Глава 4. Бегство Шипастого

Этой ночью Элрион написал приказ о временной передаче власти. Каждое движение руки отзывалось огнём – чернила смешивались с каплями крови, падающими с его запястий. Перо дрожало в пальцах, оставляя рваные, неровные буквы, будто письмо писал не правитель, а затравленный зверь, загнанный в угол собственной болью.
Утром принц сидел на троне, спина прямая как клинок, но кулаки в карманах плаща были сжаты до хруста. Шипы пульсировали, впиваясь в плоть с каждым ударом сердца, будто пытались пробраться к самым костям, а он не издал ни звука.
Но они знали.
Запах – медный, густой, как в бойне – витал в воздухе, смешиваясь с ароматом ладана. Совет лордов молчал, но их взгляды – тяжёлые, липкие, полные скрытого голода – скользили по едва заметным красным пятнам на мраморном полу. Каждый след его шагов был немым обвинением.
"Королевство – механизм", – голос Элриона звучал хрипло: "А вы – его шестерёнки. Продолжайте вращаться".
Он швырнул печать канцлеру Геллару – тому самому, что когда-то предложил сжигать деревни вместе с жителями, чтобы "не тратить стрелы на бунтовщиков".
Лорд поймал её дрожащими, жадными пальцами, и Элрион почувствовал, как взгляд старика ползёт по его рукавам, выискивая новые подтёки алого. В глазах канцлера читался ужас... и сладострастное, почти неприличное удовлетворение.
"Они ждали этого дня", – пронзило Элриона: "Ждали, когда я стану таким же жалким, как те, кого мучил. Ждали, чтобы увидеть, как их правитель истекает кровью на этом проклятом троне".
Но он не дал им этого.
Не согнулся. Не дрогнул.
Лишь резко развернулся, даже не удостоив их взглядом, и вышел – оставив за собой кровавый след и гробовое молчание.
Пусть чавкают этим моментом, как псы объедками. Его час ещё не пробил.
Тень принца скользила по стене, будто не решаясь покинуть дворец. Элрион вышел через потайные врата – без свиты, без знаков отличия, лишь плащ, накинутый на плечи, да меч у бедра. Его стража ждала за уже за городом – двенадцать теней в потрёпанных плащах, без гербов, без опознавательных знаков.
"Чтобы не привлекать внимания", – пояснил тогда капитан, склонив голову.
Принц не ответил. Какая разница? Его белоснежные волосы, бледное лицо, алые глаза – всё выдавало в нём Валериона. Даже если бы он завернулся в простую холстину, даже если бы шёл пешком – его узнали бы.
Конь ступал по мостовой осторожно, словно боялся разбудить спящий город. Подковы, отполированные до зеркального блеска, глухо стучали по камням, и каждый звук казался слишком громким в этой звенящей тишине.
"Народ страдает из-за лени", – думал он всю свою долгую жизнь.
Но город, который он покидал, рассказал ему иную правду.
У налогового столба стоял старик. Его руки, иссохшие, с узловатыми суставами, дрожали, отсчитывая три медных монеты. Когда последняя упала в железный ковш, сборщик ударил его кулаком в живот.
Хруст.
Старик рухнул, как подкошенный. Из его рта выкатился кусок пережёванной коры.
Элрион замер: "Хлеба нет? Едят деревья. Мои деревья".
Вокруг – ни звука. Ни возмущения, ни криков. Лишь прохожий в рваном кафтане, перекрестившись, стащил с мёртвого старика сапоги.
Из распахнутого окна донесся голос:
– Ешьте суп! А то принц придёт!
– Мама, а правда, что принц кушает детей? – прошептал ребёнок.
– Хуже. Он заставляет родителей...
Окно захлопнулось с треском, едва женщина заметила белокурого всадника. Стекло треснуло, оставив на нём тонкую паутинку, будто морозный узор.
Пальцы Элриона сжали поводья так, что кожа на них лопнула.
Шипы на запястьях набухли, наполняясь кровью.
Новый шип вонзился под ключицу – остро, как осознание.
"Они не просто боятся. Они уже умерли. Их страх – привычный, уютный, как запах сырости в подвале".
На всём пути – ни одного цветка. Даже сорняки не росли в трещинах мостовой. В лужах отражалось небо – грязное, как вода в придорожной канаве.
Его кровь капала на гриву коня, и белоснежная шерсть покрывалась алыми пятнами – будто сам зверь начинал цвести розами.
Когда ворота захлопнулись за спиной, пьяница в канаве поднял мутный взгляд. Его пальцы, почерневшие от грязи, сжали пустую бутыль.
"Сдохни уже, Шипастый!" – выкрикнул он, и голос его сорвался в хрип.
Тишина.
Стража замерла, руки непроизвольно потянулись к мечам – кто посмел? Кто осмелился?
Но Элрион... усмехнулся.
Не презрительной ухмылкой тирана. Не горькой гримасой побеждённого. А по-настоящему – уголки губ дрогнули, в глазах мелькнуло что-то живое, почти детское.
В этом проклятии, вырванном из пьяного горла, было больше жизни, чем во всех дворцовых залах, вместе взятых. Больше правды, чем в тысячах угодливых речей. Больше огня, чем в мёртвых углях королевских каминов.
Стража переглянулась. Они никогда не видели, чтобы принц так искренне улыбался.
Особенно когда его проклинали.
А пьяница, не получив привычной кары, растерянно замолчал. Его пальцы разжались, бутыль упала в грязь. И в его мутных глазах впервые за долгие годы появилось недоумение.
Полуденное солнце висело в зените, превращая дорожную пыль в золотистую дымку. Элрион позволил себе на мгновение закрыть глаза – всего на один глубокий вдох, на одно моргание усталых век. Но судьба, как известно, любит подстерегать именно в такие мгновения.
Воздух внезапно разрезал тонкий, злобный свист.
Конь вздрогнул всем телом, его мощная шея неестественно выгнулась. Элрион успел увидеть, как из благородной серебристой гривы его скакуна выросло нечто чужеродное – тонкое, дрожащее, с алым оперением на конце. Стрела.
"Нет..." – мысль не успела оформиться, как мир перевернулся с ног на голову.
Небо оказалось под ногами – бездонное, синее, неестественно близкое. Оно колыхалось, как перевернутый океан, где вместо волн плыли клочья облаков. Казалось, вот-вот этот океан прорвется и хлынет вниз, смывая все на своем пути.
Камни над головой были не просто серыми – они казались цвета мокрого пепла, с острыми, зубчатыми краями, нависающими подобно клыкам какого-то чудовищного зверя. Они дышали холодом – тем особенным холодом, что проникает в кости еще до прикосновения.
Волна боли накатила медленно, тягуче, словно расплавленный свинец, разливаясь по всему телу. Затем пришло ощущение, будто невидимый великан сжал его в своем кулаке и с силой швырнул оземь.
Тьма наступала не сразу. Сначала перед глазами вспыхнули золотые искры, затем поплыли фиолетовые пятна, и лишь потом накатила абсолютная чернота. Но это была не пустота – а нечто плотное, вязкое, обволакивающее сознание сладковатым дурманом. В этой тьме слышались шепоты – то ли деревьев, то ли давно умерших врагов, то ли его собственной крови, медленно струящейся по холодным камням.
Сознание вернулось к Элриону внезапно и резко. Сначала он ощутил медно-горький вкус крови, наполняющий рот – густую, тёплую жидкость, что просочилась сквозь сжатые зубы и теперь обволакивала язык липкой пеленой. Затем боль – острую, пульсирующую в такт сердцу, будто кто-то вбил раскалённый гвоздь ему под левую лопатку и теперь методично вгонял его глубже с каждым ударом пульса. И наконец – тишину. Не ту благородную тишину дворцовых залов, а тяжёлую, звенящую, словно после взрыва, когда мир затаил дыхание, ожидая последствий катастрофы.
Песок под щекой был холодным и влажным – его кровь уже успела пропитать землю, смешав «голубую кровь» Валерионов с придорожной пылью. Солнце жгло спину с тем же безразличием, с каким он когда-то подписывал смертные приговоры. Ветер шевелил волосами, словно невидимые пальцы пытались приподнять его голову: «Вставай, принц. Это ещё не конец».
Но главное – эта тишина. Гнетущая, как погребальный саван. В ней слышалось жужжание мух, уже облепивших тела его стражников, треск лопнувшей тетивы где-то вдали и – громче всего – собственное сердце, яростно стучащее в грудной клетке, словно пытавшееся вырваться на свободу.
А где-то на краю сознания – шаги. Мягкие, осторожные, как у хищника, подкрадывающегося к раненой добыче. Элрион знал этот звук. Слишком хорошо знал.
Ведь именно так подходил он сам.
Элрион медленно поднял голову, и мир застыл в ледяном безмолвии.
Его стража – двенадцать закаленных воинов, что еще минуту назад стояли несокрушимой стеной между принцем и всем миром, – теперь лежали в неестественных, сломанных позах. Их тела были разбросаны вдоль дороги, как детские куклы, брошенные капризным ребенком. Стрелы торчали из спин – предательские, трусливые, выпущенные в спину без вызова, без чести, как убивают воров и подлецов под покровом ночи.
А из кромки леса, где тени сгущались в черную, почти осязаемую пелену, вышли они.
Трое.
Медленно, словно у них была вся вечность.
Уверенно, будто знали, что сопротивление невозможно.
Луки в руках, смерть в глазах – холодная, безличная, профессиональная.
В этот миг, сквозь боль и кровь, к Элриону пришло осознание, острое, как лезвие гильотины: его предали. Не враги, не мятежники – те самые люди, что клялись защищать его ценой собственных жизней. Те, кому он платил золотом, одаривал титулами, чьи семьи жили под его покровительством.
Песок хрустел на зубах, когда он стискивал челюсти. Кровь, его собственная кровь, медленно растекалась по камням, смешиваясь с пылью дороги, по которой ступали поколения его предков
"Так вот каково это", – пронеслось в воспаленном сознании.
Быть преданным.
Быть слабым.
Быть жертвой.
"Геллар..." – прошептал Элрион, и имя лорда, пославшего своих головорезов, застряло у него в горле, как кость. Он узнал старшего ловчего по характерной хромоте – той самой, что появилась после несчастного случая во время королевской охоты три года назад. И теперь Элрион стал его добычей.
Трое мужчин приближались неторопливо, с расчетливой жестокостью опытных убийц. Солнце играло на широком ноже мясника в руках бородатого великана, отражаясь в каплях засохшей крови на лезвии.
"Ваше Высочество", – голос мужчины звучал сладко и льстиво, словно забродивший мед: "Шипы вас не украшают".
Элрион попытался встать, но тело предало его. Острый шип под коленом разорвал плоть, и теплая кровь медленно заполнила сапог, сочась сквозь тонкую кожу.
Его взгляд, закаленный годами правления, отмечал каждую деталь. Бородач, облизывающий лезвие, его язык оставлял на металле блестящий след слюны. Второй охотник, перебирающий стрелы с сосредоточенностью повара, выбирающего нож для разделки туши. Юнец с прыщавым лицом, чьи дрожащие пальцы выдавали страх, тщательно скрываемый за напускной жестокостью.
И тогда принц сделал неожиданное даже для самого себя – он побежал.
Не по открытой дороге, а в черную пасть леса, где ели смыкались ветвями, словно скрещенные пальцы молящегося. Ветви хлестали его по лицу, оставляя кровавые полосы, рвали дорогой плащ на лоскуты, цеплялись за сапоги, словно пытаясь удержать.
– Ч;рт! Раненый, а несется как заяц! – донеслось сзади.
– Не уйдет! Лес наш! – крикнул другой.
– Добьем и скажем, звери растерзали! – это уже голос гловаря, холодный и расчетливый.
Элрион не оглядывался. Каждый вдох обжигал легкие, каждый шаг отзывался невыносимой болью в колене, где шип глубже впивался в плоть.
Деревья смыкались за его спиной, скрывая кровавый след. Шепот листьев сливался в одно: "Беги, пока можешь". Ветви, будто живые, расступались перед ним и смыкались за ним. Лес дышал, лес помнил, лес судил.
Кровь. Сначала он слышал только её – густой пульсирующий гул в ушах, смешивающийся с трепетанием листьев над головой. Потом пришло осознание боли – острой, живой, разлитой по всему телу. Элрион бежал, пока ноги не превратились в ватные столбы, пока каждый вдох не стал обжигать лёгкие, словно он вдыхал не воздух, а раскалённые угли.
Когда он наконец рухнул за покрытый мхом валежник, мир на мгновение поплыл перед глазами. Ладонь, прижатая к боку, моментально стала липкой и тёплой. Кровь. Его кровь. Та самая "голубая кровь" Валерионов теперь медленно сочилась сквозь пальцы, впитываясь в лесную подстилку.
Тишина.
Не та благородная тишина тронного зала, не та ужасающая тишина после бойни, а другая – живая, дышащая. Лесная. Она была наполнена звуками, которые он никогда не замечал раньше: шелестом листвы, потрескиванием веток, далёким журчанием ручья. И запахами – острым ароматом хвои, сладковатым душком преющих листьев, и чем-то ещё... чем-то горьким и свежим одновременно.
Между стройных стволов осин мелькнуло движение – рыжая вспышка, быстрая и грациозная. На мгновение ему показалось, что это лесная нимфа, пришедшая посмеяться над поверженным принцем.
Холод прикоснулся к его горлу раньше, чем он услышал шаги. Острое, неумолимое, смертельное.
"Шевельнёшься – умрёшь", – голос. Женский. В нём не было ни страха, ни злорадства – только холодная уверенность, отточенная годами. Это был голос того, кто не угрожает, а просто сообщает непреложный факт: солнце встаёт на востоке, вода мокрая, а непослушание сейчас будет стоить ему жизни.
Элрион замер. Он чувствовал, как лезвие слегка давит на кожу, но не рвёт её – идеальный баланс между угрозой и контролем. Рука, держащая нож, не дрожала.
И тогда что-то внутри Элриона, что-то глубокое и почти забытое ёкнуло в груди. Любопытство? Азарт? Или просто инстинкт выживания?