Глава 18. Тень обещания

Рыночная площадь дышала гнилью и отчаянием. Влажный воздух, пропитанный запахом раздавленных гнилых овощей и едкой гарью с Площади Правосудия, обволакивал всё вокруг тягучей пеленой. Свинцовые тучи, казалось, специально опустились так низко, чтобы давить на плечи, напоминая: здесь нет места надежде.
Эльфы в поношенных одеждах двигались словно тени. Их глаза, опущенные в грязь под ногами, отражали лишь выжженную боль. Ни смеха, ни оживлённых разговоров – только шарканье стоптанных башмаков по мокрому камню. На стенах алели свежие плакаты с портретом Каэлана и лозунгом: "Сила – в Порядке. Порядок – в Повиновении". Рядом висело объявление о вчерашней казни – чернила расплылись под дождём, превратив слова в кровавые подтёки.
В луже у дороги лежала сломанная деревянная лошадка – один глаз выдолблен, грива облупилась. У стены сидела слепая старуха, её костлявые пальцы бесцельно перебирали гнилую солому. В углу площади трое подростков с пустыми глазами наблюдали за происходящим. Один из них, тощий мальчишка с синяком под глазом, методично вонзал нож в деревянный чурбак. Раз. Два. Три.
Белоснежные волосы двух юношей резко выделялись на этом фоне. Руи, младший, шёл впереди. Его тёмно-зелёный плащ развевался на влажном ветру, а глаза, вопреки всему, светились тёплым любопытством. Элрион, старший, держался чуть позади, его пальцы нервно сжимали кошелёк.
– Смотри, Элли, – Руи внезапно остановился, указывая на прижавшегося к стене мальчонку лет пяти. Ребёнок беззвучно плакал, его большие глаза были полны животного страха. – Сирота... или потерялся.
Элрион резко схватил брата за локоть:
– Руи! Нет. Идём. Сейчас, – прошипел он, бросая взгляд на подростков с ножом. Те перестали стучать лезвием, уставившись на принцев.
Но Руи уже вырвал руку и присел на корточки перед ребёнком, не обращая внимания на грязь, затягивающую подол его дорогого плаща.
– Эй, солнышко, что случилось? – его голос звучал так тепло, что мальчик перестал отползать.
Руи достал монету. Элрион закатил глаза, когда его брат вложил медяк в крошечную ладонь:
– Вот, купишь себе булочку у тёти Марты, ладно? Она ларёк вон там держит.
Из толпы донёсся шёпот:
– Щедро... принц...
Но его тут же перебило злобное шипение:
– Притворяется. Щупает почву, как папаша...
Руи встал, ослепительно улыбнувшись мальчику. Этот солнечный луч в серости казался почти кощунственным.
– Видишь? Не так страшно, – обратился он к брату. – Теперь идём за подарком маме? Я знаю, где продают тех куколок из корня, что ей нравятся...
Элрион отвёл брата в сторону, его пальцы впились в зелёную ткань плаща:
– Ты ослеп, Руи? Видишь их глаза? Это не благодарность, это ненависть. Твоя монета – капля в море их бед. Отец прав: подачки делают их слабыми и наглыми. А нас – мишенями.
Он нервно оглянулся. Слепая старуха подняла голову, её мутные глаза, казалось, следили за ними. Подростки сдвинулись ближе.
Руи лишь пожал плечами, но его взгляд стал серьёзнее:
– Это не подачка, Элли. Это... человечность. Если мы не покажем её, кто покажет? Отец? Его "сила" оставила их вот такими, – он кивнул на старуху, на плакат с казнью. – Я не хочу жить в стране сломленного народа.
Он решительно направился к лотку с резными игрушками. Элрион, бормоча: "Наивный дурак", – неохотно последовал за ним, чувствуя на спине колючие взгляды. Его рука сама потянулась к скрытому под плащом кинжалу.
У лотка с куклами стояли трое. Не нищие – их одежда была бедной, но чистой. Мужчина с шрамом через глаз наблюдал, как Руи выбирает куклу:
– Смотри-ка... Щенки тирана разгуливают. Подарки мамочке выбирают... после того, как их папочка мою сестру и её детей на виселицу отправил за листок с правдой о налогах...
Молодая женщина с потухшими глазами сжала руку подростка:
– Добрый? Ха! Маска. Улыбается сейчас, а завтра прикажет сжечь квартал, если папа скажет. Все они одинаковы. Кровь голубая, а души чёрные.
Подросток, тот самый с ножом, судорожно сжал рукоять в кармане:
– Отец говорил... если не будет наследников... если щенков придушить... Может, хоть новый гад не вырастет? Может... затихнет?
Мужчина с шрамом медленно опустил руку в глубокий карман плаща, где что-то тяжёлое было обёрнуто в тряпку:
– Один шаг... Всего один... И у Каэлана не останется будущего. Как он оставил без будущего нас.
Взгляды троицы стали смертельно-решительными. Это был уже не шёпот ненависти – тихий приговор.
Руи в это время радостно развернул куколку из светлого корня:
– Смотри, Элли! Как живая! Мама будет в восторге!
Элрион взглянул на куклу, потом на сияющее лицо брата – и на мгновение его черты смягчились. Но тут он заметил мужчину с неестественно замершей рукой, мертвенные лица его спутников. Ледяной укол страха пронзил его.
– Руи! ХВАТИТ! Идём! НЕМЕДЛЕННО! – его голос сорвался на визгливую ноту. Он грубо развернул брата, отшвырнув куклу в грязь. – Забудь про дурацкие куклы!
Руи растерянно моргнул:
– Элли! Что с тобой? Я почти...
В этот момент с края площади раздался душераздирающий женский крик, лошадиное ржание и грохот несущейся кареты...
Грохот копыт по булыжнику разорвал удушливую тишину площади. Из переулка, вырвалась золоченая карета с гербом герцога Лорана – два скрещенных меча над волком. Кучер, пьяный, безвольно болтал вожжами, его стеклянные глаза не видели ничего, кроме собственного отражения в луже вина на дне бутылки.
Девочка появилась внезапно – маленький лоскуток жизни среди серости. Ее выцветшее платьице, когда-то голубое, теперь цвета грозового неба, вспыхнуло ярким пятном. Мяч, старый, с потрескавшейся кожей, покатился по мокрому камню прямо под копыта взмыленных коней.
Руи даже не думал. Его тело двинулось само, опережая мысль, как стрела, выпущенная из туго натянутого лука. Серебристые волосы вспыхнули молнией в сером свете, плащ развевался, как крыло падающей птицы. Элрион лишь успел раскрыть рот – его пальцы сомкнулись на пустоте там, где секунду назад был рукав брата.
"Руи!" – его крик потонул в скрежете колес.
Мир замедлился, превратившись в череду жутких, четких картин:
Руи, скользя по мокрому камню, успевал. Его руки – длинные, изящные, руки музыканта, а не воина – резко оттолкнули девочку на тротуар. В глазах ребенка застыл ужас, ротик раскрылся в беззвучном крике. А Руи... Руи улыбался. Легкая, спокойная улыбка, будто он не на смерть бросался, а просто ловил солнечный зайчик. Улыбка, которая говорила: "Все хорошо. Ты в безопасности".
Щелчок тетивы прозвучал как хлопок лопнувшей струны. Стрела с черным оперением – запрещенная, магическая, та самая, что использовалась на охоте на оборотней – вошла точно между лопаток, прямо в сердце, будто убийца знал каждый изгиб его ребер. Руи вздрогнул, словно его окликнул старый друг. Его пальцы непроизвольно впились в грудь, где на светлой ткани уже расплывалось алое пятно, похожее на тот цветок, что мать вышивала на его детской рубашке. Ни меча, ни щита – только пустые ладони, еще секунду назад спасавшие жизнь.
Элрион застыл. Мир сузился до тоннеля, где в конце стоял его брат, медленно, как во сне, опускающийся на колени. Звон в ушах заглушил все – крики толпы, ржание лошадей, собственное бешеное сердцебиение. Запах – боже, этот запах – влажной земли после дождя и медной сладости, заполняющей ноздри, проникающей в легкие, в кровь, в самое сердце.
Он сделал шаг. Еще один. Ноги не слушались, будто увязали в смоле, в тех самых черных смолах, что отец приказывал заливать в рвы вокруг мятежных деревень. Руи уже лежал на боку, его глаза - такие же голубые, как у матери - искали что-то в свинцовом небе. Капли дождя застыли на ресницах, как слезы.
"Руи..." – голос Элриона был чужим, хриплым, будто кто-то разорвал ему горло изнутри.
Он рухнул на колени, подхватывая брата. Руина голова безвольно упала на его руку, волосы, всегда такие ухоженные, теперь слиплись от дождя и крови. В глазах – не страх, а глубокая, бездонная печаль, словно он видел дальше этого места, дальше этого момента, в какую-то страшную правду, недоступную другим. Губы шевельнулись: "Э... Элли... мне... не больно... правда..."
Легкий выдох, теплый, как летний ветерок, пахнущий мятными леденцами, которые они тайком покупали у уличных торговцев. И... тишина. Тело стало тяжелым, чужим, как та кукла из корня, что валялась теперь в грязи.
Элрион тряс его, сжимая ткань плаща, оставляя кровавые отпечатки на изумрудной ткани:
"Руи? Руи! Проснись! Это не смешно!" – его голос звучал как скрип ржавых ворот, как крик вороны над полем битвы.
Его пальцы нащупали шею – гладкую, еще теплую, там, где всего час назад он щипал брата, дразнясь. Ничего. Ничего. Снова и снова. Он гладил мокрые от дождя волосы, как делал это в детстве, когда брат болел лихорадкой и бредил сказками о драконах и принцессах.
"Все хорошо... сейчас... сейчас..." – шептал он, но мир уже качался, как палуба корабля в шторм, цвета сползали в серую муть, оставив только красное – на руках, на камнях, на разорванной ткани, на губах Руи, которые больше не улыбались.
В стороне валялся сверток – кукла из светлого корня, которую Руи так радостно показывал, держа, как святыню. Безжизненная рука брата лежала ладонью вверх, как будто просила прощения за то, что оставила его одного в этом жестоком мире.
Где-то вдали кричали эльфы. Кто-то звал на помощь. Но в этом пустом, вывернутом наизнанку мире остались только они двое – один, все крепче сжимающий другого, будто силой объятий мог вернуть душу в бездыханное тело, и тишина между ними, густая, как смола, липкая, как кровь, бесконечная, как их теперь разъединенные жизни.
Кровь на пальцах Элриона превратилась в коричневые узоры, будто кто-то вывел на его коже древние руны скорби. Он сидел на каменном полу пустых покоев, прислонившись спиной к стене, которая казалась такой же холодной, как и его нынешние мысли. За окном дождь стихал, последние капли медленно стекали по стеклу, оставляя за собой мокрые дорожки, похожие на те слезы, что так и не смогли вырваться наружу.
Три удара. Сухие, отрывистые, как выстрелы. Отец никогда не стучал - он возвещал о своем присутствии, как объявляют о начале казни.
– Войдите, – голос Элриона прозвучал чужим эхом в собственных ушах, хриплым и разбитым, будто он неделю не пил воды.
Дверь распахнулась без скрипа – слуги хорошо смазывали петли в королевских покоях. В проеме стоял Каэлан, его фигура заполнила все пространство, как тень заполняет комнату при закате. Осанка по-прежнему безупречная, плечи расправлены, подбородок приподнят – король даже в горе оставался королем. Только в уголках глаз, тех самых стальных глазах, что наводили ужас на целые королевства, что-то дрогнуло, когда его взгляд скользнул по окровавленному рукаву сына.
– Тело убрали, – произнес Каэлан, тщательно подбирая слова, как всегда. – Предадут земле без церемоний, – короткая пауза, во время которой где-то за окном прокричала сорока. — Ты не пойдешь.
Элрион медленно поднял глаза. В них вспыхнуло что-то дикое, первобытное, что-то от того волчонка, которого он когда-то нашел в лесу во время охоты.
– Почему? – одно-единственное слово, но в нем была вся его боль, весь гнев, вся та отчасти наивная вера, что отец всегда прав, которая сейчас трещала по швам.
Каэлан отвернулся к окну, его профиль на мгновение осветился бледным светом. Что-то дрогнуло в его лице – может быть, тень от пробежавшей за окном тучи, а может, что-то более глубокое, что король тщательно скрывал даже от самого себя.
– Потому что короли не плачут, – его голос звучал привычно твердо, но где-то в глубине, в самых низких нотах, дрожала тонкая ниточка чего-то, что Элрион не мог распознать. – Потому что скорбь – роскошь, которую мы не можем себе позволить. Потому что... – он резко обернулся, и в его глазах на мгновение мелькнуло что-то человеческое, – ...я не вынесу видеть тебя там.
Эти последние слова повисли в воздухе, тяжелые и неожиданно откровенные, раскрывая больше, чем Каэлан, вероятно, хотел бы. Элрион замер, почувствовав, как под ногами разверзается пропасть нового понимания. Это была не жестокость. Это была слабость. Его железный отец, чье имя произносили шепотом в соседних королевствах, не мог смотреть в лицо своей потере. Он прятал сына в безымянной могиле, как прячут улики преступления, как закапывают в землю постыдные семейные тайны.
И тогда Элрион понял страшную правду, которая ударила сильнее любого меча. Это не было наказанием. Это было признанием поражения. Его непоколебимый отец, Железный Каэлан, которого он боялся и которым восхищался, сам боялся. Боялся той минуты, когда ему придется стоять у могилы и признать – его воля, его законы, его драгоценный "порядок", ради которого он сломал столько судеб, не смогли защитить его собственного сына. И теперь он хоронил Руи дважды – сначала в земле, а потом в памяти, стирая все следы, как будто его никогда не существовало.
Дверь закрылась с тихим щелчком, оставив Элриона наедине с этим откровением. В комнате вдруг стало очень тихо, даже дождь за окном прекратился, словно сама природа затаила дыхание, осознав величину потери. И только где-то вдалеке, в саду под окном, кто-то – может быть, садовник, может быть, служанка – тихо напевал грустную мелодию, слова которой Элрион не мог разобрать, но которая странным образом напоминала колыбельную, что мать пела им с Руи в детстве.
Тени в покоях Иларии были гуще, чем обычно. Воздух стоял тяжелый, пропитанный запахом увядших трав – мелиссы, лаванды, шалфея – тех самых, что она заваривала в чашках, которые теперь никто не пил. Бесполезные попытки успокоить то, что успокоению не поддавалось. И под всем этим – едва уловимый, но невыносимый запах слез.
Она сидела у окна, затянутого плотным бархатом, не пропускавшим дневной свет. Ее пальцы, прежде такие ловкие, теперь с трудом сжимались на коленях, будто суставы заржавели. Лицо, всегда такое мягкое, благородное, стало резким, будто кто-то высек его из камня, оставив лишь глубокие тени под глазами и резкие складки у губ. Она сидела, глядя в пустоту, где еще недавно смеялся Руи.
Дверь скрипнула.
Элрион вошел, не постучав. Он двигался на автомате – шаг, еще шаг, – но не к ней, а мимо, будто комната была пуста. Его одежда все еще несла на себе следы площади: засохшие брызги грязи на сапогах, темные пятна на рукавах, которые она не хотела разглядывать ближе. Но больше всего ее пронзили его глаза. Стеклянные. Пустые. И в то же время – в них горел новый огонь, жесткий, как сталь, холодный, как лезвие.
Она не позвала его. Не произнесла его имя. Но ее взгляд – это был вопль.
Медленно, будто каждое движение давалось с нечеловеческим усилием, она поднялась с кресла. Ее руки сами потянулись к нему – нежные, дрожащие, с вытертыми иглами пальцами, которые когда-то вышивали звёзды на его детских рубашках. Она не думала. Не решала. Просто шагнула, как шагает мать к раненому ребенку, даже если знает, что не сможет помочь.
Он отшатнулся, как от удара.
– Не надо.
Голос был хриплым, лишенным тепла. Не просьба. Приказ.
Она замерла. Его взгляд – ледяной, аналитический – скользнул по ней, и в нем не было ничего от того мальчика, который когда-то прятался в ее юбках от грозы. Только холод. И что-то еще… обвинение?
– Элрион… – ее голос дрогнул, как тонкая нить, готовая порваться. – Сынок… эта боль… она…
Она искала слова. Какие-то. Любые. Но как назвать то, что разрывает сердце на части?
Он перебил ее.
– Боль? – его голос окреп, стал резче, как у отца. – Боль – это следствие. Следствие слабости. Руи был слаб.
Он бросил это ей в лицо, будто проверял. Будто ждал, что она закричит, заплачет, ударит его.
– Нет… – она прошептала, и в этом слове была вся ее сломанная вера. – Он был…
– Доброта – это СЛАБОСТЬ! – его голос сорвался, и на миг в нем прорвалось что-то дикое, почти истеричное, – Он кинулся спасать никчемную девчонку, которая даже не оглянулась! Он потерял бдительность! Из-за его слабости его убили!
Последнее слово повисло в воздухе, как нож, занесенный для удара. Он резко сжал челюсть, подавив дрожь.
– Отец был прав. Всегда прав. Руи был… слабым звеном. – Он говорил уже холоднее, глядя куда-то сквозь нее, будто обращался не к матери, а к призраку. – Если бы он был сильнее… если бы я был сильнее… этого бы не случилось.
В этих словах была его собственная вина, которую он тут же заковал в броню отцовских уроков.
Он выпрямился во весь рост, и в этот момент он был точной копией Каэлана – та же осанка, тот же жест подбородка, тот же холод в глазах.
– Слабость – это смерть, мать. Я не буду слабым. Я не позволю… чтобы из-за чьей-то слабости… – его взгляд вонзился в нее, и она прочла в нем: "Из-за твоей. Из-за моей", – …умирали те, кто этого не заслужил.
Он говорил о Руи. Но звучало это как манифест. Как клятва новоявленного короля.
Илария не спорила. Слезы текли по ее щекам бесшумно, будто и они боялись нарушить эту жуткую тишину. Она смотрела на него – и видела, что ее сын умер там же, где и Руи. Теперь перед ней стоял призрак с глазами Каэлана.
И все же…
Она сделала еще один шаг. Крошечный. Ее рука снова потянулась – не обнять, нет. Просто коснуться. Убедиться, что это не сон.
Его лицо исказилось. Губы подрагивали, в глазах мелькнуло что-то дикое – отвращение? Страх? Страх перед этой слабостью, перед потребностью в утешении, которая могла разрушить его новую, хрупкую броню.
– Оставь меня, – он прошипел сквозь зубы, подбирая слово, пренебрежительное, уничижительное, – И свою… доброту при себе.
Он развернулся и ушел твердыми шагами, не оглядываясь. Его спина была прямой, жесткой, будто уже покрытой невидимыми шипами, отталкивающими любое сочувствие.
Илария осталась стоять. Ее рука замерла в воздухе, потом медленно опустилась. Пустота перед ней гудела, как рана.
Она потеряла обоих.
Ее взгляд упал на вышивку, брошенную на стол – колос, символ жизни, которой она так хотела научить своих сыновей. Рядом валялся платок Руи, все еще пахнущий его духами.
– Что мы с тобой наделали, Каэлан?.. – ее губы шевельнулись беззвучно.
Но ответа не было. Только тишина.
Лунный свет струился сквозь ажурные решетки террасы, рисуя на каменных плитах причудливый узор, напоминающий треснувшую паутину. Элрион стоял на пороге, его тень растянулась по полу, черная и бесформенная, будто пятно пролитой чернилами скорби. Воздух здесь пах по-другому - не ладаном и травами, как в покоях матери, а древесной стружкой и льняным маслом, с легкой горчинкой засохшей краски.
Он сделал шаг вперед. Сапог скрипнул по рассыпавшимся стружкам – золотистым, как волосы той девочки, ради которой Руи...
"Не думай".
Но мысли бились в черепе, как пойманные птицы. Здесь, на этом самом месте, всего пять дней назад Руи сидел, склонившись над заготовкой, его тонкие пальцы бережно обводили контуры будущей птицы. "Смотри, Элли", – смеялся он, – "я сделаю целую стаю! Раздам детям у городских ворот. И тогда они поймут, что не все принцы..."
Фраза обрывалась в памяти. Как оборвалась его жизнь.
Элрион опустился на колени перед разбитым рабочим столом. Кто-то перевернул его в порыве бессильной ярости. Среди обломков и рассыпавшихся инструментов лежал незаконченный дрозд.
Он протянул руку, затем резко отдернул ее, словно боясь ожога.
"Не трогай. Оставь. Уйди".
Но пальцы сами сомкнулись на деревянной фигурке. Она была удивительно теплой, будто сохранила в себе частицу того солнечного дня. На одном крыле алело пятно краски – Руи всегда выбирал самые яркие цвета. "Чтобы было видно издалека", – говорил он с той своей дурацкой улыбкой.
В горле встал ком. Элрион сжал птицу так сильно, что заноза вонзилась в ладонь. Физическая боль принесла странное облегчение.
"Ты должен был думать. Должен был видеть опасность. Должен был..."
Голос сорвался на полузвуке. По щекам текло что-то горячее и соленое. Он прижал дрозда ко лбу, ощущая, как дерево впитывает его слезы.
"Я мог остановить тебя. Должен был остановить. Почему я..."
Внезапная ярость, острая и ослепляющая, поднялась из глубины. Он занес руку, чтобы швырнуть проклятую птицу в стену, разбить ее, уничтожить этот последний след...
И остановился.
В луже лунного света дрозд казался почти живым. Руи вложил в него что-то большее, чем просто умение резчика – частицу своей души. Уничтожить это значило убить его в последний раз.
Элрион медленно разжал пальцы. На ладони осталась тонкая заноза, торчащая из мякоти большого пальца. Он выдернул ее зубами, сплюнул на пол вместе с обидой и болью.
Ты ошибался, брат, – прошептал он, сжимая фигурку уже бережно. – Доброта – не сила. Это слабость, которая убивает.
Где-то в саду закричала сова. Лунный свет вдруг стал холоднее. Элрион поднялся, пряча дрозда в складках плаща. В этот момент что-то изменилось в самой его сути – будто последние искры тепла уступили место ледяному расчету.
Он больше не был тем мальчиком, который верил в сказки. Не был тем братом, который покрывал шалости Руи. Не был тем сыном, который жаждал отцовского одобрения.
Луна, плывущая за редкими облаками, осветила его лицо – бледное, с резкими тенями под скулами, с тонкими губами, сжатыми в одну беспощадную линию. В глазах, еще влажных от слез, уже не было ни боли, ни сомнений. Только решение.
"Я стану сильнее. Холоднее. Безжалостнее".
Он повернулся к двери, и его тень, удлиненная и острая, легла на стену, как предзнаменование. Где-то в глубине дворца завыл ветер, но Элрион уже не слышал его. В его ушах звучали только последние слова отца: "Короли не плачут".
"Нет," – подумал он, ступая в темноту: "Они правят".
И первый шип будущего проклятия, острый и неумолимый, вонзился в его разбитое сердце.
Тишина хижины была теперь иной – не тревожной предгрозовой, а умиротворенной, нарушаемой лишь потрескиванием дров в очаге и ровным, глубоким дыханием Милы, спавшей на своем ложе из соломы. Лихорадочный румянец сошел с ее щек, оставив бледность, но уже здоровую, как первый снег. Спала и тишина.
Лира, устало опустившись на грубую скамью у огня, разлила по глиняным мискам густой овощной суп, пахнущий дымком и кореньями. Тепло и аромат разлились по хижине, согревая не только тела. Тален, забыв на время свою клоунаду, молча и с неожиданным аппетитом уплетал свою порцию, лишь изредка с удовлетворением от проделанной работы, поглядывая на спящую девочку. Элрион сидел чуть поодаль, прислонившись к прохладной бревенчатой стене. Он ел медленно, механически, его алые глаза были устремлены куда-то вглубь пламени, где танцевали не только языки огня, но и тени прошлого.
Тайвин сидел, сгорбившись, над своей нетронутой миской. Он крепко сжимал ее грубые края белыми костяшками пальцев, будто боялся, что она ускользнет. Его взгляд был прикован к парящему над супом пару, но видел он явно не его. Видел страх, безысходность последних дней, тень смерти, отступившей от сестры, но не отпустившей его самого до конца.
Лира мягко коснулась его локтя.
– Тайвин, – ее голос прозвучал тихо, но отчетливо в тишине, – Ешь. Суп остынет. Тебе нужны силы. Миле еще нужен ты сильным.
Мальчик вздрогнул, словно очнувшись. Он медленно поднял глаза, сначала на Лиру, потом, словно преодолевая невидимое сопротивление, перевел взгляд на Элриона. В его больших, не по годам усталых глазах светилось искреннее, почти болезненное непонимание. Голос, когда он заговорил, был тихим, хрипловатым от сдерживаемых слез и дней молчаливого отчаяния:
– Ты… ты же принц. – он не произнес это как обвинение, скорее как констатацию непостижимого факта. – Почему?.. Почему вы мне помогли? Ведь я… я же украл у вас… Я хотел…
Голос его сорвался. Он снова уставился в миску, словно ища ответа в мутной поверхности супа.
Тишина повисла густо. Даже Тален перестал есть. Лира замерла, наблюдая. Пламя в очаге потрескивало громче.
Элрион медленно опустил свою ложку. Он не сразу посмотрел на Тайвина. Его взгляд еще секунду блуждал по теням на стене, где, казалось, мелькали другие тени – светлые волосы, беззаботная улыбка, рука, чистые синие глаза… Он глубоко, почти неслышно вздохнул. Когда он наконец поднял глаза, в них не было привычного холода или раздражения. Была лишь глубокая, древняя усталость и что-то еще – отголосок боли, знакомой лишь ему одному в этой комнате.
– Когда я был юным, – начал Элрион, и его голос звучал непривычно низко, чуть приглушенно, словно он говорил не только с Тайвином, но и с кем-то далеким, – у меня был кое-кто… Я дорожил им. Так же, как ты дорожишь Милой. Больше всего на свете.
Он замолчал. В хижине было слышно, как Тайвин резко вдохнул. Лира и Тален переглянулись – они не знали, о ком он говорит, но тяжесть в его голосе была красноречивее любых имен.
Элрион отвернулся, его взгляд снова ушел в пламя. Шипы на его шее и плечах слегка подрагивали, будто отзываясь на внутреннюю бурю.
– Его убили, – произнес он ровно, без интонации, но эти два слова были страшнее крика. – Когда он… бросился спасать другого. Я не смог его спасти.
Тайвин замер, его глаза расширились от ужаса и внезапного, мучительного понимания. Он смотрел на Элриона, на его шипы, на холодную маску лица – и вдруг увидел не принца, а такого же, как он сам, мальчишку, потерявшего самое дорогое.
– Поэтому… – Элрион снова посмотрел прямо на Тайвина. Его алые глаза горели в полумраке хижины не холодом, а каким-то странным, почти чужим огнем – огнем боли, ставшей топливом. – Поэтому слушай внимательно, – он сделал паузу, словно собираясь с силами, чтобы произнести слова, которые когда-то услышал сам и не смог принять до конца. Слова, которые звучали теперь как эхо из другого времени, как голос белоснежных волос, развевающихся на ветру, – Чтобы ни случилось… стремись стать сильнее. Сильнее всех волков в этом мире. Сильнее льда. Сильнее страха. Стань сильным не для того, чтобы терзать других. А чтобы стоять щитом. Чтобы защитить тех, кто тебе дорог.
Тайвин сидел, не шевелясь. Слезы, наконец, вырвались наружу и беззвучно потекли по его грязным щекам, смешиваясь с пылью и оставляя светлые дорожки. Но в его глазах, помимо горя и благодарности, зажглась крошечная, хрупкая искорка решимости. Он кивнул. Коротко, резко, как клятву.
Элрион отвернулся. Его рука непроизвольно сжалась в кулак, шипы на предплечье напряглись, будто готовясь к бою с невидимым врагом – с памятью, с болью, с собственной слабостью, которую он только что признал перед этим мальчишкой. Он больше не смотрел ни на кого. Его взгляд был прикован к темному углу хижины, где плясали тени от огня, но видел он, наверное, другое – золотую поляну, улыбку, обещание, которое он не смог сдержать. И шипы вонзались глубже, становясь не только проклятием, но и молчаливым памятником тому, что было потеряно, и тем словам, которые он наконец произнес вслух.
Тайвин медленно поднес ложку ко рту. Суп был уже чуть теплым, но он сделал первый глоток. Потом второй. Ел молча, с какой-то новой, сосредоточенной серьезностью, впитывая не только пищу, но и услышанные слова. Лира тихо вздохнула, облегченно. Тален снова принялся за еду, но теперь его фиолетовые глаза смотрели на Элриона с необычной, почти уважительной задумчивостью. А за окном поздней ночи тихо стучал по крыше дождь, смывая грязь мира и напоминая, что жизнь, хрупкая и упорная, продолжается.
Тишина хижины нарушалась лишь потрескиванием дров в очаге. В углу, где тени были гуще воздуха, шевельнулось нечто, что не отбрасывало отблеска огня.
Тень наблюдала.
Орвин стоял неподвижно, его бледные, лишенные зрачков глаза отражали сцену, как затянутые инеем окна. В тонких пальцах, напоминающих ветви древнего дерева, он держал книгу с обложкой из черной кожи, испещренную рунами. Книгу, чьи страницы иногда шептались сами по себе.
"Стремись стать сильнее... чтобы защитить тех, кто тебе дорог", — его губы, синеватые и тонкие, едва шевельнулись, повторяя слова Элриона.
В книге чернила, похожие на черную кровь, ожили и поползли по пергаменту, записывая каждое слово.
Орвин улыбнулся. Его шрам через бровь слабо дрогнул, будто реагируя на его мысли.
"Интересно", – прошептал он, и его голос звучал так, будто доносился из глубины пещеры, оставляя в воздухе легкий запах горького миндаля и озона.
Он провел пальцем по странице, и чернила на мгновение вспыхнули синим – таким же, как его кровь при лунном свете.
"Ты наконец-то начал понимать, принц", – подумал он, глядя на Элриона, на его шипы, на ту боль, что он так тщательно скрывал.
Но Орвин видел больше.
Он видел, как слова Руи, произнесенные Элрионом, стали не просто памятью, а чем-то большим – обещанием. Проклятием. Или, может быть... началом.
Тень за его спиной шевельнулась, отставая на мгновение, будто живая.
Он закрыл книгу.
Сердце внутри нее слабо стукнуло.
"Скоро", – прошептал он в пустоту и растворился, оставив после себя лишь легкий звон в ушах да холодок на коже – будто кто-то провел лезвием по воздуху.
Никто в хижине не заметил его ухода.
Но Элрион на мгновение замер, его пальцы непроизвольно сжались вокруг ложки.
Он почувствовал что-то.
Как будто тень прошлого наконец догнала его.
Или будущее – только что сделало первый шаг.