По Елене, которая пекла сырники и чесала ему затылок, когда он делал вид, что заболел.
Но больше всего — по тишине родного дома. Она не шумная, как в Карсе, и не душная, как здесь, среди каменных стен. Она пахла землёй и мылом, голосами соседей и дедушкиными молитвами.

Каждую ночь, когда девочки засыпали, он выходил на задний двор и глядел на небо.
— Папа… Мама… Яша здесь. Я жив. Не бросайте меня. Если слышите — дайте знак.

Никто не отвечал. Только однажды вдруг упал жёлтый лист с дерева и зацепился за его плечо. Он взял его, спрятал в карман и решил: это был знак. И больше не спрашивал.

Иногда во дворе появлялся сосед — старик с согнутой спиной. Он приносил хлеб и табак. С ним Фатима говорила чуть мягче.
Яша слушал их разговоры украдкой. Однажды услышал:

— Если Али не вернётся, тебе придётся решать, что делать с мальчиком.

Сердце сжалось.
Он знал, что чужой. Его приняли — но как временного. Как тех щенков, что приютишь на зиму, а весной отпустишь.

      
            * * * *

День выдался знойным и ленивым. Воздух над глиняными тропинками дрожал, как раскалённое стекло, над деревней стояла тишина, нарушаемая лишь стрёкотом кузнечиков и далёким смехом.

Роза и Айзада носились по двору, как ветер. Они давно уже упросили Яхзы сводить их на реку.

— Мама скажет «нет», — шептала Айзада, — но ты же теперь с нами, ты — старший.

— Хорошо. Только недолго. И рядом со мной, — сказал Яша, стараясь говорить твёрдо, по-взрослому.

С тех пор как его поселили в доме Фатимы, девочки приняли его без оглядки. Они быстро стали ему ближе, чем родные братья двоюродные. В их детских глазах он был не чужаком, а защитой. Но сам Яша не переставал чувствовать в себе что-то расколотое — как будто жил он в тени, с чужим именем, в чужом доме.


Они пришли к реке в самую жару, когда деревья стояли в оцепенении, и даже стрекозы лениво зависали над водой.

На отмели было мелко, и девочки визжали, пуская круги на воде. Яша сел на плоский камень, уставившись в речную гладь. Где-то далеко, на другом берегу — за этими холмами, за теми соснами — была его старая жизнь. Мама. Папа. Василий...

— Яхзы! — голос Розы вырвал его из воспоминаний. — Смотри, я как рыбка!

Он обернулся и увидел, как она отплывает дальше от берега. Вода почти по плечи. Он вскочил.

— Роза, не туда! Назад! — крикнул он, но она обернулась, поскользнулась и… исчезла.

Всё вокруг сжалось в одну точку. Звук исчез. Воздух выдуло из лёгких.

Он бросился в воду, не думая.

Холод ударил в лицо, одежда потянула вниз. Он нырнул, размахивая руками, пробираясь сквозь муть. В голове вспыхнул голос:

> — Не бойся, Яшенька. Смотри вперёд. Вода любит храбрых, — когда-то говорил Василий, когда учил его плавать.



И он не боялся. Он нырнул снова. Вдруг — лёгкое движение, край ткани, волосы… Он схватил Розу, она была без сознания. Он прижал её к себе, ударился ногой о дно и вынырнул.

Берег был близко. Он почти волоком вытащил её на песок, дрожащими руками перевернул на живот.

— Дыши… давай, ты же смелая… — шептал он, вслушиваясь в тишину, страшнее которой ничего не было.

Прошло мгновение — и вдруг: хрип, кашель, рвущийся вдох. Роза дернулась, закашлялась, выплюнула воду, распахнула глаза.

— Яхзы… ты… ты держал меня?

— Да. Всё хорошо, ты спасена. — Он погладил её по мокрым волосам.

Айзада подбежала, бросилась на шею сестре, затем перевела взгляд на Яшу.

— Ты как папа... Ты нас защищаешь.

Он не знал, что ответить. В груди пульсировала боль. Папа... мама… Василий… где вы?.. — хотел он закричать, но лишь стиснул зубы.


Дома Фатима молча слушала девочек. Когда Яша неловко опустил глаза, она подошла, обняла его. Сильно. Без слов.

— Ты не чужой. И никогда не был, — прошептала она.

Он не ответил. Но впервые за долгие месяцы позволил себе прижаться к ней, как к матери. И не отстранился.


Поздно вечером, когда девочки уснули, Фатима принесла к его постели небольшой свёрток. Развернув, Яша увидел кожаный талисман с вышитой нитью.

— Это был амулет Али. Он носил его на удачу. Теперь он твой, Яхзы. Ты заслужил его.

Он держал талисман в ладонях, и что-то защемило внутри.

— Спасибо… — прошептал он.

А ночью, когда всё стихло, он смотрел в потолок, сжимая амулет. Имя Яхзы как будто приросло к нему. Но сердце всё ещё помнило другое: Яша. Сын. Брат. Грек.

И где-то в темноте, под тихий шёпот воды за стенами, он поклялся — что найдёт семью. И расскажет Розе, Айзаде и Фатиме, кто он на самом деле.


          * * * *

Утро после происшествия было на удивление тихим. Не шумным — как обычно — когда Айзада начинала день с песни, а Роза требовала завтрак первой. Сегодня обе девочки сидели на полу в углу комнаты, сосредоточенно рисуя палочками на обёртке от муки. Бумаги не было, но фантазиям было всё равно.

Фатима стояла у очага, помешивая лепёшки, но всё её внимание — не на тесте, а на Яше. Он сидел у окна, словно снаружи — что-то важное. Но она знала: он вспоминал. Он всегда вспоминал.

Вчера она едва не потеряла дочь.

И всё, что стояло между жизнью и смертью, — этот мальчик, этот "Яхзы", чужой, но не совсем. Сначала он был просто сирота, которого пожалел Али. Потом — молчаливый, трудолюбивый. А теперь…

Она чувствовала, как внутри неё что-то потихоньку сдвигается. Не жалость. Не просто благодарность. Что-то родное. Как будто её сердце, измученное войнами и потерями, решило — вот, ещё один. Мой.

— Яхзы, — тихо сказала она, подойдя ближе. — Пойдём, поможешь мне воду принести?

Он молча кивнул. Вышли вдвоём. С вёдрами. Она хотела поговорить, но не спешила. Дала ему молчание, как ткань, которую сам выберет — либо укроется, либо разорвёт.

— Ты плакал вчера ночью? — вдруг спросила она, не глядя на него.

— Нет… — соврал он, потом добавил, — почти.

— Это хорошо. Мужчины тоже плачут. Когда сердце живое.

Он посмотрел на неё. И впервые — не как на хозяйку, не как на чужую женщину, а как на мать. Не ту, что родила, а ту, что рядом.

Вернувшись домой, они застали девочек, хихикающих над своими рисунками.

— Мам! — закричала Роза, — смотри! Я нарисовала, как Яхзы спасает меня! Он как настоящий хан!

На рисунке было пятно — очевидно речка, фигурка с расправленными руками и корона на голове — "спасатель", и маленькая фигурка с косичками в воде. Над всем этим — солнце с огромной улыбкой.

— А я! А я! — подхватила Айзада, — я написала песню!

— Какая песня? — усмехнулась Фатима.

— «Яхзы и речка», — гордо ответила она, и затянула нараспев, фальшиво, но с огнём в голосе:

> В реку прыгнул храбрый хан,
Спас принцессу из беды!
Все боятся глубины —
Только Яхзы не поддался воды!

Фатима не сдержалась — рассмеялась, но в её глазах уже блестели слёзы. А Яша… сидел и слушал. Улыбался. Немного по-детски. Немного по-взрослому. Ему было тепло. Ему вернули роль героя.

И он вдруг подумал: может, не всё потеряно. Может, пока его помнят — и рисуют с короной — он всё ещё жив. По-настоящему.