Смерти в глаза

Тишина.
Просперо посмотрел на Кима. Кореец сжался в углу, бережно, словно любимую, обнимая карабин и притоптывая ногами, в надежде согреться. Жалобно крякали под валенками рассохшиеся половицы, в печных трубах и простенках заливисто всвистывал январьский ветер да иногда, от уханья артиллерийских разрывов тоненько дребезжали немногие уцелевшие стекла. Крякнет, всвистнет, ухнет, задребезжит — и снова тишина. Наползет, облапит ледяной хваткой, дыхнет за шиворот шинели стужей, прихватит мелкими морозными зубами за кончики пальцев... А потом — крякнет, всвистнет, ухнет, задребезжит — и тишина отступит, оставляя лишь холод, чтобы через несколько секунд опять, с новыми силами, навалиться, опять облапить, куснуть, прихватить...
Где-то на юго-западе, в районе складов, возобновилась пальба. Защелкали редкие винтовочные выстрелы, потом длинно забрехал пулемет, глухо хряснуло противопехотной гранатой.
- Идут... - Ким разлепил синюшные, помертвелые от холода губы, выпуская наружу облачко пара. Просперо подумал, что не стоило Киму остававться, ехал бы ты сейчас, Ким, к себе в свой Сеул, обнимал бы сейчас свою Минь и четверых детишек, как их там — Чунь, Ло, Сяй... последнего не помню, а не сидел бы сейчас здесь с порэпаными губами и почерневшими от обморожения ушами.
Просперо кивнул Киму в ответ и тот, только лишь краешками рта, неунывающе улыбнулся. В раскосых глазах светились ум и понимание. Момент истины настал - подумал Просперо - момент истины.
Он отвернулся, склонился над пулеметом. «Паттерсон», уверенно раскорячившись тонкими ножками по облупленной белизне подоконника, упирался дырчатым грызлом ствола прямо в центр расхрыстанной и истерзанной воронками, от последнего авиаудара, площади. Пулемет весело сверкал вороненными боками и вкусно вонял смазкой. Пулемету было как бы наплевать на холод, на тишину, на Кима, на Просперо, да и на момент истины тоже; ему хотелось зайтись в грохоте огненных очередей, в горечи пороховых газов, в цинковой шелухе стрелянных гильз; как засидевшаяся без дела собака, казалось, он радовался предстоящему сражению, как все та же собака радуется долгожданной прогулке.
- Идут... - Снова прошелестел Ким и Просперо наконец увидел их. У коффейни на углу улицы Свободных еще минуту назад не было никого и тут, вдруг сразу же, брусчатка, вся в лишаях наледи, запестрела от сиреневых, каких-то по праздничному неуместных, бушлатов итальянцев. Много, не меньше роты, идут не скрываясь, по хозяйски. Смотрели в землю мушки самозарядных винтовок, сверкали белками выпученные глаза, слышался громкий развязный смех. Один из них даже попытался пропеть — что-то веселое и заудалое — но, не имея ни слуха ни голоса, из прокуренной, охрипшей глотки итальянца вырывался только какой-то невнятный ор. «Да они же все накокаиненные, сволочи!» - Озарило Просперо.Вспомнился пятнадцатый год, разкисшый зловонный окоп в Восточной Пруссии и налитые кровью, покрытые руслами лопнувших капилляров, глаза молодых еще солдатиков, их опухшие, живущие собственной жизнью, дрожащие от вожделенного желания очередной понюшки «марафета», носы.
Просперо оскалил плохие, шатающиеся в кровоточащих от авитоминоза деснах, зубы и припал к «Паттерсону». Поймал ближайшую сиреневую фигуру в прорезь прицела, сипло выдохнул и скукоженным пальцем мягко потянул на себя спусковую скобу.
Первым, он срезал короткой, патронов на пять, очередью того, что пел. Сиреневого переломило пополам, незамысловатый мотивчик сорвался в фальцет и захлебнулся. Остальные не сразу поняли, что произошло с их товарищем — только чуть сбились с шага, обескураженно закрутили головами. И это стоило жизни еще троим. И тогда, наконец, их проняло — задергались, засуетились, загорлопанили истошно что-то на своем , распластались по мостовой, в поисках укрытия. Захлопали винтовки — стреляли кто-куда и во что придется. А Просперо, люто щеря лицо, хлестал площадь батогами очередей, забирая их жизни одну-за-другой. И не было ни ярости, ни злобы, ни ликования — а только мысль, чтобы не дай боже не перекосило патрон и не заклинило ленту, ведь не кому подавать , потому что Ким занят - у него свои счеты и свои долги, которые надо выплачивать.
А Ким и выплачивал, маленький, сухощавый Ким отдавал им все сполна. Пока плюющийся огнем «Паттерсон» вжимал сиреневых в землю, не давая поднять головы, карабин корейца одиночными выдергивал итальянцев с мостовой прямо на тот свет. И вот уже клюнуло пулей одного, второго, третьего... А потом еще один упал, схватился за простреленный живот, заскреб ногами по промерзлому камню.
Из-за поворота выпрыгнул гусеничный бронеавтомобиль, тяжело плюхнулся, аж просел, на задние траки и захаркал из орудийной башенки ответным огнем. Просперо отбросило в сторону, словно куль, перед глазами закружилась круговерть-метель из известковой пыли и обломков шпалер. И наступила тишина - пронзительная, ясная, до боли ушах, до рези в глазах - пульсирующих, бьющихся в ставни век. А затем снова появился звук: перхающий чадными выхлопами мотор броневика, гортанные выкрики итальянцев, тоскливые стоны раненных.
Просперо перекатился на живот и на четвереньках, с гудящей, как поминальный колокол, головой пополз к Киму. Тот лежал навзничь, раскинув руки и из-под коротких, черных как смоль, волос, лицо заливало еще более черным, которое на самом деле и не черное вовсе. Просперо приподнял голову Кима, бережно отбросил прилипшую ко лбу щепку.
- Что же ты, родной?.. - зашептали губы. - Вставай, братка, вставай...
Нет ответа, молчит Ким, лишь только глаза его, раскосые и смешливые, смотрят куда-то вдаль, смотрят с умом и пониманием. Хотят увидеть жену и детей, да только куда там — не увидеть их ему больше никогда.
Просперо аккуратно, ладонью, закрыл глаза корейцу. Одеревеневшими, непослушными пальцами расстегнул кобуру, потянул Маузер. «Боло» казался пудовым, неподьемным.
А на лестнице уже грохотали шаги и раздавались голоса и Просперо понял, что момент истины достигал своего зенита, что оставалось уже совсем немного времени. Он привалился спиной к стене, положил на колени голову мертвого Кима и начал ждать.
В дверном проеме замаячили силуэты, мелькнуло сиреневым и Просперо выстрелил, не целясь, от бедра. Кто-то захрипел, потом закричали и он выстрелил еще, выплевывая все девять патронов. Рядом со щекой свистнуло, сыпануло в глаза дранкой, заставляя зажмуриться, а затем в живот вонзилось что-то горячее-горячее до невыносимости и мир закачался, поплыл куда-то в сторону и вниз. И снова навалилась тишина — и угасающими остатками сознания, Просперо подумал , что на этот раз надолго.