Глава 15. Любой ценой

Кабинет бывшего принца Элриона дышал теперь иной властью. Не грозной и ледяной, как серебряные волосы его прежнего хозяина, а тяжелой, удушающей, пропитанной запахом чернил, воска для печатей и тонкой, едва уловимой пылью распада. В огромном кресле, слишком просторном для его изящной фигуры, восседал канцлер Геллар.
Он был воплощением эльфийской изысканности, доведенной до холодного совершенства. Заостренные кончики ушей оттеняли тонкие серебряные кольца-серьги – не броские, но говорящие о безупречном вкусе. Фарфоровая кожа, казалось, никогда не знала солнечного прикосновения, подчеркивая древность крови. Пепельные волосы, аккуратно уложенные, ниспадали по плечам скромными, но идеально рассчитанными прядями. Лицо – гравюра утонченности: тонкие черты, длинный прямой нос, чуть заостренный подбородок с легкой, намеренно оставленной щетиной – намек на мудрость, оплаченную годами. Тонкие губы хранили вечную готовность к усмешке. А за стеклами круглых очков в изящной оправе прятались глаза – острые, проницательные, как скальпель, и столь же безжалостные. Они видели не людей, а детали механизма.
На нем был костюм – темный, элегантный, слегка старомодный, как будто вынутый из сундука давно забытого аристократа. Широкий двубортный пиджак с замысловатым узором, напоминавшим мраморные прожилки или чернильные разводы, сидел безупречно. Из-под него выглядывал жилет с высокой стойкой, а на груди, словно опознавательный знак, сверкала маленькая, но безупречно выполненная брошь. Кольцо на пальце – не печатка власти, а скромное украшение ученого.
Камин пылал, но не грел – его пламя было лишь ритуалом света, символом статуса, купленным вместе с гобеленами на стенах и тяжелой чернильницей из обсидиана. За высоким окном раскинулся серый, затянутый дымом город, картина, вполне соответствовавшая настроению хозяина кабинета. Геллар почти раздраженно вздохнул, отложив перо. Элрион. Даже изгнанный, проклятый, превратившийся в покрытого шипами монстра из народных сказок, он оставался живым символом. Живым камнем преткновения на пути к абсолютной правомерности. Пока дышит последний отпрыск династии Валерионов, власть Геллара – лишь искусно сшитый покров самозванства.
Решение было изящным, как фехтовальный удар: объявить бывшего принца не жертвой рока, а источником заразы, опасным выродком, несущим проклятие королевству. Превратить его из свергнутого тирана в дикого зверя, угрозу, которую нужно уничтожить ради спасения народа. Тогда Геллар становился не предателем, а спасителем. А триста миллионов медяков... Сумма, от которой у простолюдина захватывало дух. Это гарантировало, что каждый переулок, каждое лесное ущелье прочешут десятки глаз: крестьян, мечтающих о богатстве, бандитов, ищущих легкой славы, наемников, считающих выгоду. Шансы Элриона на выживание стремились к нулю. Почти. Мысль Геллара наткнулась на препятствие. Почему тогда у этого "зверя" появились двое? Неудобные. Непредсказуемые. И, судя по донесениям, обладающие силой, способной испортить любой расчетливый план. Рыжая ведьма и тот... алхимик без тени. Их образ вызвал холодок вдоль позвоночника.
Легкий стук в дверь прервал размышления. Вошел капитан Борг. Грузный, в потертой коже, от него несло потом, пылью дорог и невымытой кровью. Глаза – узкие щелочки в мясистом лице – оценивающе скользнули по роскоши кабинета. Геллар встретил его взгляд без улыбки, но и без отвращения. Борг был эффективным винтиком. Не самым чистым, но необходимым.
"Борг", – голос канцлера был гладким, как полированный мрамор: "Ваши люди в Глиняном Карьере... проявили завидное рвение. Сбор "налога на безопасность" впечатляет", – пауза. Холодок в тоне усилился на градус: "Однако... излишняя рьяность порой порождает ненужные вопросы. А вопросы, капитан, ведут к беспорядку. А беспорядок... " – Геллар слегка наклонил голову, и свет очков на мгновение скрыл его глаза: "...я не терплю. Понимаете?"
Борг мрачно кивнул, тяжелый подбородок опустился на грудь. Он понял. Перегнешь палку – станешь следующим "засорившимся винтиком", подлежащим замене. Механизм должен работать тихо.
Отпустив наемника, Геллар взял со стола свежий номер "Официальных Вестей". Газета пахла дешевой краской. Его взгляд пробежал по заголовкам:


"БЫВШИЙ ТИРАН ЭЛРИОН: ПРОКЛЯТИЕ НАШЛО СВОЕГО ХОЗЯИНА!
Ужасающие свидетельства очевидцев о Шипах, терзающих изверга! Его следы теряются в гиблых лесах, где демоны, порожденные его же жестокостью, вершат страшный суд!..
В РОЗЫСК! Алхимик-оборотень, лишенный тени (последний приспешник тирана!), и рыжеволосая ведьма-человек (подозревается в краже королевских реликвий, общении с Тьмой и пособничестве Элриону в уничтожении древнего артефакта – легендарной Розы Без Шипов!)"


Уголок тонких губ Геллара дрогнул в подобии улыбки. Он подозвал секретаря, появившегося словно тень.
"Хорошо", – произнес он без повышения тона, ледяная точность каждого слова резала воздух: "Но подчеркни в следующих выпусках детали о краже реликвий. Пусть алчные ищут драгоценности, а не копаются в казне или моих указах. Ясно?"
Секретарь исчез. Геллар откинулся в кресле. "Королевство – сложный механизм", – мысль была утешительной, как молитва: "Засорился винтик – заменяем. Заскрипела шестерня – смазываем... или выкидываем". Порядок. Железный, неумолимый. Ценой свободы, страха, но – порядок. Бюрократия, подпираемая остриями копий его силовиков, была идеальным каркасом.
Он потянулся за тяжелой печатью, символом своей новой власти. Рука неловко задела угол толстой книги на краю стола. Она упала с глухим стуком. Геллар нахмурился, раздраженный собственной неловкостью. Он наклонился, чтобы поднять ее.
И замер.
Там, где секунду назад лежали рукописи, в темном дереве столешницы сияла тонкая, почти незаметная трещина. И из нее, медленно, словно черная капля яда, просачивался наружу... шип. Тонкий, острый, угольно-черный. Совершенно такой же, как те, что вонзались в тело Элриона в тот роковой день на площади.
Ледяной ужас, острый и первобытный, сжал горло Геллара. Без мысли, чисто инстинктивно, он рванул тяжелую каменную печать и со всей силы придавил ею к трещине, к этому мерзкому ростку.
Хруст. Но не дерева. Словно лопнул пузырь воздуха. Печать легла на гладкую поверхность стола. Ни трещины. Ни шипа. Лишь слабый, едва уловимый запах горелого дерева и... чего-то сладковато-гнилостного витал в воздухе. Иллюзия? Напряжение? Или...
Геллар медленно поднял печать. Место было гладким. Без следа. Он провел пальцем по дереву. Холодному, безупречному. Но в его проницательных глазах, за стеклами очков, бушевала буря. Страх сменился ледяной, всепоглощающей яростью.
"Проклятые ростки", – пронеслось в голове, острое как бритва. Его пальцы сжали край стола так, что побелели костяшки: "Но я их выполю", – мысль была клятвой, брошенной в лицо невидимому врагу: "Любой ценой".
Он выпрямился, лицо вновь стало непроницаемой маской государственного мужа. Но в глубине холодных глаз горел новый огонь – огонь панического страха, переплавляемого в беспощадную решимость. Механизм дал трещину. И он сделает всё, но не позволит этой трещине разрастись.
Тяжелая печать легла обратно на стол, приглушенный стук эхом отозвался в роскошной пустоте кабинета. Геллар выпрямился, пальцы машинально поправили безупречный узел галстука под высокой стойкой жилета. За окном, за толстыми стеклами, простирался не просто серый город – это была гигантская, дымящаяся рана. Запах гари, едкий и настойчивый, казалось, просачивался даже сквозь каменные стены дворца, напоминание о тлеющих окраинах. "Механизм", – мысленно повторил он, глядя на клубы дыма, поднимающиеся где-то у реки: "Требует смазки. И замены винтиков". Он повернулся от окна, его взгляд скользнул по аккуратным стопкам указов о "Великом Восстановлении". Порядок должен быть виден. Даже если он лишь фасад, наспех возведенный над пропастью.
Улицы столицы встретили Лару не светом возрождения, а удушливой серостью и запахом отчаяния. Воздух был густым – смесь гари, гнили и пота. На углах, как безжизненные истуканы, застыли наемники. Их форма была новой, шитой наспех из дешевого сукна цвета засохшей крови, но сидела мешковато, а лица под касками хранили ту же старую жестокость и скуку. Они стояли "смирно", но их позы были кривыми, а взгляды блуждали по толпе с тупой агрессией.
Лара, прижимая к груди завернутый в тонкую, вылинявшую тряпицу сверток, копошилась у края тротуара. Перед ней была зловонная куча: подгнившие капустные кочерыжки, морковь, превратившаяся в слизкую массу, картофельные очистки – отбросы, милостиво выброшенные утром торговцем. Ее пальцы, красные от холода и вечной сырости, быстро, с отчаянной ловкостью выуживали из гнили еще что-то съедобное. За ее спиной, в тряпичном коконе, тихо, но непрестанно хныкал ребенок. Звук был слабым, прерывистым – сил плакать громче уже не было.
Напротив, словно насмешка, стояла единственная открытая лавка. За прилавком, лоснясь от жира и самодовольства, восседал Вортор. Бывший карманник с Липового Рынка, ныне вознесенный до звания "уполномоченного поставщика" при капитане наемников. В лавке пахло плесенью и чем-то липко-сладким. На столбах горели тусклые масляные лампы, освещая главный товар: серое, тягучее месиво в огромном чане. "Энергетическая паста для трудящихся! По спеццене!" – кричала кривобокая вывеска. Цена, выведенная мелом на доске, заставляла даже самых отчаянных отшатнуться – она была сравнима с месячным заработком кузнеца. Вортор облизывал толстые губы, его свиные глазки безостановочно сканировали прохожих. Одна рука поглаживала рукоять широкого ножа, лежащего на прилавке. Рядом, не обращая внимания на голодные взгляды, его сынишка, пухлый и румяный, с аппетитом поедал гроздь сочного, привозного винограда. Каждая ягода казалась Ларе драгоценным камнем.
Внезапно – резкий, скрежещущий крик, прорезавший гул толпы. У края площади старик, похожий на скелет, обернутый в лохмотья, пытался вырвать у тощего, ощетинившегося подростка краюху черствого, заплесневелого хлеба. Подросток, дико зашипев, толкнул старика. Тот грохнулся на камни мостовой. Толпа – не разбежалась, не бросилась разнимать – мгновенно сомкнулась плотным, дышащим злобой кольцом. Глаза загорелись тусклым, звериным азартом.
– Дерись! – прохрипел кто-то сзади, – Чего встали? Кто сильнее, тот и съест! Правильно!
– Давай, дед, покажи молокососу! – подхватил другой голос, уже с хриплым смешком.
К месту потасовки лениво подкатились двое наемников. Не те, что стояли по стойке «смирно», а другие – в рваных, разномастных доспехах, явно навеселе. От них разило дешевым самогоном. Они не стали разнимать дерущихся – замерли на краю круга, ухмыляясь.
– Эй, дед! – гаркнул один, толстая нога в грубом сапоге пнула старика, пытавшегося подняться, – Плати налог за зрелище! Богатое представление закатил! Ха!
Они легко отобрали хлеб у ошеломленного подростка. Ловко разломили черствую краюху пополам, откусили по большому куску, смачно чавкая. Остатки бросили обратно в грязь к ногам дерущихся.
– Нате, жрите! – фыркнул второй, и оба, гогоча, пошли дальше, оставив старика и подростка в грязи и всеобщем глумлении.
Из толпы донесся циничный смешок:
– Вот и ополчение новое подоспело. Шипастый-то наш не додумался так налоги собирать – зря, значит, людей вешал...
Фасад порядка трещал по швам. Воздух, и без того тяжелый, был пропитан гарью – где-то на окраине продолжал гореть квартал. На высокой стене ближайшего здания, бывшей гильдии ткачей, а ныне – штаба "Восстановительного Корпуса", красовался огромный, еще пахнущий свежей краской плакат. На нем Геллар, изображенный в героическом ракурсе, одной рукой опирался на щит с гербом королевства (уже без лилии Валерионов), а другой – властно указывал в светлое будущее. У его ног лежали сломанные, стилизованные черные шипы. С небес на канцлера лился поток золотистого света. Лозунг кричал жирными буквами: "ИЗ ПЕПЛА ТИРАННИИ – К ПОРЯДКУ СИЛЫ! КАЗНА ВОССТАНОВИТ ГОРОД!"
Лара, инстинктивно прижав к себе ребенка, чей плач стал тише, но отчаяннее, попятилась от площади. Ее спина наткнулась на шершавую стену. Она обернулась. Под слоем свежей грязи и каких-то похабных надписей проступал облезлый контур старой афиши времен Элриона. Почти стертый строгий профиль Принца, холодный и властный. И слова, выведенные когда-то четким, не терпящим возражений шрифтом: "ПОРЯДОК. ДОЛГ. СИЛА". Афиша была порвана, изуродована, но ее никто не срывал. Как памятник, как предупреждение. "Порядок..." – мелькнуло в измученном сознании Лары: "Страшно было. Ох, как страшно. Но... знали. Хоть знали, за что повесят. А теперь... ", – она взглянула на смеющихся наемников, на плакат Геллара, на Вортора, поедающего виноград: "...Теперь вешают просто так. Или морят голодом. И не знаешь, за что".
У парадных ступеней ратуши, на импровизированной трибуне из ящиков, орал глашатай. Его лицо было багровым от усилия, жилы на шее надулись.
– Слушайте все! – его голос, усиленный рупором, резал уши, – Во имя Великого Восстановления, во имя Порядка и Силы, объявляется всенародный добровольный сбор средств! Каждая монета – кирпичик в стене нашего будущего! Несите свое золото, свое серебро, свои медяки в Фонд Возрождения!
Рядом с ним, под бдительным оком еще пары наемников, стоял огромный, окованный железом ящик с узкой прорезью. "Здесь – Надежда Королевства!" – гласила надпись на нем. Проходящие мимо эльфы шарахались от этого зрелища, пряча глаза и торопливо скрываясь в переулках.
Рядом с Ларой, у прилавка с жалкими остатками веревок и гвоздей, старая торговка с лицом, изборожденным морщинами глубже, чем улочки трущоб, наклонилась к соседке. Ее шепот был резким, как скрип ржавых петель:
"Восстановление? Ха! Мост в Семи Ветрах – помнишь, каменный, крепкий? – сполз в реку на прошлой луне. Люди вплавь перебираются, дети тонут. А эти..." – она презрительно кивнула в сторону ратуши: "… они что делают? Золотые унитазы во дворце ставят! При Шипастом мост чинили раз в пять лет, хоть и под плетьми надсмотрщика... Но чинили!"
Молодой ремесленник, стоявший рядом и слушавший, не выдержал. Его лицо исказила злоба:
– Шипастый хоть воровал открыто! Как коршун! А эти... – он сжал кулаки, – ...эти крысы в мюн... в мундирах! Воруют из-за угла, да еще и благодарности требуют!
Его резко одернул приятель, бледный от страха:
– Заткнись, дурак! – прошипел он, озираясь. – У них уши везде растут! И языки... языки острые, как бритвы! – Он имел в виду слухи о новой "Службе Бдительности" – доносчиках, которых нанял Геллар и которые щедро платили за "крамольные речи".
Драма разыгралась мгновенно. Из толпы у плаката Геллара раздался плевок и всплеск жидкой грязи, попавший прямо в сияющий лик канцлера. Юноша, не больше шестнадцати, с безумной отчаянной злобой в глазах, только что бросивший комок, попытался скрыться. Но два наемника, стоявших неподалеку, среагировали молниеносно. Они схватили его, как щенка.
– Ага! Попался, гаденыш! – зарычал один, заламывая парню руку за спину. – Осквернение символа Порядка! Видел? Прямо в лик спасителя!
– В кутузку его! – поддержал второй, тыча дубинкой парню в ребра. – Погреется мразота!
Толпа замерла. Но это была не прежняя, леденящая тишина страха времен Элриона. В глазах людей читалось лишь горькое отвращение и глубокая, всепоглощающая апатия. Никто не вступился. Никто не пикнул. Они просто смотрели, как очередную деталь увозят на свалку.
– Очередной винтик... – беззвучно прошептала старая торговка, глядя вслед уволакиваемому юноше, – Засорился...
И словно в подтверждение ее слов, взгляд, скользнув по площади, упал на центральный фонтан. Он назывался «Милосердие». Когда-то струи чистой воды били из рук каменной богини. Теперь чаша фонтана была сухой, заваленной окурками, обрывками бумаги и битым стеклом. И посреди этого мусора, на треснувшем каменном ложе, пророс дикий, зловещий куст. Его стебли были черными, лоснящимися, словно из чугуна, а ветви усеяны острыми, длинными шипами. Они тянулись к серому небу, как обвиняющие персты. Рядом с кустом, наполовину засыпанный мусором, валялся обломок мраморной статуи – часть герба Валерионов, сломанная лилия. Проклятие пускало корни не только в тело принца, но и в самое сердце королевства, прорастая сквозь трещины нового "Порядка".
Гул толпы, крики глашатая, отголоски драки – все это осталось далеко внизу, за тяжелыми дубовыми дверями и бесконечными мраморными лестницами. Сюда, в Тронный Зал Дворца Валерионов, долетали лишь приглушенные, искаженные эхом звуки, словно стоны умирающего великана. Воздух здесь был другим – не уличным, пропитанным гарью и отчаянием, а мертвым, пыльным, застоявшимся, как в гробнице. Сквозь высокие стрельчатые окна, затянутые паутиной трещин и вековой пылью, лился тусклый, рассеянный свет. Он не освещал, а лишь подчеркивал: трещины на некогда безупречных плитах пола, пустые, запыленные ниши, где когда-то стояли статуи предков Элриона, отслоившуюся позолоту на барельефах. Роскошь зала была пугающей в своей опустошенности, как позолота на саркофаге.
Центром этого мертвого великолепия был Трон. Вырезанный из черного базальта, отделанный потускневшим серебром и мертвыми самоцветами, он вздымался на высокой платформе. Он был громаден, неудобен, чудовищно несоразмерен человеку или эльфу. И он был пуст. Власть не восседала здесь; она лишь притворялась.
Рядом с троном, на низком, изящном столике из слоновой кости, контрастирующем с мрачным величием сиденья, лежала Королевская Печать. Массивный цилиндр из черненого золота, увенчанный сломанной лилией Валерионов, усыпанный рубинами, похожими на застывшую кровь. Она казалась чужеродным артефактом, слишком тяжелым, слишком сложным для того, кто держал ее сейчас. Морщинистая рука, с просвечивающими синими жилками, украшенная перстнями, которые болтались на иссохших пальцах. Рука Лорда-Хранителя Печати, марионеточного старика из Совета. Она неуверенно скользнула по гладкому металлу, с трудом обхватила его. Занесла над развернутым на столе указе о новых налогах. И – задрожала. От старости? От страха? От бессмысленности жеста? Печать опустилась криво, съехала с края восковой лужицы. Оттиск получился смазанным, нечетким, похожим на кляксу или мертвого паука. Краска расплылась по пергаменту.
В этот момент из-за тяжелых дверей в дальнем конце зала донеслись приглушенные, но яростные голоса. Совет Лордов заседал в соседней палате. Это был не совет, не обсуждение – это была перепалка, грызня голодных псов над костью:
– ...Ваши жадные лапы! Они всю муку из амбаров выгребли!
– ...А ваши наемники спалили тот амбар дотла! С зерном! Чтобы скрыть воровство!
– ...Канцлер обещал компенсацию за постой войск!
– ...Обещал? Он вчера имя собственной жены забыл! Старый маразматик, где деньги?!
Пустой трон. Кривая, смазанная печать. Эхо грызни за дверью. Символы власти рассыпались в прах, оставив лишь жалкую пародию.
Геллар стоял у окна, спиной к трону, к печати, к этому цирку немощных. Его изысканный костюм казался чужим в этой пустоте. Он не сидел на троне – он позволял старикам играть с печатью, как дети с погремушкой. На стоящем рядом столе, покрытом темно-бордовым сукном, лежали не сверкающие декреты, а отчеты, похожие на предсмертные хрипы:
"Карантинная Зона "Красные Фонари": Случаи голодной смерти участились. Начался каннибализм..."
"Гарнизон форта "Серый Камень": Дезертировали 30 человек. Ушли в лес..."
"Налоговое Управление в районе Портовая Слобода: Полностью уничтожено пожаром. Поджог. Архив утрачен..."
И как аккомпанемент к этим записям – отдаленный, глухой звон набата. Непрерывный, тревожный. Бунт? Еще один пожар? Кто знал. Это был гул самой агонии королевства.
Двери тихо открылись. Вошел Лорд Верон. Хитрый, как лиса, с глазами, в которых вечно мерцал расчет. Он поклонился с преувеличенной почтительностью, блеснув золотой цепью на выпирающем животе. Геллар повернулся. Усталость легла тенями под его глазами, но взгляд за стеклами очков оставался острым, как игла.
"Верон", – голос Геллара был тихим, но заполнил пустоту зала: "Южные виноградники... Я слышал, там беспокойно. Воры, бродяги, неурожай... " – он сделал паузу, наблюдая, как в глазах Верона загорается алчный огонек: "Им нужен сильный покровитель. Кто-то, кто обеспечит... порядок во время сбора урожая. Защитит от потерь", – еще пауза: "За скромную долю, конечно. Скажем... тридцать процентов? На ваши личные нужды и содержание ваших людей. Ваших верных людей".
Это была не просьба, а приказ, обернутый в шелк. Геллар стравливал лордов, раздавая им клочки королевства, как мясо голодным псам, чтобы их стаи силовиков рвали друг друга, а не его власть. Верон проглотил наживку, заверив в вечной преданности и поспешно ретировался, уже подсчитывая барыши.
Когда двери закрылись за Вероном, Геллар снова подошел к окну. Зарево пожара на окраине окрашивало горизонт в кроваво-оранжевый цвет. Звон набата не стихал. Он смотрел на это зарево, и его тонкие губы сжались в жесткую линию. Его Логика Власти вырвалась наружу, тихий, но страстный монолог, обращенный к пустому залу и горящему городу:
"Они кричат о жестокости?" – его голос был холоден, как сталь: "Да. Я жесток. Жесток, как хирург, отрезающий гангрену, чтобы спасти тело! Элрион..." – имя прозвучало с презрением: "...он правил страхом перед мифическим величием, перед призраком былой славы. Я правлю страхом перед хаосом, который они ВСЕ знают в лицо! Он сеял шипы безумия в собственной душе, пока они не пронзили его самого. Я... я выжигаю сорняки беспорядка каленым железом!" – его рука сжалась в кулак: "Да, горят дома? Зато не горит весь город! Да, плачут в карантине? Зато чума бунта не сметет ВСЕХ! Они называют меня узурпатором? Я – садовник, выпалывающий сорняки на развалинах его безумия! И я добью его. Не мечом безумца. Системой. Огнем контроля. Железом порядка. Любой ценой", – его рука резко опустилась на стол рядом с указом под кривой печатью, пальцы впились в сукно. Он схватил королевскую печать, тяжелую, холодную, как сама власть, и сжал ее так, что костяшки побелели.
Дверь приоткрылась бесшумно. Вошел Советник – тщедушный человечек в темных, пропахших химикатами и чем-то сладковато-трупным одеждах. Его глаза, глубоко посаженные, блестели лихорадочно. Он засеменил к Геллару, зашептал, едва шевеля губами:
– Канцлер... Следы... Они покинули деревню мастеров вчера на закате. Трое. Двигаются на северо-восток, к Черным Холмам. Ищут... – он сделал паузу, – ...цветок. Чистую Розу.
Геллар не повернулся. Он смотрел в зарево, сжимая печать. Его голос, когда он заговорил, был лишен всякого волнения, лишь холодный расчет:
– Легенды о цветке? – Он коротко, без юмора, усмехнулся, – Прекрасно. Пусть жрецы на всех перекрестках трубят, что Канцлер Геллар ищет Чистую Розу Без Шипов для спасения души королевства! Пусть молятся за мое благородное предприятие. Это... отвлечет толпу. Займет их жалкие умы, – он наконец повернулся к алхимику, и в его глазах вспыхнул не священный пыл, а хищный блеск, – А вы... ищите реальное. Архивы Орвина. Трактаты о проклятиях. Карты древних рощ. Этот цветок... он не ключ к спасению его души. Он – ключ к абсолютной власти над проклятием! К контролю над самой болью, над самим страхом, что пустил корни в эту землю! – голос Геллара стал резче, жестче, – И над теми, кто этого проклятия боится больше всего. Я не позволю Элриону достичь её первым. Найди его. Найди цветок. Или найди того, кто знает, где он растет на крови невинных. Любой ценой.
Алхимик поклонился, скрывая испуг и алчность в глазах, и растворился в полумраке зала, как тень. Геллар остался один. С печатью в руке. С заревом в окне. С эхом лживых молитв, которые он уже приказал распространить. Садовник на развалинах поливал сорняки ядом и готовился сорвать самый редкий, самый опасный цветок, чтобы вплести его в свой венец из колючей проволоки. Цена не имела значения. Любой ценой.
Холодная ясность тронного зала, пропитанная пылью власти и звоном набата, сменилась удушающими сумерками окраины. Здесь, у рваного шва, разделявшего иллюзию порядка и реальность отчаяния, стоял забор.
Не ограда – а частокол из грубо обтесанных, почерневших кольев, вонзенных в землю, как клыки гигантского зверя. За ним клубился грязно-рыжий дым трущоб "Глиняного Карьера", вплетаясь в крики – то ли ярости, то ли боли. На "благополучной" стороне, на жалком островке вытоптанной земли, возвышалась статуя Элриона. Головы у нее не было – отбита, снесена в порыве народного (или подстроенного?) гнева. У подножия, кричаще-ярким пятном, лежал пышный букет искусственных роз – дань новому порядку, фальшивая нежность к поверженному идолу. Но сквозь глубокие трещины в гранитном постаменте, словно черная кровь из раны, пробивались наружу настоящие шипы. Мелкие, острые, зловеще живучие.
К забору, спотыкаясь о камни, подбежала женщина. Лицо – маска голода и страха. На руках, в грязном тряпичном коконе, захныкал ребенок.
– Хлеба… – ее голос был хриплым шепотом, обращенным к наемнику в дешевой форме цвета запекшейся крови, стоявшему у прохода, – Ради ребенка… Муж… ваш наемник… в отряде Борга…
Наемник, молодой парень с тупым, озлобленным лицом, даже не взглянул на нее. Ткнул дубинкой в сторону таблички "Вход и выход ТОЛЬКО по пропуску".
– Пропуск есть? – буркнул он.
– Нет… но…
– Пошла вон! – Резкий толчок дубинкой в плечо отбросил ее. Она едва удержалась, прижав кричащего теперь во весь голос младенца. Наемник отвернулся, делая вид, что рассматривает свои сапоги.
Мальчишка-курьер с потрепанной сумкой через плечо остановился неподалеку. Его глаза, слишком старые для юного лица, скользнули по искусственным розам, потом зацепились за черные шипы, упрямо лезущие из камня. Он наклонился, подобрал с земли гладкий камешек.
– Говорят, – пробормотал он, не обращаясь ни к кому, – …шипы такие растут там, где землю слезами вымыли… или предали по-крупному, – он метнул камень. Тот со звоном угодил в пластмассовый бутон искусственной розы, отколов кусок алой мишуры. Мальчишка фыркнул и побежал дальше, растворяясь в сгущающихся сумерках.
У разбитого фонтана на соседней площади, превратившегося в мусорную яму, сидела старуха. Ее иссохшие руки покоились на коленях. Она не косилась на крики за забором, не прятала лицо. Она смотрела прямо на зарево, поднимавшееся теперь из самого сердца Карьера – пожар, или бунт, или и то, и другое. Голос ее был тихим, но не шепотом – ровным, лишенным трепета, как земля после чумы.
– Шипастый… – произнесла она в вечерний воздух, – Вернешься ли? Или… – ее взгляд скользнул к обезглавленной статуе принца, – …или новые шипы прочнее старых окажутся? – апатия здесь была крепостью прочнее любого страха.
Меньше месяца. Меньше месяца потребовалось "Великому Восстановлению", чтобы столица предстала в этом вечернем уборе:
Зарева пожаров – не единичные вспышки, а язвы, гноящиеся на теле карантинных зон и окраин, сливающиеся в кровавую корону на горизонте.
Тусклые огни дворца Геллара – желтые, мертвенные точки в огромной темноте, центр паутины ложного порядка.
Темные, мертвые рынки – их лотки опустели, став лишь тенями былого гвалта, скелетами под прозрачной тканью ночи.
Черные кусты шипов – они проросли повсюду: у мрачных стен тюрем, на площадях, где когда-то Элрион казнил не одну душу, из щелей в развалинах сожженных домов. Они пульсировали в такт далекому, но неумолчному набату, словно городское сердце, пронзенное ядовитыми иглами. Город сам превращался в тело, покрытое струпьями проклятия.
Заброшенный Сад Милосердия был лишь эхом былого. Заросшие, едва различимые дорожки. Сломанные статуи нимф и фавнов, валяющиеся в зарослях бурьяна. Засохший пруд, в котором отражалось лишь кровавое зарево. Воздух густо замешан на запахе прелых листьев, пыли веков и едкой гари, долетавшей из Карьера. Где-то вдалеке, за высокими садовыми стенами, доносились пьяные выкрики наемников – дикая симфония нового времени.
Старый Священник Элиас, в потертой, выцветшей до серости рясе, стоял на коленях перед полуразрушенной статуей Богини Милосердия. Ее каменные руки были отбиты, лицо почернело от копоти и времени, оставив лишь темные впадины глазниц. Шепот его молитвы глох, поглощаемый гнетущей тишиной сада и грохотом мира за стенами. Он поднял глаза к безликому лику богини.
– Они молят, Владычица… – его голос сорвался, став чуть громче шепота, обращенным в пустоту. – О крошке хлеба. О ночи без страха за детей. О капле справедливости… – он провел дрожащей, старческой рукой по глубокой трещине, рассекавшей каменные бедра богини. – А в ответ… Тишина. Или… – он вздрогнул от особенно дикого хохота, донесшегося с улицы, – …или смех тех, кто грабит их под гербом самого Канцлера. – Принц был грозой, – мелькнуло в его усталом сознании, – Страшной, неумолимой. Но грозы… грозы хоть очищают воздух перед рассветом. А это… это тление. Медленное, беззвучное. И никто не знает, какой ядовитый плод взойдет на этом пепелище.
Звон разбитого стекла грянул совсем близко, за густой стеной кустов сирени. Вслед за ним – оглушительный, торжествующий хохот. Элиас вскочил, сердце бешено застучало. Он перекрестился дрожащими пальцами, не глядя на статую, и поспешно засеменил прочь, к запертой калитке сада. В его движениях не было паники перед конкретной угрозой – лишь глубокое, всепоглощающее отчаяние перед бессмысленностью хаоса, что заполонил все. Он оставил статую в наступающей тьме, ее безликий взгляд, устремленный в кровавое зарево Карьера.
Геллар выкорчевывал шипы одного тирана, слепой к тому, как его собственные руки, сжимающие печать и раздающие указы, уже покрывались жесткой корой цинизма. Его пальцы, указывающие на зоны карантина и "зоны влияния", незаметно для него самого превращались в колючки новой, "разумной" жестокости. И сад порядка, который он так яростно возделывал на развалинах Элрионовой тирании, был обречен. Неизбежно, неумолимо. Он должен был стать Садом Терний. Густым, непроходимым, где единственными цветами будут черные шипы, проросшие из трещин в камне и в человеческих душах. Город дышал гарью и плакал кровавыми росой шипов, а его новый садовник, не видя тени собственных колючек, готовил лопату для следующей кровавой грядки. Любой ценой.