Глава 13. Ржавый клинок

Анникей вжался в размокшую землю, чувствуя, как ледяная жижа медленно просачивается сквозь ветхую ткань рубахи, заполняет складки потрёпанного мундира, затекает за воротник. Каждый вдох обжигал лёгкие едкой смесью – сладковатая вонь разлагающихся тел, едкий дым от пламени, кислый запах страха и человеческих испражнений. Воздух был настолько густым, что казалось – его можно резать тем самым зазубренным клинком, что дрожал в его потных ладонях.
Где-то совсем рядом, в кровавой каше, что когда-то было окопом, хлюпали чьи-то шаги. Анникей зажмурился, представляя, как по этой жиже плывут клочья синей униформы, ещё вчера надетой на живого человека, обрывки кожи с характерными татуировками полка, белые осколки костей, неестественно яркие на фоне чёрной земли, пуговицы с гербами – последние свидетели чьих-то имён и званий.
Война.
Это слово обжигало горьким привкусом, как плохой самогон. Никаких песен, никакой славы – только бесконечная грязь, въевшаяся в кожу навечно. Вши, что копошились в швах одежды. Крысы, бесстрашно бегали по спинам ещё живых солдат. И этот проклятый дождь, что неделями смывал в одну кровавую жижу:
...человеческие жизни...
...обещания командиров...
...последние надежды...
Анникей судорожно сжал рукоять меча, ощущая, как ржавая сталь въедается в ладонь. Когда-то это оружие сверкало, как его убеждения. Теперь же и клинок, и его душа покрылись одинаковой рыжей коррозией. Даже ненависть, что когда-то горела в груди ярким пламенем, теперь тлела слабым огоньком – ровно настолько, чтобы не дать замерзнуть в эту проклятую ночь.
Где-то рядом застонал раненый. Звук, знакомый до боли – так стонали его товарищи в том подвале, когда Элрион методично...
Анникей резко встряхнул головой, прогоняя воспоминания. Здесь и сейчас важно было только одно – выжить до рассвета. Хотя... что даст ему этот рассвет? Новую бессмысленную атаку? Новые имена для списка погибших в его потрёпанном дневнике?
Он прижался лбом к холодному металлу клинка, вдруг осознавая страшную правду – война отняла у него не только магию, не только друзей... Она украла саму способность чувствовать. Даже месть теперь казалась лишь очередной обязанностью, а не страстным желанием.
"Эй, маг!" – голос из темноты прозвучал как скрип ржавых петель. Шёпот с хрипотцой донёсся из соседнего окопа, где копошились тени, едва различимые в предрассветном тумане: "Почему не колдуешь, а? С такими-то кровями в жилах мог бы всю роту за щеку прикрыть одним взмахом..."
Анникей не ответил. Его пальцы рефлекторно сжали запястья, где под слоем грязи и засохшей крови скрывались рунные оковы. Металл, холодный как взгляд Элриона, до сих пор жёг кожу, будто впился в плоть раскалёнными клыками.
Каждую ночь его вырывало из забытья одним и тем же видением.
Сначала – хруст. Пронзительный, будто ломается сама реальность. То ли это трещат кости его товарищей под сапогами стражи, то ли рвутся шелковистые нити магических узлов, что когда-то танцевали между его пальцев.
Потом – голос:
"Посмотри, к чему привела твоя самонадеянность", – Элрион говорил мягко, почти ласково, но каждое слово впивалось в сознание раскаленными иглами. Голос лился сквозь адскую боль, что выворачивала суставы, наполняла легкие расплавленным свинцом, выжигала изнутри последние остатки гордости.
И наконец – треск.
Его собственные сухожилия, рвущиеся под неумолимым давлением чужой магии. Сухое щелканье – будто кто-то методично переламывает пергаментные страницы самой его сущности.
Он осмотрел свое жалкое вооружение:
Меч лежал на коленях, тускло поблескивая в утренних сумерках. Когда-то клинок был острым, теперь же лезвие покрылось ржавыми подтеками, словно плакало кровавыми слезами.
Фляга покачнулась, издав жутковатый булькающий звук. Вода внутри давно позеленела от плесени, но это было не самое страшное. Каждый глоток отдавал железом – то ли от ржавчины, то ли потому что в нее стекала кровь с его разбитых губ.
Дневник лежал раскрытым на странице, испачканной грязью и чем-то темным. На пожелтевшей бумаге – бессвязные заметки, схемы позиций, последние письма, что не успел отправить, и... рисунки.
Сколько их здесь?
Десять?
Сто?
Каждое лицо – отметина на душе.
Рыжебородый Торин – улыбается, хотя копье уже торчит у него в горле.
Девушка-знаменосец – поет, хотя петля уже сдавила дыхание.
Парнишка-санитар – сжимает бинты, хотя половины черепа уже нет...
Анникей зажмурился, но образы не исчезали – они жили под веками, врезанные в сознание раскаленной иглой памяти.
И... она.
Рыжеволосая.
Страница дышала памятью – истертая в сгибах, будто её сотни раз открывали в самые темные ночи, когда боль и одиночество становились невыносимыми. Кончики пальцев Анникея непроизвольно потянулись к рисунку, но замерли в сантиметре, боясь стереть последние следы её существования.
Карандашные линии поблекли от времени и слёз, но глаза... О, эти глаза! Они жили на пожелтевшей бумаге ярче, чем в реальности.
Яркие.
Не просто зелёные – а как первые листья после долгой зимы, когда кажется, будто сама жизнь пробивается сквозь толщу льда. С золотистыми искорками - будто кто-то рассыпал солнечные блики по изумрудному озеру.
И этот взгляд...
Он проходил сквозь время и расстояние, прожигал душу, напоминая о другой жизни – где были не окопы, а лесные тропы, не вонь смерти, а аромат целебных трав, не хрипы умирающих, а её смех, звенящий, как ручей в горах.
"Лира..." – его губы беззвучно сложились вокруг этого имени.
Горло сжалось - комом подступили воспоминания: как она смеялась, когда он не мог попасть стрелой в мишень, как хмурилась, смешивая зелья, как плакала в ту ночь, когда скорбела о своей семье.
Сердце бешено заколотилось – так больно, будто всё ещё пронзено тем самым клинком. Её смех в памяти теперь казался чужим – как будто это не она смеялась, а кто-то, кого уже нет.
Он резко захлопнул дневник, но образ не исчез – он плавал перед глазами, смешиваясь с туманом утра, с кровью на земле, с пеплом пожарищ.
Лира...
Где ты сейчас?
Жива ли?
Помнишь ли того Анникея – гордого мага, а не этого обломка существа?
Капля упала на переплет – дождь ли это был или нечто иное, он не стал проверять.
Война не прощала слабостей.
А воспоминания были самой страшной слабостью из всех.
"Почему я выжил?"
Этот вопрос больше не горел – он точил изнутри, как тупой нож, медленно вспарывающий душу. Анникей смотрел на свои руки – дрожащие, в грязи и запекшейся крови, – и не видел в них ни силы мага, ни даже решимости солдата. Только усталость. Бесконечную, как эта война.
Из тумана выползла тень.
Сначала он подумал – галлюцинация. Их стало так много в последнее время. Но нет: перед ним корчился человек. Мальчишка, на самом деле. На вид лет семнадцати, не больше. Его мундир – чужой, слишком широкий – был пропитан кровью ниже пояса. Кишки вываливались из рваной раны, путаясь в грязи, как бледно-розовые змеи.
– Добей... – солдат захлебнулся собственной кровью. Глаза – широкие, испуганные — смотрели на Анникея не с ненавистью, а с мольбой. – Пожалуйста...
Анникей замер.
Они смотрели друг на друга – два сломленных существа. Один – еле живой, с кишками на земле. Другой – живой лишь по привычке, с пустотой вместо сердца.
"Мы уже мертвы", – вдруг осознал Анникей: "Просто ещё не легли в землю".
Меч в его руке оказался тяжелее камня.
– Ты... – хрипло начал мальчишка, и Анникей увидел в его глазах то же самое, что чувствовал сам: страх перед болью, стыд за свою слабость, тоску по дому, который, возможно, уже сожгли.
Они были зеркалами.
Анникей опустился на колени. Его рука сама потянулась – не к мечу, а к фляге. Он приподнял голову мальчишки, прижал к его губам воду – ту самую, вонючую, ржавую, но единственную, что у него была.
Тот сделал глоток. Закашлялся. Кровь выплеснулась у него изо рта.
– Сорян... – прошептал мальчишка, – Запачкал...
И тогда что-то в Анникее разорвалось.
Он обнял этого врага, этого чужака, этого человека, такого же потерянного, как он сам. Прижал к своей грязной, пропахшей потом и смертью груди.
– Ничего... – его голос звучал хрипло, будто песок скрипел на зубах, – Ничего…
Мальчишка затих.
Анникей не сразу понял, что тот умер.
Он сидел, обнимая труп, и смотрел в туман.
Где-то кричали чайки.
Где-то звенели мечи.
А он больше не мог.
Ни ненавидеть.
Ни убивать.
Даже плакать.
Он аккуратно положил тело на землю. Закрыл ему глаза. Перекрестил руки на груди.
Потом встал.
Поднял меч.
И пошел – не в атаку, не к своим.
Просто вперед.
В туман.
В никуда.
Потому что больше не было разницы.
Война сломала их обоих.
Осталось только дожить.
В редкие минуты забытья, когда сознание скользит по краю пропасти между явью и кошмаром, Анникею снится сон, от которого хочется кричать, но нет сил даже на стон.
Он стоит на берегу озера, которого не должно существовать.
Это не вода.
Это густая, застоявшаяся кровь, покрытая плёнкой гноя по краям. Поверхность не отражает – она впитывает, как губка, каждый лучик света, каждый проблеск надежды. Вязкая жидкость пульсирует в такт его сердцу, издавая тихий чавкающий звук, будто тысячи крошечных ртов жуют плоть.
Элрион стоит рядом – но это лишь бледная тень того владыки, чьё имя заставляло трепетать целые королевства.
То, что предстало перед Анникеем, было не эльфом, а воплощённым падением – измождённой пародией на некогда величественный образ.
Его кожа напоминала пепел после грандиозного пожара – серая, потрескавшаяся, осыпающаяся хлопьями при каждом движении. В местах, где плоть отходила, проглядывало что-то чёрное и вязкое, будто под ней не было мышц и костей, а лишь густая тьма.
Глаза...
Когда-то они пылали холодным величием, теперь же были затянуты мутной плёнкой, словно у дохлой рыбы, выброшенной на берег. Но самое жуткое – они видели. Видели слишком много. Зрачки, расширенные до неестественных размеров, пульсировали, следя за каждым движением Анникея, прожигая его насквозь.
Мантия, некогда сотканная из золотых нитей и лунного света, теперь висела клочьями. Сквозь дыры торчали кости – не человеческие, а какие-то изогнутые, неестественные, словно неудачная попытка отрастить крылья. Они хрустели при каждом вдохе, скребли друг о друга, издавая звук, от которого сводило зубы.
Но хуже всего были шипы. Теперь они жили собственной жизнью, изгибались, как черви на раскалённой сковороде, пульсировали, будто имели собственное сердцебиение, росли прямо на глазах, разрывая и без того истончённую кожу.
Некоторые были покрыты чем-то липким – то ли сукровицей, то ли слезами, то ли чем-то похуже.
Когда он заговорил, Анникей понял – этот голос слышат не ушами. Он возникал прямо в черепе, царапал изнутри, вопил в каждой клетке тела.
"Ты думал, что ненавидишь меня?" – звучало в его голове: "Но посмотри, как мы стали похожи..."
И самое страшное – Анникей знал, что это правда.
В этом кошмаре не было ни победителей, ни побеждённых.
Только две половинки одного проклятия, стоящие по колено в крови, которую сами и пролили.
– Ты слышишь их? – спрашивает Элрион, и его голос звучит изнутри, будто червь скребётся по черепу.
Анникей не хочет смотреть, но не может отвести глаз.
Лица в крови.
Не просто отражения – они там, под поверхностью.
Казненные товарищи... солдаты, убитые на войне.
Они не проклинают.
Они не плачут.
Они просто смотрят.
"Мы – одно", – голос Элриона просачивается сквозь кости черепа, как черный мед, густой и ядовитый. Его губы не шевелятся – слова прорастают изнутри, пуская корни в извилинах мозга, цветут кровавыми соцветиями в сознании Анникея.
– Ты носишь меня в себе, – шепчет тьма его же голосом, – как я ношу тебя.
Анникей вскидывает голову, пытаясь закричать – но его рот захлебывается шипами. Они вырываются наружу, разрывая губы в кровавые лоскуты, цепляются за язык крошечными крючьями, прорастают сквозь зубы, превращая крик в немое бульканье.
Озеро вздымается.
Кровавая гладь вздувается пузырями, как кипящая смола. Из пучин поднимаются плотоядные воспоминания Элриона: мать с лицом, расползающимся от горя, прижимает к груди младенца – его кожа осыпается лепестками, обнажая червивую пустоту внутри;  старик с глазницами, забитыми ржавыми гвоздями, шевелит губами – изо рта выпадают зубы; девушка (так похожая на Лиру, но слишком искаженная, будто отразившаяся в треснутом зеркале) висит на невидимых крючьях – ее ребра раскрыты, как крылья, а внутри шевелятся крошечные книжные страницы с описанием всех его грехов.
Их руки хватают его. Холодные – не просто как зимний ветер, а как космический вакуум, высасывающий последние крупицы тепла из души. Липкие – не просто от пота или крови, а как сама совесть, прилипающая к пальцам смолой неотпущенных вин. Неотвязные – потому что это не просто прикосновения. Это правда, впившаяся в плоть крючьями, которые невозможно вырвать, не вытащив за собой половину собственной души.
– Ты уже давно умер, – говорит Элрион, и теперь его голос звучит из всех уст одновременно – из рта матери, из кровавой дыры в лице старика, из перекошенных губ повешенной девушки. Его лицо течет, как расплавленный воск, обнажая костяную маску Анникея под кожей, – Просто еще не лег в землю.
И в этот момент Анникей понимает – это не метафора.
Он действительно мертв.
Он умер в тот самый миг, когда ненависть впервые пустила корни в его сердце.
Тонкие, как шипы, чёрные ростки, что проклюнулись сквозь трещины в душе, разрывая её изнутри. Не гнев, не ярость – именно ненависть. Холодная, расчётливая, методичная. Та, что медленно вытеснила всё, что когда-то делало его живым.
Она не пришла внезапно – она вызревала, как яд в перезревшем плоде. Каждая несправедливость, каждое предательство, каждый взгляд Элриона, полный ледяного презрения – всё это поливало ростки, пока они не опутали его сердце целиком.
И когда он впервые ощутил её вкус – горький, как пепел, сладковатый, как разложение – в тот миг что-то внутри оборвалось.
Не громко.
Не эффектно.
Тише, чем падает мёртвый лист.
Но с той секунды он уже не жил – лишь носил свою смерть в груди, как запечатанный гроб, в котором тлели последние остатки того, кем он был когда-то.
И теперь, глядя в кровавое зеркало, он видит – это не Элрион перед ним.
Это его ненависть.
Принявшая его облик.
И съевшая его заживо.
Озеро крови – не кошмар.
Это зеркало.
И отражение в нем уже давно принадлежит трупу.
Пробуждение.
Оно приходит не как облегчение, а как новый удар – грубый, беспощадный, впивающийся под рёбра.
Грязь во рту.
Она шевелится на языке, липкая и жирная, словно проглоченная земля уже начала переваривать его изнутри. Зубы скрипят, перемалывая песок и что-то ещё – мелкое, твёрдое, может, камешки. Когда он начал её есть? Или... её начали запихивать в него, пока он спал?
Запах.
Он въелся в ноздри, прилип к волосам, пропитал одежду. Это не просто вонь разложения – это что-то личное. Его плоть? Чья-то ещё? Или сама война наконец обзавелась ароматом – сладковато-гнилостным, с нотками гноя и привкусом сожжённой древесины.
Звук.
Собственный хрип разрывает горло, но он узнаёт в нём не себя. Это похоже на скрип висельной верёвки, бульканье раненого (того, кого он не спас), смех (его? Элриона? Или того, кто наблюдает за ними из тени?)
Солдаты отползают, как от чумного. Глаза некоторых прикованы к Анникею – широкие, безумные, будто видят перед собой не мага, а дыру в самой реальности.
– Он одержим, – кто-то крестится, но крестное знамение дрожит, превращаясь в беспомощную загогулину.
Анникей подносит руки к лицу.
Кровь.
Не свежая – тёмная, засохшая, старая. Она покрывает его густым слоем, забивается под ногти, рисует узоры на коже. Чья она? Не его – на теле нет ран. Не вражеская – вокруг нет трупов.
Просто кровь.
Та, что всегда была тут, на его руках. Та, что он не замечал. Та, что теперь невозможно отмыть.
Он сжимает меч. Металл вопит под пальцами, будто живой, будто он держит не оружие, а кусок собственной души, вырванный кем-то и вложенный ему в ладони.
Может быть, они правы.
Может быть, он безумен.
Но тогда...
Но если это так – почему кошмар пахнет более реально, чем этот мир?
Почему боль ощущается так ясно?
Почему, когда он закрывает глаза, мир не становится чище?
И самый страшный вопрос:
А был ли он когда-то другим?
Или всегда был этим – существом из грязи и крови, которое только притворялось кем-то, пока маска не треснула окончательно?
Где-то вдали воет ветер – или это кричит он сам, наконец понявший то, что знал всегда?
Он закрывает глаза.
Темнота встречает его как старый друг.
Бой начался без предупреждения.
Тишину вспороли стрелы – тонкие, смертоносные, с воющим свистом рассекающие воздух. Первые ряды рухнули, как подкошенные. Один воин схватился за шею, где торчало перо, черное и мокрое от крови. Другой закачался, ослепленный стрелой, вонзившейся в глазницу. Кровь хлестала на потрескавшуюся землю, смешиваясь с пылью в липкую, ржавую пасту.
А потом – столкновение.
Сталь встретила сталь с визгом, будто металл кричал от боли. Анникей рубил, не думая – его клинок скользил между пластин доспехов, вскрывал кольчуги, как гнилую ткань, цеплялся за ребра, вырывался наружу, облитый алым. Возле него бился солдат из его роты – здоровяк с двуручником, чьи удары крушили щиты, разваливали черепа, оставляли за собой лужи кишок и стоны. Но даже он выдыхался – броня давила, как грех, а кровь заливала глаза, превращая мир в багровый туман.
Стрелы падали с неба, как град. Одна вонзилась Анникею в бедро – горячая игла боли пронзила ногу. Он вырвал ее вместе с клочьями плоти и швырнул под ноги.
Враги лезли и лезли. Их глаза сверкали из-под шлемов – безумием, страхом, животной злобой. Один бросился на него, но поскользнулся на крови и получил клинок в горло. Другой замахнулся топором – удар принял щит, и древесина треснула с жалобным хрустом, будто кость.
Воздух гудел. От стонов. От звона стали. От вони пота, крови и разорванных кишок.
И вдруг – рёв.
Из тумана вырвался берсерк. Без шлема, без доспехов, без страха. Он прошелся по передним рядам, разбрасывая людей, как пустые мешки.
Анникей пригнулся. Лезвие просвистело над головой, едва не сняв скальп. Ответный удар – меч вошел берсерку в живот, но тот только засмеялся, обнажив желтые зубы, и рванулся вперед, насаживаясь на клинок глубже.
Кровь хлынула, горячая, густая.
– Умрёшь со мной, червь, – прошипел берсерк, хватая Анникея за горло.
И в его глазах Анникей увидел то же самое, что чувствовал сам.
Усталость.
Удар коленом в пах. Щелчок хрящей – пальцы разжались. Анникей вырвал меч, взмахнул – и голова покатилась, оставляя за собой алую дорожку.
Тело рухнуло, захлебнувшись собственной кровью.
Тишина.
Бой кончился.
Анникей не мог подняться. Доспехи стали свинцовыми. Кровь в ушах стучала, заглушая все – стоны, хрипы, даже собственное дыхание.
Он огляделся.
Трупы. Трупы. Трупы.
И один вопрос, выгрызающий мозг:
– Зачем?
Но ответа не было.
Только ветер, свистящий в стрелах, торчащих из земли, как мертвые стебли.
Только вороны, уже слетающиеся на пир.
Только меч в руке – тяжелый, липкий, ненавидящий его.
В глазах темнело.
Анникей лежал на спине, чувствуя, как жизнь вытекает из него вместе с кровью. Дыхание стало хриплым, прерывистым. Глаза заволакивало туманом.
Перед смертью пришло видение.
Не ясное, не четкое – размытое, как акварель, залитая дождем.
Казнь товарищей. Они стоят на коленях, а веревки на их шеях натягиваются, как струны. Но он не слышит криков – только тихий шепот: "Прости..."
Смерть леса. Деревья горят, листья чернеют, как пергамент в огне. Духи вопят беззвучно, их рты раскрыты в немом крике.
Элрион. Его серебряные волосы сливаются с пеплом, а шипы на руках цветут алыми розами. Он смотрит на Анникея – и в его взгляде нет ненависти.
И... она.
Лира.
Ее рыжие волосы мелькают, как языки пламени. Глаза – зеленые, яркие, живые. Она что-то кричит, но звук не долетает.
Анникей тянется к ней – но пальцы смыкаются в пустоте.
Последняя мысль:
"Я так и не сказал ей..."
Но что?
Он уже не помнил.
Тьма накрыла его, как волна.
И наступила тишина.
Он снова очутился на кровавом озере.
Тьма сгустилась вязким сиропом, обволакивая его, проникая в ноздри, в уши, под веки. Воздух был тяжелым, словно его можно было жевать – сладковато-металлическим от крови, горьким от пепла.
Элрион стоял неподвижно, по колено в пульсирующей жиже. Его тело стало прозрачным – сквозь кожу просвечивали черные жилы, извивающиеся как змеи. Шипы прорастали из глазниц, медленно, неотвратимо, с мягким хрустом ломающихся хрящей. Они тянулись к Анникею, покрытые слизью и чем-то похожим на лепестки.
– Ты вернулся, – голос Элриона вырвался не из горла, а из самой пустоты, сотканный из шепота тысяч умирающих.
Анникей рванулся вперед. Его меч сверкнул в кровавом мареве.
– УМРИ!
Клинок вошел в грудь Элриона... и повис в пустоте. Сталь зашипела, покраснела, потекла по его рукам, как расплавленный воск. Капли падали в озеро, оставляя на поверхности дымящиеся дыры.
– Разве мертвое может умереть? – уголки губ Элриона треснули, обнажив слишком белые, слишком острые зубы. Его улыбка растянулась неестественно широко, кожа на щеках лопнула, но крови не было – только чернота, как в глубине колодца.
Озеро вздыбилось.
Из кровавой пучины вырвались руки – бледные, синие, обугленные. Руки Элриона. В одних – зазубренный клинок, в других – сломанный лук, в третьих – перо, капающее чернилами, как кровью. Они схватили Анникея, пригвоздили к месту, впились ногтями в плоть.
– Сколько еще ты будешь бежать от себя? – Элрион шагнул ближе. С каждым движением его тело осыпалось, как старая штукатурка, обнажая то, что скрывалось внутри – пустоту, мерцающую, как гниющий фосфор.
Ледяные пальцы сжали горло Анникея. Другие вонзили кинжал под ребра – холодный, как его собственная ненависть. Третьи закрыли глаза, и...
Он увидел.
Озеро было зеркалом его души – треснувшим, запотевшим от дыхания грехов.
Кровь – его слезами, которые он так и не пролил.
Шипы Элриона – его собственной болью, которая годами прорастала сквозь него, разрывая изнутри.
Анникей закричал.
Но его крик растворился в тишине, как дым от костра.
Элрион (уже не Элрион, а тень, эхо, правда) наклонился, и его шепот обжег, как поцелуй раскаленного железа:
– Прощай.
Тьма нахлынула, густая, как деготь, сладкая, как смерть.
И на этот раз...
Он не сопротивлялся.