Глава 19. Принц-кухарка

Предрассветный туман, холодный и цепкий, как влажные саваны, окутывал покосившуюся хижину Тайвина. Воздух был пропитан запахом сырой земли, хвои и дымком едва тлеющего очага изнутри – слабым напоминанием о вчерашнем ужине, который теперь казался Элриону актом саботажа. Серебристый свет ущербной луны, пробиваясь сквозь хмурую пелену, выхватывал фигуру принца.
Элрион стоял, прислонившись к рассохшемуся заборчику, чьи колья напоминали ему сломанные копья забытого войска. Его осанка, всегда безупречно прямая, словно клинок в ножнах, была слегка согнута – не от тяжести короны или проклятия, а от чего-то куда более приземленного и унизительного. Он был бледен, как лунный диск, но не своей аристократической бледностью, а мертвенно-восковой, с легкой испариной на лбу. Тени под его алыми глазами казались глубже обычного. Шипы на его запястьях и шее, в последние дни скорее напоминавшие причудливые украшения, чем орудия пытки, пульсировали слабым, нездоровым багрянцем в такт... не боли, а странному, сосущему дискомфорту в глубине живота.
"Травница...", – пронеслось в его сознании, окрашенное ядовитой горечью: "Неужели это её изощрённая месть? За все мои прошлые грехи, сведённые к порции похлёбки? Или просто её кулинарное проклятие достигло апогея?", – всплыл образ из "Театра теней" – бабушка Лиры, варившая тот ужасный суп, который квакал, как жаба...
 "Те стрепни были лишь предупреждением, а это... это полноценная атака".
Он попытался скривить губы в привычную, презрительную ухмылку, но гримаса мгновенно исказилась судорогой. И тут же из глубин его существа вырвалось громогласное, животное:
"УРРРРРРРР-ГРУММММ!"
Звук, низкий и неоспоримый, разорвал утреннюю тишину, заставив вздрогнуть спящих птиц в ближайших кустах. Элрион сжал веки, чувствуя, как жгучий стыд поднимается по шее, сливаясь с пульсацией шипов. Достоинство королей рассыпалось прахом под натиском бунтующего организма.
Внезапно из кустов сирени, которые мгновение назад лишь шелестели от ветерка, выскочил Тален. Появился он не просто, а явился – как волчок из шкатулки, поставленной на пружину безумия. Его яркий, цвета увядающего заката хаори был помят, одна штанина закатана до колена, а в растрёпанных волосах застряла пара листьев. Глаза алхимика, обычно игриво-хищные, сейчас горели неподдельным, почти детским восторгом от обнаруженного зрелища.
"Ооооо!" – возликовал он, хлопая в ладоши так, что звук отозвался эхом в тишине. – "Мой сиятельный Ёжик! Звезда утреннего небосвода! Ты... ты зеленее моих самых ядовитых зелий после особенно неудачного эксперимента с печенью тролля! Неужто кулинарный шедевр нашей милой Травницы доконал даже Непоколебимого Тирана?!"
Он сделал преувеличенный шаг назад, приложил руку ко лбу, изображая потрясение, но уголки его губ предательски дёргались от сдерживаемого хохота: "Или это новый тренд королевской бледности? Очень актуально для лесных прогулок, должен сказать!"
Элрион медленно, с трудом повернул к нему голову. Алое сияние в его глазах было тусклым, но угроза в голосе, хоть и приглушённая слабостью, сохраняла стальную сердцевину былой свирепости. Он выговорил слова сквозь стиснутые зубы, каждое – как отточенный осколок льда: "Закрой... свой неиссякаемый фонтан дешёвых глупостей, алхимик. Прежде чем я проверю... на практике... огнеупорность твоих кудрей. До пепла".
Тален не испугался. Напротив, он засиял ещё ярче, будто получил долгожданный подарок.
"Ого-го! Искра! А я уж думал, ты совсем размяк, как перезрелая слива, за эти ночи под гостеприимным кровом юного воришки! Рад ошибиться!" – он приближался, останавливаясь на почтительном расстоянии от потенциально опасных шипов. "Ладно, ладно, не кипяти свои благородные колючки, а то перегреешься и вовсе лопнешь. Может, предложить тебе зельице успокаивающее? Гарантирую эффект – не хуже вчерашнего шедевра нашей очаровательной Травницы!"
Он намеренно растянул слово "шедевра", подчеркивая его, его взгляд ловил малейшую реакцию Элриона на напоминание о злополучном супе.
Элрион сглотнул, чувствуя, как новый виток спазма скручивает желудок. Голос его стал ещё тише, но опаснее, как шипение змеи перед броском: "Замолчи. Следующее слово... и твой болтливый язык станет... изюминкой в следующем зелье для жабы".
Тален вскрикнул от восторга и вскочил на месте, как заводная игрушка.
"О, угрозы! Как это мило знакомо! Но знаешь, дорогой Шипастик, по мне – так ты сейчас больше похож не на грозного змея, а на ту самую раздувшуюся от... благородного негодования? Или от щедрот Травницы?.. жабу!" – он лихо подмигнул, его фиолетовые глаза сверкали чистейшим, ничем не разбавленным издевательством.
Элрион резко отвернулся, сжав кулаки так, что костяшки побелели. Еще одна волна спазма заставила его скрючиться, и прежде, чем он успел найти достойный ответ или просто броситься на наглеца, его внутренности вынесли свой беспощадный вердикт. Громовое, долгое, унизительно-громкое:
"УРРРРРРРРРРРР-БУУУУУУУУУУУУМ!"
раскатилось по поляне, заставив даже Талена на мгновение замереть.
Алхимик замер, а потом раздался его искренний, оглушительный хохот, который, казалось, раскалывал утренний воздух на куски.
"Слышишь?! – завопил он, едва переводя дух от смеха и указывая пальцем на живот Элриона. – "Твой собственный желудок голосует за моё гениальное предложение – бежать в ближайшие кусты, пока не поздно! Слушай мудрость внутренностей, о Принц! До скорой встречи на поле брани... или, что более вероятно, в отхожем месте!"
И прежде, чем Элрион, багровея от ярости и стыда, успел хоть что-то предпринять, Тален юркнул обратно в кусты, как лисица в нору, его смех ещё долго висел в воздухе, смешиваясь с предрассветным пением первых птиц и жалобным урчанием королевского живота. Элрион остался один на один со своей бедой, шипами и всепоглощающим желанием придумать для алхимика смерть, одновременно мучительную и унизительно комичную.
Воздух еще дрожал от эха Таленова хохота, вплетавшегося в утреннее щебетание птиц и настойчивое, жалобное бурчание в глубине Элриона. Стыд, едкий и липкий, как деготь, обволакивал его плотнее предрассветного тумана. Убежать. Это единственное ясное желание гнало прочь от кустов, от хижины, от всего этого унижения. Но ноги, подкошенные недавней судорогой, предательски дрожали. Он вжался спиной в грубые, рассохшиеся доски забора, пытаясь слиться с тенью, стать невидимым, пока волна позора не схлынет. Но она не схлынула. Она пульсировала в висках в такт пульсации шипов на запястьях, напоминая о его фиаско, разыгравшемся под аккомпанемент желудка.
Элрион провёл ладонью по лицу, смахивая капли холодного пота, смешавшиеся с пылью забора. Пальцы дрогнули – лёгкий, почти незаметный тремор, предательская вибрация, которую ни один придворный шпион не должен был бы уловить, но здесь, в этой глуши, она казалась оглушительно громкой. "Как низко пал великий тиран", – мелькнуло в голове, но даже эта мысль уже не вызвала привычного жгучего вулкана гнева, лишь тяжелую, как мокрая шерсть, горькую усталость. Он был пуст. Опустошен стыдом и физическим недугом.
Ветер, сменивший предрассветную мертвенную тишину, донёс до него запах дыма из трубы хижины – слабый, но уверенный, как жилка тепла в ледяной воде, как обещание очага. Он оттолкнулся от забора, ощущая, как каждое движение отдается эхом в его мятежных внутренностях. Сделал шаг к двери – земля под ногами казалась зыбкой. Затем ещё один, преодолевая сопротивление собственного тела, словно плыл против сильного течения. Казалось, каждый мускул, каждая кость кричали протестом, настаивая, что его место среди шелковых подушек и прохладного мрамора дворцов, а не здесь, в этом прокопченном, пахнущем смолой, травами и немытым Тайвином захолустье, где даже воздух был грубым, неочищенным, лишенным изысканности благовоний.
Но когда он, собрав остатки гордости в кулак, переступил низкий порог хижины, его дыхание на миг застряло в груди, зажатое внезапной тишиной и контрастом.
Лира. Она стояла спиной, закатав по локоть рукава простого платья, и ритмично, почти медитативно подметала пол веником из прутьев. Единственный солнечный луч, пробивший упорство утренних туч и закопченного стекла, упал косо, скользнув по ее обнаженным предплечьям. Хрупким? Да. Но покрытым тонкой паутиной едва заметных мозолей и светлых царапин – отметинами повседневного труда, чуждого его миру. Она двигалась непринужденно, с уверенной грацией крестьянки, знающей цену каждому движению. Метла скользила по полу ровными дугами, тряпка вытирала пыль с грубо сколоченных полок без суеты, без единого лишнего жестаи.
"Придворные служанки…" – мысль пронзила его, острая и неожиданная. Они делали всё медленнее, с нарочитой почтительностью. С трепетом. С постоянной оглядкой на его персону, на малейшую тень неудовольствия на его лице. Здесь трепета не было. Ни капли. Ни тени. Абсолютное, оглушительное его отсутствие.
И это…
"Безразличие?" – попытался определить он, но сердце екнуло, сигнализируя об ошибке. Нет, это было не то. Лира не игнорировала его – она просто… не ставила факт его королевского присутствия выше простой, насущной задачи мытья пола. И в этом была какая-то дикая, первозданная, необъяснимая правда, от которой сердце непрошено забилось чаще, а в горле застрял колючий ком чего-то незнакомого.
– Травница… – голос сорвался, сухой и чуть хриплый, – Требуется помощь?
Слова вырвались совершенно непроизвольно, прежде чем сознание успело их осмыслить и задушить. И тут же – внутренний удар. Его собственный голос. Не звенящий сталью повелительный, не отточенный насмешливый, а… колеблющийся. Неуверенный. Почти робкий. Как будто его произнес не Владыка Элрион, а его собственный призрак, стесняющийся собственной неловкости.
Лира не обернулась. Лишь ритм веника на миг сбился, потом восстановился.
– Отдыхай, Шипастый, – голос ее был ровным, как поверхность лесного озера на рассвете. – Тален сказал, ты с утра себя… не очень чувствуешь.
Она слегка выделила "не очень", но лицо её, мелькнувшее в профиль, когда она наклонилась, оставалось спокойным, непроницаемым, как каменная маска лесного духа.
"Тален. Проклятый болтун!" – мелькнуло в голове Элриона, и щёки внезапно, предательски вспыхнули жаром унижения: "Неужели описал все в красках? Про урчание? Про… всё? Нет", – попытался успокоить он себя: "…если бы проговорился, она бы уже не сдержала улыбки, усмехнулась хотя бы краешком губ. Или… нет?"
Он сглотнул, внезапно осознав с поразительной ясностью: он не знал, как смеется эта женщина. Серьёзно. За всё время их вынужденного, колючего знакомства он не слышал ни звука ее смеха. Только серьезность. Только работу. Только этот непостижимый покой.
– Я могу собрать хворост, – предложил он, почти выпалив, напрягая плечи, будто готовясь отразить удар мечом, а не к простому труду.
"Почему я это говорю? Что со мной не так?"
Раньше он лишь бросал приказы. Даже "подай" звучало как высочайшая милость. А теперь… Предложение? От кого? От него?
– Тайвин уже в лесу, – ответила Лира, не поднимая головы, переходя к следующему углу хижины, где тень сгущалась гуще. Ее движения были безошибочны – словно она знала каждую пылинку в этом жилище.
Отказ. Тихий, спокойный, окончательный. Элрион почувствовал, как еще одна волна жара прокатывается по шее. Он ухватился за новую мысль, как утопающий за обломок мачты в бурном море:
– Крыша протекала в углу. Починить? – голос звучал чуть увереннее, но внутри все сжалось в ожидании.
"Да, починить. Это мужская работа. Достойная. Я могу. Я должен доказать… Что?"
Но в этот момент снаружи, словно насмешка судьбы, раздалось пение. Оно было нарочито фальшивым, оглушительно громким и пронзительным, как крик раненой совы, пытающейся спеть арию:
«И пала тень на древний камень, Не то кинжал, не то лишь пламень… О, гвоздь проклятый! Тьфу на тебя!»
За пением последовал яростный, неистовый стук молотка – настолько хаотичный и громкий, что казалось, будто Тален лупит не по гвоздю, а по самой крыше, пытаясь проломить ее в отместку за свое музыкальное фиаско.
Лира вздохнула, едва заметно. Пожала плечами, легкое движение, полное смирения перед неизбежным абсурдом:
– Он клялся, что знает толк в кровлях. Хотя, учитывая хаос, царящий в его мастерской… я бы поспорила, – в углу ее губ дрогнуло что-то, слишком мимолетное, чтобы назвать улыбкой.
Элрион едва удержался от гримасы. Мастерская Талена, без сомнения, выглядит как последствие взрыва в кузнице, помноженное на пролитое зелье хаоса. Картина была настолько ясна, что на мгновение отвлекла от стыда.
Но даже эта мысль не принесла ожидаемого злорадного облегчения. Вместо этого в груди, глубже костей, заныло что-то новое – что-то вроде… едкой, неприятной зависти? "Он хотя бы там, наверху, шумит, ломает, но пытается. Делает что-то. А я…" Он стоял посреди хижины, как дорогая, но совершенно бесполезная ваза.
Лира направилась к печи, ловко перекладывая тряпку из руки в руку. В воздухе запахло свежей золой и обещанием еды.
– Осталось обед приготовить… – проговорила она, больше для себя, констатируя факт.
– Я приготовлю, – он выпалил это слишком быстро, слишком громко, почти перебивая её. Словно слова вырвались под давлением внутреннего взрыва. В голове ярко, болезненно вспыхнули воспоминания о сегодняшнем утре – о мучительном бунте желудка против Лириного "шедевра". Угроза была реальной и близкой.
Лира резко замерла. Повернулась. Медленно. Тряпка в её руке беззвучно закапала на только что вымытый пол, но она, казалось, не заметила. Ее глаза, обычно спокойные, как лесные озера, были прикованы к нему. В них читалось откровенное, почти осязаемое подозрение, но не только. Что-то ещё… искра живого, неподдельного интереса? Изумления?
– Ты умеешь? – два простых слова, прозвучавших как вызов.
Элрион инстинктивно выпрямился, втянул живот, стараясь придать себе вид, полный холодного величия, достойный королевского двора. Но спина почему-то не гнулась с привычной львиной лёгкостью; мышцы напряглись, будто одеревенели.
– Сто тридцать лет правления – не шутка, – произнес он, стараясь вложить в голос металл, – Повара королевской кухни не раз падали в обморок от моего… – он сделал театральную паузу, пытаясь найти нужный, внушающий трепет эпитет, – …придирчивого внимания к деталям. Блюда достигали совершенства под моим взором.
"Наглая, беспардонная ложь! " – тут же прошипел внутренний голос, полный презрения к самому себе.
Да, он критиковал, унижал, требовал невозможного. Да, увольнял и казнил. Но ни разу за все эти годы его царственная рука не подошла к плите, не коснулась ножа, не помешала котел. Он был судьей, но не творцом.
Лира медленно прищурилась. Один лучик солнца скользнул по ее реснице. В воздухе повисло тяжелое, звонкое молчание, нарушаемое только воем Талена за стеной и беспорядочным, яростным стуком молотка, который теперь звучал как насмешливые аплодисменты.
А Элрион стоял, застывший в своей лживой позе величия, чувствуя, как по спине, под тонкой рубашкой, медленно, неумолимо ползет холодный пот.
"Почему? Зачем я это сделал? Кто толкнул меня на эту глупость?"
И вдруг – озарение. Яркое, как вспышка молнии в кромешной тьме, и столь же ослепляющее.
Он не просто хотел отвлечься или услужить. Он хотел быть полезным. Здесь. Сейчас. Для них.
Не из милости. Не из расчёта. Не для поддержания иллюзии власти.
Просто потому, что впервые за свою долгую, кровавую, одинокую жизнь он чувствовал себя абсолютно, беспросветно лишним. И это чувство было невыносимее любой физической боли.
Молчание повисло между ними, густое, тягучее, как смола, пропитанная запахом золы и влажной древесины. Лира так и не ответила на его заявление о кулинарных навыках. Она лишь медленно разжала пальцы, выпуская мокрую тряпку. Та упала на только что вымытый пол с тихим, обидным шлепком, оставив темное пятно влаги на сером дереве. Звук отозвался в Элрионе пустотой под ребрами. Она стояла, слегка наклонив голову, профиль ее был резок и непроницаем, как высеченный из горной породы. Солнечный луч, пробившийся сквозь закопченное стекло, лежал косой полосой на полу между ними, словно черта, которую нельзя переступить.
– Ну что ж, – наконец произнесла она, подбирая слова с осторожностью человека, разминирующего ловушку. Голос был ровным, но в нем не было ни тепла, ни привычной для нее сосредоточенности на деле. Это была чистая констатация, лишенная даже тени ожидания. – Покажи, что умеет королевская кухня.
Элрион почувствовал, как по спине, от копчика до основания черепа, пробежали мурашки – не от холода, а от ледяного прикосновения реальности. Это не было ни одобрением, ни насмешкой. Это был приговор. И почему-то именно эта безжалостная нейтральность, этот полный отказ от какой-либо эмоциональной вовлеченности в его ложь, заставила его впервые за этот бесконечный день забыть о глухом ворчании в животе. Его охватило иное чувство – чистая, почти животная решимость выжить этот момент.
Он резко развернулся к печи – и тут же подавил стон, закусив губу до крови. Шипы под кожей запястий и вдоль позвоночника, вечно напоминавшие о себе тупым напоминанием о проклятии, сегодня жалили с особой яростью. Каждое движение отзывалось острой, пронзительной болью в суставах, будто кто-то вбивал под ногти раскаленные иглы и одновременно выкручивал связки. Воздух с шипением вырвался из его легких.
"Неважно", – прошипел он себе сквозь стиснутые зубы, хватаясь за холодный чугунный котел, стоявший на краю очага. Вес металла был неожиданным, чуть не вырвал котел из ослабевших рук: "Я выносил пытки. Я дрался с перебитыми рёбрами. Я делал куда худшие вещи с куда большими ранами". Мысль о прошлых подвигах, обычно согревавшая его гордыней, сейчас казалась холодной и чужой. Это был другой бой. Бой с собственной немощью и абсурдом ситуации.
– О-о-о, исторический момент! – из-за двери, словно поджидая эту сцену, донёсся ликующий голос Талена. И прежде, чем Элрион успел мысленно послать его на все четыре стороны, сам алхимик ворвался в хижину, размахивая молотком, как скипетром сумасшедшего короля. На его темных волосах красовалась новая соломинка, а на щеке – темная полоса сажи. – Его Непоколебимое, Несгибаемое, Неприкасаемое Высочество снизошёл до смертной кухни!
Элрион проигнорировал его, словно назойливую муху. Все его внимание было сосредоточено на картофелине, которую он с усилием вытащил из грубого мешка. Нож в его руке – не изящный столовый прибор, а тяжелый, с толстым лезвием хозяйственный тесак – казался неуклюжим оружием. Но когда лезвие коснулось шершавой кожуры, пальцы, помнящие лишь хватку меча, неожиданно нащупали точку опоры. Движения были медленными, осторожными, лишенными привычной львиной грации, но удивительно точными – не придворная легкость фехтовальщика, а расчетливая, хирургическая точность. Кожура снималась длинными, чуть неровными, но целыми полосками.
– О, как элегантно ты чистишь картошку, Ваше Сиятельство! – Тален прижал руки к груди, изображая восторг, молоток болтался у пояса. – Будто это не скромный овощ, а поверженный враг! Смотри, Лира, настоящее искусство! Каждый взмах – как удар шпаги! Каждый срез – как отсечение головы изменника!
– Если ты не замолчишь в ближайшее мгновение, – процедил Элрион, не отрывая глаз от картофеля, – …следующим поверженным врагом, чью голову придется отмывать от сажи и глупости, будешь ты, – но даже угроза звучала рассеянно, поглощенная странным процессом очистки. Он вспоминал. Как десятилетия назад, в душных, пропахших жиром и пряностями подземельях королевской кухни, он наблюдал за работой поваров – их быстрые, уверенные движения, строгую последовательность действий, даже то, как они держали ложку, мешая гигантские котлы. Эти воспоминания, похороненные под слоями власти, боли и презрения, всплывали теперь обрывками, как страницы из полуистлевшей, полузабытой книги. Он действовал почти на ощупь, повинуясь глубинным мышечным воспоминаниям.
Когда очищенные клубни плюхнулись в котел с уже подогретой водой (Лира молча подвинула ведро ближе), и он взял в руку длинную деревянную ложку, началось самое трудное. Мешать. Казалось бы, простое действие. Но каждое вращательное движение отдавалось тупой болью в плече, где шип под кожей пульсировал особенно назойливо. Он стиснул рукоять ложки, стараясь двигать только кистью. Ложка скользила по чугуну, картофель аккуратно поддевался и переворачивался в мутноватой воде. Пар щипал глаза.
Лира, стоявшая у полки с травами, перебирая пучки сушеного чабреца и мяты, вдруг замерла. Её взгляд, скользнув мимо его напряженного лица, зацепился за его руки. Руки, изуродованные шрамами недавних бутонов, с выступающими под тонкой, бледной кожей бугорками проклятых шипов, с костяшками, побелевшими от усилия. Но эти страшные руки двигались сейчас с неожиданной, почти нелепой нежностью. Ложка не била и не рвала, она осторожно перемешивала. Картофель не летал по котлу, а покорно перекатывался. Что-то резко, почти болезненно ёкнуло у неё под рёбрами. Не жалость. Что-то другое. Незнакомое. Что-то теплое и колючее одновременно, как первый, ослепительный луч солнца, пробившийся сквозь толщу векового льда, и заставивший его болезненно треснуть.
– Ты... – сорвалось у нее, голос звучал чуть хрипло, непривычно для ее собственных ушей. Она тут же замолчала, сама не зная, что хочет сказать. Просто констатировать факт? Спросить, не больно ли ему? Усмехнуться над нелепостью тирана у котелка? Слова застряли в горле комом.
Элрион поднял голову, оторвав взгляд от бурлящей поверхности. Капли пота стекали по виску. Их взгляды встретились на мгновение – её, темные, как лесная глушь в сумерках, полные этого странного, смутившего ее самой ощущения, и его – алеющие, но без привычной ярости, скорее растерянные, почти вопрошающие. И он, к собственному изумлению и новой волне стыда, первым отвел глаза, уставившись обратно в котел, как будто там скрывался ответ на все вопросы.
– Что? – буркнул он, с излишней резкостью и силой швырнув в воду щепотку соли, взятую наугад с полки. Кристаллы белым облачком растворились в мутной воде.
– Ничего, – Лира быстро отвернулась к полке, но Элрион успел заметить, как уголок её обычно бесстрастного рта дрогнул. Не улыбка. Еще не улыбка. Но что-то... смягчившееся.
Тален, тем временем, устроился на перевернутой бочке в углу, подперев подбородок кулаком, и смаковал зрелище с видом знатока на театральной премьере:
– О, это истинный шедевр смирения и... кулинарного порыва! Его Несравненное Высочество, непревзойденный мастер клинка, кинжальных взглядов и... деревянной ложки! Запечатлейте этот миг для потомков! Орвин наверняка уже записал это в свою книжку?!
Но Элрион уже почти не слышал его. Он поймал ритм. Движения руки с ложкой становились увереннее, плавнее, почти медитативными. Шум в ушах стих, боль в животе отступила на задний план, забитая концентрацией. И вдруг его осенило, как удар той же ложкой по лбу:
"Это... первый раз. За все эти бесконечные сто тридцать лет. Когда я что-то делаю своими руками. Не для разрушения. Не для убийства. Не для приказа. А для... создания. Пусть даже это всего лишь похлебка".
Мысль была настолько неожиданной, чужеродной, революционной, что он чуть не выронил ложку. Рука дрогнула, пар обжег кожу.
– Что... что дальше? – спросил он хрипло, больше, чтобы заглушить нахлынувшую лавину собственных незнакомых размышлений, чем для получения инструкций.
Лира, все еще стоявшая спиной, словно почувствовала его замешательство. Она обернулась, ее взгляд скользнул по его лицу, потом опустился на мешочек с грубой ржаной мукой у ее ног. Молча, она подняла его и протянула ему. Не подошла ближе, просто протянула.
– Попробуй, – сказала она просто. Ничего больше. Ни советов, ни предостережений. Просто вызов, брошенный тихо и спокойно.
И вот он стоит у грубо сколоченного стола, посыпанного горстью муки. Мешочек развязан. Запах зерна, грубый, земляной, ударил в нос. Он зачерпнул муку горстью, ссыпал на стол. Добавил воды из ковша – слишком много, получилась липкая масса. Проклятие сорвалось с губ, но тут же умолкло. Он добавил еще муки. Пальцы, привыкшие сжимать рукоять меча так, что сталь скрипела, привыкшие ломать и калечить, вдруг погрузились в липкое месиво. И в них пробудилась память. Глубокая, детская. Как бабушка-кондитер при дворе его отца, старая, вся в морщинах, но с невероятно ловкими руками, взяла его, десятилетнего принца, за запястья своими теплыми, пахнущими ванилью и миндалем ладонями: "Вот так, Ваше Высочество, нежно. Не давите, а гладьте. Представьте, что это облако, которое хотите удержать..." Он брыкался, хмурился, но ее терпение и тихий смех побеждали. Он научился. Ненадолго. Потом были мечи, интриги, кровь, проклятие... И вот теперь, в этой старой хижине, пальцы вспомнили. Они мяли, подсыпали муку, снова мяли. Липкость ушла, тесто стало упругим, податливым, живым.
– Неужели... – прошептал Тален, внезапно притихший. Все его насмешливость испарилась. Он сидел на бочке, затаив дыхание, глаза широко раскрыты. – Он... он действительно умеет. Смотри, Лира...
Элрион взял скалку – просто обрубок ветки, обтесанный Тайвином. И начал раскатывать. Движения были сначала неуверенными, но потом нашли ритм. Тесто подчинялось, растекаясь ровным, тонким, почти идеальным кругом. Он и сам не понял, как это вышло – тело будто вспомнило то, что разум давно похоронил под грудой тирании и боли. Это был не навык, это было воскрешение крошечной, невинной части его самого.
– Это просто... лепёшки, – резко, почти грубо сказал он, чувствуя, как предательский жар заливает уши и шею. Голос звучал хрипло. – Деревенские лепешки. Ничего особенного. Ерунда.
Он сосредоточенно срезал неровный край, избегая поднимать глаза. Но когда он все же рискнул глянуть, дыхание его перехватило. Лира стояла прямо перед ним, по другую сторону стола. Она не перебирала травы, не смотрела в сторону. Она смотрела на него. Не на его руки, не на тесто. На него. Ее зелёные глаза, обычно такие спокойные и глубокие, как лесные озера, были прикованы к его лицу. В них не было ни насмешки, ни даже того странного тепла, что мелькнуло раньше. Было чистое, безудержное изумление. И что-то еще... Как будто она видела его впервые. Не тирана, не проклятого принца, не источник неприятностей. А просто... эльфа. Который умеет раскатывать тесто.
Тишину в хижине, нарушаемую только потрескиванием дров в печи и яростным стуком Таленова молотка где-то снаружи (теперь он пытался "укрепить" ступеньку крыльца), разрезал только тихий шелест ножа Элриона, отсекающего первый кусок теста для лепешки. А в его груди, глубже костей, где еще недавно ныла зависть и пустота, что-то новое, теплое и непонятно-колючее, начало медленно, неотвратимо разворачиваться, как тот самый ровный круг теста под скалкой.
Тепло от печи, смешанное с терпким запахом горящего хвороста и сладковатым духом ржаного теста, наполнило хижину плотной, почти осязаемой пеленой. Элрион стоял у стола, его пальцы, привыкшие к стали, все еще ощущали податливую упругость теста, отпечатавшуюся на кончиках. Взгляд Лиры, полный немого изумления, жёг его сильнее пламени очага. Эта тишина – неловкая, звенящая, нарушаемая лишь потрескиванием поленьев и отдаленным, яростным стуком Таленова молотка – висела между ними, как невысказанный вопрос. И тут же была нарушена грохотом и ликованием:
– Прекрасно! – Тален ворвался в дверь, как вихрь, размахивая молотком, с которого капала свежая смола. Он замер, ноздри трепетно раздулись, впитывая ароматы. – О, благоухание победителя! Где мой кусочек славы? Или хотя бы лепёшки?!
Его появление, как удар по натянутой струне, вернуло реальность. Лира резко отвернулась, делая вид, что поправляет пучки трав на полке. Элрион же, всё ещё ощущая на щеках жар от её взгляда, резко швырнул последнюю лепёшку на раскалённый чугунный лист над углями. Шипение и запах подрумянивающейся муки заполнили внезапно сгустившуюся тишину.
Стол, грубо сколоченный, но тщательно вымытый, казался сейчас алтарём неожиданного изобилия. На нем, на простой глиняной посуде, дымились плоды утреннего подвига Элриона:
Картофель: не просто тушеный, а золотисто-янтарный, томленый с тонкими полукольцами лука, успевшими карамелизироваться по краям, источая сладковато-пряный аромат, переплетавшийся с дымком.
Лепёшки: румяные, почти коричневые, с одной стороны, с лопнувшими пузырьками пара, источавшие теплый, хлебный запах, обещавший хруст корочки и мягкую сердцевину.
Мясо: Два аккуратных куска, покрытых идеальной, темно-золотистой, хрустящей корочкой. Откуда? Загадка. Может, из тайника Талена? Или Элрион, воспользовавшись ранней суматохой, успел подстрелить что-то у ручья? Ха! Мысли о том, как проклятый принц с королевской осанкой крадется на охоту, были почти сюрреалистичны. Аромат жареного мяса, жирный и манящий, царил над всем столом, смешиваясь с прочими запахами в божественную, сытную симфонию.
Тайвин, ввалившись первым, уселся на табурет, как на трон. Его глаза, широкие от изумления и голода, метались от блюда к блюду. Не дожидаясь приглашений или церемоний, он схватил лепёшку, разломил её пополам (горячий пар брызнул ему в лицо, но он не моргнул), сунул в рот добрую половину и начал жевать с энтузиазмом лесоруба. Глаза его стали еще круглее, полные искреннего, почти детского восторга.
– Ого! – выдохнул он сквозь полный рот, крошки сыпались на стол. – А это... съедобно! В отличие от вчерашней... эээ... – он неловко замолк, но выразительно ткнул вилкой в сторону Лиры, а затем – в сторону очага, где на почетном (или позорном?) месте все еще стоял горшок с ее злополучным супом, покрытый мутной, подозрительно поблескивающей пленкой.
Лира, ставя на стол кувшин с водой, замерла. Она медленно повернула голову к Тайвину. Её взгляд был не просто убийственным; он был ледяным, острым, как отточенный шип, готовый пронзить наглеца насквозь. Воздух вокруг неё словно сгустился.
– Вообще-то, – ее голос прозвучал низко, ровно, но с опасной вибрацией, как натянутая тетива, – мой суп – кладезь целебных сил! Он не насыщает живот, он очищает душу и тело! Выводит шлаки и дурные мысли! – она бросила взгляд на Тайвина, полный немого обещания, что следующим "шлаком" будет он сам.
Тален, тем временем, с грацией акробата подхватил тарелку с края стола. Он не мог чувствовать вкус, не нуждался в пище или воде – его тело было странным сосудом для алхимии и веселья. Но спектакль требовал участия. Он поднес тарелку к носу, с преувеличенным наслаждением втянул воздух, сверкнув глазами сначала на Лиру, потом на её суп.
– Ах, милая Лира, свет очей моих! – воскликнул он. – Лекарства – они для больных и страждущих! А этот шедевр кулинарного... эээ... искусства? – он грациозно кивнул в сторону ее супа, – …он явно требует особого применения! – Тален сделал паузу, его взгляд лукаво скользнул к Тайвину. –  Скоро Мила очнется! Ослабела, бедняжка... Чем не идеальный кандидат на очищение души и тела? Скормим ей остатки! Пусть наберется сил и... чистоты! – он подмигнул Тайвину, явно наслаждаясь вызванным эффектом. Затем его взгляд упал на Элриона, сидевшего необычно прямо, избегавшего смотреть на стол, словно боясь увидеть подтверждение реальности своего кулинарного безумия. – А из принца, – добавил Тален с подчеркнутой небрежностью, но сверкая глазами, как у кота, играющего с мышью, – и правда вышла неплохая кухарка! Практически гений очага! Может, в отставку, Ваше Сиятельство? Откроем таверну "У Колючего Повара"?
Он жадно ловил реакцию Элриона, ожидая привычной вспышки ярости, того ледяного, уничтожающего взгляда, который так забавлял алхимика. Холодный принц, такой неуязвимый внешне, и такой предсказуемо ведшийся на любую колкость в свой адрес.
– Нет! – Тайвин вскочил, чуть не опрокинув табурет. Лицо его исказилось подлинным ужасом. – Вы с ума сошли? Её же Лирин суп добьет!
Элрион сжал кулаки под столом. Пальцы впились в ладони. Его назвали... кухаркой. Не полководцем, не правителем, не даже проклятым принцем. Кухаркой. Жар стыда и возмущения залил его шею и щеки, но он не позволил себе взорваться. Слишком много было вложено в этот странный обед. Он лишь резко поднял голову, и его алые глаза, сверкнув, вонзились в Талена.
– Я не... кухарка! – вырвалось у него, голос звучал сдавленно, как будто слова давили шипы в горле. – Я... спас нас всех от позорной смерти отравлением этим... этим зельем в миске! – он резко указал пальцем на суп Лиры, избегая смотреть на саму хозяйку.
Лира, чьи щеки уже горели от гнева на Талена, резко перевела взгляд на Элриона. Её глаза, только что метавшие молнии в алхимика, теперь выражали полное, искреннее непонимание. Её суп – её гордость (пусть и сомнительная), её вклад! А этот шипастый выскочка...
– Алхимик! – ее голос зазвенел, как разбитое стекло. Она повернулась к Талену, забыв на мгновение об Элрионе. – Ты вообще на чьей стороне? Разве не ты мне еще неделю назад в любви клялся под луной, а сейчас... этому... Шипастому подлизываешься?! – она произнесла прозвище с особой язвительностью.
Это стало последней каплей. Элрион вскипел. Он встал, стул с грохотом отъехал назад. Его шипы на шее и запястьях пульсировали багровым светом.
– Ведьма! – рявкнул он, обращаясь наконец прямо к Лире. Голос гремел, заставляя дребезжать посуду на полке. – У меня вообще-то имя есть! Элрион! Запомни его, пока не поздно!
И тут голоса слились в оглушительный хор:
Тайвин (в панике, глядя на суп и представляя Милу): "Нет, только не Миле! Я лучше сам съем!"
Тален (ликуя, хлопая в ладоши): "О, да! Вот оно! Истинный спектакль! Любовь, ревность, кулинарная война?!"
Лира (шипя на Элриона): "Тиран! Ты не имеешь права критиковать мой суп!"
Элрион (рыча в ответ): "Имею, когда он пахнет болотом и смертью!"
Слова перекрывали друг друга, обвинения летели, как стрелы, смех Талена звенел над всем этим хаосом, как безумный колокольчик. Алхимик откинулся на спинку стула, сложив руки на животе, его фиолетовые глаза сияли чистым, ничем не разбавленным восторгом. Он смаковал каждую секунду этого бедлама, который сам же и спровоцировал, без единого намека на помощь своего невидимого хозяина Орвина. Это был его шедевр, его лучшая постановка на крошечной сцене покосившейся хижины: принц-повар, разгневанная травница, перепуганный мальчишка и котёл позора в углу.
И вдруг – тишина.
Не постепенное затухание, не спад волны. А внезапный, оглушительный обрыв. Как будто невидимая гигантская ладонь разом сомкнулась над хижиной, мгновенно подавив все звуки. Не то чтобы все замолчали разом – просто грохочущая волна ссоры ударилась о нечто хрупкое и бесконечно важное, и разбилась в прах.
Действие разворачивалось на узкой кровати у стены, где под грубым шерстяным одеялом очнулась Мила. И теперь, слабо опираясь на руки, сидела она сама. Бледная. Дрожащая. Но стоящая. Живая.
Свет из основной комнаты падал косо, выхватывая ее фигурку из угла, пропахшей лекарственными травами, дымком очага и едва уловимым запахом детской немощи. Мила сидела, слегка дрожа, словно тростинка на ветру. Огромные глаза, еще мутные от долгой тьмы забытья, медленно, с трудом фокусируясь, скользили по замершим у порога взрослым. В ее взгляде не было страха – лишь чистая, беззащитная растерянность лесного зверька, внезапно оказавшегося в центре незнакомого шумного круга. Бровки чуть сведены, губы полуоткрыты на коротком, поверхностном дыхании. Она казалась призраком, явившимся из мира теней, пытающимся понять: явь ли это, или лишь странный, шумный сон?
И случилось чудо.
Ее блуждающий взгляд, скользнув по напряженному лицу Элриона, по возмущенной фигуре Лиры, по довольной физиономии Талена, наконец, наткнулся на Тайвина. Мальчик застыл ближе всех, с полуоткрытым ртом, на котором еще застыло начатое возмущенное слово в защиту сестры от злополучного супа.
Мгла в глазах Милы рассеялась мгновенно, словно туман, сожженный первым лучом солнца. Взгляд прояснился, стал острым, узнающим. Глаза расширились еще больше, но теперь в них вспыхнул не страх, а чистый, немыслимый восторг, ярче любого пламени.
– Братик?! – голосок сорвался, тонкий, как паутинка, хрипловатый от долгого молчания, но ясный. И сияющий. И следом – улыбка. Не робкая, а широкая, ослепительная, озаряющая все ее личико, обнаруживающая мелкие ямочки на щеках, о которой все, казалось, забыли за дни болезни. Улыбка, которая была самим светом, пробившим толщу долгой ночи.
Тайвин ахнул. Не слово – выдох, полный сдавленного восторга и облегчения, от которого перехватило горло. Весь мир – спор, шипастый принц, хвастливый алхимик, проклятый суп – перестал существовать. Осталась только она. Ее глаза. Ее голос. Ее улыбка. Он не побежал – он ринулся, спотыкаясь о собственные ноги, но не замечая этого. В мгновение он был у кровати. Руки его, обычно такие резкие и угловатые, обхватили Милу с невероятной, почти пугающей нежностью, смешанной с отчаянной силой – словно он боялся, что она рассыплется в прах, улетит или снова погрузится в небытие. Он прижал лицо к ее худенькому плечику, чувствуя под тонкой рубашкой хрупкие косточки и стук собственного сердца, готового вырваться из груди. Его плечи затряслись – мелкой, прерывистой дрожью. Он изо всех сил сжимал зубы, кусая губу до боли, чтобы не разреветься, не расплакаться тут же, на глазах у всех этих людей. Но слезы – горячие, соленые, слезы бесконечного облегчения и радости – предательски выступили на ресницах, спрятанные в складках Милиной одежды. Он только глубже зарылся лицом в ее плечо, его дыхание срывалось на короткие, судорожные всхлипы, которые он отчаянно пытался подавить, сжимая сестру еще крепче.
Тишину, наполненную лишь прерывистым дыханием Тайвина и тихим удивлением Милы, нарушил Тален. Он подошел не спеша, с привычной грацией придворного шута, но без обычной суматошной прыти. Его шаги по скрипучим половицам были на удивление мягкими. Голос, когда он заговорил, звучал чуть тише, чуть теплее обычного, хотя фирменная театральность никуда не делась.
– А вот и наша пчёлка проснулась! – возвестил он, широко улыбаясь. Его фиолетовые глаза искрились искренней радостью, смешанной с профессиональным удовлетворением алхимика, чей труд увенчался успехом. – Прямо к десерту, можно сказать! И знаешь, малышка, – он плавно опустился на корточки рядом с кроватью, чтобы его глаза оказались на одном уровне с Милиными, – тебе сказочно повезло! Тебя лечил сам, единственный, неподражаемый, великий... Тален! – он сделал паузу для важности, поднял изящный палец вверх, а затем небрежно махнул рукой в сторону Лиры, стоявшей чуть поодаль с лицом, на котором гнев медленно сменялся умилением. – ...ну, рыжая фея тут мелькала, подносила травки, водичку меняла, суетилась, знаешь ли... – Он снисходительно улыбнулся, изображая великодушие. – Но главный-то волшебник, кто все ниточки держал, зелья дивные варил, саму суть хворобы изгонял – это я! – и, словно ставя финальную точку в своем превосходстве, он нежно, по-отечески щипнул Милу за щечку, уже порозовевшую от волнения.
Возмущение Лиры вспыхнуло мгновенно, как пламя в сухом хворосте.
– Эй, Лжец Пятой Величины! – ее голос, еще недавно звучавший низко и угрожающе в споре, теперь звенел высоко и обиженно, как разбитый колокольчик. Она сделала резкий шаг вперед, руки уперлись в бока. – Как тебе не стыдно так бессовестно врать перед самым ребёнком?! Да еще только что очнувшимся! Я, я... – она ткнула пальцем себе в грудь с такой силой, что чуть не потеряла равновесие, – …три ночи подряд не смыкала глаз! Сидела тут, как сова, отвары меняла, лоб отирала, травы для компрессов толкла в ступке до кровавых мозолей! А ты?! Ты только баночки свои переставлял с шумом, бормотал непонятности да корчил загадочные гримасы! Волшебник! Ха! Шарлатан ты, а не волшебник!
Тайвин, услышав привычное хвастовство Талена и возмущенный голос Лиры, начал было отрывать лицо от плеча сестры. Брови его нахмурились, губы сложились в привычную готовую к язвительной обороне складку. Он собрался было рявкнуть что-то резкое в адрес алхимика, защищая и труд Лиры, и покой только что очнувшейся Милы. Но он замер на полпути.
Потому что Мила... Мила не испугалась. Не нахмурилась. Она смотрела на Талена, сидящего на корточках в своем ослепительном, нелепо-пышном халате, с его утрированной важностью, театральным жестом и смешной позой "великого волшебника"... и тихо смеялась. Слабый, хрипловатый смешок, больше похожий на покашливание, но это был несомненно смех. Звонкий, детский, живой. Ее глаза, еще недавно такие растерянные, теперь сияли веселым любопытством и беззлобным весельем. Яркий, болтливый "волшебник" с его напыщенностью казался ей не страшным, а забавным, как пестрый клоун на празднике.
Тайвин увидел этот смех. Увидел, как напряжение спадает с личика сестры, как появляется в нем знакомая, задорная искорка. Весь его гнев, вся готовность к защите, растаяли мгновенно, как снежинка на теплой ладони. Он только покачал головой, но не в осуждение, а с каким-то удивленно-нежным укором, и... позволил. Позволил Талену с преувеличенной важностью "осмотреть" сестру: поправить одеяло с видом верховного лекаря, приложить тыльную сторону ладони ко лбу Милы, изображая глубокомысленное раздумье (хотя жар давно спал), покивать с видом вселенского удовлетворения, бормоча что-то "о прекрасных показателях жизненных сил". Мила смотрела на него, улыбаясь, ее смех становился чуть громче, звонче, уже без хрипотцы. А Тайвин, все еще крепко держа ее за руку, просто смотрел на сестру. На ее живые смеющиеся глаза, на вернувшийся румянец, на ту самую ямочку на щеке, которую он так боялся больше никогда не увидеть. Он чувствовал, как огромное, тяжелое камнем лежавшее на сердце бремя страха наконец-то свалилось, оставив после себя только слабость в коленях и безмерную, тихую, светлую радость, заполнявшую его всего. В углу комнаты Лира фыркнула, но уже без прежней ярости – в ее глазах тоже светилось облегчение, смешанное с привычным раздражением на алхимика-притворщика. Элрион же, стоявший в дверях, наблюдал за этой сценой с необычной для него неподвижностью. Алое сияние в его глазах притупилось, уступив место какому-то сложному, незнакомому созерцанию.
Теплый свет очага обнимал хижину, вытесняя остатки недавней бури. Воздух, еще недавно густой от криков, теперь был наполнен тихим треском дров, сладковатым запахом травяного чая, который Лира разливала по грубым кружкам, и... смехом. Слабым, хрипловатым, но живым и звонким, как колокольчик, сорвавшийся с ветки. Смеялась Мила. Она сидела, прислонившись к подушкам, которые Тайвин набил ей за спину с трогательной старательностью. Ее глаза, еще недавно мутные, теперь сияли, следя за Таленом. Алхимик, балансируя на одной ноге на перевернутой кадке, с преувеличенной важностью нес чепуху о русалках из лунного света. Тайвин сидел на краю кровати, крепко держа руку сестры; на его лице застыло выражение счастливого изумления, смешанного с легкой усталостью. Лира, скрестив руки, наблюдала за представлением. Губы ее были плотно сжаты, но в уголках глаз таилась смягченная усталостью улыбка. Тишина была мирной, почти домашней.
Элрион стоял чуть в стороне, в тени у грубого стола, подобный темному обелиску на краю светлого круга. Его алые глаза, однако, не были пустыми, они скользили. По Миле, чей смех, несмотря на слабость, был чистым и заразительным, как первый весенний ручей. Щеки ее порозовели, глаза смеялись вместе с Таленом. По Тайвину, чья обычная угловатость и защитная колючесть растаяли, оставив лишь обнаженную радость и тихое облегчение. Он больше не был воришкой, он был просто братом. По Талену, чья клоунада, при всей театральности, несла в себе искру искреннего желания развеселить ребенка. По Лире, чье возмущение на алхимика сменилось привычной ворчливостью, но без прежней ярости. В ее зеленых глазах, когда они останавливались на Миле, светилось глубокое, умиротворяющее облегчение. Она стояла у полки, пальцы бессознательно перебирали сухие стебли мяты.
И вдруг... Элрион почувствовал нечто странное. Легкое напряжение в уголках губ. Почти непривычное движение мышц. Он машинально поднял руку, кончики пальцев коснулись собственных губ. Они были... приподняты. На его лице жила улыбка. Не привычная холодная усмешка, не оскал ярости или презрения. Настоящая. Теплая. Мягкая. Почти неузнаваемая. Она возникла сама собой, как росток сквозь камень, подаренный этим нелепым, трогательным зрелищем мира и восстановленной жизни. Он замер, пальцы все еще касались губ, а в глазах отражалось чистое, немое удивление. "Странно..." – пронеслось в сознании, смутное и чуждое, как эхо из другой жизни. Улыбка продержалась целых полсекунды – вечность для того, чье лицо веками было маской льда и гнева.
И в этот миг нежной растерянности – словно сама судьба решила наказать его за мимолетную слабость – всё внутри него сжалось в ледяной ком. Улыбка испарилась мгновенно, смытая волной первобытного, животного предупреждения. Он еще не слышал звука, не видел угрозы. Но его инстинкты, отточенные веками выживания в кровавых интригах и войнах, вопили. Они чувствовали сквозь толщу бревен и расстояние: тяжелую, мерную поступь десятков ног в железных сапогах. Глухой, зловещий лязг стали о сталь. Запах – холодный, острый, как клинок: масло для доспехов, пыль с дороги, пот и... кровожадность. Он знал этот ритм, этот запах смерти. Королевский патруль. Не разведчики. Не горстка. Большой. Специально посланный. Цель – хижина. Цель – он. И все, кто рядом.
Голова его резко дернулась в сторону. Алые глаза, мгновение назад отражавшие удивление, стали ледяными, как осколки рубина, метнулись к Лире. И он увидел: она уже смотрела на него. Не на Талена, не на детей. Прямо на него. В ее зеленых глазах не было вопроса, не было паники. Была твердая, как гранит, уверенность и глубокая, знающая тревога. Она не ждала объяснений. Духи леса, ветер, сама земля – они уже шепнули ей правду. Она знала.
Тален, в этот самый момент изображавший русалку, ловящую лунную рыбку (он грациозно извивался, держа над головой деревянную ложку), не прервал своего монолога Миле: "...и рыбки эти, пчёлка, сверкают, как алмазы! Хочешь, свожу тебя в Долину Небесных Водопадов? Там..."
Он лишь слегка, почти незаметно, повернул кисть руки с ложкой. Не в сторону детей, а просто вниз. Легкий, изящный жест, будто смахивал невидимую пылинку. Ни вспышки, ни гула. Просто клубок сиреневого дыма, не гуще рассветного тумана, обволок на мгновение Тайвина и Милу. И они... растворились. Бесшумно. Без следа. Кровать опустела.
– Тален! – вскрикнула Лира, отпрянув от полки. Глаза ее расширились от ужаса, направленного на пустую кровать. – Куда ты дел детей?!
Алхимик плавно опустил ложку, повернулся к ней. Улыбка его оставалась широкой, но теперь в ней не было ни капли веселья. Только холодная сталь и опасная игра. Глаза сверкнули аметистовым огнем.
– Успокойся, моя пламенная фея, – произнес он с преувеличенной легкостью, но каждое слово было отчеканено. – Они в безопасности. Куда безопаснее, чем здесь, посреди... – он сделал легкий, изящный кивок в сторону единственного маленького окна. Оттуда уже доносился не отдаленный, а нарастающий лязг, топот, грубые окрики, приказывающие окружить строение. Голоса были чужими, жестокими. – ...королевских наёмников, жаждущих не только наших голов, но и всего, что внутри них теплится, – его взгляд скользнул к Элриону, стоявшему как изваяние, но уже повернувшемуся лицом к двери, рука потянулась к мечу.
– Королевские гончие, похоже, все же почуяли Шипастую Дичь? – добавил Тален с ледяной усмешкой, непохожую на ту, что была раньше. – И недели покоя не прошло. Какая настырность.
Элрион, не отрывая взгляда от двери, куда уже легла первая тень приближающейся фигуры, успел мельком взглянуть на Лиру и Талена. В глазах девушки горела яростная решимость защитить этот дом. Тален стоял расслабленно, но в его глазах плясали искры не страха, а... предвкушения. Как у игрока, берущегося за самую безумную ставку.
"Они точно сумасшедшие", – пронеслось в голове Элриона с привычной долей цинизма, но уже без прежней язвительности. Было лишь холодное констатирование факта перед лицом смерти. Страх за них – комок в горле – сменила знакомая, леденящая пустота готовности. Он вдохнул полной грудью, ощущая знакомый привкус железа на языке – вкус предстоящей крови. И медленно, с мертвящим скрипом стали, вытащил из пустоты за спиной свой настоящий меч. Клинок зазвенел, жаждая встречи. Враги были у порога.