Глава 14. Её желание

Тьма отступала медленно, нехотя, словно чёрный прилив, унося с собой клочья кошмаров. Обрывки видений ещё цеплялись за сознание: кровавое озеро, пульсирующее, как открытая рана; шипы, прораставшие из глазниц, будто корни ядовитого растения; голос Элриона, шёпот сквозь пелену забвения – "Ты свободен..."
Анникей застонал.
Боль пришла сразу – острая, ясная, безжалостная. Голова гудела, будто в череп ввинтили раскалённый гвоздь. Тело ныло, как будто его переехали, потом развернулись и сделали это ещё раз – на всякий случай. Он попытался пошевелить пальцами, но мышцы не слушались – вялые, бессильные, словно их вытащили, выкрутили и вставили обратно, но уже неправильно.
"Где я?"
Поле боя исчезло.
Вместо грязи, впившейся в кожу, вместо трупов, уложенных, как дрова, вместо вони разложения, въевшейся в ноздри навсегда – тишина.
И мягкость.
Он лежал на постели, утопающей в перинах, под тяжёлым стеганым одеялом, от которого исходило тепло.
Комната.
Высокие потолки, стрельчатые окна с витражами, сквозь которые лился свет – не слепящий, а рассеянный, цветной, как будто кто-то разлил по полу лужи из расплавленного янтаря, рубина и изумруда.
Замок?
И тогда он услышал беззаботный голос.
Анникей медленно повернул голову.
У окна, спиной к нему, возился юноша. Склянки, шестерни, искры – вокруг него кипел миниатюрный хаос алхимика.
Первое, что бросалось в глаза – пояс: пузырьки с ядовитыми зельями позвякивали рядом с медными ключами, крошечные механизмы тикали, а пучки трав торчали из кармашков, источая горько-травяной дух.
Одежда сидела с нарочитой нелепостью: широкая рубаха-кимоно развевалась, обнажая перчатки, поверх – узкий корсет, стянутый на хрупком стане. Широченные брюки-юбка колыхались, создавая иллюзию, будто он не идет, а плывет.
Каждое движение – симфония хаоса: звон металла, шелест ткани, треск статики, будто он окутан невидимой энергией.
И все это под фальшивое бормотание таверной похабщины, где каждая вторая нота брала мимо.
Анникей попытался сесть.
Не вышло.
Он лишь хрипло кашлянул.
Юноша обернулся.
Перед глазами Анникея, всё ещё затуманенными болью, медленно проступал образ. Полуэльф склонился над постелью, и первое, что бросилось в глаза – его улыбка. Широкая, почти до ушей, обнажавшая острые клыки, придававшая его худому лицу с резкими чертами что-то хищное. Тонкие губы растянулись в гримасе, которая могла бы сойти за дружелюбную, если бы не тени под глазами – тёмные, глубокие, словно синяки. Эти фиолетово-чёрные круги выдавали ночи без сна, бесконечные часы, проведённые над склянками и чертежами.
"О-о-о! Живой!" – звучало где-то рядом. Глаза черноволосого – большие, выразительные, цвета безлунной ночи – сверкали неестественным блеском. В их глубине, казалось, плавали целые вселенные, но при ближайшем рассмотрении это оказывались лишь отблески безумия.
Когда Анникей окончательно разлепил ресницы, перед ним предстало лицо, обрамлённое тёмными волосами. Они были длинными, густыми, частью собранными назад, но большая часть прядей вырывалась на свободу, спадая по бокам худого лица. Несколько локонов прилипли ко лбу – возможно, от пота, а может, от алхимических испарений.
– Где... – его собственный голос прозвучал чужим.
– В моей башне! – незнакомец раскинул руки, и Анникей заметил, как тёмные пряди колышутся при этом движении, словно живые. Широкие рукава его странного одеяния взметнулись, обнажив бледные, иссечённые тонкими шрамами запястья, – Ну, не в моей, конечно, но пока что я тут главный.
– Кто... ты... – каждое слово давалось с трудом.
Юноша сделал изысканный поклон, и его волосы водопадом хлынули вперёд, почти касаясь пола: "Тален, к вашим услугам!" Когда он выпрямился, острые клыки вновь блеснули в той странной, слишком широкой улыбке. Тени под глазами казались ещё заметнее при этом движении.
И вдруг – прорыв. Обрывки воспоминаний: кровавое озеро, чёрные руки... и этот самый юноша, его фиолетово-чёрные глаза, сверкающие среди кошмаров.
– Ты... – начал Анникей, но Тален уже сунул ему в дрожащие пальцы дымящуюся кружку. Его волосы пахли дымом и чем-то горьким – возможно, ядами, с которыми он работал.
– Пей. Не умрёшь. Наверное, - его голос прозвучал как скрип ножа по стеклу – игриво, но с подтекстом угрозы. Клыки блеснули в полумраке, а глаза – эти странные, слишком тёмные фиолетовые глаза – сузились до опасных щелочек. В них вспыхнуло что-то... нечеловеческое.
Анникей почувствовал, как по спине пробежал холодок.
Это не просто чудак.
Перед ним стояло что-то другое. Что-то, что лишь притворялось беззаботным, нелепым, безобидным. Что-то, что уже являлось ему в кошмарах – в тенях кровавого озера, среди шипов и чёрных рук, тянущихся из глубины.
Запах зелья ударил в нос – резкий, обжигающий. Мята. Горечь. И... кровь.
Он дёрнулся, отпрянув к изголовью.
Тален рассмеялся.
Звук был странным – слишком звонким, слишком неестественным, будто смеялись не один человек, а несколько, их голоса накладываясь друг на друга.
– Не бойся, – прошипел он, наклоняясь ближе, – Это не твоя кровь.
И в этот момент Анникей понял окончательно.
Он не просто очнулся в башне.
Он попал в ловушку.
И самое ужасное – он до сих пор не был уверен, спал ли он.
Может, это всё ещё сон?
Может, кровавое озеро не отпустило его?
А может...
...Тален и есть часть кошмара?
Но тогда почему его пальцы, сжимающие кружку, чувствуют тепло металла?
Почему он слышит собственное дыхание?
Почему боль в теле – такая живая, такая настоящая?
И главное...
Кровь в зелье – чья она?
Ответа не было.
Только ухмылка Талена, его фиолетово-чёрные глаза и тихий шепот:
– Ну же, герой. Выпей. Или ты боишься узнать правду?
Воздух содрогнулся.
Будто невидимый колокол ударил где-то в глубинах реальности. Звуковая волна, не слышимая, но ощутимая кожей, прошла сквозь стены. Пространство затрепетало. Камни древних стен на миг стали прозрачными, как лёд, и сквозь них проступили очертания чего-то огромного, древнего – как тень дракона за вуалью тумана.
И тогда он вошел. Орвин.
Его появление не нарушило тишину – оно поглотило ее. Как ночь закат.
Первое, что бросилось в глаза – белоснежные волосы, чуть короче плеч. Они струились в невидимом потоке, будто он все еще шел сквозь миры, и в каждом локоне мерцали бирюзовые искры – как звезды в серебряных сетях.
Но больше всего леденили душу глаза.
Светло-аметистовые. Без зрачков, без границ – лишь сияние изнутри, как свет сквозь кристалл. Бесконечность, в которой тонул взгляд. В них не было ни добра, ни зла – лишь непоколебимая вечность.
– Можешь спокойно выпить, – прозвучал его голос, и воздух наполнился ароматом старых книг, ладана и далеких гроз. Слова падали ровно и весомо, как осенние листья, – Это лекарство. Снимет боль.
Пока он говорил, Анникей успел схватить другие детали: темно-зеленая мантия, струившаяся, как подземная река, мерцала золотистыми узорами, проступающими из самой ткани, пульсирующими в такт его дыханию. Длинные пальцы, тонкие, но крепкие, как корни древнего дуба, сложились в спокойном жесте неумолимой неизбежности. Кожа на них отливала перламутром веков.
Тален фыркнул, скрестив руки:
– Вот-вот! Вообще-то, смерти от моих рук заслуживают только этот маг с принцем! Больно мне нужно зашуганного солдатика травить!
Орвин промолчал. Его аметистовый взгляд скользнул по Анникею – не изучая, а узнавая, будто видел тысячу раз. Ни жалости, ни презрения – лишь тихая грусть учителя, чей ученик вновь наступил на знакомые грабли.
Тишина сгустилась, давящая, как свинец.
Анникей узнал его. Бессмертный. Реальный. Неизбежный.
Орвин медленно склонил голову, смотря на Анникея своим бездонным аметистовым взглядом: "Ты узнал меня, не так ли, хранитель Ливавиер?"
Его голос звучал как шелест древних страниц, переплетаясь с магическим гулким эхом.
Анникей сжал кулаки, ощущая, как по спине пробегают ледяные мурашки: "Ты... ты тот, кто проклял Элриона".
Тален фыркнул, перебирая амулеты на своём поясе: "Ой, да хватит уже этого пафоса! Орвин, ну скажи ему наконец, зачем мы его..."
Резкий взгляд дроу заставил полуэльфа замолчать.
Орвин сделал шаг вперёд, и свет от его мантии заиграл на стенах призрачными бликами: "Ты видел Озеро. Видел его сущность. Видел... свою".
Пауза.
"Но понимаешь ли ты, что это значит?"
Анникей почувствовал, как в висках застучало: "Это был просто кошмар. Магический бред".
Орвин медленно покачал головой, и в этот момент бирюзовые отсветы в его волосах заиграли, словно солнечные блики на поверхности древнего озера.
"Истина редко бывает удобной, Анникей," – его голос звучал как шум ветра в кронах вековых деревьев: "...но то, что ты видел – не иллюзия. Проклятие Элриона – лишь видимая часть того, что давно пустило корни в этом мире. Каждый человек, каждый эльф, каждый житель королевства уже носит в себе эти невидимые шипы. Они прорастают из семян ненависти, из страха, из невысказанной боли. И война, которую ты видел – лишь первый цветок на этом ядовитом растении".
Анникей застыл, ощущая, как слова Орвина оседают в его сознании, словно капли чернил на пергаменте – медленно, неотвратимо, оставляя следы, которые уже не стереть.
Орвин замер, и в его аметистовых глазах вспыхнули далекие звезды – словно в в их глубине горели целые галактики. Воздух вокруг него сгустился, наполняясь ароматом древних книг и горьковатым запахом времени.
Он поднял руку, и пространство перед ними разверзлось, обнажив страшную панораму:
Город, знакомый до боли, но неузнаваемо искаженный. Стены дворца оплетали черные жилы, пульсирующие как вены. В каждом окне, в каждой двери – густые заросли шипов. И люди... Нет, уже не люди – тени с пустыми глазницами, с раскрытыми в беззвучном крике ртами, с телами, пронзенными насквозь. Но самое страшное – эти шипы росли из них самих, из груди, из глаз, из раскрытых ладоней.
"Видишь?" – шепот Орвина обжег, как прикосновение раскаленного металла: "Это не проклятие, пришедшее извне. Это то, что вы взрастили в себе. Каждая несправедливость, каждая жестокая мысль, каждая слеза, оставленная без ответа – они стали удобрением для этого сада".
Он повернулся к Анникею, и в его взгляде внезапно появилось что-то почти человеческое – не жалость, но понимание: "Элрион лишь первый, у кого шипы стали видимыми. Но они есть у всех. И у тебя тоже".
Анникей сжал кулаки до хруста костяшек. Гнев, едкий и обжигающий, поднимался по горлу, смешиваясь с горьким привкусом страха. Он впился взглядом в бессмертного мага, этого вечного наблюдателя, который столетиями взирал на их войны со стороны, как на досадное недоразумение.
"Почему?" – голос его сорвался, обнажая накопившуюся боль: "Если тебе действительно нет дела до наших распрей, до этой кровавой круговерти... Зачем вообще вмешиваться? Почему не остановил всё раньше? Или тебе, всесильному, проще было наложить проклятие, чем прекратить это?"
Тишина, наступившая после его слов, была особенной – густой, тягучей, словно сам воздух застыл в ожидании. Даже вечно ерничающий Тален замер, его пальцы застыли на амулете с полуоткрытым ртом. Ветер за окном стих, пламя свечей застыло неподвижными языками.
Орвин стоял неподвижно, его серебристые ресницы опустились, скрывая аметистовый взгляд. Вдруг он показался Анникею не всемогущим магом, а... усталым. Невероятно, бесконечно усталым. Такая усталость измеряется не годами, а целыми эпохами. Его пальцы, обычно столь уверенные, слегка дрогнули, когда он провёл ими по воздуху, будто ощупывая невидимую нить памяти.
"Триста шестьдесят зим назад..." – его голос стал тише, обретя странную, почти человеческую хрупкость. В комнате запахло тёплым хлебом и сушёной лавандой – ароматами, не имеющими ничего общего с этой каменной башней: "Одна душа попросила меня не о могуществе, не о бессмертии".
Он сделал паузу, и в этот момент Анникей увидел нечто невозможное – в глубине аметистовых глаз сверкнула слеза. Настоящая, живая.
"Она попросила шанса. Одного единственного шанса для него", – его губы дрогнули в подобии улыбки: "И я, вечный наблюдатель, впервые за тысячелетия... согласился".
Воздух вокруг Орвина заструился, и перед Анникеем предстал образ – маленький мальчик с белоснежными волосами у потухшего камина, сжимающий в руках что-то, что теперь стало пеплом. Его плечи тряслись от беззвучных рыданий.
"Видишь ли, жестокость никогда не рождается сама по себе", – прошептал Орвин: "Сначала это боль. Потом страх. Потом... пустота".
Картина изменилась. Теперь перед ними проносились видения:
Эльфийский ребёнок, прижимающий к груди обгоревшую куклу на пепелище дома.
Человеческий мальчишка, дрожащий у виселицы, где качается его отец.
Две девочки – эльфийка и человечек – разбегающиеся в разные стороны, потому что "так надо".
"Шипы уже пустили корни в ваших сердцах задолго до моего вмешательства", – голос Орвина обрёл мягкость осеннего ветра, несущего последние листья.
Его пальцы сложились в странном жесте, будто удерживая невидимый груз.
"Элрион стал сосудом, в котором кристаллизовалась вся ваша боль. Он – живое воплощение той ненависти, что передаётся из поколения в поколение. Ненависти к слабости, к инаковости... к самим себе".
Орвин медленно поднял взгляд: "Но разве не странно? Чем яростнее он отрицал человеческое в других, тем больше терял собственное".
Анникей замер, охваченный внезапным, почти детским порывом. Его пальцы дрогнули, потянувшись вперед, словно сами по себе. В этот миг Орвин казался не всемогущим магом, а чем-то... родным. Как забытый запах материнских рук, как колыбельная, звучащая сквозь толщу лет.
Он хотел – как же он хотел! – прижаться к этому странному существу, уткнуться лицом в его зеленую мантию, вдохнуть аромат древнего пергамента и сухих трав, и плакать. Плакать о всех потерях, о всей боли, о всех тех, кого не смог спасти.
Но годы, ненависти, одиночества взяли свое. Мышцы напряглись, рука остановилась в воздухе, дрожа. Анникей резко отпрянул, вонзив ногти в ладони, чтобы боль вернула ему самообладание.
Но было поздно.
Тепло – странное, необъяснимое, живое – уже разливалось по его жилам. Оно просачивалось сквозь трещины в душе, как весенний ручей, пробивающийся сквозь лед. Нежное. Неумолимое.
Где-то глубоко внутри, в самом сердце той боли, что он носил в себе столько лет, что-то дрогнуло.
И начало таять.
Орвин лишь улыбнулся – печально и светло, как улыбаются старые деревья, помнящие времена, когда люди ещё умели слушать их шепот.
Орвин сомкнул ладонь, и видения растворились в воздухе, словно дым от угасшей свечи. В одно мгновение он вновь стал тем самым невозмутимым существом из древних легенд – бесстрастным, непостижимым. Лишь тонкие морщинки у глаз, подобные трещинам на старом фресковом рисунке, выдавали недавнюю вспышку чего-то глубоко человеческого.
"Теперь ты обладаешь знанием, которое скрыто даже от Элриона," – его голос вновь обрёл ту мерную, вневременную интонацию, что заставляла слушателей задерживать дыхание. Он сделал шаг вперёд, и пол под его ногами слегка замерцал бирюзовыми узорами: "Но знание – лишь инструмент. Главный выбор всегда остаётся за тобой. Продолжить поливать ненавистью корни этого проклятия... или стать тем, кто перерубит этот порочный круг".
Вдруг из угла, где копошился Тален, грохнуло, вырвав клубок едкого дыма. "Черт!" – выдохнул парень, отскакивая и с остервенением сбивая язычки пламени, лизавшие его рукав. Пятно на ткани почернело, но он махнул рукой, будто это пустяк. Вместо этого он резко обернулся к Анникею, и прежде чем тот успел среагировать, схватил его за рукав.
"Ну серьёзно?! " – выпалил Тален, его голос сорвался на повышенных тонах, а в глазах мелькнуло что-то между досадой и паникой: "Ты что, совсем слепой? Ну посмотри же! Он же не только для Элриона это затеял! Он хочет, чтобы ты..." – Тален запнулся, лицо его на мгновение исказилось, будто он сам испугался собственной прямоты, но тут же выдавил из себя, почти шепотом, но с невероятной силой: "...чтобы ты не сдох тут как последний болван, понял? Просто... не сдох".
Он тут же отпрянул, словно обжегшись о собственную прямоту, шмыгнул носом и нервно потрогал опаленный рукав, делая вид, что занят только им. Но сжатые в белые костяшки кулаки и напряженная дугой спина выдавали не клоунаду, а отчаянную, неуклюжую попытку пробить стену непонимания. Серьезность в его глазах была не театральной – она была оголенным нервом, прорвавшим скорлупу подростковой бравады и растерянности.
Орвин закрыл глаза. Его вздох был не раздраженным, а глубоким, отягощенным той тихой, тысячелетней усталостью, с какой горы взирают на ссору ветров у своих подножий.
Тишину разрезал звук, низкий и гортанный, словно перекатывающийся по дну древнего ущелья. Слово, мертвое для всех в комнате, кроме него: "Kharad-d;n". Оно прозвучало негромко, но пало в воздух с весом целой эпохи. Анникей и Тален не поняли смысла, но холодная волна пробежала по коже – это был голос самой Времени, заговорившее камнем.
Прежде чем смятение Талена, готовое вырваться новым взрывом неловкости или гнева, успело материализоваться, тяжелая, широкая ладонь Орвина опустилась ему на макушку. Не ласково, не утешая пустыми поглаживаниями. Она просто накрыла. Как древний щит, принявший на себя удар хаоса. В этом прикосновении не было снисхождения – было признание. Признание бури в юной душе, его боли, его страха, его яростного, неистового порыва спасти.
– Твой огонь виден, – тихо, но с той же незыблемой твердостью векового камня, перевел Орвин. Его обычный голос после древнего слова казался почти простым, но нес в себе силу признанного факта, – И он горит не зря.
Он убрал руку. Движение было медленным, словно снимал невидимый шлем воина после битвы или корону мудреца после суда. В воздухе повисло не просто успокоение, а утверждение новой реальности. Как будто Орвин не погасил искру, а сковал их троих в единый щит против грядущей тьмы.
Анникей выдохнул, словно выпуская из груди занозу, сидевшую там с момента взрыва. Его взгляд, встретившийся с взглядом Талена, был лишен прежней обиды – лишь усталая ясность и тень стыда за собственную слепоту.
Тален потупился, грубо вытер тыльной стороной ладони кончик носа, но напряженные до дрожи плечи чуть опали. Молчание, наступившее следом, было неловким, но прочным – как влажная, пахнущая озоном земля после летней грозы.
– Ну и пусть виден! – выпалил Тален, всё ещё пряча лицо, но его голос дрогнул, потеряв часть привычной дерзости, – Только бы не дотлел раньше времени... Он резко отвернулся, делая вид, что снова копается в обугленном углу, но его движения были уже не такими хаотичными, а уши горели ярким румянцем.
"И это поразительно", – подумал Анникей, наблюдая, как Тален, сгорбившись у закопченного стола, возится с колбами, похож на колючего, неловкого подростка под присмотром непоколебимого отца. Рядом с Орвином он кажется... почти обычным. Проблемным, да, но человечным. Но стоит дроу исчезнуть за дверью – и этот "подросток" превращается в нечто иное. В неприрученную стихию, в воплощение алхимического хаоса, способное взорваться или создать нечто немыслимое в следующее мгновение. Устрашающе. И... завораживающе.
"Путь клинка – лишь одна тропа, Анникей," – прозвучал голос Орвина, низкий и ровный, как течение подземной реки. Он не приближался, но его слова ложились на душу с весом вековых камней, – "Слепая ярость сожжет тебя быстрее вражеской стрелы. Ищи глазами не только врага... но и того, кто стоит за твоим плечом. И того, кого ты прикрываешь спиной. Жизнь – не поединок. Это строй". Он слегка наклонил голову, и в его глазах мелькнул отблеск древней печали: "Выбор всегда за тобой. Но помни: даже самый темный клинок отражает свет, если повернуть его к солнцу".
Слова повисли в воздухе, тяжелые и звонкие, как колокольный набат. Анникей кивнул, не в силах найти ответ. Эта мудрость была слишком огромной, слишком чужой для его израненной души, привыкшей к простоте ненависти.
А потом – мир распался.
Не с грохотом, а с тихим, ледяным щелчком где-то в самой сердцевине бытия. Стены башни поплыли, как акварель под проливным дождем. Каменный пол растворился под ногами, не оставив опоры. Анникей почувствовал, как его перекосило – будто кто-то выдернул ковер из-под самой его души, обнажив пустоту.
Резкий удар реальности.
Госпиталь.
Душный, густой запах крови, гноя и удушливого ладана. Стоны. Непрерывные, изматывающие стоны, сплетающиеся в жуткий хор страдания. Тусклый, пыльный свет пробивался сквозь высокие, грязные окна, выхватывая из полумрака фигуры на соломенных тюфяках. Он стоял посреди длинного зала, среди тех, кому повезло выжить... пока. Тяжесть ответственности навалилась на плечи, тяжелее любого доспеха.
И теперь выбор висел на нем, как тяжелый, промокший плащ на крюке. Знакомая, обжигающе-острая ненависть – удобная, как зазубренный клинок, всегда готовый к удару.
И...
Что-то другое.
Тупая, сжимающая горло боль. Стыд? Жалость? Невыносимая тяга к чему-то, что не было смертью?
Что-то, ради чего, возможно, стоит попробовать... не умирать.