Глава 17. Наследник

Тёплый ветер шевелил высокую траву, оставляя на ней серебристые следы, будто невидимый зверь пробежал по полю. Солнце, уже клонящееся к западу, заливало поляну медовым светом, и даже колючая проволока, снятая с ограды сада, на мгновение казалась не орудием плена, а просто куском блестящего металла, забытого в зелени. 
Руи сидел на корточках, его пальцы, обычно такие резвые и нетерпеливые, теперь двигались с хирургической точностью. Он осторожно разматывал тонкую нить, впившуюся в лапку дрозда, и птица, зажатая в его ладонях, дрожала, но не вырывалась – будто чувствовала, что эти руки не причинят ей зла. На лбу у Руи выступили капельки пота, но он не обращал на них внимания, весь сосредоточенный на своей работе. Его губы шевелились, беззвучно напевая какую-то мелодию – то ли колыбельную, то ли старую песню, которую когда-то пела им мать. 
Элрион лежал в траве неподалёку, запрокинув руки за голову. Стебель пырея, зажатый между зубами, покачивался в такт его дыханию. Он наблюдал за братом, и в его обычно твёрдом, словно высеченном из камня лице, было что-то почти безмятежное. Шрам над бровью – подарок отцовского меча на последней тренировке – казался сейчас просто бледной полоской, а не отметиной будущего правителя. 
– Ну что, лекарь, как твой пациент? – голос Элриона прозвучал глуховато, но в нём чувствовалась тёплая, чуть насмешливая нотка. 
Руи даже не поднял головы, только прищурился, не прерывая работы. 
– Ш-ш-ш! Он нервничает. Видишь, глазки такие испуганные? – он наконец бросил брату взгляд – укоризненный, но беззлобный. – А ты лежишь, бездельник. Должен был помочь удержать, пока я проволоку снимал. Вечно ты так. 
Элрион фыркнул, но тут же поднялся, отряхивая траву с рукавов. 
– Я тебя прикрывал. Вдруг старый садовник объявится? Кто бы тогда тебя от его граблей спасал? 
Он подошёл и опустился рядом, его движение – положить руку на плечо Руи – было настолько естественным, что даже не требовало мысли. Руи слегка наклонился в ответ, их плечи соприкоснулись, и на мгновение казалось, что они снова дети, а не наследник и младший сын, за спинами которых уже выстраиваются тени будущих обязанностей. 
– Давай сюда, держу, – Элрион протянул руки, и его пальцы, привыкшие сжимать рукоять меча, теперь сомкнулись вокруг дрозда с удивительной аккуратностью. 
Руи улыбнулся, быстро завязывая последний узел на импровизированной повязке. 
– Спасибо. Вот видишь, ты же можешь, когда захочешь. 
Его пальцы скользнули по перьям птицы, проверяя, не слишком ли тугая перевязка, затем он слегка приподнял ладони. 
– Готово! Через недельку, думаю, полетит. 
Дрозд сначала замер, будто не веря, что его отпустили, затем неуклюже подпрыгнул и, хлопая крыльями, взмыл на нижнюю ветку ближайшего дуба. Он сидел там, наклонив голову, будто раздумывая, благодарить или ругать своих спасителей. 
Руи вскочил на ноги, его лицо озарилось таким ярким восторгом, что даже воздух вокруг будто заискрился. 
– Смотри, Элли! Получилось! 
Детское прозвище, которое он не использовал при посторонних уже лет пять, сорвалось с его губ само собой, будто в этот момент они снова стали теми мальчишками, что прятались в саду от уроков.
Элрион не сразу посмотрел на птицу. Вместо этого его взгляд остановился на брате – на его сияющих глазах, на беззаботной улыбке, на том, как солнечный свет играл в его растрёпанных ветром волосах. Что-то дрогнуло в глубине его груди, и уголки губ сами собой потянулись вверх – не в привычную усмешку, а в почти что улыбку. 
– Молодец, Ру, – он проговорил тише, чем собирался. 
Потом, будто спохватившись, добавил, уже с привычной суховатой ноткой: 
– Только не вздумай теперь всех калек замка сюда тащить. Отец... не поймёт. 
В его голосе не было страха – только предостережение и забота. 
А над ними, на дубовой ветке, дрозд расправил крылья, будто проверяя их на прочность, и внезапно сорвался в полёт – сначала неуверенный, но с каждым взмахом всё более свободный. 
И Руи, не в силах сдержать смех, крикнул ему вслед: 
– Лети! 
Как будто это было не просто пожелание птице, а обещание. 
Или вызов.
Дрозд растворился в золотой дымке заката, оставив после себя лишь легкое дрожание ветки да тишину, внезапно обрушившуюся на поляну. Восторг Руи, казалось, еще витал в воздухе, как тепло от нагретой солнцем травы. Он стоял, запрокинув голову, следя за исчезающей точкой, пока она не слилась с небом. Потом его плечи опустились, и он медленно обернулся к брату, лицо, все еще озаренное внутренним светом, но теперь с тенью задумчивости.
Руи опустился на колени, отряхивая невидимые соринки с потертых штанов. Движения были спокойными, но в его позе чувствовалась каменная твердость.
– Он много чего не понимает, – проговорил он тихо, глядя на травинку, зажатую между пальцами. Голос его был ровным, как поверхность лесного озера, но под ней чувствовалась глубина непоколебимого убеждения. – Как можно пройти мимо, если можешь помочь? Даже дрозду. Даже если знаешь, что потом придется отвечать.
Элрион вздохнул – долгий, усталый выдох, будто выдыхая груз, который всегда давил ему на плечи. Он откинулся назад, снова укладываясь в траву, и прикрыл глаза ладонью, щурясь от низкого, ослепительного солнца. Его шрам над бровью, освещенный косыми лучами, казался глубже, резче.
– Потому что мир, Ру, – его голос звучал глухо, натужно, словно он произносил заученную мантру, от которой уже тошнит, – это не вот эта тихая поляна. За ее границами... там волки. Настоящие. Они чуют слабость за версту. И они разорвут тебя на куски, если ты будешь тратить силы на спасение каждой воробьиной души, что попадется на пути. Они не оценят твоей доброты. Они увидят лишь легкую добычу.
Руи подполз ближе и сел рядом, обхватив колени руками. Он прижал подбородок к коленям, но его глаза, устремленные на Элриона, горели убежденностью, как два уголька в сумерках.
– Значит, надо стать сильнее их, – заявил он просто. – Сильнее волков. Не для того, чтобы терзать других, как они. А чтобы стоять щитом перед теми, кто слабее. Как настоящие рыцари из старых легенд, что мама читала нам. – он сделал паузу, впиваясь взглядом в закрытое лицо брата. – Сила, Элли, она не в том, чтобы все вокруг трепетали от твоего имени. Сила – в том, чтобы зажечь огонек в чужой тьме. Дать надежду. Вот как этот дрозд сейчас – он же полетит! Он выживет! Разве это не настоящее чудо? Разве это не стоит любого риска?
Элрион приоткрыл один глаз, повернув голову в сторону Руи. Взгляд его был устало-насмешливый.
– Чудо? Чудо в том, что отец до сих пор не прибил твои склянки с мазями к стене конюшни вместе с твоей головой за все эти «чудеса». – Уголок его губ дрогнул в подобии улыбки. – Помнишь того щенка? С перебитой лапкой, которого ты умудрился протащить через ползамка и спрятать под своей кроватью? У отца лицо стало цвета свеклы, когда он его там обнаружил. Я думал, у него удар хватит прямо на месте.
Воспоминание вызвало у Руи неожиданный взрыв смеха – звонкого, чистого, как колокольчик, заглушающего на мгновение мрачные мысли. Он толкнул Элриона в плечо.
– Ага! А ты тогда, как герой из баллады, встал и заявил: «Это я его нашел у конюшни, отец. Уже таким. Руи хотел прикончить, чтобы не мучился, а я не дал!» – Руи закатил глаза, но смех все еще дрожал в его голосе. – Хотя врать... это, конечно, не по-рыцарски.
Элрион покачал головой, и низкий, глухой смех вырвался у него из груди – взрослый, усталый, лишенный беззаботности Руи. Он поднялся на локоть.
– Лучше ложь во спасение, Ру, чем горькая правда, которая сломает шею тебе... или твоему щенку. Или вот этому дрозду. – Его лицо снова стало серьезным, почти суровым. Он пристально посмотрел на младшего брата, и в его глазах читалась неподдельная тревога. – Просто... будь осторожнее. Твоя доброта... она как открытая рана. Как незащищенное горло перед волчьей стаей. Она делает тебя уязвимым. Слишком уязвимым.
Руи замер. Смех слетел с его лица, как маска. Он задумался, его взгляд стал далеким, устремленным куда-то внутрь себя. Потом он медленно перевел глаза на Элриона. В его глазах не было и следа наивности – только глубокая, почти болезненная ясность понимания мира и своего места в нем.
– А если ее защищать? – спросил он тихо, но каждое слово звучало отчетливо, как удар молота по наковальне. – Ты же сильный, Элли. Ты всегда защищаешь меня от волков, видимых и невидимых. – Он сделал паузу, подбирая слова. – А я... я буду защищать нашу... ну, не знаю... нашу человечность? Чтобы она не умерла в этих каменных стенах. Чтобы мы с тобой... не превратились в таких же волков, как все те, о ком ты говоришь. – голос его слегка дрогнул. – Без нее... без этой искры внутри... что мы тогда, Элли? Просто... оружия? Холодные, послушные оружия, как хочет того отец?
Последние слова повисли в воздухе, тяжелые и неудобные, как забытый на поле доспех. Тишина между ними стала густой, звонкой. Даже ветер стих, будто прислушиваясь. Элрион не ответил. Он лишь смотрел на брата, на его юное лицо, озаренное последними лучами солнца и этой странной, древней мудростью, которая казалась не по годам. В его глазах мелькнуло что-то неуловимое – то ли страх, то ли признание, то ли тень той самой человечности, о которой говорил Руи. Он резко отвел взгляд, уставившись на потемневший лес на горизонте, где уже собирались вечерние тени. Ответа не последовало. Только сжатые кулаки и резкая линия губ выдавали бурю, бушевавшую внутри него.
Тяжелые слова Руи повисли в вечернем воздухе, как неразрешенный аккорд. Элрион так и не ответил, лишь резко встал, отряхивая траву. Они молча пошли к замку, и тишина между ними была густой, колючей, как та самая проволока. Тени от высоких стен легли на них раньше времени, остужая теплоту поляны.
На следующий день, после утренних тренировок, где команды сержанта звучали особенно резко, а шрам Элриона горел огнем, Руи нашел брата в мрачной оружейной. "Мама зовет", – сказал он просто, и в его глазах была не только тень вчерашнего разговора, но и настойчивая искра надежды. Элрион лишь кивнул, откладывая затупившийся точильный камень. Дорога на западную террасу казалась бегством из мира железа и приказов в иную реальность.
Западная терраса замка тонула в полуденном золоте. Здесь, под высокими арками, увитыми плющом, царил иной мир. Воздух был густым и сладким от ароматов, поднимавшихся из глиняных горшков, теснившихся вдоль перил: горьковатый розмарин, нежная лаванда, бодрящая мята. Их запах смешивался с теплым дыханием нагретого дерева скамьи и едва уловимым воском, которым Илария смазывала нить. Жужжание пчел, деловито летающих между цветами, было единственным звуком, нарушающим благословенную тишину.
Леди Илария сидела в глубоком плетеном кресле, похожем на гнездо. Солнечные лучи выхватывали из полумрака ее руки – изящные, но сильные, с тонкими пальцами, которые ловко управляли серебряной иглой. Перед ней на пяльцах расцветал герб Ронса: грозный геральдический волк на фоне заснеженных гор и зелёного леса. Но вместо традиционного разорванного оленя в его лапах покоился… колос пшеницы. Золотистые нити, вышитые с невероятной точностью, передавали каждый наливной зернышко, каждый изгиб стебля. Это был вызов, зашифрованный в шелке и льне.
На низкой дубовой скамье рядом сидели Элрион и Руи. Элрион, ссутулившись, с лицом, омраченным концентрацией и легкой досадой, колол толстой иглой грубую кожу, пытаясь сшить чехол для меча. Его движения были резкими, неточными. Шов петлял, как пьяный солдат. Руи же, напротив, казался воплощением сосредоточенного спокойствия. В его руках был кусочек темного ореха, из которого под тонким резцом рождалась маленькая птица. Дрозд. Каждое движение ножа было выверенным, почти нежным. Стружка, тонкая и завитая, как папиросная бумага, падала ему на колени.
– Ру, – голос Иларии прозвучал тихо, но отчетливо, словно колокольчик в тишине. Мягкий, как шелковая нить, но с явственной стальной нитью внутри. – Не торопись. Дерево требует уважения. Каждая стружка – это часть будущей формы. Не ты решаешь, какой она будет. Ты лишь помогаешь ей проявиться. – Она наблюдала, как Руи тщательно скругляет изгиб крыла. – Видишь, как плавно идет линия, когда ты чувствуешь материал? Когда слушаешь его?
Руи поднял глаза, и они сияли чистым восторгом творца.
– Оно как живое, мама! – прошептал он. – Я чувствую, как оно сопротивляется в одном месте и податливо в другом. Я хочу, чтобы у него был... характер. Не просто птица, а птица, что была вчера. – Он осторожно провел подушечкой большого пальца по гладкой спине заготовки, сметая невидимую пыль. Потом его взгляд перешел на герб. – А у тебя колос... он идеальный! Прямо как настоящий. Кажется, тронешь – и почувствуешь зерна.
Элрион громко вздохнул, терпеливо распутывая нитку, которую только что завязал в мерзкий узел. Его "волк ", выжженный на коже чехла, и впрямь напоминал жалкую таксу с вытянутой мордой, а не символ грозной силы.
– Мой "волк" больше похож на больную дворнягу после драки, – проворчал он, бросив раздраженный взгляд на шедевр матери. Потом его взгляд задержался на странном колосе. Искреннее недоумение сквозило в голосе, без тени вызова: "Почему колос, мама? В гербе Ронса – сила. Волк, защищающий свои владения. Олень, поверженный враг... а не пшеница. Разве хлеб – символ мощи?
Игла в руках Иларии замерла на мгновение, словно задумавшись. Она посмотрела на Элриона, потом на свой вышитый бунт. Улыбка тронула ее губы, став теплее, но в глубине ее синих глаз, таких же, как у Руи, затаилась знакомая глубокая печаль.
– Сила, Элли, – проговорила она мягко, – бывает разной. Волк защищает свою стаю. Это сила клыков и когтей. Сила границ. Но что стая без хлеба? Без плодородной земли, дающей жизнь? Без мира, чтобы эту землю обработать, чтобы зерно созрело? – она осторожно коснулась кончиком пальца вышитого золотого колоса. – Вот он, ответ. Этот колос – тоже сила. Сила жизни. Сила созидания. Сила терпения и веры в завтра. Иногда, сынок, ее защитить куда сложнее, чем клочок земли или право на налог. – Ее взгляд, полный нежности и чего-то невысказанного, перешел к Руи, к птице в его руках. – И куда сложнее понять эту силу тем, кто привык мерить ее только мечом и страхом.
Руи замер, затаив дыхание. Его резец перестал водить по дереву. Слова матери падали в тишину террасы, как семена в благодатную почву.
– Значит... – он начал медленно, подбирая слова, – забота о слабых... о земле... о том, чтобы хлеб родился... это... это тоже рыцарский долг? – глаза его широко раскрылись, в них горел огонек надежды, искавший подтверждения. – Так же важно, как... как дрозда спасти? Или щенка?
Илария протянула руку и нежно провела пальцами по его растрепанным ветром волосам. В ее прикосновении была вся материнская нежность и твердость ее убеждений.
– Да, Ру, – сказала она тихо, но так, что каждое слово отпечаталось в воздухе. – Это самый главный долг. Помнить, ради чего мы вообще возводим стены, держим мечи наготове и несем бремя власти. Ради жизни. Разной. Хрупкой. Прекрасной в своей простоте. Как этот колос... – ее палец снова коснулся вышивки, – ...или как тот дрозд, которому ты подарил шанс. – ее взгляд, мудрый и проницательный, скользнул к Элриону, который смотрел на свой кривой шов, но явно не видел его, погруженный в раздумья. – И для исполнения этого долга, Элли, требуется иная храбрость. Не та, что бросается в бой с мечом наголо. А та, что терпит. Та, что сострадает. Та, что видит дальше сиюминутной победы. – она подняла свою тонкую, острую иглу, и солнце сверкнуло на ее стальном острие. – Видишь? Иголка тоже может быть оружием. Страшным оружием. Если знать, как ее использовать. Чтобы не проливать кровь, а создавать красоту. Чтобы не отнимать жизнь, а давать ей шанс.
Элрион молчал. Его пальцы сжали неуклюжий кожаный чехол так, что костяшки побелели. Он перевел взгляд с грубой, злой кожи и своего корявого "волка" – на изящную, почти дышащую деревянную птицу в руках брата. Потом – на мудрый, переосмысленный герб матери, где сила обретала неожиданное, мирное воплощение. В его глазах, обычно таких ясных и решительных, бушевал шторм непонимания, столкновения несовместимых истин. Голос отца "Доброта – это слабость, а слабость – смерть" грохотал в одном ухе. Тихий, но неумолимый голос матери "Сила жизни... Сила созидания..." звучал в другом. Он не был согласен до конца. Мир за стенами замка не прощал слабости. Но семя сомнения в отцовской догме, посеянное матерью, упало в благодатную почву его усталости от жестокости. Оно пустило корень – маленький, хрупкий, но живой. Он не мог выразить этого смятения. Он лишь резко кивнул, слишком сосредоточенный на внутренней буре, чтобы произнести хоть слово. Его взгляд снова упал на иглу в руках матери – маленькое, острое оружие против целого мира железа.
Тихие слова матери об игле как оружии еще витали в теплом воздухе террасы, смешиваясь с запахом лаванды, когда в дверях появился стражник в латах цвета воронова крыла. Его каменное лицо было бесстрастным: "Его Величество требует наследника в кабинет. Немедленно". Аромат трав внезапно показался Элриону удушающим. Он отложил ножницы и чехол, чувствуя, как солнечное тепло на коже сменяется внутренним холодом. Кивок матери был едва заметен, но в ее глазах читалось предостережение и... жалость? Руи хотел что-то сказать, но Элрион уже шел за стражником, его шаги по каменным плитам коридоров звучали как удары молота по наковальне, все дальше уводя от света террасы в царство теней и железа.
Кабинет короля Каэлана был гробницей былых побед. Высокие дубовые панели, некогда сиявшие полировкой, теперь потемнели от времени и пыли. На них висели гобелены, изображающие давние кровавые баталии Ронса – застывшие в шерстяных нитях крики, сверкание клинков, предсмертные хрипы. Воздух был спертым, пропитанным запахом старого пергамента, воска для мебели и неподдельного, острого холода металла – от массивного королевского меча в стойке у стены до тяжелых наверший на стульях. Пыльный луч солнца, пробившийся сквозь узкое витражное окно со свинцовыми переплетами, не согревал, а лишь подчеркивал мрак, выхватывая клубящиеся в воздухе пылинки. Тишина стояла звенящая, гнетущая, как перед ударом грома.
Элрион стоял по стойке "смирно" перед массивным дубовым столом, заваленным свитками, картами и докладами с кровавыми печатями. Его тренировочная кожанка внезапно казалась тонкой, не защищающей от холода, исходившего от этих стен. Маска бесстрастия и послушания была натянута на его лицо, вылеплена годами тренировок. Шрам над бровью, обычно просто бледная полоса, в этом полумраке казался глубокой трещиной на каменном лике. Он не дышал, казалось, не моргал, лишь смотрел в одну точку на стене за столом, где гобеленовый воин вонзал копье в горло врага.
Король Каэлан стоял у окна, спиной к сыну и комнате. Его мощный силуэт загораживал скудный свет, отбрасывая длинную, искаженную тень, которая накрывала Элриона с головой. В его замершей позе чувствовалась нечеловеческая концентрация, как у хищника перед прыжком. Он медленно повернулся. В руках, затянутых в черные перчатки, он держал свиток с восковой печатью – черной, как запекшаяся кровь.
– Северные рудники, — голос короля был низким, ровным, без интонаций. Звук напоминал скольжение отточенной стали по мрамору – холодный, чистый, смертоносный. – Опять саботаж. Пять человек повешены на въезде в посёлок. – Он небрежным движением, полным презрения, бросил свиток на стол перед Элрионом. Пергамент шлепнулся с тупым звуком, как падающее тело. – Эффективно. Производство возобновилось.
Элрион бросил беглый, почти машинальный взгляд на зловещий свиток. Глоток был сухим, болезненным. Горло сжалось.
– Да, отец, – его собственный голос прозвучал чужим, отчеканенным из того же мертвого металла, что и голос короля. Но за спиной, скрытые от отцовского взгляда, его пальцы сжались в кулаки до хруста в костяшках.
Король сделал шаг. Потом еще один. Его тень поглотила Элриона целиком. Холодный, аналитический взгляд скользнул по сыну, словно оценивая оружие на износ.
– Ты наблюдал сегодня утром за тренировкой новобранцев? – спросил он так же ровно. – Видел того щуплого мальчишку? Того, что упал в грязь, не осилив марш с полной выкладкой?
Элрион кивнул, едва заметно:
– Видел. Сержант его... поднял.
Короткий, резкий звук вырвался из глотки короля – не смех, а скорее хриплый лай, похожий на удар плети по плоти.
– Поднял? – король изобразил удивление, но в его глазах не было ничего, кроме ледяного презрения. – Чтобы дать возможность упасть снова? Нет, Элрион. Его выгнали. С позором. Прямо с плаца. Бросили ему вслед его же потрепанные сапоги. – он сделал еще шаг, вплотную к сыну. Тяжелая рука опустилась на плечо Элриона, как гиря. Тот невольно подался под этим весом, почувствовав, как стальные пальцы впиваются в мышцы почти до боли. – Слабость – зараза. Она распространяется быстрее чумы. Один упал – другие подумают, что можно расслабиться. Позволить себе слабину, – голос короля стал тише, опаснее. – Ты – будущее Ронса. Кровь волка в твоих жилах. Ты должен видеть не следствие, а корень проблемы, – его горячее, пахнущее старым вином и властью дыхание опалило лицо Элриона. – Не саботажники на рудниках – корень. Их вера в то, что можно безнаказанно требовать большего, бунтовать против воли короны! Не щуплый мальчишка – корень. Его неспособность стать железом. Выковать себя в оружие, – пауза повисла, густая, как смола. Король наклонился еще ближе, его шепот был подобен шипению змеи. – И твой брат...
Элрион напрягся всем телом. Каменная маска треснула – в глазах мелькнула мгновенная, дикая вспышка первобытного страха. Не за себя. За него.
– Руи... – голос Элриона сорвался, стал хриплым. – ...он старается на тренировках, отец. Он учится...
– Руи?! – король сжал плечо так, что Элрион едва сдержал стон. Боль была острой, унизительной. – Он занят спасением воробьев и детскими грезами о рыцарях из сказок! Его доброта, Элрион – это не милая слабость. Это щель в наших доспехах! – король впился в сына ледяными глазами-шипами. – В твоих будущих доспехах! Через которую враг пронзит сердце Ронса! – он резко отпустил плечо, словно отбрасывая нечто оскверняющее, и сделал шаг назад. Его взгляд был беспощаден. – Запомни раз и навсегда. Вбить себе в череп, как аксиому: доброта – это слабость, а слабость – смерть. Не только твоя. Смерть королевства. Твоих подданных. Твоего рода. – Он указал перстом на зловещий свиток о рудниках. – Народ не любит, наивный. Народ боится. Страх – единственный надежный замок на дверях бунта. Единственная узда для стадного быдла! Контроль. Железная воля. И готовность применить жестокость первым, не дожидаясь удара в спину! Чтобы не пришлось применять ее вдесятеро позже, когда пожар мятежа охватит все королевство! – его палец с силой ткнул в пергамент. – Вот она, истинная забота о королевстве! Жестокость сегодня – стабильность завтра. Порядок. Сила. Все остальное... – он с презрением махнул рукой в сторону окна, за которым угадывался кусочек зеленого сада, где Руи спасал дрозда, – ...сентиментальный мусор. Отрыжка слабых. Твоя задача, как наследника престола, – выжечь эту слабость в себе каленым железом. И защитить Ронс от нее... – король сделал паузу, и следующая фраза прозвучала тише, но страшнее громового раската, – ...даже если источник этой слабости – твоя собственная кровь.

Последние слова повисли в воздухе, как приговор, высеченный на надгробии. Король Каэлан развернулся к столу с картами, его спина – непроницаемая стена-  была красноречивее любых слов. Аудиенция окончена.
Элрион стоял неподвижно. Лицо – бесстрастная каменная маска, за которой бушевал ад. Страх за Руи, холодный и липкий, смешивался с волной отвращения к словам отца, к этой ледяной, бесчеловечной логике. Тяжесть короны, которую ему предстояло нести, давила на виски. И мучительный, рвущий душу вопрос: где правда? В колосе матери или в петле на рудниках? Он сделал безупречный поклон, резкий и низкий, как удар сабли.
– Понял, отец, – голос его был пустым эхом, звоном мертвого металла. Он развернулся на каблуках и вышел, не оглядываясь. Дверь захлопнулась за ним с глухим, окончательным стуком.
Только в пустынном, холодном каменном мешке коридора, где не было свидетелей, кроме безмолвных гобеленов, Элрион прислонился к ледяной стене. Он сжал виски пальцами так сильно, что в глазах потемнело. Глубокий, дрожащий вдох вырвался из его груди, похожий на стон загнанного зверя. Шрам над бровью пылал огнем, пульсируя в такт бешено колотящемуся сердцу. В тишине коридора этот тихий, прерывистый звук его дыхания был единственным доказательством, что за каменной маской еще теплилась жизнь. И сомнение.
Тяжелый, глухой стук захлопнувшейся двери кабинета отца еще отдавался в костях Элриона, словно последний удар молота по наковальне его души. Холодный мрак коридора, увешанного безмолвными свидетелями былых кровавых побед на гобеленах, обволакивал его плотнее доспехов. Запах старого камня, пыли и воска смешивался со стойким привкусом железа и власти на его языке – горьким осадком слов отца: "Доброта – это слабость, а слабость – смерть... даже если источник... твоя собственная кровь". Фраза висела в ушах навязчивым эхом. Он шел, не видя пути под ногами, каждый шаг по холодному камню отдавался в висках пульсирующей болью. Шрам над бровью горел, как клеймо. Только когда он толкнул тяжелую дубовую дверь своих покоев и втянул носом знакомый запах воска, кожи и старого пергамента, смешанный с едва уловимым ароматом розмарина, занесенным, вероятно, с террасы матери, ледяной панцирь внутри чуть дрогнул. Комната была тихим убежищем, но сегодня ее знакомые очертания казались чужими, полными теней отцовских угроз. Он машинально скинул тренировочный дублет, ощущая, как вместе с ним хочется сбросить и невыносимый груз наследства. На столе лежала схема укреплений северных рубежей – аккуратно развернутая, но нетронутая. Он не садился. Стоял у стола, упершись ладонями в холодное дерево, пытаясь вытереть из памяти ледяные глаза отца и зловещий черный свиток.
Лунный свет, пробивавшийся через высокое арочное окно, серебрил пылинки в воздухе и ложился холодной полосой на пол. Тишина была гнетущей, звенела в ушах после грохота отцовских истин. Элрион закрыл глаза, втягивая воздух, пытаясь найти в себе хоть каплю той "силы жизни", о которой говорила мать, но находил лишь пустоту и натянутую струну тревоги за Руи. Он ждал. Ждал неосознанно, как ждут грозы после духоты, ждал того единственного, кто мог разбить этот ледяной плен. И тогда...
Дверь с грохотом распахнулась, ударившись о каменную стену. В проеме, залитый серебристо-голубым светом луны, стоял Руи. Он был еще в нарядном бальном камзоле из темно-синего бархата, расшитого серебряными нитями, но камзол был помят, как будто он через него катился, а бант у горла развязан и болтался. Его лицо пылало – не от стыда, а от такого внутреннего жара, что казалось, вот-вот пойдет пар. Глаза сияли как два захваченных врасплох и вырванных из тьмы созвездия. Он дышал прерывисто, шумно, как загнанный конь, грудь вздымалась под дорогой тканью.

– Элли! ЭЛЛИ! – его голос сорвался с первых же слов, громкий, хрипловатый от быстрого бега и переполнявших его чувств. – Ты не представляешь! Она... она... – слова спотыкались, слипались на пересохшем языке. Он не видел ничего вокруг, только брата. Запыхавшись, он метнулся к столу, схватил кувшин с остывшей водой и, не целясь, поднес ко рту. Вода хлынула через край, заливая камзол темными пятнами, стекая по подбородку, но он пил большими, жадными глотками, задыхаясь между ними.
Элрион резко обернулся на грохот. На его усталом лице, еще хранящем отпечаток ледяного кабинета и внутренней бури – тени под глазами казались глубже в лунном свете, уголки губ напряженно поджаты, сначала мелькнуло мгновенное раздражение, почти ярость: "Опять шум? Неужели нельзя..." Но оно тут же сменилось острой, животной тревогой, сжавшей сердце в кулак: "С ним что-то случилось? На балу? Отец?.." Он инстинктивно выпрямился, рука непроизвольно потянулась к несуществующему у пояса кинжалу, все мышцы напряглись, готовые к прыжку, к защите. И лишь когда он увидел лицо брата – не испуганное, не раненое, а сияющее, преображенное чем-то невероятным – тревога отступила, сменившись полным, оглушающим недоумением. Он опустил руку.
– Ру? – голос Элриона прозвучал хрипло, непривычно тихо после собственного напряжения. – Бал... что там? Ты цел? Что стряслось? – он сделал шаг навстречу, все еще настороженный, но уже скорее из желания понять источник этого безумного сияния, чем отразить угрозу.
Руи с грохотом поставил полупустой кувшин на стол, не обращая внимания на лужу. Он отшвырнул мокрую прядь волос со лба, и его руки взметнулись вверх, как крылья готовящейся взлететь птицы.
– Цел? – он фыркнул, и этот звук вырвался звонким смешком. – Я... я жив! По-настоящему жив! Впервые! – он вдруг закружился на месте, как волчок, подхваченный невидимым вихрем, широкие рукава камзола развевались. – Элли, я видел ее! Аннабель! Дочь герцога Лорана! Он остановился, запрокинул голову, словно вновь вглядываясь в невидимый образ. – Она... как рассвет после долгой, долгой грозы! Как первый луч солнца, пробившийся сквозь тучи и упавший на чистый, нетронутый снег! Ее глаза... – он прижал ладони к груди, словно пытаясь удержать бьющееся сердце. – ...они не просто голубые! Они цвета самого чистого весеннего неба над горами! Нет! Глубины горного озера в полдень, когда видишь каждую травинку на дне! А волосы... – его пальцы впились в собственные светлые пряди. – ...темные, как крыло ворона в лунную ночь, но, когда она кружилась в танце... в них вспыхивали искры! Тысячи крошечных солнц!
Элрион замер. Тревога окончательно растворилась, уступая место сначала облегчению, которое расслабило его плечи: "Просто влюбился. Ох уж этот Ру..." Затем на лице появился привычный скепсис, смешанный с практической озабоченностью: "Герцог Лоран? Стальной герцог с севера? Ох, Ру... Ты влез не в свои сани..." Но глядя на брата – на его распахнутые, сияющие глаза, на трясущиеся от волнения руки, на всю эту беззащитную искренность, которая была такой же частью Руи, как его умение лечить или резьба по дереву, скепсис растаял. Через каменную маску наследника, через усталость и гнет отцовских слов пробилась настоящая, теплая улыбка. Она тронула его губы, смягчила резкие линии лица, добралась до глаз, заставив их потерять на мгновение привычную суровость. Он невольно покачал головой, пораженный силой чувств младшего брата.
– Замедли ход, влюбленный трубадур, – сказал он, и в его голосе зазвучала легкая, братская насмешка, но совершенно лишенная злобы, скорее – нежность. – Аннабель Лоран? Он сделал паузу, как бы припоминая. – А она... заметила нашего скромного сокольничего среди блеска герцогских сынков и графских наследников?
Руи бросился к Элриону, схватив его за предплечья крепко, почти болезненно. Его пальцы дрожали.
– Заметила! Мы танцевали! Два танца подряд, Элли! – он выпалил слова, словно боялся, что их перехватят. – И она... она говорила со мной! Не о погоде, не о скучной политике или охоте! Она спрашивала о Белом Когте! О моем соколе! Хотела знать, как я его обучаю! Спрашивала, какие книги я люблю читать в библиотеке! – восторг на его лице достиг апогея. – Она смеялась, Элли! Искренне смеялась над моей глупой шуткой про старого канцлера и его парик, который чуть не улетел в окно! – голос Руи дрогнул, стал тише, почти благоговейным. – Она слушала! По-настоящему слушала, глядя прямо в глаза! И когда она смотрела на меня... время остановилось. Казалось, весь этот огромный, шумный, блестящий зал исчез. Остались только мы двое... и музыка... и эти ее глаза...
Элрион смотрел на брата, захваченного вихрем первой, всепоглощающей влюбленности. Его собственная усталость, мрачные мысли о рудниках, казнях, отцовских уроках жестокости и страха – все это вдруг отступило, как туман перед ярким солнцем. Он видел в Руи не "слабость", не "щель в доспехах", а нечто редкое, хрупкое и невероятно сильное – чистую, неугасимую искру жизни, способную осветить даже самые мрачные уголки их мира. Эта искра согревала и его, пробивая лед вокруг его сердца. Он видел настоящего Руи – того мальчика, что спасал дроздов и щенков, но возмужавшего, озаренного новым, мощным чувством.
– Два танца... и разговоры не о погоде? – Элрион усмехнулся, но в его глазах светилась неподдельная, теплая радость за брата. – Это, Ру, пахнет уже не просто мимолетным увлечением. Аннабель Лоран... – он кивнул, как бы подтверждая что-то самому себе. – Хм... Слухи доходят и до тренировочного плаца. Говорят, умна не по годам. И характер... – он многозначительно поднял бровь, но тут же хлопнул Руи по плечу, жест был крепким, ободряющим. – Ну что ж, поздравляю, брат. Похоже, ты вошел в опасные, но чертовски интересные воды. Герцогские дочери, – он чуть наклонился, понизив голос в шутливом предостережении, – ...это не дрозды с перебитой лапкой. Их отцы имеют острые когти и длинную память.
Сияние на лице Руи чуть померкло, будто легкая тучка пробежала по солнцу, но не погасло. Значение слов брата он понял.
– Я знаю... Отец Лоран... он как гора ледяная, – пробормотал он. Но тут же глаза снова вспыхнули. – Но, Элли... она не такая! Она не как все эти... куклы в шелках! Она настоящая! Живая! Как мама... – он запнулся, вдруг смутившись, краска залила его щеки еще гуще. – ...только... по-другому! Совсем по-другому! – он отвернулся, потупив взгляд, будто пойманный на чем-то запретном. – Просто... я не могу. Не могу перестать думать о ней. О том, как уголки ее губ дрогнули, прежде чем рассмеяться... О том, как ее рука – такая легкая! – лежала на моей во время вальса... – он подошел к арочному окну, устремив взгляд в лунную даль, залитую серебром, его профиль был одухотворенным и мечтательным.
Элрион наблюдал за ним, прислонившись к краю стола. Мысли о контроле, о необходимости жестокости, о "железной воле" казались сейчас чудовищно чуждыми, ненужными, мертвыми на фоне этой простой, прекрасной радости, бьющей ключом из его брата. Он чувствовал одновременно щемящую нежность и острую, почти физическую тревогу. Хрупкое счастье Руи казалось таким беззащитным в жестоком механизме их мира, в тени отцовского гнева и амбиций Лоранов. Как защитить эту искру?
– Ну, раз она настоящая... – начал Элрион, и его голос звучал мягче обычного. Он подошел к Руи и легонько, по-дружески толкнул его в бок, стараясь вернуть с небес на землю. – ...то тебе сейчас нужен не лунный свет, а сон. Крепкий сон. Завтра с первыми петухами – на плац. Будущему рыцарю Аннабель Лоран, – он подчеркнул титул, напоминая о дистанции, – потребуются сильные руки и твердая спина. Чтобы достойно кружить ее на балах и... – он сделал многозначительную паузу, – ...выдерживать взгляды ее ледяного папаши, – в этих словах была забота, попытка оградить хотя бы шуткой новую, хрупкую надежду брата и суровой реальностью их распорядка.
Руи засмеялся. Смех его был легким, звонким, как падение стеклянных шариков, и наполненным безмерным счастьем. Энергия била из него ключом.
– Правда, Элли! Ты тысячу раз прав! Я должен! Должен стать сильнее! Сильнее всех волков в мире! Сильнее льда! Для нее! – он стремительно развернулся и помчался к двери, как ураган. На пороге резко остановился, обернулся. Его лицо, обрамленное темными волосами, светилось в лунном свете, – Спокойной ночи! И... спасибо! – выдохнул он, и эти два слова прозвучали с такой искренней теплотой и благодарностью, что было ясно – спасибо не только за совет, а за понимание, за эту минуту разделенной радости. И он исчез, сбегая вниз по коридору, оставив за собой почти осязаемый шлейф счастья, молодости и невероятной энергии.
Элрион остался один в внезапно оглушившей тишине комнаты. Улыбка медленно сползла с его губ, как маска. Его лицо в лунном свете стало снова замкнутым, задумчивым, но уже иным – не отягощенным только что ледяным ужасом отца, а пронизанным тревогой иного рода. Он смотрел на пустой дверной проем, где только что мелькнула тень беззаботного счастья, потом перевел взгляд на холодные, безучастные звезды в арочном окне. Его пальцы сами собой поднялись, коснулись шрама над бровью – старой отметины силы, жестокости, долга. Губы беззвучно шевельнулись.
– Сильнее волков... – прошептал он в тишину, и слова повисли в воздухе, странно эхом отозвавшись в его душе. Взгляд упал на стол, где лежала схема укреплений, а мысленным взором он видел кровавые печати на отцовских свитках. На фоне только что улетевшего, хрупкого счастья Руи эти символы власти и насилия казались особенно мрачными, тяжелыми, безнадежно далекими от весны в душе его брата. Глубокая тень легла на его лицо.
– Дай тебе бог, Ру, – добавил он чуть слышно, и в его голосе, обычно таком твердом, звучало нечто новое: предчувствие бури, мольба и братская любовь, смешанная со страхом за то светлое, что только что вспыхнуло во мраке их мира. – Дай тебе бог...
Тишина после ухода Руи сгустилась, но теперь она была иной – не гнетущей, а размышляющей, наполненной эхом братского смеха и тяжестью предчувствий Элриона. Он долго стоял у окна, глядя на звезды, пальцы все так же касались шрама. Лунный свет скользил по листу со схемой укреплений, высвечивая холодные линии валов и бастионов – символы мира, который он должен был защищать железом и страхом. Мира, в котором так неуместно, так опасно выглядело счастье его брата. Наконец, он глубоко вздохнул, словно сбрасывая груз, подошел к столу и потушил масляную лампу. Комната погрузилась в серебристо-голубые сумерки, освещенные только луной. Он лег, но сон не шел. Образ сияющего Руи смешивался с ледяным взглядом отца и... с неожиданно возникшим в памяти вышитым золотым колосом на гербе матери. Сила жизни... Сила созидания... Где же она в этом мире петель и рудников? Вопросы вихрем кружились в голове, пока усталость не начала брать свое, унося его в беспокойный сон, где смешивались серебристый смех Аннабель и черный свиток с кровавой печатью. За окном ночь тянулась к рассвету, предвещая новый день обязанностей и скрытых бурь.