Анахронопет, или Летящий навстречу времени

*это перевод оригинального произведения Enrique Gaspar под названием El Anacron;pete. Перевод выполнен moratory.

Глава I, в которой доказывается, что движение вперед не всегда ведет к прогрессу

Париж, средоточие оживления, центр движения, очаг суеты, представлял в тот день необычайное зрелище. Поток иностранцев, прибывавших изо всех уголков света и направлявшихся на выставку на Марсовом поле* —  кто ради того, чтобы удовлетворить праздное любопытство, кто ради того, чтобы ознакомиться с последними достижениями науки и техники —  был беспорядочным и хаотическим. Гораздо меньше было людей, чьи лица выражали радостное удовлетворение, подобное тому, какое испытывали жители древней Лютеции*, устремлявшиеся поглазеть на награждение победителя конных состязаний. Слышались слова на ломаном английском, сверкали костюмы, сияли вагоны поездов, стоимость каждого из которых примерно равнялась сумме гандикапа*, а если бы все эти поезда можно было продать, то читатель мог бы погасить давний долг какого-нибудь государства.
В действительности, хотя то была эпоха всеобщей конкуренции* (ибо шел 1878 год), никакого оживленного движения не наблюдалось, ибо не прошло еще и десяти дней с начала июля. Кроме того, пути назад быть не могло; то есть не происходило того, что обычно происходит в подобных случаях: жаждущие зрелищ люди шли не на работу или забастовку, а в совершенно противоположном направлении. Все следовали одною и той же дорогой, и в глазах их светилось неподдельное изумление. Магазины стояли закрытыми, поезда, прибывавшие из всех четырех сторон света, извергали из себя толпы пассажиров; те тут же запрыгивали в омнибусы и фиакры, и с уст у всех срывалось лишь одно восклицание: «На Трокадеро*!».
Пароходы, ходившие по Сене, окружная железная дорога, трамвайные пути, построенные по американскому образцу —  в современном Вавилоне существует великое множество различных средств передвижения; и все они резко стали работать куда интенсивнее, чем обычно, стремясь удовлетворить всеобщее желание добраться до вожделенного места назначения. Хотя жара стояла невыносимая, как в разгар лета, толпы людей, подобно рекам, вышедшим из берегов, наводняли все улицы, за исключением тех, кто имел счастье передвигаться в собственных экипажах. Сорок тысяч экипажей, имевшихся в Париже, не могли вместить больше двухсот восьмидесяти тысяч человек, учитывая, что каждый десятый имел счастье прокатиться на двухместном экипаже; и, так как население Парижа возросло до двух миллионов, то всеобщее стремление в тот день непременно присутствовать на необычном представлении привело к тому, что миллион семьсот двадцать тысяч человек были вынуждены идти пешком.
Доселе казавшиеся заброшенными Марсово поле и дворец Трокадеро —  сцена, где должно было развернуться это необыкновенное представление — мгновенно оживились при появлении нетерпеливой толпы; само торжество должно было состояться в десять часов утра в главном зале. Тем, кому не хватило мест в этом зале, хотя они и имели при себе билеты, пришлось расположиться во втором крыле дворца, где проводилась сама Выставка. Те, кому не удалось проникнуть и туда, заняли мосты и аллеи. Самым нерасторопным или менее удачливым пришлось устраиваться на Монмартре*, взбираться на колокольни церквей, на вершины холмов в Булонском лесу* и возвышения в Парках*. Крыши, обелиски, колонны, мемориальные арки, обсерватории, колодцы, купола, громоотводы —  все, что хоть самую малость возвышалось над землею, было занято людьми; и хозяева мелочных лавочек бойко торговали зонтиками, соломенными шляпками, веерами и прохладительными напитками, которые посетители Выставки скупали с превеликой охотой, спасаясь от жары.
Что творилось в Париже? Признаем честно: в этом городишке жители столь самовлюбленны, что восхваляют посредственностей и возносят их на пьедестал, дабы весь мир принимал их за гениев, и усердно, почти до карикатурности, предаются бесконечным своим развлечениям. На сей раз они, однако, были основательно потрясены, и не без причины. В науке только что произошел прорыв, кардинальным образом изменивший образ жизни человечества. Человеку, до сей поры никому не известному и, кроме всего прочего —  испанцу, пели такие славословные дифирамбы и воскуривали такой фимиам, что у бедняги кружилась голова, и ставили его в один ряд с мировыми светилами науки. И действительно, что сделал, к примеру, Фултон*? Приложил эксперименты Уатта* и Папена* к морским судам, благодаря чему они стали двигаться с большей скоростью и легко преодолевать сопротивление волн с помощью импульсной силы; пароход может выплыть из одного порта в понедельник и оказаться в другом во вторник (куда в прошлом парусное судно, даже если дул попутный ветер, не приплыло бы раньше субботы) —  нельзя сказать, что это была победа человека над временем; скорее, возможность потратить чуть меньше. Стефенсон* изобрел паровоз —  железное чудовище, пожирающее громадные пространства над двумя металлическими рельсами; но прохождение большего расстояния за меньшее время является лишь жалкой попыткой людей настоящего приблизиться к будущему. То же можно сказать и о Морзе*: проволока и электричество помогают передать человеческую мысль в неизменном виде, хотя даже жидкость способна за секунду четырежды обогнуть Землю; мысль устаревает уже во время своего отправления, с каждым оборотом Земли вокруг собственной оси за двенадцать-сорок секунд. Конечно же, это приводит к ужасающему отставанию во времени. Кроме того, работа телеграфа невозможна без проводов —  вот почему для обывателей это чудо человеческой мысли предстает в такой форме: «Большая собака, которую дергают за хвост в Мадриде, а лает она в Москве».
Гипотезы знаменитого Жюля Верна, кажущиеся чудесами, стыдливо меркли перед значимостью настоящего изобретения скромного сарагосца, приближенного короля Испании. Спуститься к центру Земли можно, проделав отверстие в земле —  подобно рабам из эргастериев*, что за много веков до возникновения христианского мира уже проникали в бездны Лавриума*, чтобы добывать серебро. Путь их тогда был куда короче, но дорога осталась та же. Способ путешествия по воздуху по остроумной теории братьев Монгольфье*, на шаре, наполненном нагретым газом, не так уж хорош. Единственным его достоинством является то, что аэронавт может управлять направлением полета при помощи каната. Именно его использовал Журдан в битве при Флёрусе*, чтобы раскрыть позиции противника. Достигнуть полюса, что вот-вот растает —  вопрос исключительно терпения; промедление же подобно тому поведению, жалкому, хотя и по-житейски мудрому, людей, которые, чтобы купить что-нибудь в лавке, ожидают, когда же в магазине начнется распродажа. Со всем почтением к автору Наутилуса, задолго до Верна уже был проведен удачнейший эксперимент с «Иктинео»*, изобретением нашего соотечественника Монтуриоля. Для того чтобы узнать, что творится в морских глубинах, достаточно созвать съезд водолазов. И чтобы (да простит читатель мои повторения) в понедельник преодолеть преграду аллювиальных почв, во вторник оказаться в эоцене, в среду —  в пермском периоде, а в конце недели —  в огненном море; за двадцать часов перенестись по воздуху из Франции в Сенегал; или добраться до центра земли на подводной лодке. Однако все равно стремление человека к будущему неизменно включает в себя идею о прошлом. Именно поэтому наша наука так медлительна, и поэтому она столь отчаянно пытается достичь будущего, словно прошлое ей уже давно известно.
Наш мир —  дом человечества, чьи жители все множатся, все расширяют фабрики для того, чтобы отвоевать себе как можно больше свободного пространства; но нужно тщательно исследовать фундамент этого здания, дабы убедиться, что он выдержит то великое бремя, что собираются на него взвалить. Если уж мы, несовершенные создания, замечаем любое произошедшее событие через целых полчаса после того, как оно случилось, то можем ли мы слепо верить тем рассказам, что описывают первобытные времена и на которых мы основываем наше будущее поведение? Если путем измышлений Буше де Перт* полагал доказать существование ископаемого человека, то возможно ли, чтобы бедренная кость человека на определенных ступенях эволюции принадлежала какому-нибудь горному скакуну оруженосца дон Кихота? Прошлое представляется для нас одною большой загадкой. Науки, занимающиеся изучением прошлого, образно говоря, топчутся на месте, не давая нам никаких новых сведений; а без четкого представления того, что есть прошлое, бесполезно пытаться понять будущее. Прежде чем отвергать гипотезу относительно будущего, нам стоит научиться верить в Бога, внимательно исследуя то, как он создал свое исполинское архитектурное произведение.
Таковы были философские принципы доктора точных, физических и естественных наук дона Синдульфо Гарсии. Наблюдая за тем, что творилось в этом городишке, за его жителями, алчущими новых ощущений, он чувствовал мучительную тревогу и сомнение. Дон Гарсиа не верил, вопреки мнению большинства, что Париж —  интеллектуальный центр мира.
—  Но скажите же, господин капитан, — спрашивал одного из гусар Павии* знатный господин, вместе с еще восемнадцатью пассажирами омнибуса направлявшийся к Трокадеро, —  Вы, как испанец, должно быть, посвящены в тайну устройства Анахронопета.
—  Прошу прощения, —  ответил его собеседник. —  Я знаю, как сражаться с врагами моей Родины; как проявлять сдержанность в кругу мужчин и быть любезным с женщинами; я знаком с дисциплиной, тактикой и стратегией; что касается путешествий по воздуху, этой премудрости я научился лишь в школе. Тогда мои товарищи качали меня на руках, если у меня хватало табака в кисете, чтобы их угостить.
—  И все же, —  настаивал вопрошающий.—  Мне кажется, что, будучи соотечественником мудрого изобретателя этого аппарата, Вы должны знать об этом устройстве куда больше, чем любой иностранец.
—  Я горжусь тем, что родился испанцем и, кроме того, я племянник сеньора Гарсии; но о его изобретении мне известно не больше, чем кому-либо из вас.
Упоминание капитана о том, что он является родственником знаменитого ученого, разожгло любопытство путешественников, которым хотелось поскорее встретиться с его дядей; с тою же жадностью на равнинах Марафона или среди огромных виноградников Каталонии мы ищем следы Мильтиада* или шлем Аттилы*. Женщины спрашивали, женат ли дон Синдульфо; мужчины осведомлялись, есть ли у него какие-нибудь награды; и все наперебой спрашивали, не приходится ли он родственником Фраскуэло*.
—  Но все-таки, в конце концов, каково предназначение этого прибора? —  произнес кто-то.
—  Вот чего у нас, французов, действительно хватает, —  восклицал какой-то пылкий патриот, —  так это путешествий по воздуху.
—  Да, верно; но вы это делаете безо всякого направления и чересчур резко, —  благоразумно возразил солдат национальной гвардии, заметив, что гусар потянулся к своей сабле, чтобы, как видно, решить спор в свою пользу.
—  Я этого нисколько не отрицаю, —  возразил четвертый, —  это удивительно, чудесно —  в любое время, когда Вам захочется, бороздить воздушное пространство; но рано или поздно вам это надоест. Это устройство способно делать то, что не способен постичь ум человека: с помощью него можно перенестись в прошлое. Сегодня Вы, допустим, в Париже, отобедали в «Вефуре»*, а потом переноситесь назад, во вчера, и оказываетесь в монастыре Юсте* и пьете шоколад с императором Карлом Пятым*.
—  Это невозможно, —  закричали все.
—  Да, для нас, невежественных простых смертных, —  продолжал говорящий. —  Но не для ученых, которые одобрили это изобретение на последней конференции. Тем не менее, скоро нашим сомнениям придет конец. Сегодня сеньор Гарсиа на своем Анахронопете достигнет царства хаоса, а через месяц вернется оттуда, дабы рассказать нам о своей необыкновенной экспедиции.
—  Держу пари, этот изобретатель —  бонапартист, желающий вновь вернуть на трон Франции предателя, отдавшего Пруссии Седан*, —  рявкнул патриот.
—  Или возвратить тиранию Робеспьера*, — сжимая кулаки, произнес сторонник легитимизма.
—  Всего понемногу, —  возразил мыслящий пассажир. —  Если с помощью Анахронопета удастся изменить уже свершившееся, то мне кажется, мы должны радоваться этому, ведь в таком случае мы сможем исправить свои прошлые ошибки.
—  Вы правы, —  подтвердил мужчина, пришедший вместе со своей женой посмотреть на испытательный стенд автомобильного двигателя. —  Как только этот аппарат представят широкой публике, я обязательно куплю билет и отправлюсь в день, предшествовавший моей свадьбе.
Все сидящие еще оживленно обсуждали это необыкновенное событие, когда омнибус (с весьма вероятной угрозой раздавить кого-нибудь из многолюдной толпы) въехал на мост и остановился; и, радея за себя, каждый пытался использовать все возможные средства, чтобы добраться до места назначения.
Все, что мы только что услышали, может показаться выдумкой, однако то была чистейшая правда. Доктор дон Синдульфо Гарсия готовился произвести практический эксперимент, дабы разрешить одну из самых трудных задач, над которой до сих пор безуспешно бились лучшие умы человечества: совершить путешествие в прошлое.
Какие изыскания он провел? Как могло воплотиться в жизнь то, что раньше было лишь абстрактной идеей, как удалось вычленить из нее самое существенное и превратить замысел в настоящее произведение? Какие материалы и силы были задействованы при создании этого аппарата? Насколько же это была колоссальная система, если она грозила раскрыть истину о прошлом, о веке, который ищет идеалы в будущем и воспринимает слово «вперед» в качестве единственной формулы прогресса?
Следующая глава поведает нам об этом.


Глава II. Международная конференция

Представление состояло из двух частей. В первой мудрый испанец прощался со своими коллегами, представителями власти и жителями Парижа, прочитав лекцию во дворце Трокадеро, в которой он вместо обычной, исключительно формальной демонстрации технических качеств своего изобретения стремился доступно объяснить людям, далеким от науки, главные принципы его устройства. Во второй части представления чудовищный аппарат подняли на Марсово поле, поближе к воздушной среде, в которой должно было состояться путешествие. Для того чтобы стать свидетелем этого зрелища, достаточно было заплатить за вход на территорию, где проводилась выставка, вскарабкаться на ближайшие холмы или занять равнины на открытом пространстве; и это, как мы уже увидели, проделывалось прибывшими столь часто, что кое-где дошло даже и до драки. Пришлось вмешаться жандармам, и они где благоразумными уверениями, а где и грубой силой, наконец, уняли особенно вспыльчивых посетителей и предотвратили вторжение во Дворец промышленности. Лишь немногим избранным выпала честь услышать речь доктора. Торжественный зал, хоть он и был очень просторный, не мог вместить в себя столько народа. Никто из зрителей не следовал новомодной диете и, однако же, казалось, что все присутствующие просто истощены: на каждом сидении умещалось, по крайней мере, два-три человека. Толпа плотно забила все входы, а в коридорах толклось огромное количество людей, которые терпеливо ожидали подходящей минуты, чтобы сделать шаг вперед, зная при этом, что им никогда не достигнуть цели.
Президенты республики, депутаты Конгресса и Сената*, дипломатическое лицо, комиссии институтов и академий, представители учебных заведений и армии —  все они сменяли друг друга, сверкая знаками отличия и орденскими лентами. Вот прошел скромно одетый священник, с одним только крестом-Голгофой*, выделяющемся на черно-фиолетовой ткани длинной рясы. Мелькнуло несколько фраков —  впрочем, совсем немного, так как во Франции не было принято носить костюмы; фраки эти будто бы стыдливо обнаруживали свое гражданское положение среди океанов шелка, каскадов кружев, россыпей бриллиантов и массы голов —  одни были черные, точно грозовые тучи, другие светлые, точно выцветшие от лучей палящего солнца. Редко-редко можно было увидеть волосы белые, словно снег, которые принадлежали человеку, переживавшему закат своей жизни; ибо старая женщина —  лицо совершенно неуместное на родине Виолет и Пинауд*.
Наконец, положенный час настал; зал загудел от перешептываний взволнованных и мучимых любопытством людей, и два лакея распахнули двери. В зале появилась научная комиссия; справа от президента комиссии шагал наш герой; он хранил скромный вид, подобающий человеку, одаренному столь впечатляющим талантом. Все в нем было простым. Его имя больше подходило бородатому остроумцу из сайнеты*, нежели ученому. Его фамилия никоим образом не была связана со знатнейшими родами, такими как Паредес или Кордоба, носители которых могут похвастаться прекрасной родословной и не страдают от открытых проявлений неуважения, коему подвергаются все Гарсии* и Малибраны. Носители последней фамилии попадаются в преступном мире так же часто, как Бернаола в мире людей искусства. Изобретателю было лет пятьдесят, и своею осанкой и фигурой он напоминал не гордого титана, тащившего камень, дабы взойти на небо, но смиренного конюха, несущего свою суму. Малорослый, с прямыми немытыми волосами, тщательно расчесанными, в костюме, старательно отглаженном и топорщившемся, точно он все еще висел на вешалке. Лицо у него было самое простое —  под стать фамилии. В общем, таков был тот, кто удостоился называться доном Синдульфо Гарсией и получил прозвище «цыпленок», которое дала ему, потехи ради, его же собственная служанка. Таков был облик, что избрала себе мудрость, дабы показаться свету, в очередной раз доказав, что под неприглядной внешностью скрывается знатный любитель выпить.
Члены комиссии расселись под исполинским органом; президент позвонил в серебряный колокольчик, заседание началось, и создатель Анахронопета поднялся, чтобы взойти на трибуну. Публика приветствовала его громовыми аплодисментами. Толпа не услышала его полный усталости, слабый и глуховатый голос, а лишь по движению его губ поняла, что он произнес то самое священное «господа», которое принято было произносить в начале любой речи.
— Я буду краток, ибо мне придется потратить гораздо больше времени, чтобы преодолеть расстояние, отделяющее меня от вчера, куда я отправлюсь. Я буду выражаться ясно и просто, ибо коль скоро в мире науки мои теории получили одобрение, мне осталось лишь донести их смысл до многоуважаемой публики. Безусловно, мое объяснение вызовет немало вопросов. Моя цель, как известно —  вернуться в прошлое; не ради того, чтобы задержать непрерывное развитие жизни, но для того, чтобы исправить его течение и приблизиться к Богу, возвратившись к истокам происхождения планеты, на которой мы живем. Но для того, чтобы объяснить, как исчезает время, вначале, бесспорно, необходимо узнать механизм его создания. Давайте же разберемся в этом. Бог создал небо и землю: мир этот был темен; повсюду в нем царил хаос. После этого Он сказал: «Да будет свет», и появился свет. Затем на небесном своде возникли Солнце и земной шар, который держится в пространстве благодаря притяжению Солнца. Как известно, Галилео установил, что Земля вертится, что мир вращается; но вот о чем наука до сей поры не упоминала, так это о том, почему Земля, вращаясь, движется по направлению с запада на восток, а не наоборот; и именно этот факт я собираюсь представить в качестве обоснования для своей анахронопетической системы.
Публика довольно зашепталась, и ученый продолжал свою лекцию в том же духе:

—  Изначально Земля была погружена в хаос; то был огромный огненный шар, который, как и любое нагретое тело, производил испарения, кои нам известны под названием излучения. Прикрепленная к собственной оси, только что созданная Земля еще не подверглась тем преобразованиям, что задумал для нее Творец; от нее исходил чудовищный жар, и сильнее всего он был на востоке, так как Солнце постоянно освещало то место. Те, кто видел, как плавятся в котле битуминозные вещества, наверняка замечали, какое громадное количество пара от них исходит. Поэтому вообразите, как все это происходило внутри сфероида объемом около тысячи семидесяти девяти миллионов кубических мириаметров*. Самому законченному дилетанту стало бы ясно, что подобные испарения не могли не сопровождаться взрывами и землетрясениями. Тем не менее, подобно тому, как после серии выстрелов ствол опускается, каждый выброс излучения должен был вызывать смещения Земли. И так как восток планеты Солнце нагревало сильнее всего, то именно в этой части возникали повторяющиеся толчки, проводившие к вращению сфероида вокруг своей оси, по направлению с Запада на Восток; мудрое Провидение предусмотрело периодическую смену дней и ночей, и своею могучей волей поддерживала эту силу, приводящую Землю в движение.
Протяжное «ура» свидетельствовало, что новую теорию посчитали смелой и неожиданной. Доктор, даже не смочив губ (что не осталось незамеченным взмокшими слушателями, постоянно пившими воду), возобновил нить своих рассуждений.
— Это явление целиком подчиняется одной и той же закономерности; и, однако, прошло два с половиной века, прежде чем изобретатель термометра и пропорционального циркуля, ученый из Пизы, научивший людей по движению изохронного маятника измерять частоту пульсации артерий и считать секунды, великий Галилео, наконец, сказал нам, что Земля вертится, и сегодня мы уже знаем причину этого простого факта. Но достаточно ли этого? Отнюдь. Если это явление целиком подчиняется одной и той же закономерности, то очевидно, что у него должна быть причина, которая приводит к определенному результату, соответствующему данной цели. «Земля вертится», — восклицает человек; и наука тут же вопрошает: «Отчего она вертится?» «Из-за того, что производит тепло», — отвечает нам наблюдение; но эту пьесу продолжает благородная философия, которая, скрестив оружие, в свою очередь, восклицает: «А для чего она вертится?» Дадим же ответ философии. Земля движется для того, чтобы производить время. Наша планета, которая, как мы уже знаем, была не более чем нагретым телом, дошла до того, что кора ее отвердела, на ее поверхности появились исполинские горы, впадины наполнились морями, ее пустынные просторы покрылись прекрасными лесами, в которых поселились многочисленные и самые разнообразные звери. Каким же образом произошло это чудо? Очень просто; это случилось благодаря действию времени, смене дней и эпох, которою руководила мудрость и воля Всевышнего. Он дозволил этой революции продолжиться ради совершенствования человека и ради того, чтобы тот воспевал его всемогущество. Изменения Земли были творением времени. Но кто этот творец? Откуда он взял материалы? Что послужило лабораторией? Творец —  излучение; материалами послужили газы, взятые из воздуха; лабораторией —  само пространство: ВРЕМЯ —  ЭТО АТМОСФЕРА. Все те чудеса, которые природа, наука, искусство и промышленность сегодня представляют нам, которыми мы восхищаемся и которые считаем истинным отражением прогресса, гордясь ими, происходят из той области, в которой человек прежде не находил ничего, кроме воздуха, дождя, молний, лучей, грома и еще полудюжины метеорологических явлений. Проявите же еще немного терпения: я собираюсь проверить все вышеизложенное на практике. Мне нравится, когда убеждение в человеческой душе возникает благодаря непосредственному наблюдению.
По аудитории прокатилась волна, грозившая превратиться в шторм. Председатель изо всех сил зазвонил в колокольчик, и выступающий, на мгновение повернувшись спиною к зрителям, вновь обратил к ним свое лицо. В руке у него появился цилиндр; нижняя часть его была обмотана гигантской лентой. Увидев подобную ленту, многие, даже те, кого не особенно интересует положение стоящего перед ними мужчины, поняли бы, что он в трауре*.
Лента, заранее подготовленная для этого случая, была обмотана вокруг цилиндра пять-шесть раз, а один из ее концов был ненадежно приклеен к шляпе с внутренней стороны. Дон Синдульфо начал разматывать ленту под громкий смех толпы, которая, как и всегда происходит в этой жизни, воспользовалась данной возможностью, дабы позабавиться и нахохотаться вволю.
Ученый, словно не слыша их, продолжал свое дело; полоса крепа свободно свисала с края цилиндра, и, когда показался шелковистый плюш, дон Синдульфо сказал, указывая на цилиндр, теперь совершенно избавленный от всякой обмотки:
— Такова была Земля в своем изначальном состоянии, и я, подобно Богу, с удовольствием брошу ее в бесконечное пространство. Как видите, она неподвижна; но вдруг излучение (подобно этой ленте) производит толчок; и этот толчок вызывает смещение планеты относительно собственной оси, обеспечивая непрерывное движение времени.
И, говоря так, он держал в правой руке ленту, изображавшую столб поднимавшегося дыма, а левой незаметно вращая шляпу.
— Поглядите на время,— и он вновь указал на креп.—  Хотите знать, как это движение, не замедляющееся ни на секунду, превращается в минералы, растения и органическую жизнь? Как от водорослей добраться до пригодной для жизни среды обитания, от глины до алмазных россыпей, от пещер —  к произведениям архитектурного искусства, а от трилобитов к людям и исчислению бесконечно малых? Следуйте же со мною в лабораторию атмосферы.
На лицах всех наблюдающих отразилось настоящее потрясение. Доктор позволил себе торжествующе и уверенно улыбнуться и, выпрямившись, выпятив грудь, продолжил следующим образом:


Глава III. Теория времени: как оно появляется и распадается

Всякий, кто наблюдал за тем, как кипит в кастрюле касуэла*, непременно должен был обратить внимание на явление превращения, доказательством коего является пар, улетающий через дымоход. Сначала он остывает и превращается в капли воды; если они попадают на дно емкости, то мешают закипанию жидкости в ней; или, скажем, они превращаются в сажу, если конденсат выпадает на таком расстоянии от огня, что затвердевает. То есть, если суп продолжит кипеть непрерывно в течение еще нескольких лет, то в конце концов на его поверхности образуется пленка или корка точно такой же формы, как и та, что образовалась на плите. Со временем эта пленка окаменеет. В нашем случае действует тот же самый принцип.
Шляпа —  это земля; лента —  пар. Он поднимается и конденсируется; но вот этот поток поворачивает в сторону и оборачивает шляпу подобно поясу, завязываемому на талии пижона, или тюрбана на голове мусульманина. И здесь вы можете заметить, как по мере вращения первый слой крепа уже накрыл шелк шляпы точно так же, как первый твердый слой покрыл огненную планету. Новый слой ленты весь в складках и заломах. Что же они изображают? Горы и равнины, созданные временем. И откуда же появилось это время? Из атмосферы. То есть Гималайский хребет и холм принца Пио*, Иосафатова* и Андоррские долины*, фигурально выражаясь, упали с неба? Несомненно. И как же это получилось? А вот как: ужаснейшие ураганы, бушевавшие тогда, сдували расплавленные массы с поверхности Земли в одну определенную точку, в которой они, слипаясь между собой и скапливаясь, образовывали заметные возвышения —  ведь, когда мы дуем в тарелку с манной кашей, в ней тоже образуются небольшие холмики из крупы. С другой стороны, продолжительные электрические разряды, ударяя в поверхность сфероида, способствовали образованию на ней борозд и каналов. По ним текла раскаленная добела масса, которая затем остыла и образовала, в свою очередь, земные пласты, по которым мы ступаем сегодня. Наконец, сильнейшие дожди, охладившие и укрепившие застывшую массу, привели к образованию первой земной поверхности, то есть первого последовательного слоя (если смотреть снизу вверх) этой коры толщиною восемьдесят километров, что служит нам опорой.
Вот сейчас мне кто-нибудь возразит: «Я не понимаю ни того, как эти передвижения атмосферных масс могли создать рельеф Земли, ни саму идею времени. Результатом этого всего, безусловно, явился мир; однако разум не принимает саму мысль о том, что минералы, растения и животные, которые существуют в нем, сами по себе могли возникнуть из-за удара молнии, урагана или дождя».
«Что есть время?» —  спрошу я. И тут же отвечу: время есть движение; в этом потоке нет ни прошлого, ни будущего. Что способствовало его появлению на Земле? Излучение, выделение большого количества тепла и, наконец, появление испарений. Из чего состояли эти испарения? Из всего, чем богата наша планета; и доказательство этому таково: если бы Земля была неподвижна, газы бы улетели в пространство и покинули бы нашу планету вместе с испаренными веществами. Кроме того, атмосфера, принимающая в себя дыхание планеты и возвращающая его в преобразованном виде —  это лаборатория, в которой происходят метаморфозы космического масштаба, где происходит движение и, следовательно, зарождается время. Как! Неужто вы не замечаете в дожде ничего, кроме капель воды, в молнии —  ничего, кроме вспышки, в урагане —  ничего, помимо порывов ветра? Возвысьтесь же и воздайте славу Создателю, что ежедневно и еженощно посылает вам в этих частицах будущее, подобно тому, как почти семь тысяч лет назад послал вам настоящее, и его чудесам, которыми вы восхищаетесь. Тучи сокрушили собор Святой Софии в Константинополе* и перенесли обелиск Сикста V в Вечный город*, вместе с красным порфиром Египта и его белыми  песками. В этой лаборатории создавались башни Луксора* и колонны Помпеи*. Киноварь, которою сын Давида и Вирсавии приказал расписать стены храма Господня, и иная, хранящаяся в месторождении Альмаден* в Ла-Манче —  разве не один ли и тот же у них создатель? Известь и уголь, добытые из недр земных, помогли вам построить дома, в которых вы живете, губки и известняк дали вам раствор, с помощью которого вы возводите стены. Тот же дождь даровал вам суглинок для производства кирпичей, белую глину и полевой шпат, которые при обработке превратились в чашки, из коих вы принимаете пищу, и в фарфор, которым вы украшаете свои гостиные. Где были бы железные дороги, что пересекают Мон-Сени* и Сен-Готард*, и пароходы, что, подобно «Веге»*, уже пробили себе путь к Берингову проливу, если бы атмосферное воздействие не разрушило растительность каменноугольного периода, что привело к образованию каменного угля? Неужто вы смеете отрицать, что каждая капля содержит в себе мельчайшую частицу будущего поезда подобно тому, как каждая шхуна в любой буре составляет часть группы или флотилии? Но это касается не только транспортных средств; слезы, даруемые нам атмосферой, порождают дымоходы, уличное освещение и нежность женщин: ибо, извлекая из каменного угля водород, человек строил газовые заводы, в то же время используя отходы от его сжигания для того, чтобы дарить тепло своей семье или же для примирения с женою своей; он дарил ей алмаз, который по сути своей является одной из кристаллизованных форм углерода. Компас и электрический телеграф появились благодаря солнечному лучу. Как бы жил человек без ртути, что указывает на колебания температуры и заодно помогает извлекать из руд золото и серебро? Но и это еще не все. Когда во вторичном периоде атмосферные явления сформировали облик Земли, Бог дозволил возникнуть на ее поверхности моллюскам, черепахам, птицам, рептилиям и млекопитающим; благодаря очищению воздуха посредством поглощения углекислоты появилась растительность каменноугольного периода, что в третичном периоде* создала условия для появления органической жизни —  например, инфузорий, которые упали на землю вместе с каплей дождя. Затем они принялись развиваться, скрещиваться между собой и увеличиваться в размерах, дав начало мастодонтам, гиппопотамам, носорогам, тиграм и львам. Наконец, в четвертичном периоде появились мамонты, туры, быки, косули, олени и мегатерии; и тут Бог явил миру истинный шедевр. Для этого Он взял комок глины и трудился над ним на протяжении шести дней (вернее сказать, эпох); и, вылепив из него фигуру, Бог вдохнул в нее жизнь, назвал человеком и за разум его провозгласил венцом своего творения. Господа, концентрические окружности, которые формирует сия лента, символизируют геологические эпохи природы. Эти эпохи следует рассматривать как математику создания мира. Являются ли они продуктами атмосферных изменений? Да. Можно ли вычислить по ним возраст нашей планеты? Да. И если мы представим это развитие как фильм, последовательно изображающий смену веков, то каждая капля, каждая вспышка, каждый порыв ветра —  лишь доля секунды в этом фильме; тогда выходит, что время парит в пространстве; и все это подтверждает мою теорию о том, что время есть атмосфера.
Воодушевление, которое до поры до времени сдерживалось у собравшихся чувством безмерного восхищения, обнаружило себя, как только доктор сделал первую паузу. В зале разразилась буря аплодисментов и восклицаний, она прокатилась дальше, до самых коридоров, и стоявшие там люди тоже зааплодировали, подхватив этот порыв. Один из сомневающихся, поднявшись с места, к величайшему недоумению публики (ведь она считала, что все сомневающиеся покинули зал), приблизился к ученому и сказал:
—  Позвольте задать один вопрос?
—  Конечно, все что угодно, —  ответил дон Синдульфо.
—  Оратор представляет время в виде плотной ленты. Но ведь в таком случае логично предположить, что полюса, которые сдавливают сферическое тело планеты с обоих концов, не покрыты этою оболочкой, подобно верхним местам в каретах без крыши или верху шляпы, который на вашей демонстрации не был обмотан лентой?
—  Несомненно; и это лишь подтверждает мое предположение. Я доказал вам, что атмосфера и есть само время, и что именно она способствует образованию событий. Что касается полюсов, то, раз их еще никто не достиг, на них ничего не происходит; там, где нет жизни, нет и временной оболочки, или ленты —  так мудрая природа экономит свои ресурсы. В этом она уподобляется портному, который выкраивает пройму, дабы потратить меньше ткани.
Остроумное опровержение ученого было встречено приглушенным смехом. Дон Синдульфо, нисколько не смутившись, продолжал свою речь.
— Нет ничего проще, господа, чем разложить на части целое, если эти части хорошо нам знакомы. Зная, что этот траурный символ на моей шляпе образован лентой, обмотанной вокруг цилиндра в направлении, противоположном тому, в котором ее следует разматывать, я, несомненно, могу с легкостью размотать ее; то же происходит и со Вселенной —  малейший сдвиг геологических слоев приводит к хаосу. Однако как именно происходит это разложение? Чтобы получить удовлетворительное объяснение этому, мне придется немного поработать со своим  аппаратом. Анахронопет по своему устройству подобен Ноеву ковчегу. Его название составлено из трех греческих слов: ана-, что означает «назад»,  кронос —  «время» и петес —  «то, что летает» и полностью отражает его предназначение —  переносить путешественников по воздуху в прошлое. С помощью него любой может позавтракать в шесть утра в Париже ХIХ  века, в двенадцать пообедать с Петром Великим в России, а в пять —  перенестись в Мадрид и разделить трапезу с Мигелем де Сервантесом Сааведрой (если у вас найдется чем угостить почтенного классика) и, проведя ночь в пути, встретить рассвет вместе с Колумбом на пляжах девственной Америки. Мотор работает на электричестве —  веществе, которое ни один ученый до сих пор не мог заставить путешествовать без проводов и которое мне удалось подчинить, использовав его скорость. То есть я на своем аппарате могу за секунду дважды облететь Землю, могу заставить его подниматься, опускаться или останавливаться. Принимая во внимание движущую силу, все остальное —  вопросы чистой механики, которые не вызовут ни у кого особого интереса, особенно у публики, которая помнит наизусть все изобретения из книг Жюля Верна. Изобретения, которые по сравнению с моими торжественными научными теориями покажутся детскими играми; тем не менее, они основаны на гипотезах, опирающихся на исследования в области физики и других естественных наук. Они освобождают меня от необходимости докучных объяснений относительно принципов управления, согласования, устройства термометров, барометров, хронометров, мощных биноклей, емкостей с углекислым калием, аппарата де Рейзе и Реньо*, производящего кислород, пригодный для дыхания, и других элементарных приспособлений. Итак, он поднимет меня в самое сердце атмосферы, которую как раз и собираюсь разложить на части (в продолжении своей речи я буду называть ее временем). Так как время, покрывая Землю, движется в направлении, противоположном направлению вращения планеты, то чтобы развернуть его, Анахронопет должен двигаться в том же направлении, что и планета, то есть с запада на восток. Чтобы совершить один полный оборот вокруг своей оси, Земле требуется двадцать четыре часа; мой аппарат движется со скоростью, превосходящей скорость вращения Земли в сто семьдесят пять тысяч раз. В результате за то время, что Земля тратит на формирование одного дня в будущем, я смогу перенестись на восемьдесят четыре года назад в прошлое.
Однако первое, что заметит пытливый исследователь —  какова бы ни была скорость движения Анахронопета и высота, на которой проходит его испытание, его задача состоит лишь в том, чтобы обогнуть Землю по орбите, подобно спутникам нашей планеты; и это удастся сделать исключительно при условии, что состояние атмосферы не изменится. Но, так как я ее раскладываю, при каждом обороте я свожу на нет всю работу времени по созданию настоящего, и оказываюсь в прошлом. Давайте же взглянем на то, каким образом можно обосновать это явление.
Объясню просто. Все думают, что чтобы сохранить сардины из Нанта* и перец из Калахорры*, нужно убрать воздух из жестяных банок, куда их кладут. Это ошибка. Потому что то, что вы убираете —  это атмосфера, следовательно, время; ибо воздух есть ни что иное, как простое соединение водорода и кислорода. Атмосфера же, кроме того, что включает в себя восемьдесят процентов первого и двадцать процентов второго, содержит еще и малую часть водяного пара, и крошечную долю углекислоты. И все эти элементы, заполняющие пустоту, неразрывно связаны друг с другом. Но давайте отвлечемся от науки и перейдем к более простым рассуждениям.
Представим, что мир —  это банка, наполненная кусочками сладкого перца, из которой не откачали атмосферу. Что вследствие подобного пренебрежения произойдет с банкой после того, как ее закроют? Время начнет обнаруживать свое влияние и подтверждать собственную работу. Прежде всего, к стенкам банки начнут приставать молекулы. Собравшись вместе и затвердев, они образуют собою целые годы, затем окаменеют, и в этих веществах мы сможем обнаружить зачатки минералов, образующих первые отложения. После мы заметим, что поверхность сока затянута некой плесенью, которая представляет собою не что иное, как одну из разновидностей примитивной растительности. И, наконец, под воздействием водяного пара начнут появляться, множиться и развиваться инфузории, наполняя банку и обогащая ее разнообразными представителями животного царства. Вы все еще сомневаетесь в том, что атмосфера —  это время?
Ну что же, тогда вернемся к изначальной теме обсуждения. Предположим, что мы откачали воздух из банки и открыли эту банку лет через сто. Что мы увидим внутри? Прекрасно сохранившийся перец, не тронутый временем; ибо атмосферное воздействие разрушило бы его или, по крайней мере, привело бы к бесповоротным изменениям. Отсутствие же этого воздействия позволило ему сохраниться в полной целости. Не вызывает сомнений, что если мы сто лет спустя начнем есть этот перец, то, употребляя пищу столетней давности, мы тем самым перенесемся назад во времени. Это же ясно. Мы не откачали из банки воздух и открыли ее в тот самый момент, когда началось разложение; если мы возьмем ложку и с помощью нее начнем соскребать с перца слои плесени, то в конце концов обнаружим, что его красноватый цвет, вопреки губительному воздействию атмосферы, не подвергся никаким изменениям. Именно в  этом и заключается теория времени. Хотя сей мир еще весьма молод, и источник жара внутри него не потух совершенно, он, тем не менее, все же успел покрыться слоями плесени. Анахронопету предстоит соскрести их с помощью четырех больших ложек —  вернее говоря, четырех пневматических аппаратов, прикрепленных к краям его дна. С помощью них он способен не только развернуть те жалкие двадцать слоев условной «ленты», которые обернули наш земной шар, но и, удалив их, создать абсолютно безвоздушную оболочку для перемещения. Это предотвратит риск возгорания моего аппарата под воздействием атмосферного трения. Ибо вернемся к аналогиям: атмосфера представляет собой не что иное, как скопление невидимых атомов, подобно тому, как песчаный пляж представляет собой скопление неразличимых песчинок. Или же, если привести более наглядный пример, атмосфера походит на огромную площадь в день революции, наполненную людьми. Если бы какой-нибудь отчаянный и безоружный глупец вздумает перебежать эту площадь по диагонали, двигаясь из одного конца в противоположный, вопреки движению этой людской массы, то вся эта масса начнет толкать, пихать его, оказывая всеобщее сопротивление его действиям, и в результате бедняга безвозвратно погибнет в этом бурлящем водовороте. То же случится и с Анахронопетом: в конечном итоге он исчезнет, сгорев в атмосфере из-за сильного трения и быстрого движения.
Но что делает благоразумный правитель, коли наука поставит его в такие обстоятельства? Он даст лошадь тому, кто приводит аппарат в движение (управляет электричеством, на котором работает Анахронопет), окружит его кавалерийским пикетом (четыре пневматических аппарата) и прикажет им, держа наготове оружие, проехать по одной из ближайших улиц. Явление, которым он управляет, известно всем. Атомы расщепляются перед пиками кавалеристов; молекулы, оставшиеся позади, пытаются заполнить пустоту, образовавшуюся в результате вытеснения, или расщепления; однако, поскольку кавалерия движется быстрее, чем мятежники в арьергарде, то до тех, кто бежит впереди, острия пик не достают. Группы распадаются, а часть, лишенная силы сопротивления, благополучно достигает конца, не встретив на своем пути ни малейших препятствий. И так они скачут галопом по пустому пространству, что открылось им благодаря кавалеристам отряда, расчистивших сие пространство своими копьями.
Обезумевшая публика разразилась восторженными восклицаниями; но мгновенно стихла, увидев, что сомневающийся вновь поднялся на ноги. Приблизившись к выступавшему, он выкрикнул:
— Что ж, я вновь не без опаски позволю себе высказать возражения.
— Слушаю, —  произнес ученый.
— Если вся эта процедура, существование которой не вызывает сомнений, приводит к перемещению человека в прошлое, то не приведет ли это к тому, что анахронавт, путешествуя назад во времени, станет моложе?
—  Несомненно.
Представительницы прекрасного пола встретили этот ответ радостными восклицаниями.
— Но ведь в таком случае он должен и вовсе исчезнуть, достигнув момента собственного рождения?
— Мудрая наука предусмотрела и это.
— И как же, по-Вашему, наука способна справиться с этой трудностью?
— Очень легко: я останусь неизменным благодаря потокам жидкости в моем изобретении. Разве я не отправляюсь в прошлое? Подобно тем сардинам, что должны сохраниться в будущем свежими,   я уверен, что вчерашний день заменит мне день грядущий. Процедура консервирования пищи при применении к представителям животного мира дает обратный эффект. И на этом позвольте мне закончить лекцию, ибо время идет, а мне необходимо сегодня вечером побеседовать с Филиппом II. Хочу выяснить, был ли на самом деле кондитер из Мадригала португальским королем, чье исчезновение стало одной из самых больших загадок истории*.

Стены зала загудели от хора голосов, кричавших «ура». Мужчины бросали в воздух свои треуголки и шляпы; дамы усыпали трибуну оратора цветами. Музыканта, что исполнял на органе марш, сочиненный специально для этого торжественного случая, едва было слышно из-за неистовых криков толпы.
Наконец, наш славный соотечественник, окруженный членами научного конгресса и сопровождаемый толпой, направился к двери; там он ненадолго задержался; услышав, что публика вновь закричала, выражая ему свое одобрение, дон Синдульфо пересек балюстраду, спустился с холма, где располагался дворец Трокадеро, и направился к Анахронопету, чье массивное тело величественно покоилось на площади перед дворцом на Марсовом поле.

Глава IV. О решении дел семейных

Два значительных следствия не всегда вызываются значительными причинами. Вспомним Пелопоннесскую войну*, причиною которой явилась, прежде всего, политика. Однако разгорелась она из-за похищения трех образованных служанок Аспасии* молодыми веселыми жителями Мегары*. Разумеется, все это не могло понравиться Периклу* (который, как утверждали злые языки, был возлюбленным наставницы). И мне кажется, что она действительно нравилась этому человеку, ибо когда Аспасию обвинили в нечестии, Перикл выступил в ее защиту; и в судебном процессе, проводившемся на холме Пникс*, он только и делал, что прикрывал лицо мантией и плакал, словно ребенок; и это, конечно же, привело к тому, что одна из лучших учениц Анаксагора* была оправдана.
Что ж, хватит об эрудиции; своему изобретению дон Синдульфо был обязан вовсе не ей и не собственной любви к науке, а исключительно своим бытовым или, лучше сказать, сугубо личным нуждам.
Расскажем же немного о его жизни.
Еще в юности наш герой остался совершенно один на свете. Будучи доктором наук и хозяином громадного состояния, дон Синдульфо почти все свои доходы тратил на приобретение аппаратов, производимых на лучших зарубежных фабриках, и наполнял ими свой кабинет физики и минералогии. Однако человек, невероятно щедрый, когда дело касалось приобретения аппаратов для собственных исследований, с окружающими был скуп и неразговорчив; это его поведение привело к тому, что к сорока годам дон Синдульфо не имел о любви ни малейшего представления. Единственным человеком, к которому он был искренне привязан, был его друг Бенхамин, тоже ученый, владевший менее обширным поместьем, но столь же равнодушный ко всему земному, как и дон Синдульфо; и, по правде говоря, ему вечно не хватало времени. Единственное, что он смог успеть —  выучить санскрит, иврит, китайский и еще пару десятков сложнейших языков, к изучению которых у него обнаруживались невероятные способности. Хотя дон Синдульфо и Бенхамин не жили вместе, человек посторонний бы засомневался в этом, ибо Бенхамин не покидал дона Синдульфо ни на минуту и ежедневно виделся с ним, благодаря чему мог рассчитывать на тарелку каши в два часа и на тушеное мясо в восемь. Таким образом дон Синдульфо обрел благодарного слушателя, который ради намерения даром набивать свой желудок сносил бесцеремонность хозяина.
Все газеты полуострова, в том числе Сарагосы, с самого утра оповестили жителей о продаже музея прославленного мадридского археолога, скончавшегося несколько недель назад; и так как Бенхамин, который был большим охотником до старинных вещиц, изъявил желание приобрести там некоторые безделушки, его друг воспользовался случаем и приехал вместе с ним в Мадрид, предоставив в полное распоряжение антиквара свой карман и свои знания.
Сказано —  сделано: прибыв в Мадрид, они поселились в общей квартире на полуострове, а в день продажи музея переехали к коллекционеру. Бенхамин, будь у него достаточно денег, скупил бы все; но при своей бедности он не мог себе такого позволить, да и дону Синдульфо пришлось приложить немалые усилия, дабы раздобыть парочку экспонатов. Воистину нужно было быть святым, чтобы расстаться с таким скоплением чудес. В кожаном футляре там лежал окаменевший глаз Ганнибала*, который тот потерял в местечке Сагунто*. Рядом стоял кончик рога священного быка Аписа*. Чуть выше лежал изъеденный ржавчиной карабин; когда его нашли, то обнаружилось, что он заряжен конопляными зернами. Предполагалось, что это и есть тот самый карабин, принадлежавший Амброзио*, чье существование до сих пор считалось легендой. Но поскольку приобрести все эти экспонаты разом было невозможно, Бенхамину пришлось умерить свои желания и ограничиться покупкой относительно ценной медали. Время разрушило часть надписи, выгравированной на ней; но то, что еще можно было разобрать:
SERV C POMP PR
JO HONOR
не оставляло сомнений относительно происхождения медали, которое приписывалось ей в каталоге музея: она  была вычеканена по приказу Сервиуса Кайо, префекта Помпеи, как дань уважения Юпитеру.
Они уже собирались уходить из музея, когда страстный любитель старинных вещей обратил внимание на интересную мумию, оцененную очень дешево. И действительно, мумия была необычной: саркофаг, в котором она лежала, по своей форме нисколько не напоминал египетские. Кроме того, забальзамирована она была совсем не так, как обыкновенно бальзамировали тела умерших в Фивах и Мемфисе. Геродот в своих работах подробно описывал эту процедуру, заключавшуюся в том, что тело протыкали острым камнем из Эфиопии, вынимали из него желудочек и наполняли чрево умершего миррой, касией* и пальмовым вином. Не похоже было, чтобы мумию бальзамировали с помощью смолы катран —  способ, весьма распространенный у арабов; они обычно добывают ее с помощью нагревания в костре из стеблей кустарника, пышно произрастающего на берегах Красного моря, Сирии и плодородной Аравии, как утверждает полковник Баньоль. Поза, в которой лежала мумия, казалась естественной; на теле ее не было видно ни разрезов, ни обычных повязок, ни каких-либо углублений, что наводило на мысль, будто бы бальзамирование этой мумии так и не было закончено. В каталоге об этом экспонате было скромно написано: «Мумия неизвестного происхождения», и как раз это отсутствие каких-либо сведений о ее происхождении вызывало чувство презрения у тех, кто в большинстве случаев привык отдавать деньги исключительно за экспонаты с недостоверной, но богатой историей.
Бенхамин, в ком ни на секунду не затихало воодушевление исследователя, направил все свои пять чувств на выявление более мелких деталей; и, пристально взглянув на металлический браслет с надписью на китайском языке, которое было прикреплено к правой лодыжке мумии и которое простоватый владелец принял за украшение, не смог удержаться от удивленного возгласа.
— Что такое? —  спросил его дон Синдульфо.
—  Я только что сделал невероятное открытие.
—  Какое же?
—  Только послушайте, что здесь написано: «Ты, бывшая супругой императора Сянь-ди, была погребена заживо за то, что притворилась, будто знала секрет вечной жизни».
—  Сянь-ди!— воскликнул дон Синдульфо, которому передалось воодушевление его друга.—  Последний представитель династии Хань*?
Династии Хань, которая была свергнута в третьем веке христианской эры Цао Пи*, основателем династии Вэй.
— Это значит…
— Это значит, что в стародавние времена в этой стране, колыбели мировой цивилизации, владели если не секретом вечной жизни, то по меньшей мере необыкновенным продлением ее.
Не дожидаясь дальнейших объяснений, дон Синдульфо достал свой бумажник и протянул платежное поручение своему банкиру. Затем он нанял повозку для доставки приобретенных вещей на полуостров. Среди этих вещей была и еще одна находка, которую друзья обнаружили в последнюю минуту: это была окаменевшая кость. За нее им пришлось заплатить очень дорого, так как эта находка, согласно инвентарной описи, представляла собою часть ноги человека, чьи останки были обнаружены на территории Шартра*, в отложениях третичного периода.
Двое неразлучных друзей, недолго думая, отправились в Сарагосу, чтобы провести основательные научные изыскания. Но тут вмешался случай, полностью нарушивший торжественную монотонность их существования: дона Синдульфо пригласили на ужин. Вечером, когда он собирался рассчитаться и попрощаться с банкиром —  приземистым саморанцем*, вдовцом, разбогатевшим во время первой гражданской войны* благодаря участию в снабжении королевской армии, между ними состоялся следующий разговор.
—  А как Вы находите гостиницу?
— Плохо; они кормят меня блюдами французской кухни, неизвестно из чего приготовленными. Мы  покидаем Мадрид, так и не попробовав знаменитого косидо по-кастильски*.
Тогда банкир предложил дону Синдульфо:
— Что ж, сегодня ваш каприз будет удовлетворен; ибо мне только что доставили немного нута из Фуэнтесауко*; это чудный нут,  нежнейший; он хорош даже без сала.
— Не смею доставлять Вам такие хлопоты.
— Что Вы, это сущий пустяк.
— О нет, уверяю Вас.
— Это в благодарность за Вашу услугу.
— Что ж, если так…
В конце концов двое друзей остались ужинать у банкира. У этого банкира была дочь, немая; и хотя она не могла вымолвить ни слова, но превосходно выражала все, что хотела сказать, движениями рук и ног, и все окружающие ее понимали. Доподлинно неизвестно, какой из этих способов она использовала в разговоре за ужином. Но правда в том, что к тому времени, как на стол подали десерт, дон Синдульфо, сидевший по правую руку от хозяина, обнаружил, что несмотря на свои сорок лет, влюблен в эту девушку, словно мальчишка-курсант. Разумеется, дочь банкира заслуживала такой любви: ее тело представляло собою сочетание изумительной красоты изгибов и форм, которые заставили бы любого почувствовать себя генералом Эспартеро*, чтобы не только преследовать их, как в Бильбао, но и обнимать, как в Вергаре.
Поездку отложили; друзья стали наносить ежедневные визиты банкиру. Отсутствие необходимости передавать приборы в руки посторонних для сохранения подтолкнуло дона Синдульфо к обсуждению с Бенхамином целесообразности брака. Согласие, полученное от банкира, ободрило ученого; требование было выполнено в надлежащей форме. И банкир, у которого всегда был нут из Сауко, что лишний раз доказывало, что он человек достойный, дал свое согласие с радостью больного, у которого рассасывается опухоль. О девушке не стоило и говорить —  ибо известно, что известию о скором вступлении в брак радуются даже немые.
Был обсужден также вопрос приданого, выданного невесте, куплены свадебные подарки. И, поскольку условия брака предусматривали проживание в Мадриде, ученые вернулись в Сарагосу, чтобы перевезти свои приобретения в лабораторию. Через месяц супруги и друг мужа поселились на улице Трес-Песес, в богатой вилле.
Мамерта, так звали сеньору Гарсиа, утратила свою естественную безупречность; ибо в том, что ей нравилось проводить время с Бенхамином больше, чем с собственным мужем, не было ничего особенного, если принять во внимание, что он, будучи полиглотом, с помощью жестов научил ее разговаривать на нескольких языках, в то время как дон Синдульфо, разговаривая на испанском, не мог как следует объясниться с женой. А женщин хлебом не корми, дай только поболтать. Кроме того, Мамерта заглядывалась на мужчин, одетых в военную форму. Но дон Синдульфо, понимая эту обычную для девушек слабость, время от времени надевал мундир кавалериста национальной армии, что чрезвычайно нравилось его жене. Единственным ее недостатком было то, что ей нельзя было возражать. Едва ей начинали перечить, как у нее мгновенно случалось нервное потрясение, и непосредственным следствием этого потрясения являлось то, что она обрушивала град ударов на затылок своего мужа. Дабы уберечь эту часть своей головы от дальнейших повреждений, дон Синдульфо счел благоразумным впредь позволить своей супруге делать все, что ей заблагорассудится, чтобы, по его словам, не тревожить ее нервную систему. Итак, она проводила дни, раскладывая разные безделушки на туалетном столике, беседуя при помощи жестов с Бенхамином или наигрывая на гитаре какую-то песню, которую никто не мог не выучить, ни понять. Она играла ее всегда одинаково, с одним и тем же ритмом, переливами и напевала всегда одно и то же; и у тех, кто слышал эту песню, закладывало уши.
И так они прожили втроем шесть месяцев, наполненные спокойствием и незначительными происшествиями; потом наступило лето. Банкир вместе со своей дочерью отправился в Биарриц*, чтобы насладиться морскими купаниями, которые, как он считал, способствуют похудению, а его дочь —  чтобы приобрести приятную дородность; однако ни одному из них не удалось выполнить свои намерения. Однако, поскольку окружающие видели, что Мамерта, несмотря на вступление в брак, нисколько не полнеет, было решено, что в этом году она, как и обычно, поедет вместе с отцом полежать на излюбленном пляже императрицы. Отправившись туда, они начали нырять в море; но, к несчастью, во время выполнения одного из упражнений банкир оступился и утонул. Его дочь жестами попросила о помощи; лодка спасателей приплыла мгновенно, точно стрела, выпущенная из лука; девушке следовало отплыть в сторону, чтобы избежать столкновения с лодкой. Однако девушка была недостаточно умна для этого; она сильно ударилась головой об носовую часть лодки. В итоге спасатели вытащили на берег два трупа. И, поскольку отец Мамерты погиб, а его дочь в своем завещании отписала все свое имущество собственному мужу, уже и так владевшего немалым состоянием, дон Синдульфо стал богат как Крёз.
«Беда не приходит одна» — так гласит пословица; и эта пословица оказалась совершенно справедлива в отношении нашего ученого, в жизни которого с тех пор началась сплошная череда несчастий, хотя, конечно, их можно считать и наградой, коль скоро плоды их пошли на пользу науке.
В то же время умерла сестра дона Синдульфо, бывшая такою же богатой, как и он сам, старая-престарая вдова и мать нежнейшего цветка, пережившего пятнадцать весен и откликавшегося на имя Клара. Покинув Пинто*, где он жил ранее, дон Синдульфо назначил опекуном девочки своего брата, оставив ему соответствующее поручение. Единственным условием был запрет разлучать сироту с ее служанкой, девушкой на четыре года старше самой Клары, с которой она воспитывалась вместе. Эту девушку звали Хуанита; и, несмотря на ее скромное положение (ведь она была всего лишь служанкою самого дона Синдульфо), он страстно любил ее.
Вдовство, оплакиваемое нашим ученым, увлечения, побуждавшие его быть одиночкой, обстоятельства, заставлявшие его отойти от дел, стали причиной переезда дона Синдульфо на новое место. Двое неразлучных друзей, прихватив свои реторты и тигли, дождемеры и компасы, всякие булыжники и окаменелости, отправились в Пинто и навсегда поселились там —  по соседству с невинной и простой Кларой и невинной остроумной Хуанитой. Последняя, будучи истинной дочерью земли, достойной наследницей своих родителей, поднималась, едва вставало солнце, с той веселой непринужденностью, свойственной жителям Мадрида, следующим своим естественным побуждениям. Оба ученых уже успели увлечься этою грубоватой девкой, и она уже начала одаривать их ответными милостями. Дона Синдульфо она называла «цыпленком», а профессора языкознания —  «болтунчиком».
Но —  увы! —  как же хрупка жизнь человеческая! Тому, кто, дожив до сорока лет, ни разу не проявлял никакого интереса к дочерям Евы, требуется не больше шести месяцев, дабы обнаружить себя беззащитным перед их чарами. Не зная, что его первый брак с немой был лишь удачной попыткой ее отца сбыть с рук залежавшийся товар, дон Синдульфо пришел к выводу, что с помощью своего лица он мог бы заполучить товар гораздо посвежее, и с этою целью он все время обращался им к своей племяннице. Девушка глядела на него невинно и нежно, но видела в нем лишь своего дядю.
Однажды, по прошествии нескольких месяцев, воодушевленный тою оценкой, которую он сам давал собственной же привлекательности, и подбадриваемый внушениями Бенхамина, который всегда был готов потакать слабостям своего покровителя, дон Синдульфо решил открыть подопечной свои сокровенные мысли. В ответ на его признание был дан решительный отказ, хотя Клара при этом горько плакала, не решаясь объяснить дяде его причину.

— Божий человек! Скорее идите сюда, — сказала ему Хуанита, которая, узнав о случившемся, вышла навстречу своему хозяину. —  Будьте так любезны, поглядитесь вон в то зеркало, полюбуйтесь на свои морщины. Думаете, моей госпоже хотелось бы выйти замуж за кузнечные мехи?
— Помолчи! —  крикнул дон Синдульфо, не помня себя от гнева. —  Не  то я столкну тебя в ручей.
—  Меня? Ни Вы, ни кто-либо другой этого не сделает. Я нахожусь здесь согласно воле покойной, на моей стороне —  правосудие. Я являюсь законной служанкой при госпоже.
— Но на каком основании меня лишают надежды? —  оскорбленным тоном вопросил ученый, сделав, таким образом, попытку добиться своего мягкостью.
— Итак, Вы все-таки сознались; в конце концов, моей госпоже и мне уготовано выйти не за ученых, а за военных.
— Как так?
— Видите ли, она выходит замуж за своего двоюродного брата Луиса, капитана гусар, а я —  за его адъютанта Пенденсию. Через три дня они приедут из гарнизона в Мадрид и (простите за каламбур, дон Цыпленок) они из Вас отбивную сделают.
Это откровение (племянница затем подтвердила его правдивость), нанесло смертельный удар по самолюбию дона Синдульфо, страсть которого уже дошла до наивысшей точки, вызывающей обыкновенно ревность. Капитан, безумно влюбленный в свою двоюродную сестру, явился к королевскому двору ровно неделю спустя, а через два часа уже прибыл в Пинто. Однако дверь дома была плотно закрыта доном Синдульфо, который тем самым намекнул юноше, что лучше будет ему никогда сюда не возвращаться, иначе он лишится наследства. Первым порывом Луиса было обратиться к правосудию, дабы оно защитило его от произвола безжалостного опекуна. Но Клара еще не достигла возраста, при котором судья мог удовлетворить отцовское несогласие. Даже если бы это удалось, то девушка все равно не смогла бы противиться воле покойной матери, которая в своем завещании указала, что она не может выйти замуж за кого-либо без одобрения дона Синдульфо.
Потому влюбленным оставалось лишь страдать и ждать. Когда человек любит и любим, он смиренно переносит все невзгоды. Но с этой минуты дом превратился в настоящий ад: влюбленные начали переписываться, а помощник Луиса и служанка содействовали им, передавая письма из рук в руки. Ученый, наблюдая за этим, чах от бессилия.
— О! —  в отчаянии восклицал несчастный. —  Отчего же законы стали такими мягкими? Говорят, в прежние времена опекун имел право влиять на свою подопечную. Ах, если бы я мог перенестись в ту эпоху, несправедливо прозванную мракобесием, в которой уважение к старшим и подчинение служили надежною основой общества? Если бы было возможно перенестись в прошлое!
— Дай-то Бог! — вторил ему Бенхамин. —  Ведь тогда мы могли бы попасть в Китай, в империю Хиен-ти, и раскрыть тайну той мумии, ради чего я напрасно прочитал столько исторических книг о сектах Конфуция и Менция*.
Эта идея целиком и полностью заняла разум обоих ученых и развилась у них до такой степени, что стала больше походить на мономанию. Полиглот грезил о путешествии в Китай, а его коллега занимался тем, что удалял воздух из емкостей при помощи пневматической машины, изучал его и раскладывал. Но все было тщетно до тех пор, пока Провидение (как и всегда бывает в случае открытий, выдающее свою волю за случайность) неожиданно подоспело им на помощь.
В тот самый вечер новый дон Бартоло*, побуждаемый ревностью, на цыпочках прокрался в кухню, попутно застав врасплох голубей, которые, спасаясь от ястреба, почти всегда укрывались у плиты. Там же он обнаружил Хуаниту: она писала письмо Пенденсии. По-видимому, девушка пряталась именно здесь, так как точно знала, что уж в этом месте хозяин ее не найдет.
— Что ты делаешь? — спросил он ее.
— Что прикажете? — невозмутимо отвечала ему она.
— Было бы неплохо, если бы ты прочистила дымоход: там уже скопилось сажи в пядь толщиной и поселился целый отряд пауков.
— Вы там найдете целый мир. Это все творение времени. Да, возможно, с тех пор как Вы родились, Вы не брали в руки даже ерш для чистки дымовых труб.
Дон Синдульфо, сжимавший в руке нож, замахнулся было, намереваясь, несомненно, совершить убийство; но, вовремя остановившись, он стал царапать им по звонку, дабы унять свой порыв.
— Ну, так развлекайся на здоровье, — прибавил он, —  пойди счисти с плиты всю грязь, и тебе, возможно, удастся зажечь конфорки.
— Увы! Не заставляйте меня смеяться над Вами. Если бы это было возможно, Вы бы уже скоренько переоделись и стали соскребать ножом остатки многолетнего налета.
Дон Синдульфо уже собрался выставить вон дерзкую девчонку; но тут вдруг ему в голову пришла одна мысль, и он замер, стоя на одной ноге, как журавль или как Каин, когда Господь спросил его: «Где Авель, брат твой?». Это простое создание, не имевшее ни малейшего представления о науке, только что помогло ему разрешить вопрос, над решением которого он бился так долго и упорно.
С этой самой минуты он принялся за работу. Физика, математика, геология, динамика, механика, высшая математика, метеорология, все, что известно человеку, подстрекаемому любовью и обуянному ревностию, все это открыло ему свои сокровенные тайны и помогло вывести формулу и установить аксиому о том, что путешествие в глубь веков есть уничтожение времени.
За несколько лет дон Синдульфо потратил все свое состояние и большую часть состояния своей племянницы на создание Анахронопета. А тем временем возлюбленные терпеливо ждали и пытались, хотя и тщетно, договориться с опекуном Клары. Дон Синдульфо становился все более бдительным, скрывал ото всех, кроме Бенхамина, свой труд, который заключал в себе и давал волю его страсти, лелея при этом призрачную надежду на победу.
Окончание работы над аппаратом совпало с открытием Всемирной выставки 1878 года, и, наконец, настал тот день, когда Анахронопет, разобранный на отдельные детали, погрузили в несколько вагонов; и, усевшись в новенький автомобиль, изобретатель, его друг, его племянница и надоедливая служанка неожиданно отправились в Париж, где влюбленный опекун подумывал избавиться от докучливого гусара и воплотить свою мечту. Чего, как увидит терпеливый читатель, если внимательно проследит за развитием этой невероятной истории, ему добиться так и не удалось.

Глава V. Купидон и Марс

Пока аппарат поднимали и устанавливали на то место, с которого он должен был начать свое путешествие, дон Синдульфо со своей семьей устроился в отеле на Площади Согласия* на бульваре Малезерб*. Разумеется, все то время, которое ученый провел на Марсовом поле, руководя работами по установке Анахронопета, Клара и Хуанита сидели взаперти в своих комнатах; ибо наш соотечественник, ревнивый, как Отелло, каждую секунду опасался, что кто-нибудь зайдет к девушкам или похитит их. На прогулку он вывозил их на автомобиле и не выпускал их на улицу, а в театре дон Синдульфо всегда брал места в отдельной ложе.
Все эти предосторожности, расстояние, отделявшее их от Мадрида, мысль о том, что скоро ему представится возможность помолодеть, и об обязательной военной обязанности своего племянника, которая воспрещала ему покидать место службы, вселяли определенное и относительное спокойствие в сердце дона Синдульфо. Поэтому примерно по прошествии месяца он ясно почувствовал, что его опасения утихают. Однажды вечером он возвращался с научной конференции и, проходя по левой стороне от церкви Мадлен*, ощутил, как кто-то дернул его за рукав сзади. Дон Синдульфо повернул голову и едва не лишился чувств, нос к носу столкнувшись с Пенденсия, адъютантом своего племянника.
—  Пардон, прикурить не дадите? —  сказал он ему, собираясь закурить сигарету прямо перед лицом ошеломленного сарагосца и переходя с французского на свой родной язык (правда, с заметным кордовским акцентом).
—  Черта с два! Как Вы  вообще оказались в Париже?
—  Ишпания отправила меня на берега Шены вмеште ш пятнадцатью моими товарищами, дабы ушыпить бдительношть францусов.
Дело в том, что военное министерство отправляло на конкурс по одному военнослужащему от каждого рода войск, составлявших испанскую армию, чтобы продемонстрировать доблесть, невероятную смелость и находчивость собственных солдат.
—  И мой племянник тоже попал в их число? —  осведомился ученый, предчувствуя дурное.
—  Расумеется, он наш командир! Его выбрали шразу же.
—  Неужели!
—  Миништр шказал ему: «Шлушайте, шкачите-ка во Францию шо швоими ребятами, чтобы там видели, что не вше ишпанцы такие бесобразники, как Ваш дядя».
—  Каков наглец! Я разгадал ваш замысел; но вашим гнусным планам не суждено сбыться. Горе Луису, коли он решился объявить мне войну! Идите и передайте ему это от меня.
И, дошагав до конца переулка, дон Синдульфо резко отшатнулся от Пенденсии. Последний, воскликнув «к Вашим услугам, дон Цыпленок», бросился искать своего хозяина. Мои читатели уже, вероятно, догадались, что это был тот самый гусарский капитан, которого в самом начале истории мы наблюдали выходящим из автобуса возле моста.
—  Кто к тебе приходил? Ты виделась с кем-то на балконе? —  вот каков был первый вопрос, который задал обеспокоенный дядя, едва войдя в покои своей племянницы.
—  И кого ж, Вы полагаете, мы должны увидеть, если у нас тут даже окна заперты на замок? —  со своим обычным упрямством отвечала Хуанита.
Дон Синдульфо воздержался от дальнейших разъяснений и направился к себе в комнату, которая была смежной с комнатой, где жили пленницы. Однако, уже развернувшись к ним спиной, он вдруг увидел несколько бумаг, связанных веревочкой и прикрепленные булавками к сюртуку. Их, верно, принес Пенденсия, гуляя по бульвару, и Хуана ловко завладела ими, когда ее хозяин открывал дверь. Итак, служанка, как и ее госпожа, была уверена в том, что Купидон должен был воспользоваться первой же предоставившейся ему возможностью, чтобы связаться с ними.
Едва девушки ушли, дон Синдульфо принялся читать письма. Луис выражал в своем письме отчаянную любовь к своей двоюродной сестре и негодовал на ее безжалостного дядю, а также выражал уверенность в том, что они скоро избавятся из-под его ига.
Письмо от Пенденсии было одновременно лаконичным и достойным внимания. Вот что он писал:
«Мае серце три пищит, я у же сдесь запитая твой даг роба Роки Гомиз».
Хуанита, привыкшая к своеобразной манере написания писем своего солдата, несомненно, поняла, что он желал сказать:
«Мое сердце трепещет. Я уже здесь. Запятая (хотя, быть может, Пенденсия советовал своей возлюбленной хорошо питаться). Твой до гроба. Роке Гомес».
На следующий день Луис уже занял номер в отеле на Площади Согласия. К счастью, дон Синдульфо, выйдя первым, увидел, как он вошел в столовую, и, отступив назад, прежде чем его заметили окружающие, ученый вновь поднялся по лестнице. По пути он приказал слугам впредь подавать обед ему и его близким только в номер. Он усилил меры предосторожности: каждый раз, когда опекуну Клары нужно было куда-то отлучиться, Бенхамин оставался стеречь девушек. Но все было напрасно. Луис подкупал лакея, и поток писем, завернутых в салфетки, не прекращался ни на минуту. Дон Синдульфо подкладывал в послания в салфетках чеснок, устранял прислуживавших им лакеев, запрещал Хуаните приближаться к столу, чтобы сменить блюдо, а потом и вовсе запретил ей покидать собственную тюрьму. Но письма все продолжали приходить. Их приклеивали ко дну кувшинов с туалетной водой, прятали в середине кекса, который преподносился Кларе у источника лакеем, который безошибочно выделял ее из остальных благодаря заранее оговоренному условному сигналу; наконец, их прятали в орехах, что приносил гостиничный пес, которого Пенденсия выучил проскакивать между ног дона Синдульфо всякий раз, когда тот открывал дверь, дабы самому забрать поданные ему деликатесы.
Все это было просто невыносимо; сам стоглазый Аргус* не смог бы уследить за всем и разгадать все эти лукавства. Именно поэтому, когда Анахронопет подготовили к тому, чтобы там мог жить человек, дон Синдульфо поселился в нем. Якобы с целью обеспечить безопасность у аппарата была установлена охрана —  два жандарма, которые подпускали к машине лишь тех, кого изобретатель сопровождал лично. Но если Луис не смог умаслить стражей ни мольбами, ни дарами: они были сама неподкупность, то выходка его помощника причинила дону Синдульфо немало неприятностей. Когда (это случилось вскоре после описанных событий) наши путешественники посетили Дворец инвалидов*. Там Пенденсия подошел к ним и представился. Он нацепил себе на ногу деревяшку, прилепил к лицу фальшивую козлиную бородку, что делало его похожим на чичероне*, и завернулся в лохмотья. Стоя посреди бульвара, он несколько раз попросил у них милостыню, из-за чего ему не единожды вынесли предупреждение (попрошайничество было здесь запрещено). Почти каждый раз ученые узнавали его; в конце концов, дон Синдульфо решил, что они будут приезжать сюда только на обедню и исключительно в карете. Пенденсия переоделся кучером; но и тут его раскрыли. Когда ученые, говоря по-французски, попросили отвезти их к церкви Мадлен, то Пенденсия, который не был силен в языках, отвез их на кладбище Пьер-Лашез*. Наконец, исчерпав все средства, он вступил в сговор с одним швейцарцем из церкви, в которую ходили наши соотечественники, и, заняв место прямо перед послушником, который во время службы собирал милостыню у верующих, умудрился передать письмо милой Кларе. Но Пенденсия не привык лавировать между рядами кресел и, кроме того, нес с собой алебарду и палочку от большого барабана. В самый неподходящий момент он зацепился шпагою и упал на ученого, склонившегося над молитвенником. При этом парик дона Синдульфо сполз и упал на молитвенник, а его треуголка оказалась на голове какой-то набожной женщины; все увидели, что ученый совсем небольшого роста. После этого дон Синдульфо вместе со своими людьми покинул церковь и вернулся в Анахронопет, который отныне стал для всех его обитателей тюрьмой.
В дни, последовавшие за этой катастрофой, влюбленный Луис страдал от отчаяния; он видел, как таяли его надежды, а его помощник и пятнадцать товарищей понимали, что им придется закончить этот поход и возвратиться домой ни с чем. Чтобы хоть как-то утешиться, капитан собрал всех своих гусар в галерее, под центральной аркой выставочного дворца, и они все вместе глядели оттуда на Анахронопет, что возвышался в сотне метров от них —  мрачный, громадный, напоминавший собою исполинскую гробницу.
Однажды вечером они, как обычно, были поглощены созерцанием этого аппарата, обсуждая, кому поручить отправить послание, запечатанное в пустой снаряд, а кому спустить этот снаряд по телефонному проводу. Вдруг набежали тучи, и с неба хлынула вода; то был не ливень, а настоящий водопад, обрушившийся на землю.
— Что ж, ежели мы промокнем, придется оставить позиции, — молвил адъютант Луиса, прислушиваясь, как грохочут потоки воды, сбегая вниз по желобам.
— Не бойся, —  отвечал ему его хозяин. — Может статься, водосточные желоба —  лучшие произведения этой фабрики. Разве ты не видел чертежи, выставленные в здании департамента Парижа? Канализационные трубы находятся выше этого свода.
—  Да неужто! — воскликнул Пенденсия, непомерно тараща глаза. —  Сначит, по ним можно шпуштиться?
— Без сомнения! Смотри, основной проходит по касательной к аппарату.
— Да ну! Какая уверенношть, кто бы мог подумать! И это говорите Вы, от которого обычно шлова швясного не дождешься!
— Я не понимаю тебя.
— Вы не рождены для войны. Не чета военным гениям вроде Наполеона и меня.
— Да объяснишь ты наконец, в чем дело?
— Вше очень просто. Коли дон Синдульфо, чтобы сащитить себя, применяет эшкарпы и контрэшкарпы*, мы для атаки должны пуштить в ход мины и контрмины. Гошпода, вперед, к шточным трубам.
Идею кордовца гусары приветствовали восхищенными восклицаниями. Воистину, сточная труба была последней траншеей в борьбе за любовь. Ознакомившись с планами, они с удовольствием убедились, что чтобы оказаться под самым математическим центром Анахронопета, достаточно открыть квершлаг длиной несколько метров. Подкупить уборщика, работавшего в этой части галереи, оказалось легче легкого, ибо этот человек был выходцем из Канфранка* и любил парики Карла IV*, а у Луиса их было предостаточно, и он не жалел ничего ради достижения своей цели.
Времени было мало, но для семнадцати испанцев, половину из которых составляли выходцы из Арагона и Каталонии, не существовало препятствий; ведь для военных, прежде всего следующим приказам командира, это не имело никакого значения.
Кирками и мотыгами они упорно прокладывали себе путь, и в день, когда должно было состояться невероятное путешествие, в то самое время, как дон Синдульфо выступал с лекцией в Трокадеро вместе со своим закадычным другом Бенхамином, шестнадцать сынов Марса последним ударом кирки ознаменовали прибытие своего капитана на вражескую территорию. Выбравшись из ямы, они оказались в прямоугольной комнате, где мог бы свободно поместиться рослый юноша. Это был подиум, что-то вроде надводной части корабля. Она предназначалась для того, чтобы уберечь пассажиров от сырости во время остановок.
Захватчики планировали сломать пол в Анахронопете топором. Но, к превеликому их удивлению, пола не было. В нижней части этого транспортного средства располагалась заслонка, которая служила для очистки аппарата и приводилась в движение с помощью раздвижного горизонтального механизма, работающего от электрического тока. Он служил, несомненно, и для вентиляции нижнего этажа, и его не позаботились закрыть, не подозревая, что кто-нибудь может вторгнуться в аппарат из-под земли.
— Наверх! — раздался единодушный возглас; и, взбираясь по лестницам, пересекая коридоры, переходя из зала в зал, вошли, наконец, туда, где держали пленниц. Пленницы не смогли сдержать вопль ужаса при виде множества вооруженных людей, которых дон Синдульфо взял с собою, дабы защититься от возможных непредвиденных вторжений.
Бесполезно описывать ту минуту, когда влюбленные встретились. Это могут почувствовать лишь те, кто любил или любит.
— Бежим, моя милая, —  вот какова была первая фраза, с которою измученный временем и обстоятельствами Луис решился обратиться к своей двоюродной сестре.
—  О! Ни за что, —  отвечала она ему. —  Что бы ни было уготовано мне судьбою, я, скорее, смирюсь с этим, чем нарушу клятву, данную своей покойной матери. Я всегда буду любить тебя, но не могу убежать с тобой: беги один.
Мольбы, увещевания, слезы —  все это оказалось бесполезным: ничто не могло поколебать окончательное решение безропотной и послушной дочери. Казалось, все надежды потеряны безвозвратно. Но тут вдруг в комнату ворвалось множество людей, что побудило Клару спросить, что явилось причиною этого огромного недоразумения. Когда Луис объяснил ей, что поддался всеобщему восторгу и так же, как и все, восхищен изобретением ее дяди, бедные пленницы, совершенно не ведающие о планах опекуна Клары, продолжали изобличать это чудовище, которое своим молчанием вынудило их совершить это путешествие, полное опасностей.
— Это невыносимо! — лепетала сирота.
— Это бес, а не ученый! — говорила служанка. —  Что ж, мы ведь не крабы, чтобы пятиться назад!
— Да ты что! Ты, по-моему, никогда ошобенно не рвалашь вперед.
— Бежим! — повторил Луис, услышав крики, которые становились все отчетливее, приближаясь. —  Бежим, мы ни от кого не станем скрывать свою любовь, а обратимся за защитой к правосудию, к закону —  он ведь должен стать на твою сторону!
Это дельное замечание возымело-таки нужное действие. Уходили драгоценные минуты; тиран приближался; недоумение, охватившее их, могло в будущем привести к ужасным последствиям.
— Будь что будет, — решительно воскликнула подопечная дона Синдульфо.
И они направились к шахте.
Но только они захотели пролезть через отверстие, как заметили, что оно забито.
Внезапно случившийся оползень перекрыл им путь к отступлению.

Глава VI. Машина — учитель морали

Что можно было предпринять в столь критических обстоятельствах? Самые малодушные предлагали спрятаться где-нибудь за подиумом и дождаться, пока аппарат поднимут, дабы они могли выйти. Ведь если пропажу пленниц обнаружат, то авантюру сынов Марса непременно раскроют; однако это было еще полбеды. Стоило Анахронопету отклониться во время того, как его выдернут из земли, и отважных молодых испанцев стерло бы в порошок. Самые смелые склонялись к тому, чтобы выломать дверь и силою пробиться к выходу. Этот замысел сочли слишком жестоким и бесполезным и отвергли. В конце концов согласились сделать так, как предложили наиболее благоразумные: спрятаться и, дождавшись удобного момента, сбежать.
К счастью, в трюме оказалось предостаточно строительных материалов, предназначенных для возможных починок, а также разнообразных съестных припасов, дабы не пришлось забивать ими тайники. Итак, заняв позиции — кто между бочками с супом, кто между тюками с зерном, бойцы выстроили брустверы из мешков с мукой и консервов, воздвигли оборонительные валы из бобов и укрепили все это редутом, использовав саркофаг китайской мумии.
Клара посоветовала всем сынам Марса по возможности сохранять благоразумие и не трогаться с места, пока она или Хуанита не придут за ними. Пенденсия от имени всех своих товарищей торжественно пообещал девушкам исполнить их наказ. Остальные при этом вволю потешались над ним, так как лицо Пенденсии было все перемазано мукой из-за соседства с мешками, набитыми превосходной пшеницей.
Пока в Анахронопете строились оборонительные сооружения, снаружи происходили события не менее занятные.
Завершив лекцию, дон Синдульфо, как мы уже увидели, с видом победителя прошагал от дворца Трокадеро до Марсова поля, в то время как обезумевшая толпа сопровождала его радостными возгласами; за ученым неотступно следовали два отряда гвардейцев, приставленных к нему мэрией Парижа, чтобы обеспечить ему возможность беспрепятственно передвигаться. На этот раз на выставочной площади мэр пригласил ученого отдохнуть немного в изящной палатке, специально установленной возле самого Анахронопета. В центре палатки стоял стол, на котором было разложено столько яств, что сами Лукулл и Клеопатра*, известные своею привычкой устраивать роскошные пиршества, извелись бы от зависти. Это был прощальный обед, устроенный муниципалитетом Парижа для знаменитого ученого. Ибо природой так устроено — и ей вторит благородный обычай — что любое общественное мероприятие не может обойтись без еды.
Рассевшись по своим местам, хозяева, гости и прихлебатели (сей тип имеет свойство неожиданно появляться во всех местах, где обедают) дали своим утомленным телам отдохнуть и усиленно заработали челюстями. Пока сидевшие за столом ели маринованные фрукты, их тела образовывали с краем стола прямой угол. Когда их желудки как следует наполнились едой, угол стал острым. Когда же подали шампанское, шатающиеся края стола попытались было прийти в равновесие, но никому из присутствующих не удалось сохранить положение тела перпендикулярно скатерти. Обедавшие откинулись назад, упершись лопатками в спинки кресел, и по всей линии стола возобладал тупой угол.
Потом начали провозглашать тосты, один хуже другого (хотя все они были плохи), но ведь ничто так не притупляет разум, как похвала. Поэтому, желая оказать любезность внимательному читателю, я подчеркиваю единственное, что в этих разглагольствованиях было хорошего — они не заслуживали никакой похвалы.
Библиотекарь из Сорбонны*, поднявшись со своего места, достал затейливо украшенный том «Илиады»*. Эта книга была опубликована недавно на средства общества любителей книг. Библиотекарь умолял дона Синдульфо, чтобы он, когда приедет на своем аппарате на олимпийские игры, где отец эпопеи явил миру свой талант, попросил бы его подписать свой главный шедевр. Кроме того, Гомер мог бы исправить типографские ошибки и под своею подписью засвидетельствовать, где он впервые увидел свет — в Хиосе или Смирне*.
— Я бы скорее спросил: «Где он родился», — вставил ученый историк. — Ибо, — продолжил он, — полагаю, что логика в те времена была не менее строга, чем сегодня. Если мы спросим его, где он в первый раз увидел свет, он воспримет это буквально и скажет, что нигде, так как был слеп от рождения. Так мы никогда не узнаем, где родился певец Трои.
Поправку приняли. Пришла очередь председателя совета по сельскому хозяйству. Он в очень правильных выражениях — ибо был настоящим поэтом в отстаивании всего, что касалось интересов страны в сфере сельского хозяйства — продекламировал дону Синдульфо почти что поэму, в коей воспевалась необходимость искоренить губительное влияние оидиума и филлоксеры*. Самым надежным средством председатель полагал приобрести саженцы с виноградника Ноя и развести их во Франции.
Это предложение вызвало целую бурю аплодисментов, хотя никто из присутствующих и понятия не имел, что вино — одна из главных культур стран по другую сторону Пиренеев, и его производство в Испании — затея фантастическая и невыполнимая хотя бы потому, что урожай винограда, постоянно убывающий, уже не мог удовлетворить потребностей жителей.
Куда больше высказывалось предположений, направленных на улучшение жизни людей. На столе были разложены многочисленные частные и смешные поручения для доктора. Одно из них было составлено театральным антерпренером; в нем автор писал, что был бы безмерно благодарен почтенному доктору, если бы ему удалось привезти Мольера*, дабы тот успел дать двенадцать представлений до закрытия сезона. Было там и обращение типографа, который жаждал перенестись в Грецию во времена Перикла, дабы напечатать лекции Сократа и издать политическую газету.
Дон Синдульфо поблагодарил всех и каждого в отдельности и возразил, что его первое путешествие носит исключительно исследовательский характер и, обещая выполнить как можно больше поручений, возложенных на него, он тем самым положил конец этим разговорам.
Едва только он направился к двери, как префект полиции, выйдя из экипажа, вошел в павильон и приблизился к ученому.
— Можно ли попросить Вас, сеньор Гарсиа, провести краткую лекцию на несколько минут? — сказал он ему.
— С удовольствием сделал бы это, если бы было время и я не боялся бы злоупотребить общественным вниманием.
— Я прибыл сюда по официальному поручению кабинета министров.
После такого замечания продолжать возражения было бы неразумно. Обедавшие благоразумно отошли в один конец палатки, в то время как в противоположном между двумя собеседниками состоялся следующий диалог:
— Губернатор прислал меня к Вам, чтобы я попросил Вас об исключительной услуге.
— Для меня честь пользоваться подобным доверием. Слушаю Вас.
— Ни для кого не секрет, что Франция, к несчастью, переживает время падения нравов, которое угрожает разрушить и без того подорванные семейные ценности, являющиеся фундаментом любого общества.
— Хоть мне и горько сознаваться в этом, и я не желал бы этого признавать, но вынужден согласиться с Вами.
— Губернатор, более всех прочих пекущийся об освобождении Отечества, со всею решительностью выяснил суть этого ужасного явления. Он уверен, что нарушение общественных связей проистекает из существования печально известного чувственного рынка, коему мы больше не подражаем, но коим восхищаемся безмерно, как когда-то Сибарисом и Капуей*.
— Очевидно, это так. Но все же не понимаю, какую помощь могу оказать я в этой искупительной миссии.
— Об этом я и говорю. Возродить женщину можно, создав хороших матерей, которых нам так не хватает.
— Я бы с этим не согласился.
— Вы очень любезны. Благодарю Вас. Наличие хороших матерей обеспечивает появление образованных сыновей. Из хороших сыновей получаются образцовые супруги и честные граждане. И потом, спасая Отечество, нужно начинать с восстановления семьи.
— Я согласен с Вами.
— Вот и хорошо. Эти несчастные женщины, что, к стыду нашему и иностранцев, разносят свои пороки по нашим переполненным городам, с истерическим смехом рекламируют себя, точно какую-нибудь вещь; и лишь немногим, очень немногим удается устроить себе достойную старость. Больницы, театры, швейцарские обычно служат им последним спасением; и многие, утратив мимолетную свежесть прежних лет, с сожалением возвращаются на путь добродетели, если, конечно, им в том не препятствует то состояние, в которое они оказались ввергнуты по причине излишеств и разврата и которое делает их нечувствительными к чистым радостям семьи. Посему кабинет министров на чрезвычайном собрании поручил мне, чтобы я передал Вам их размышления, если мне вдруг случится с Вами встретиться, и это предложение.
Префект придвинул свой стул еще ближе к стулу дона Синдульфо и продолжил в такой манере:
— Верно ли мы поняли, что с помощью этого чудесного аппарата, который Вы изобрели, можно помолодеть, переместившись в прошлое?
— Так и есть, при условии, что ранее этот человек не подвергался неизменности потоков, которые носят мое имя. В противном случае и через много веков ему не дождаться никакого изменения.
— За сколько времени Вы можете переместиться на двадцать лет в прошлое?
— За час.
— И, переместившись на это время назад, сможете ли Вы задержать старение человека именно в том месте, на которое Вы его переместили?
— Безусловно.
— Хорошо. План губернатора заключается в том, чтобы упросить Вас организовать экспедицию для двенадцати сеньор лет сорока (возраст, в котором старость еще не принудила их отказаться от иллюзий, но в их состоянии женщинам уже надоело возлагать надежды на процветание), и даровать им искупление — за шестьдесят минут сделать их двадцатилетними. Таким образом, не вызывает сомнений, что, набравшись опыта и раскаявшись в неудачах, они вновь станут очаровательными, последуют по пути к смерти и откажутся от пути порока.
— Весьма благородное намерение. Но вы не боитесь, сеньор префект, что привычка — вторая натура, и что благовоспитанные сеньоры, возвратив свое оружие, вновь захотят попытать счастья?
— Не думаю. Это ведь не более, чем испытание, от которого мы откажемся, если выйдем победителями, либо пройдем его вновь уже в большем масштабе. Какой ответ мне передать министрам?
— Я с превеликой честью выполню эту миссию. Но должен предупредить Вас, что я отправлюсь в путь со своей племянницей и...
— Не беспокойтесь, это не беда для нас. Они будут вести себя достойно. Мы уже уговорили их, апеллируя к страху наказания, он их сдержит.
— Я рад это слышать, но сомневаюсь.
— Уверяю Вас, все пройдет как надо. Угроза надежная.
— Что за угроза?
— Не отнимать у них и года, если они в чем-либо провинятся.
— Вы правы. Я спокоен.
— Вы согласны?
— Полностью.
— Губернатор вознаградит Вас за столь прекрасную услугу.
— Мне в качестве награды будет достаточно и того, что Франция обретет превосходство в моральном отношении, как и во многих областях, в которых держит первенство в мире.
По окончании переговоров кортеж во главе с доном Синдульфо покинул павильон, у дверей которого ожидали в экипажах веселые будущие участницы экспедиции, которые, выходя, смешались с группой официальных лиц, и все вместе направились к Анахронопету.
Прибывшие к стопам колосса в последний раз попрощались с публикой. Ученый, Бенхамин и путешественницы зашли в аппарат, и с этого момента на машину были направлены все взгляды.
Не прошло и четверти часа, как в воздухе раздался шепот двух миллионов человек. Анахронопет поднялся в воздух с величественностью воздушного шара. Никто не аплодировал, потому что ни у кого не было ни бинокля, ни подзорной трубы; но волнение и воодушевление людей выражались в этой тишине более отчетливо, чем в шуме.
Достигнув слоя атмосферы, в котором и должно было совершиться путешествие, аппарат словно бы уменьшился до размеров звезды, замер на месте, как бы рассчитывая траекторию полета. Вдруг из толпы донесся крик. В тот же миг, освещенный жарким солнцем, Анахронопет исчез с небосвода с впечатляющей скоростью, подобно блуждающей звезде, что, пролетев яркой вспышкой перед нашими глазами, пропадает в океане непроглядной тьмы.


Глава VII. В путь!

Анахронопет, как мы уже сказали, состоял из подиума, или основания, над которым располагался пол трюма. В толстую стену трюма были вделаны лестницы, которые вели к выходу, и то был единственный путь, через который пассажир мог покинуть этот корабль. Выход имел треугольную форму. По углам Анахронопета были закреплены четыре массивные трубки, составлявшие часть аппаратов по вымещению. Трубки были  устремлены в направлении основных сторон света; они напоминали огромные мушкетоны*, изогнутые в виде цифры 7. На первом этаже располагалась изящная галерея, тянувшаяся в четырех разных направлениях; вход в нее, как и все прочие отверстия в аппарате, герметично закрывался во время полета. Огромный диск из хрусталя, от каждого порыва ветра касавшийся стены, служил путешественникам для того, чтобы изнутри с помощью мощных оптических приборов любоваться пейзажем и определять направление движения во время полета. Стены венчали два фронтона, на тимпанах которых было вырезано имя колосса, а скаты крыши поддерживали плоскую наклонную поверхность, которую использовали во время остановок. Когда же аппарат летел, рассекая пустоту, то не приходилось беспокоиться ни о стоках, ни о защите от атмосферных воздействий.
Снаружи Анахронопет несколько напоминал Ноев ковчег, только без киля. Поскольку Анахронопет не был приспособлен для плавания, хоть его и можно было, по примеру древних судов, спустить на воду в мелководье, его корпус сужался под балконом, который служил ему опорой. Давайте же теперь осмотрим его изнутри.
Нижний этаж почти полностью занимал трюм, и лишь очень малое пространство (там, где располагались передняя и спиральная лестница) было отведено под парадный вход для высокопоставленных лиц, которые спускались в трюм по другой винтовой лестнице, поднимавшейся от одного из углов. С этого места можно было увидеть устройство, наполненное раствором Гарсиа. Движение потоков этого раствора позволяло сохранить неизменность тел во времени; эта мера предосторожности была принята заранее, ведь на борту находилось очень много строительных материалов и провизии. Напротив этого аппарата располагался аппарат Рейзе и Реньо, служивший для производства дыхательного кислорода. Аппаратов для сохранения неизменности тел было в Анахронопете несколько (благоразумная предосторожность!), но их воздействие распространялось на весь корабль благодаря проводам. Кроме того, на корабле повсюду были установлены электрические батареи; их назначением было согласовывать направление потоков с направлением движения самого аппарата, поскольку в нем все движение основывалось исключительно на законах механики. Так, например, шлюз, изготовленный в форме горизонтальной гильотины, которым, как мы видели, воспользовались сыновья Марса, соединялся с другим отверстием, вырезанным в полу верхнего этажа. Если требовалось нагрузить Анахронопет, то нужно было поднять его, подложить под него грузы, прикрепить к ним провода, и они сами поднимались по направлению к входам, пока не сталкивались с ограничителями, которые останавливали их подъем в нужной точке. С помощью той же процедуры на Анахронопете поддерживалась чистота. Механические щетки чистили свободное пространство и сметали отходы к люку на первом этаже. Он открывался, и мусор падал в трюм, а там опять же открывался шлюз в виде гильотины, и мусор выбрасывался с корабля. Поэтому уборку достаточно было начать в понедельник, и уже через секунду, в субботу, она бывала уже сделана.
На верхнем этаже царила могущественная сила, приводившая Анахронопет в движение — электричество. В механизме, вырабатывавшем его, не было ничего достойного внимания. Но, поскольку это увело бы нас слишком далеко, а согласный со мной читатель простит мне пренебрежение некоторыми техническими тонкостями, я ограничусь тем, что скажу, что в центре этой области находились батареи, вырабатывавшие и направлявшие потоки раствора во все механизмы, приводящие аппарат в движение, и пневматические трубки, служившие для вытеснения воздуха. Изящный счетчик фиксировал скорость; регулировала ее обычная стрелка. На том же этаже располагались обсерватория и лаборатория с линзами, ретортами*, картами, компасами, библиотеками, аэрометрами и приспособлениями для измерения времени. В боковых галереях и каютах справа располагались дамская комната с ванной и кладовка с кухней. На кухне на сковородке сидел живой цыпленок. Удар током — и он ощипан, искра — и перед Вами уже готовое блюдо — в семь тысяч двести раз быстрее, чем на любом вертеле.
Прачечная, располагавшаяся на самом краю вала, была просто чудом из чудес. Грязная одежда входила с одной стороны и выходила из другой — уже чистая, поглаженная, высушенная и заштопанная.
В каютах слева жили только мужчины, и в них не было ничего примечательного, кроме комнаты с часами. В ней одни часы показывали настоящее время в действительной реальности, а другие — относительное время в исторический момент путешествия, с точностью до века, года, месяца и дня в соответствии с Григорианской системой летоисчисления.
Когда после последнего душевного прощания с публикой ученые пробрались в свою крепость, дон Синдульфо первым делом запер на ключ комнату, в которой находились женщины. Ошеломленным сеньорам было сказано не трогаться с места, пока он не вернется. Но для пущей уверенности (так дон Синдульфо был убежден, что заслужил их возмущения), он посчитал, и не без оснований, что решетки на окнах каюты не помешают им выразить свое мнение. Сразу же и в ту же минуту с помощью силы электричества Анахронопет герметично закрылся. После этого дон Синдульфо передал Бенхамину немного раствора неизменности, а его друг, в свою очередь, зачерпнул еще немного раствора и протянул его ученому.
— Теперь время не сможет влиять на нас, — торжествующе заметил дон Синдульфо, когда процедура была окончена.
— Не думаете ли Вы, однако, — возразил ученому его закадычный друг, — что мы ничего не потеряли за эти несколько минут, пока Анахронопет находился в пути?
— Я понимаю, что Вы хотите сказать. Я более всех других заинтересован в том, чтобы потерять несколько лет, дабы поглядеть, смягчится ли моя племянница, если я помолодею. Но ведь принцип действия этого механизма известен лишь Вам и мне, и если бы с нами в пути случилось что-нибудь непредвиденное, то какова была бы наша судьба, если бы мы отправились бороздить пространство наугад? Какая ответственность легла бы на нас, если бы мы не разрешили одну из колоссальных научных проблем?
Это замечание было столь справедливо, что полиглот не нашелся, что возразить. В действительности все бы оказалось бесполезным, поскольку после того, как люди подверглись действию раствора неизменности, только регулярное воздействие времени могло бы разрушить его.
Поэтому направимся в кабинет сеньор, где укрывались Клара и Хуанита, и юноши, которые попрятались, едва вообразив, что случится что-то плохое. В это же время коварный Бенхамин отвел сеньор в лабораторию, попутно хитростью устроив так, чтобы женщины коснулись проводов. Дон Синдульфо вновь сделал их неизменными с помощью нескольких электрических разрядов, и они заизвивались, точно змеи.
— Послушайте-ка, — сказала Хуана, повернувшись лицом к своему хозяину, — «если Вы не хотите и дальше питаться одной манной кашей, повторите эту процедуру, и, возможно, тогда Вы поумнеете». Для чего Вы постоянно повторяете одно и то же? Мы уже начинаем думать, что у Вас падучая.
— Тише, — возразил ей ее хозяин — Здесь вы — мои пленницы. Здесь командую я, и незачем просить меня объяснить мое же поведение. Ваша задача — повиноваться и молчать.
— Что касается этого, я попросила бы Вас быть более осторожным в выражениях, —вмешалась Клара.
— Как! Ты мне перечишь?
— Нет, сеньор. Но я возмущена тем, что Вы воспользовались нашим невежеством, дабы застать нас врасплох и начать самое необыкновенное путешествие в мире.
— И кто же тебе это сказал?...
— Кто же еще это может быть, Боже ты мой, как не те самые испанские воины, которые насмехаются над вами, несмотря на то, что математику Вы знаете лучше, чем Монтесума*?
— Что я слышу? Вы встретились с Луисом, отправив ему еще одно письмо? —растерянно осведомился ученый, не подозревая о том, что несмотря на его тираническую опеку, Клара могла узнать про то, что объявленный мертвым капитан жив.
— Да, конечно, письмо!... Вот вся стопка, чтобы Вам было удобнее читать.
— Постарайся не дерзить мне, ибо в противном случае, когда мы прилетим в Рим эпохи Цезаря, я продам тебя в рабство первому же патрицию, которого мы встретим на улице.
— И что же со мной сделают патриции? Мне все равно! Разве я не из либеральной семьи? Мой отец добровольно служил каптенармусом.
— Послушайте же меня, умоляю.
— Ни за что.
— Да я Вам скажу, дон Цыпленок — не Ваш дядюшка, а настоящий Каломарде*!
— Хватит с меня твоих интриг, — мужественно воскликнул дон Синдульфо. — Хватит с меня твоих наивных интрижек. Что же, поскольку ты упорствуешь и не соглашаешься принять мое предложение, я перенесу тебя в те страны и времена, где опекун имел большую власть над своею подопечной, и тебе придется стать моей супругой.
— Этого никогда не будет. Скорее я умру, а до этого испытаю ужасные муки. И когда, измотав меня своею настойчивостью, Вы вновь прибегнете к насилию, я докажу Вам, что способна вытерпеть все.
Ученый не стал повторять приказ. Стрелки были переведены, и Анахронопет начал подниматься. Пленницы заволновались, видя, как с каждой секундой очертания города становятся все менее отчетливыми, исчезая внизу.
Сеньоры в своей каюте испытали более яркие впечатления, так как ожидали результатов путешествия с большим нетерпением. В трюме царила гробовая тишина. Лишь Пенденсия осмелился тихо сказать своему капитану, догадавшись по дрожанию аппарата, что он вот-вот взлетит:
— Мой капитан, приготовьтесь.
Неожиданно колосс взревел и начал выходить из атмосферы. Никто не догадывался, что они летели со скоростью двух оборотов вокруг Земли за секунду. Аппарат занял устойчивое положение в пустоте, и не было слоев, трением о которые можно было воспроизводить какое-либо ощутимое движение.
— Что ж, в путь, — воскликнул дон Синдульфо с той отеческой гордостью, которую он чувствовал всякий раз, когда  говорил о своем детище.
— Вперед, — решительно бросила его племянница.
— Браво гению! — пробормотал Бенхамин, обнимая своего покровителя.
— Боже! — говорила Хуана. — Это еще безвкуснее, чем блюдо без соли. Ни видно ни колокольни, ни зелени, ничего, что могло бы тронуть сердце. Мне больше по душе моя родная деревня. Что ж, вперед, дон Синдульфо... Остановка у Вас будет в Доме инвалидов.
Бедняжка и не подозревала, что начала говорить эту фразу в Париже десятого июля тысяча восемьсот семьдесят восьмого года, а заканчивала ее уже тридцать первого декабря прошлого года, пролетая над Андским хребтом.

Глава VIII. Ретроактивное действие

Все было решено, и пути назад (или, вернее сказать, вперед, если придерживаться логики изложения) не существовало. Клара и Хуанита вернулись в свою каюту, убежденные в том, что их окружают защитники, и готовые раскрыть их присутствие при первом же удобном случае. Но делать это сейчас, когда они все еще находились в пути, показалось им рискованным. Девушки опасались, что дон Синдульфо из мести осудит их на вечное движение.
Ученый, в свою очередь, вовсю наслаждался своим триумфом вместе с Бенхамином. И действительно, то был заслуженный триумф, ибо никогда еще его эксперименты не давали столь впечатляющих результатов.
— Эврика! — с воодушевлением воскликнул этот новый Архимед, сумевший без помощи рычага перевернуть всю Землю.
— На какой высоте мы находимся? —спросил полиглот.
— Мы покинули Париж двадцать минут назад, — ответил ему его друг, взглянув на хронометр, — следовательно, миновали шесть лет, и теперь десятое июля тысяча восемьсот семьдесят первый года.
— Может быть, изучим обстановку?
— Пожалуй, можно.
— Курс на восток, — сказал Бенхамин, впившись глазами в компас.
— Верно, — кивнул ученый, посмотрев на свой.
— 50° северной широты.
— Точно.
— Теперь остается лишь повернуть подзорную трубу на  градус южнее и понаблюдать за местом нашего назначения.
И, наведя подзорные трубы на южный иллюминатор, чьи дверцы открывались с помощью одного разряда тока, оба ученых принялись исследовать пространство. Конечно, предварительно они погасили электрические лампы, служившие единственным источником света в этом герметично закрытом аппарате, где всегда царила ночь. Так как Анахронопет окружала лишь пустота, ближайшие к ней атмосферные слои пропускали солнечные лучи;  свет и тень неумолимо сменяли друг друга по мере того, как день сменялся ночью со скоростью сорок восемь часов в секунду. Из-за их мелькания у путешественников кружилась голова.
Некоторое время анахронавты не видели на своем пути ничего, кроме пара. Потом сквозь него, точно подсвеченные каким-то призрачным сиянием извне, начинали проступать величественные силуэты городов во мраке ночи или при свете дня, точно вырезанные на фоне темной земли. Вдруг оба наблюдающих испустили крик, словно являвшийся отражением мимолетного чувства, которое они испытали. Посреди тьмы, над меридианом Парижа мелькнули отблески огромного костра. Сияние огромного зарева ослепило их.
— Коммуна*! — воскликнули оба.
И действительно, это сияние было вызвано нефтью североамериканских шахт, тщетно противопоставлявшей свою разрушительную силу разумной цивилизации старой, но благородной Европы.
Ученые не ушли со своего наблюдательного пункта, пока не установили еще один характерный факт, который подтверждал их измышления  относительно хронологии. Им хватило нескольких секунд, чтобы переместиться в весну и пролететь еще одну суровую зиму, которая служила театром для одного из самых страшных международных сражений и достойным лагерем человеческого безумия. Вся земля была покрыта снегом, точно одним исполинским белым саваном; казалось, что холод ужаса был посеян на этих полях и пророс ледяными глыбами. Лучи царственного солнца отражались на смертельных орудиях из стали и бронзы. Снаряды описывали дуги, казавшиеся огненными арками, поднявшимися из теней, дабы разрушить небесный свод. Аэростаты, доверяющие атмосферному потоку спасение отечества, почтовые голуби, возвращающиеся из арки без оливковой ветви, капитуляция Парижа, осада Меца*, корона Седана, оставшаяся без наследника… Когда же кончится эта вереница призраков? Подсчет был верным. Они оказались в году наказаний.
Закрыв люки, они вернулись, чтобы вновь включить свет в комнате.
— Учитель, у меня есть одна мысль, — воскликнул Бенхамин.
— Какая?
— Положим, мы направляемся во вчера и собираемся отправиться в прошлое, имея за плечами исторический опыт. Не сможем ли мы изменить положение человечества и избежать таких катаклизмов, которые произвели такое громадное влияние на общество?
— Выражайтесь яснее.
— Положим, мы очутимся в битве при Гвадалете* и станем свидетелями падения готской империи.
— И что?
— Вы не думаете, что, преподав урок морали  ла Каве и дону Родриго* или заставив графа Юлиана посредством лекций Канту, Марианы и Лафуэнте* осознать последствия своего предательства, нам не удалось бы изменить ход событий и предотвратить установление арабского господства в Испании?
— Никоим образом. Мы можем лишь быть свидетелями событий, произошедших в предыдущих веках, но ни в коем случае не изменять то, что случилось. Точнее сказать, мы разворачиваем время, но не отменяем его. Ибо сегодняшний день является следствием вчерашнего, а мы — создания настоящего, то мы не можем устранить причину, благодаря которой мы существуем, иначе нас самих не станет. И одно сравнение докажет Вам мою теорию. Вообразите, будто мы с Вами — тортилья, приготовленная из яиц тринадцатого века. Если не существовало бы арабов, то бишь кур, то откуда бы взялись мы?
Бенхамин поразмыслил секунду, после чего произнес:
— А почему бы и нет? Даже если допустить, что мы оба — потомки мавра Мусы*, то если избежать того, что он и его соратники проникли в Испанию,  мы не погибнем. Я не убиваю кур, а принуждаю их остаться в Африке. И потом, тортилья может сохраниться в целости, разве что вместо битвы при Гвадалете на плите будет начертан Атлас*.
Дон Синдульфо закусил губу, не найдя опровержения для этого аргумента своего друга. Сочтя его парадоксом, он оборвал их беседу, раскрыв парту и принявшись записывать в свой дневник наблюдения о своем поражении. Бенхамин, в свою очередь, направился к шкафу, где хранились самые ценные экземпляры археологического музея, и начал проверять и перебирать каталоги.
Оставим обоих предаваться этому мудрому занятию и взглянем, что происходило тем временем в другой каюте, где двенадцать дочерей Евы с нетерпением ожидали своего превращения, на которое губернатор Франции возлагал надежды по моральному возрождению страны.
Для тех из моих читателей, кому приходилось бывать во Франции, и для тех, кто, вероятно, собирается поехать туда, нет необходимости описывать одеяние путешественниц. Роскошь служила для подобных сеньор приманкой, а искусство нравиться было их профессией. Поэтому легко понять, что они на славу постарались, украшая себя. Казалось, будто они нацепили на себя все произведения искусных лионских ткачей, все творения кружевниц Клюни и Валансьена, все бразильские алмазы в оправе из калифорнийского золота, колумбийские изумруды и весь жемчуг из Бенгальского залива*.
— Ну, Нини, что скажешь? — спросила у одной стройной блондинки другая, обладавшая очарованием юности и откликавшаяся на имя Нана, хотя у каждой из них был еще и свой сценический псевдоним.
— Пока ничего не могу решить. Но если префектура вновь сделает меня пятнадцатилетней, то я поклянусь выйти замуж исключительно за человека, который всегда голосует за губернатора. Нужно быть благодарной.
— Когда-нибудь я ведь все равно стану прежней, — отвечала из своего угла нервная сеньора, складывавшая ради забавы уголки письма в виде галстуков-бабочек.
— В таком случае, чего же ты желаешь, Эмма?
— Я хочу, чтобы меня доставили ко двору Людовика XV и представили лично Его Величеству.
— Как по мне, — проговорила другая, которую звали Сабрина, — для начала я бы устроила так, чтобы меня украли римляне. Потом они бы вернулись в Париж, разодели бы меня в перкаль и уложили спать на коврик у двери.
— Но ведь мы дали обещание, — настойчиво возразила Нини.
— Подумайте, ведь от нас зависит возрождение Франции.
—Вот еще чего не хватало — полагаться на обещания властей, — парировала Эмма. — Как только мы станем молодыми и красивыми, те, кто вначале рассматривал нас как средства к возрождению, первым делом захотят нарушить мир в нашей стране. Ах! Мужчины! Мужчины!...
И, продолжая играть с бумажной птичкой, она заметила, что бумага рассыпается в ее руках, даже если она не трет ее пальцами.
— Вот вам и доказательство, — прибавила она, дабы в своей манере объяснить свои доводы и завершить свою мысль. — Они записывают свои признания в любви на такой дрянной бумаге, что она рассыпается на глазах.
— Она рассыпается, потому что огонь страсти сжигает ее, — возразила оптимистичная Нини.
— Или, может, она размокает из-за здешней сырости, — вмешалась еще одна собеседница. — Ведь Анахронопет вовсе не сверкает чистотой: с тех пор, как мы сели в него, я только и делаю, что стряхиваю пыль с шерсти и всякие пушинки. Несомненно, они падают с потолка.
— И правда. Я тоже это заметила, — сказала Сабина. — Постой-ка, гляди.
— Что такое?
— У тебя на ленте шляпки бабочка. Моль!
— Ай! А у тебя червяк! — вскрикнула другая,  ища какую-нибудь спасительную руку, которая бы избавила ее от этого насекомого.
Эмма хотела броситься ей на помощь, но замешкалась, увидев, что ее пальцы погрузились в какую-то вязкую жидкость, из которой, видимо, состояла бумажная птичка. Ее рука начала непроизвольно, нервно дрожать. Но, когда она вновь взглянула на ту же руку, вязкая масса уже исчезла, и на фалангах пальцев Эммы вместо нее висели кусочки ткани и нитки всех цветов и размеров.
Каюта огласилась изумленными воплями, и в ней воцарился всеобщий шум. Сабина, взглянув на Нини, увидела, что из ее рта, от изумления широко распахнутого, выпал искусственный зуб. Его вытолкнул настоящий, который вырос на том же самом месте. Тем временем светлые волосы Наны переменили свой цвет, шнурок, который держал их на голове, исчез, и парик упал на пол. На голове Наны выросли шелковистые локоны — их густоте позавидовала бы даже фаустовская Маргарита*.
— Взгляните на Эмму, — вскрикнула одна сеньора. — Морщинки у ее глаз пропали.
— А у Коралии исчезла ее бородавка, —воскликнула другая.
— Какой гладкой стала моя кожа!
— Какими мягкими стали плечи!
— Больше никакой седины!
— Теперь мы молоды!
— Ура!
И все бросились смотреться в свои зеркальца, любые отражающие поверхности, целоваться и обниматься от переполнявшего их восхищения.
Причина столь чудесных явлений объяснялась очень просто. По мере того, как они продвигались назад во времени, все сделанное человеческими руками разрушалось. Эти изменения затронули, в числе прочих, как самих пассажиров, так и их одежду. Поэтому с каждой минутой, на которую они удалялись, их тела утрачивали то же количество времени. Ибо все в них возвращалось к истокам. И точно также бумага, попадая в прошлое, превращалась из листа в кашицу, перетертую на мельнице, а затем и в свою первоначальную форму — тряпки. Так атлас превращался в бабочку, чтобы затем переродиться в личинку, а потом — в зародыш. Не было ничего более завораживающего, чем эти раздутости, едва покрытые топорщившимися скоплениями шелковых коконов, переплетенных ниточками тонкой шерсти и контрастирующих с золотистым цветом тонких нитей перламутра полураскрытых ракушек, в которых молочно белели зарождавшиеся жемчужины. Какую художественно изысканную композицию представляли собой минералы, вделанные во фрагменты скальных пород, оплетенные волокнами хлопка в связке, обвязанные зелеными остями конопли и перетянутые остатками лент, которые принадлежали произведению ушедшей исторической эпохи. Все эти элементы сохраняли свою целостность, точно анахронизм моды в гармонии распада природы!
Все остолбенели, испытывая неописуемое воодушевление. Но время все продолжало утекать, и это явление начало принимать угрожающие масштабы. Изделия, возвращаясь в свою изначальную форму, вскоре перестали украшать изгибы человеческих тел. Наступил тот момент, когда каждый кусок материи вернулся на свое место, части одежды начали исчезать, чтобы вернуться в изначальное состояние. Руно исчезло, обернувшись овцой. Ракушка, стремясь к месту своего обитания, пропала, чтобы залечь на берегах Малабара*. Хлопок исчез, чтобы вновь вернуться на североамериканские равнины и укорениться там, а шевро ботинок обесцветилось и вновь одело кости невинных коз с Альп, в то время как то, что открывалось под пропадавшими кусками материи, вполне могло бы вдохновить классических скульпторов вроде Буонаротти, Праксителя и Фидия* на создание шедевров обнаженной натуры.
Увидев, что они остались нагими, путешественницы закрыли лицо руками, ибо стыд — чувство, естественное для прекрасной половины человечества, и испустили такие истошные крики, что дон Синдульфо и Бенхамин, оставив один свои записи, а другой — свои каталоги, помчались выяснять, что стряслось.
— Не входите! — произнесли они, когда ученые попытались открыть дверь.
— С нас хватит, — воскликнули другие.
— Ах! Мой корсет... — закричала третья.
Клара и Хуанита, смертельно напуганные, прибежали, не дождавшись, пока ученые расскажут им, что произошло, вошли в каюту. И, вначале испугавшись при виде такого необычного зрелища, вновь вышли, чтобы попросить помощи у науки.
— Боже правый! Эти сеньоры простудятся, — восклицала служанка.
Тут Бенхамин, который уже понял, что произошло, пришел и принес еще несколько передатчиков с раствором неизменности и передал их путешественницам через приоткрытую дверь, сказав, чтобы они взялись за руки. Они так и сделали, и после четырех оборотов аппарата вокруг земной оси и нескольких дюжин жалоб пострадавших, они стали неизменными и больше не испытывали подобных трудностей.
— Дайте им какие-нибудь из своих платьев, — сказал дон Синдульфо своей подопечной и Хуане, когда они с Бенхамином перестали хохотать во все горло и вернулись к своей работе в лаборатории, обсуждая случившееся. Но как только полиглот плюхнулся обратно на свой стул, волосы у него стали дыбом, и он с пронзительным криком вновь вскочил, точно его ударило электрическим током.
— Что такое? —  спросил ученый, бросаясь к нему на помощь.
— Смотрите...смотрите!... — бормотал несчастный, указывая на знаменитую памятную медаль, ту самую, которую они купили на распродаже музея мадридского археолога. Согласно каталогу, она была вычеканена в честь Юпитера по приказу префекта Помпеи Сервиуса Кайо.
Дон Синдульфо взял медаль, которая засверкала на столе, точно значок водоноса. Объект, о котором идет речь, не подвергся воздействию неизменности, и потому можно было ожидать, что он с течением времени обретет свой первоначальный облик. Но вот это произошло; слой, созданный прошедшими годами, разрушился, и символы начали выделяться на сияющей поверхности с пугающей четкостью.
SERV... C. POMP... PR...
JO... HONOR
То было объявление, вычеканенное на латунном значке — реклама услуг похоронного бюро в Париже. Оно было основано, по-видимому, в ту эпоху, которую они миновали. В восстановленном виде оно выглядело так:
SERVICE DE POMPES FUN;BRES
RUE D’ANJOU SAINT HONOR;.

Прим.переводчика: «Похоронное бюро Помпа, улица Анжу, Сен-Оноре*».

Глава IX. Армия уменьшается, а потом и вовсе исчезает

После того, как были устранены последствия аварии, затронувших одеяния путешественниц, они помчались в лабораторию, отыскали дона Синдульфо и стали усердно выражать ему свою благодарность.
Двое ученых до сих пор не оправились от потрясения, нанесенного им метаморфозой монеты. И в самом деле, они имели полное право отречься от науки, которая в данном случае обошлась с ними, точно с пасынками. Однако они закрыли шкафы, с тяжелым сердцем подавили свой гнев и сосредоточили свое внимание преимущественно на созерцании тех разнообразных экземпляров, что принадлежали к прекраснейшей половине человечества. Перед ними была полная коллекция; они словно попали в рай пророка Мухаммеда* или в танцевальное фойе Гранд-Опера* в Париже.
Хотя пассажирки вели себя безупречно, дон Синдульфо, опасаясь какого-либо необдуманного поступка, желал, чтобы они держались подальше от Клары. Поэтому он приказал ей и Хуаните отправиться в каюту.
— Словно мы запремся там внутри, — произнесла служанка из Пинто, — сейчас, когда мы выяснили, что корабль битком набит невольницами.
— Это не имеет значения, — ответил опекун, еле сдерживая желание съязвить. — Вы с ними не знакомы, вы говорите на разных языках.
— Моя сеньорита понимает французский, а эти сеньоры знают много языков. Они уже сообщили нам, что путешествуют добровольно, не в пример нам.
И правда: во время совещания, длившегося всего несколько минут, Хуанита не только посвятила пассажирок в подробности произошедшего, но и убедила их помочь ей перехитрить дона Синдульфо и вынудить его сделать остановку. Это позволило бы доблестной армии выбраться из укрытия и сбежать вместе с ними. Нужно заметить, что, став вновь молодыми, двенадцать дочерей Евы желали лишь одного — быть свободными.
Опекун понял, что спорить бесполезно, и утешил себя ложною мыслью, что, возвратившись в возраст относительной невинности, парижанки лелеяли лишь чистые и невинные помыслы. Он позабыл, что привычка — вторая натура, и позволил женщинам держаться вместе, хотя и не сводил с них глаз.
— В эту секунду мы попадаем в 1860-й год, — воскликнул Бенхамин, сверившись с курсом.
— Ах! В один из дней этого года я потеряла в Константине* своего жениха, — вставила Нини с нежностью, которая должна была тронуть сердце дона Синдульфо и помочь планам Клары.
— А я тогда же оставила родной дом в Боне* из-за того, что отчим обращался со мной чересчур сурово, —заявила Сабина, смачивая глаза слюной, чтобы показалось, будто бы она плачет.
Ученый сумел найти уместный ответ, но это случилось на несколько секунд позже; к тому моменту уже выяснилось, все эти молодые сеньоры родом из Алжира.
— Потише, — возразил дон Синдульфо. — Ваше волнение преждевременно. Вспомните, что мы отправляемся в прошлое. Поэтому для нас год начинается с 31 декабря, то есть, другими словами, мы попадаем в него, когда на самом деле он кончается. Посему до вашей горестной годовщины осталось еще три минуты.
— Все к лучшему, — расхохоталась Нини в охватившем ее приступе веселья. — Итак, я смогу увидеть его живым. Просите у меня что хотите, но верните меня в его объятия, и тогда начнется эпоха счастья, и прекратятся нескончаемые унижения.
— Проявите же милосердие, — возопила Сабина.— Так как Вы ответственны за наше возрождение, мы обязаны завершить его.
— Вы просите невозможного. Как только наше путешествие завершится, я верну вас во Францию. Ведь время — золото, я не могу позволить себе остановку. Возможно, мы остановимся в Африке, в Тетуане*, в тот памятный день, который принес столь оглушительную славу испанскому оружию.
— Как! — заспорила Хуанита, встряв в разговор. — Мы же пролетим над Эр-Рифом*, где погиб от пули мой дядя, трубач пехоты, еще до моего рождения. И Вы будете так жестоки, что не дадите ему хоть разок обнять свою любимую племянницу?
— Но ты же только что сказала, что не знала его?
— Неважно. У нас дома есть его портрет, дагерротип.
— Я полагаю, — пробормотала Клара, пуская в ход все свое обаяние, — что мой дядя достаточно уважает кастильскую фамилию, чтобы воздать заслуженные почести героизму наших соотечественников. И при этом он в очень милой манере отвергает просьбу своей подопечной.
— Ладно, будь по-твоему, — ответил поверженный опекун. — Мы взглянем на это величественное зрелище, но спускаться не будем.
— С высоты птичьего полета? — спросила Хуанита, все еще намеренная бороться. Но ее госпожа жестом дала ей понять, что дон Синдульфо, решившийся на уступки, может с легкостью передумать.
Ученый изменил курс на 35 градусов северной широты и, когда хронометр замер на сумерках 4 февраля 1860 года, замедлившись до скорости повозки, Анахронопет полетел над Тетуаном, так высоко, что его не доставали снаряды, но достаточно близко от театра сражений, чтобы можно было разглядеть мельчайшие подробности той памятной битвы.
У всех, рожденных от южных склонов Пиренеев до вершины Тарифы, трепетно бились сердца. Когда открыли иллюминатор, все приникли к своим биноклям и подзорным трубам, чтобы рассмотреть поле битвы, и в воздухе раздался полный воодушевления крик.
— Вон там строятся бойцы, — воскликнула Нана, поправив свою прическу на случай, если она вдруг попадется на глаза кому-нибудь из чиновников генерального штаба. В то же время Хуанита ошеломленно пролепетала:
— Боже правый! Это похоже на кукольный театр.
— Но как странно!... — прибавила Клара, во все глаза глядя на зрелище, разворачивающееся перед ее глазами. — Я не могу понять, что они делают.
— И правда, — заявили все, остановившись, чтобы понаблюдать за необычным зрелищем.
— Что такое? — спросил ученый.
— Взгляните. Они все делают наоборот.
— Ах! Да, — ответил ученый, принявшись объяснять то, что для него не имело особого интереса, поскольку он это предвидел. — Дело в том, что, так как мы путешествуем назад во времени, мы начинаем наблюдать за сражением с конца.
— Точно! — вставила Хуанита. — Как это похоже на Вас — все начинать с конца!...
И в самом деле, путешественники наблюдали сражение при Тетуане в обратном хронологическом порядке. Таким же образом главный герой «Люмена« Фламмариона*  наблюдал битву при Ватерлоо, когда его душа, отправившись в Тонкий мир, вознеслась к звезде Капелла и пересекла через яркие лучи Земли, высветивших в пространстве события прошлого.
— Глядите, — продолжал дон Синдульфо, — первое, что вы увидите — мертвые начнут воскресать.
— Это правда, — подтвердил Бенхамин. — А затем они зарядят свои винтовки.
— А потом бросятся в атаку.
— Бросятся в атаку? И кто это додумался называть вас учеными? — возразила служанка, не упуская возможности поиздеваться над своею жертвой.
— А потом что? Отступят?
— Нет. Дело в том, что они возвращаются назад, потому что мы движемся к тому моменту, в котором они занимают позиции, что они удерживали до наступления. То есть, сейчас мы движемся в начало сражения. Если бы мы остановились, то смогли бы наблюдать его в верном порядке.
— Ну что ж, тогда остановимся! — произнесла деревенская девушка, и все засмеялись и начали упрашивать ученого. Тот оказался не в силах противиться таким настойчивым просьбам. Кроме того, он ощутил прилив гордости за свою родину. После легкого поворота затвора Анахронопет завис в атмосфере.
Эти строки были написаны двадцать один год спустя после этого памятного события. Мне кажется, что рассказ дона Синдульфо, хотя и был написан в полете, не лишен привлекательности для поколения, который только недавно пришло нам на смену. Здесь же я привожу его полностью; им, несомненно, вдохновлялся живописец Кастеллани*, когда запечатлевал своей кистью этот великий день. Его же использовали журналисты Королевского суда для описания панорамы, расположенной в Мадриде напротив Монетного двора*. Вот каково было содержание этого рассказа:
«Мы находимся в сердце марокканского лагеря Мулай Ахмеда. К нему подходят испанские войска, внимательно следуя за врагом, который тем временем укрепляет свои позиции. Перед нами море, за нами Тетуан, справа река Мартин, а слева башня Гелели и Касабланка».
«Генерал О’Доннелл приказывает своим войскам занять обходную дорогу, проходящую над лагерем Мулай Ахмеда с целью атаковать его с двух разных направлений отрядами под командованием генералов Прима и Роса де Олано. Между ними располагается артиллерийская батарея, которую прикрывают военные инженеры. Огонь ведется из сорока пушек, которые постепенно продвигаются к своим позициям, расположенным в четырехстах метрах от окопов марокканцев».
«В главном штабе, прежде всего, выделяется главнокомандующий верхом на лошади в своем главном штабе. Он отдает приказы командиру Руису Дане; рядом с ним полковник Ховеллар и командир главного штаба, генерал Гарсиа. Позади них испанские батареи обстреливают опорные пункты врага. В глубине, в отдалении — море и флот».
«Справа — генерал Рос де Олано, он отдает приказы своему сыну и направляет первую дивизию третьего корпуса, находящегося под командованием генерала Турона, заставляя своих солдат рассредоточиться по разным местам в окопах. Полк Альбуэры с генералом Аламиносом; Сьюдад-Родриго с лейтенантом Кос-Гайоном и бригадный генерал Сервино перед батальонами из Саморы и Астурии одновременно вторгаются в лагерь, несмотря на упорное сопротивление врагов. Один из них, обуреваемый жаждой смерти, решается, найдя в себе последние силы, доползти до брошенной пушки и выстрелить из нее, вызвав ужасные потери в первых рядах наших войск».
«Слева генерал Прим атакует окопы вслед за полковником Гаминде. Он прорывает окружение каталонцев, солдат из Альбы де Тормес, Принсесы, Кордовы и Леона. Сбивает с толку врагов и бросает отряд за отрядом в кровопролитный бой. Я вижу, как рядом с ним падают сраженные командир Суграньес и лейтенант Моксо. У первого в руках развевается знамя неустрашимых каталанских терций. Дон Энрике О’Доннелл решительно поддерживает атаку своего командира — генерала Прима, а затем направляется к лагерю Мулай-Аббаса в башне Гелели, которую стремительно покидают мавры».
«Напрасно Мулай Ахмед в отчаянии пытается удержать бегство своих солдат, которые в страхе бросаются врассыпную перед сплоченными войсками Прима и покидают Касабланку. Полные ужаса, они не слушают приказов своего командира, они  насильно увлекают его за собой, они бегут, оставляя в распоряжение нашим войскам, точно трофей столь впечатляющей победы, лагерь с восемьюстами палатками, восемью пушками, оружием, боеприпасами, верблюдами, лошадями и обозами».
«В глубине, под Тетуаном, марокканский султан пораженно наблюдает поражение своей многочисленной армии».
«По мере наступления наших солдат враги угрожают атаковать арьергард. Но генерал О’Доннелл, не мешкая, бросает два батальона третьего корпуса к Тетуану, под командование генерала Макенны, который быстро продвигается вдоль реки Мартин. Его прикрывает отряд кирасиров под командованием Алькалы Гальяно. После короткой стычки врага удается отбросить назад и остановить его продвижение».
«Огромные войска врага, одновременно спускаясь с башни Гелели, готовятся атаковать наш правый фланг с помощью  пехоты и трех тысяч всадников. Но главнокомандующий, заметив, что наши войска в трудном положении, направляет в сражение отряд уланов во главе с графом Бальмаседой. Отряды уланов яростным натиском обращают их в стремительное бегство, пока их прикрывают резервный корпус генерала Риоса, что стоит на редуте в Эстрелле».
«День окончен. Тетуан тут же распахнул ворота для победителя, и императору Марокко уже следует начать раскаиваться в том, что он вызвал праведный гнев испанского народа».
Находящиеся на борту были охвачены невероятным воодушевлением. Все умоляли дона Синдульфо, чтобы он позволил им спуститься и обнять этих героев; даже Хуанита, которая утверждала, будто бы узнала своего дядю, игравшего военный марш на трубе. Ученый, помимо того захваченный всеобщим восхищением, обладал мстительностью — качеством, неуместным для светил науки, усмотрел в этом обстоятельстве возможность отделаться от надоедливой судомойки и согласился удовлетворить просьбы. При этом он решил, что вернется обратно и возобновит путешествие, как только Хуанита выйдет из тени Анахронопета в поисках предполагаемого родственника. Он выбрал для приземления рощу, в которой шальные пули не смогли бы их задеть, и к всеобщей превеликой радости всех и с помощью одной простейшей операции корабль коснулся земли.
Но — ах! — человек, совершивший дурное дело, обязательно рано или поздно будет наказан. Все с предвкушением ожидали, как они выполнят все, что задумали, когда Бенхамин, выглянув из иллюминатора на горизонт, испустил крик и невольно отшатнулся.
— Что такое? — спросил его друг, подбегая к нему.
— Пустяки! — ответил полиглот, меняясь в лице. — Дело в том, что мы, несомненно, попали в засаду, устроенную марокканцами для наших войск.
На лбах путешественников выступил холодный пот.
— Бежим! — вот каково было общее мнение.
— Смотрите, кабилы направляются сюда.
— Что ж, делать нечего — придется спасаться бегством, — заявил ученый, подбежав к регулятору и приведя машину в движение, в то время как Бенхамин закрывал иллюминаторы и вновь включал электрические лампы, восклицая при этом:
— Скорее, они почти уже настигли нас.
И не успел он закончить эту фразу, как послышалось:
— Мавр! — сдавленно вскрикнула одна из путешественниц.
— Двое! — вскрикнула Хуанита, прячась за спиной своей госпожи.
— Двадцать! — закричали все, и, охваченные ужасной паникой, сгрудились в углу лаборатории.
И в самом деле, то были две дюжины солдат, сбежавших из лагеря Мулай Ахмеда. Они хотели спастись, спрятавшись в лесу. Обнаружив приземлившийся аппарат, они приняли его за боевое оружие и набросились на него. Однако, не найдя прямого входа, мавры встали друг другу на плечи, и, подгоняемые своей фанатичной решительностью, взобрались на корабль и проникли через трубы вытеснения на борт колосса до того, как он начал движение.
Прошел первый миг потрясения, в течение которого никто не осмеливался поднять глаза перед этими маврами ростом шесть футов, вооруженными кинжалами и одноствольными ружьями. На лицах их было написано мстительное выражение, брови их были сдвинуты, как у врагов, потерпевших поражение. Нана решилась спросить дона Синдульфо:
— Скажите, что они с нами сделают?
— Нам они перережут глотки, а вас заберут в гарем и сделают одалисками.
— Мы будем сидеть с евнухами? Какой ужас! — прошептали женщины.
— Но таковы уж гаремы, — вставила Хуана, повернувшись лицом к своему сеньору. — Думаю, что Вы тоже сможете туда попасть.
— Нахалка!
— Дабы составить нам компанию и обучать нас наукам в часы досуга.
Опекун не ошибся относительно намерений захватчиков; Бенхамин перевел приказы, которые надиктовал ему командир войска. Казалось, экспедиция обречена. Однако в мозгу взволнованного дона Синдульфо вдруг появилась блестящая мысль.
— Если сумеем выиграть время, — сказал он полиглоту, — мы спасены.
— Как же мы это сделаем?
— Разгоним аппарат до максимальной скорости. Тогда эта кабилы, поскольку они не были подвержены действию неизменности, будут уменьшаться до тех пор, пока не исчезнут вовсе, достигнув времени своего рождения.
— Прекрасная мысль!
Ученый установил регулятор на самое большое значение, и машина начала разгоняться все сильнее, набирая головокружительную скорость.
— Взять их! — крикнул капитан. И мавры были готовы выполнить его приказ. Но представительницы слабого пола кричали и причитали так часто и так жалостливо, что мавры никак не смогли заставить их замолчать. Тогда они были вынуждены заткнуть рты женщин кляпом и, крепко связав им руки, потащили пленниц с собой в свой лагерь, разбитый испанцами.
Около четверти часа берберы тщетно пытались найти выход, к превеликому удовольствию пленников, которые, будучи связанными, не могли ни позвать на помощь, ни сбежать, зато могли наблюдать за тем, как их мучители стремительно молодеют, и лелеяли надежды о том, что они сами вскоре освободятся от пут.
Но эти дети юга были от природы несдержанны, и им недоставало добродетельного терпения. Утомившись, сыны пустыни начали подозревать, что они стали пленниками своих же врагов, и решили уйти тем же путем, что пришли. Более того, уверившись в том, что пленников невозможно забрать с собой, они от отчаяния приняли жестокое решение убить их всех.
В это время они сидели в трюме, и женщины впадали в отчаяние при мысли о том, что они вынуждены молчать, тогда как довольно было бы один раз позвать на помощь, и их бы спасли. Собрав пленников в углу погреба, мавры стали в центре, держа наготове ружья. У несчастных пленниц не оставалось никаких сомнений относительно своей печальной участи. Сгрудившись, растерянные и сбитые с толку бедняжки метались от отчаяния и бессилия, а ружья уже нацелились им в грудь. И тут вдруг время, являя свое мощное влияние, превратило веревки, связывавшие их, в тысячи тонких конопляных нитей, и женщины получили возможность свободно двигаться. Они заметили эту столь удачную метаморфозу и воспользовались ею, чтобы коснуться проводов,  — это действие было стремительным, точно сама мысль. Шлюз открылся, и сыны Агара* навсегда пропали в непостижимом пространстве.
Радость, наступившую после минут муки и страданий, нельзя было описать. Освобожденные обнимались со всеми подряд, не принимая во внимания ни пол, ни условия. И даже Хуанита в приливе благодарности сказала своему господину:
— Если бы Вы не были так безобразны, я бы вышла за Вас замуж.
Ученый наслаждался своим триумфом, который, как он был убежден, помог ему завоевать особое место в сердце своей подопечной, когда ему пришлось столкнуться с новыми испытаниями.
— А теперь у Вас есть возможность все объяснить, — воскликнул он, прося совета у Хуаниты.
— А Вы сомневаетесь? — ответила смелая советчица.
И прибавила:
— Ко мне, храбрецы! — призывая испанских солдат выйти из своего укрытия. Она грубо смеялась над испуганным лицом доброго дяди, который мгновенно понял, какую шутку с ним сыграли.
— Как! Вы здесь? — в сердцах воскликнул он.
— Простите! — повторяла Клара.
— Я не прощу ни тебя, ни их, — продолжал ревнивый опекун; он рвал и метал от ярости.
— Что же, сейчас, — возразила Хуанита. — Битва не на жизнь, а на смерть. И, возможно, именно ученый выйдет из нее храбрым победителем. Дон Луис, Пенденсия, воины! Смерть математикам!
Это энергичное проклятие сменилось отчаянным восклицанием. В трюме, выступив из-за мешков с мукой и бочек с провизией, появились семнадцать сынов Марса. Но, так как они не подверглись действию неизменности, а самому старшему из них не было и двадцати пяти, то те четыре десятилетия, пролетевшие с момента, как Анахронопет покинул Париж, превратили их в нежных младенцев.
— Это ужасно! — шептались француженки, которым обещали, что им очень понравится испанская галантность.
— Мне плохо! — промолвила подопечная дона Синдульфо, не веря в то, что происходило перед ее глазами, в то время как Хуанита испустила яростный вопль и, сжав руки в кулаки, погрозила ученому:
— Изо всех ученых, что я знаю, Вы — самое подлое животное.
Опекун чувствовал себя прекрасно, наблюдая за местью, которую ему преподнес случай. Между тем аппарат продолжал лететь назад во времени, и младенцы стали еще меньше, так что уже даже не могли держаться на ногах.
— Но, Боже мой, разве Вы не видите, что они тают, точно соль в воде? — с пеной у рта кричала служанка.
— И это отлично,  — отвечал новоявленный Отелло. — Скоро мы с ними покончим.
Теперь маленькие ангелочки лежали на полу, болтая ручками и ножками, беспомощные в первые месяцы жизни, и вопили во всю глотку. Проникнувшись к ним жалостью из-за того положения, в котором они очутились, каждая из дочерей Евы взяла на руки одного младенца, и все они стали гулять по трюму, наблюдая, как крошки становятся все меньше и меньше. Тем временем беспощадный дядя потирал от радости руки и улыбался мефистофельской улыбкой.
— Мой Луис! — твердила Клара, захлебываясь от слез и ласково прикасаясь к тому, что осталось от капитана гусар.
— Разве у тебя не осталось шуток для твоей Хуаниты? — спрашивала служанка из Пинто микроскопического Пенденсию.
И сорванец адъютант, как бы желая предоставить ей доказательство доказательство своей находки, укусил ее за платье в том месте, откуда младенцы обычно получают пищу.
Неожиданно женщины побледнели, оставшись стоять со скрещенными на груди руками. Армия растворилась в их ладонях.

Глава X, в которой происходит событие, на первый взгляд незначительное, но на деле очень важное

Потеря любимого — одно из самых ужасных испытаний, которому могут подвергнуться человеческие чувства. И все же горе проявляется по-разному — все зависит от обстоятельств, при которых произошло событие.
— Он хотя бы умер в своей постели в кругу родных и близких, — говорили измученной родственнице пассажирки, чтобы утешить ее.
— И Вам должен доставить удовольствие тот факт, что Бог навсегда сохранил его молодым,  — прибавляли другие.
И в самом деле, воздействие всех этих рассуждений подобно бальзаму на страдающую душу. Основанные на здравом смысле и расчете, они позволяют дать тому или иному положению справедливую оценку, приберегая громкие слова лишь для крупных катастроф.
Ну что же, читатели вполне могут себе представить, в каком настроении находились путешественницы после этого пятого акта трагедии, в конце которого так и не появился  Deus ex machina*. Ибо жених был в глазах ее возлюбленной больше, чем просто родственник. И помимо мук расставания со своими любимыми навсегда, влюбленные служанки страдали от унижения; особенно обидным показалось им то, что хотя любовь — божество, возвышающее все, к чему она прикасается, для них все случилось наоборот: она утекла сквозь пальцы.
Клара пред лицом своего великого несчастья лишилась чувств, и путешественницам пришлось донести ее до каюты на руках. Хуана, лучше владевшая собой, хоть и не менее уязвленная, изливала свой гнев, выкрикивая проклятия в сторону мучителя и призывая на помощь гвардию.
Но в самом трудном положении находился, без сомнения, дон Синдульфо. Несмотря на то зло, что совершил гений, на его жалкое состояние, на узколобость, которой он отличался, злодеем дон Синдульфо не был; и смерть двадцати четырех мавров, хотя и произошедшая в попытке осуществить законную самозащиту, бередила его душу. В нее словно вонзились две дюжины кинжалов. Прибавьте к этому появление сынов Марса, в коем он видел не только неповиновение его приказам, но и тщетность своих попыток задействовать науку и красноречие, дабы отделаться от своего соперника. Было нетрудно понять, что у дона Синдульфо помутился рассудок, поэтому он позволил времени поглотить бедняг, даже не потрудившись выручить их из беды. Итак, дон Синдульфо впервые ступил на путь преступлений, и он будет продвигаться по нему все дальше, подгоняемый ревностью, отчаянием и безумием. Но не будем забегать вперед.
Магометане, хотя и являясь людьми, были врагами Господа и пытались покончить жизнь самоубийством. Поэтому было хорошо, что они погибли. Но в чем те семнадцать отроков, с которыми он обошелся подобно Ироду, провинились перед ним? Заслуживала ли эта шалость юности столь ужасной кары? Не пала ли его племянница одной из жертв? Раз уж они не были подвержены действию раствора неизменности, не было бы более гуманно отправиться в настоящее и, когда они вновь вернутся в свое прежнее состояние, высадить их где-нибудь в их эпохе?
Все эти и многие другие замечания приходили в голову дону Синдульфо, но мысль о его страсти, которою пренебрегали, и его собственной любви наконец заслонили все остальное. В результате этой ожесточенной душевной борьбы у дона Синдульфо случился эпилептический припадок, и он рухнул в объятия своего друга.
«Но разве он не был защищен действием неизменности?» - возразят мне. Конечно, но действие раствора, просачиваясь через эпидермис, проникая через дермис и проникая через мышечные ткани, достигает только поверхности костей, которые окаменевают, как и другие каналы, по которым он циркулирует. Поэтому у того, кто подвергался действию раствора, сохранялась плотность кожи, то есть молодость; у него не возникало ни кожных высыпаний, ни воспалений, вызванных атмосферным воздействием. Но он мог испытывать голод, жажду, желание сна и не был защищен от душевных болезней, ибо они относились к системе морали, которую наука еще не научилась сковывать так же, как кожные покровы.
Итак, Бенхамин поднял бесчувственное тело и отнес его в спальню, чтобы уложить его в постель. Но по пути в лабораторию он заметил, что аппарат набрал головокружительную скорость, которую они установили в аппарате в момент вторжения марокканцев. Опасаясь, что из-за какого-то безрассудного поступка случится непредвиденная катастрофа, Бенхамин одним прыжком приблизился к стрелке регулятора и уменьшил значение скорости Анахронопета, как он думал, до среднего.
Сколь незначительные случаи порой оказывают влияние на великие события!
Дон Синдульфо, свернувшись калачиком на постели, продолжая скрежетать зубами. Время от времени Бенхамин встряхивал его.
— Хуанита, — сказал служанке последний, обнаружив ее у такелажа. — Нагрей немного воды и завари чай своему господину, он что-то неважно себя чувствует.
— Кто? Я? Да ежели я и нагрею воду, то только для того, чтобы сварить его самого заживо. Погодите, я сейчас разведу огонь.
— Брось! Уйми свой гнев и вспомни, что если он умрет, то некому будет отвезти нас в гавань спасения.
— А Вы сами разве не смыслите ничего в этой машине?
— Очень мало. Кроме того, Господь предписывает тебе быть сострадательной. Растопи печь, а я принесу из кладовой чай и сахар.
То ли из-за страха навсегда остаться в пространстве, то ли из-за сострадания, присущего ее полу, Хуанита беспрекословно подчинилась и направилась в кухню.
— Ты уже знаешь, как это сделать. Пара электрических разрядов — и печка зажжется быстрее, чем ты успеешь произнести «Иисус».
— Можно зажечь ее хоть при помощи телеграфа, но я сделаю это по старинке.
И, сказав так, она подошла к печке, бросила туда несколько угольков и, взяв несколько спичек, потерла одну об другую над наждачной бумагой, но ни одна ни зажглась. Однако самым удивительным во всем этом было то, что на скребке не осталось золы, а все головки спичек из Касканте* были целыми.
— Ясно. Дон Синдульфо их слюнявил, и они все промокли, — пробормотала она и бросилась искать другую коробку, стружку и тряпки, с помощью которых она надеялась зажечь спички. Не найдя ничего подходящего, она направилась к каюте путешественниц и отыскала возле нее какие-то кусочки ткани и меха, которые, хотя и выглядели роскошно,  были в конце концов всего лишь обрывками и всегда могли оказаться весьма полезными. Хуанита бросила мусор в печь и вновь безуспешно попыталась поджечь его спичками.
— Попробуйте-ка Вы, может, Вам повезет больше, — сказала она Бенхамину,  который пришел, волоча сахарную голову и банку чая улун.
— Так будет быстрее, — произнес полиглот,  подав на плиту электрическую искру, от которой вспыхнули не угли, а тряпки. Стоит также заметить, хотя ни один из них не заметил этого явления, что стружка для растопки начинала принимать странные формы: они походили на галстуки, рукава платья, каблуки ботинок и другие швейные изделия.
—Отломи-ка от головы немного сахара, —приказал Бенхамин Хуаните. Сам он тем временем клал чайные листья в чайник и заливал их кипятком.
—Пошло оно к дьяволу! Это точно египетская пирамида! Она же тверже, чем голова нашего ученого, — повторяла Хуанита,  ударяя молотком по сахарной голове и безуспешно пытаясь отколоть хотя бы кусочек.
— Прекрати, здесь есть молотый сахар, —воскликнул Бенхамин, кладя столовую ложку в чашку с другим пакетиком, который обычно находилась на кухонной полке, добавил полную ложку сахара и влил туда целительный ликер.
— Но смотрите... он же не заварился! Он еще даже не поменял цвет.
На лбу у Бенхамина выступил холодный пот. Твердость сахарной головы, никак не желавшие загораться спички и неизменность воды  в его голове сложились вместе и привели его к разгадке. Он начал нервно помешивать сахар в чае, поднес к губам столовую ложку.
— Ужас! — воскликнул он, бледнея.
— Что случилось? — спросила служанка, время от времени поглядывая на него, точно боясь, что он тоже потеряет сознание, как и дон Синдульфо.
— А что должно случиться? Мы вернули съестные припасы в неизменный вид, и сейчас столкнулись с тем, что они стали сопротивляться любому физическому влиянию.
— И что из этого?...
— Да то, что сахар не растворяется, уголь не разжигается, сахарная голова не раскалывается, и вообще никто из нас, верно, не сможет надкусить ни одной картофелины.
— То есть мы умрем с голоду? — пробормотала Хуанита, широко распахнув глаза.
— Нет, но нам нужно будет каждый раз, как мы захотим есть, высаживаться и есть ту еду, которая привычна для определенной эпохи и местности. Поскольку мы уже неизменны, видишь, что творится. И, если мы положимся на обратное действие времени, то через три минуты хлеб превратится в пшеничные колосья, а вино — в виноградные лозы.
— И откуда же тогда мы возьмем деньги? —отвечала деревенская девушка, широко улыбаясь при мысли о том, что та сила, которая заключила их в тюрьму, дарует затворницам спасение.
— Из преисподней, — пробормотал, Бенхамин, выходя. Он нес в руке чашку с нагретой водой. Бенхамин попытался напоить ее содержимым своего друга, после чего того стало рвать, а потом он погрузился в сладкий и приятный сон.
Тем временем Хуанита мчалась к своим подругам по несчастью, чтобы рассказать им о случившемся. Они же, собравшись у постели подопечной дона Синдульфо, стали свидетельницами сцены, не менее примечательной, чем предыдущая.
Итак, пока они утешали бедную сироту, Нини не без ощутимого огорчения ранее заметила, как с мочек ее ушей исчезли до того неизменные две жемчужины, которые она носила в серьгах. Женщина испустила крик радости, когда, прикоснувшись к лишенным покрытия хрящам, обнаружила, что драгоценные жемчужины вновь вернулись на свое место.
— Глядите, это же чудесно...
— И вправду, — восклицали все. И, изумленно оглядываясь вокруг, они стали замечать, что все предметы, повинуясь обратному течению времени, неведомо как возвращались к ним. Вот вернулось платье Наны, собравшись из личинок, приняло форму коконов и превратилось в чистый атлас из Лиона. Вот полосы телячьей кожи, внезапно загорев, обвили стопу Сабины, покрылись строчками и тесемками, превратившись в туфли, походившие на ботинки со шнуровкой, модные в эпоху Карла IX*.
— Моя шаль! — кричала одна...
— Мое кружево! — восклицали другие.
И все они ликовали, отдаваясь едва сдерживаемому воодушевлению, пока самая благоразумная из них не сказала:
— Потише, — сказала она им. — Умерьте свое ликование. Нам вернули наше имущество — это правда. Но кто может поручиться, что возвращение не будет полным?
— Как!
— Не боитесь ли вы, что это явление, объяснить которое мы не можем, что с каждой вернувшейся жемчужиной вернется и морщина, которую мы считаем потерянной?
Высказывание было столь разумным, а страх утратить свое очарование столь сильным, что изо всех уст одновременно вырвался вопль о помощи, и путешественницы, оставив Клару в каюте на попечение Хуаниты, помчались разыскивать ученых. В лаборатории им посчастливилось наткнуться на Бенхамина, которому с великим трудом удалось успокоить эту мятежную толпу.
— Что это значит? — спросила самая смелая.— Вы хотите опять превратить нас в старух?
— Дозвольте нам поговорить с ним самим, —требовала другая. — Срок карантина уже закончился.
— Хватит уже с нас этого лазарета! — хором кричали остальные.
Бенхамин, который не мог понять того, что видел, обдумывал происходящее, опустив глаза в землю. И, заметив блестевший предмет, машинально схватил его и увидел, что это мавританский очаво*.
— Какой-то мавр обронил монету, — сказала Нини, привлекая его внимание к более важному и срочному делу, — не обращайте внимания.
— Но если эта монета, — ответил полиглот, — оставлена марокканцем, как же она, если ее не подвергли действию неизменности, до сих пор существует? Если мы движемся назад во времени, она должна была исчезнуть.
— Может быть, она древнее, чем тот год, в котором мы сейчас.
— Нет. Она была изготовлена в 1237 году. И, так как арабы ведут отсчет с 622 года, с хиджры*, этот очаво появился в 1859 году по нашему календарю, то есть за год до того, как на нас напали мавры. Этот год мы миновали три минуты назад после того, как они вторглись на наш корабль.
— И что?... — словно спрашивали пытливые взгляды изумленных путешественниц.
И Бенхамин направился в комнату с часами.
— Проклятье! — воскликнул он, бросив взгляд на хронометр относительного времени.
И он немедленно остановил Анахронопет.
— В чем дело?
— Да в том, что я хотел немного уменьшить скорость движения и, без сомнения, слишком сильно сдвинул стрелку, и мы начали двигаться вперед. Мы вернулись назад. Сейчас мы в 9-м июля в Версале, то есть вечером того дня, когда мы покинули Париж.
Радость, выразившаяся на лицах путешественниц, когда они убедились, что, не утратив своей молодости, вновь вернулись в строй, не поддавалась описанию. Все умоляли Бенхамина, чтобы он их высадил. И, хотя он опасался гнева дона Синдульфо, он еще более боялся насмешки, которым подвергнут его коллегу, когда он осознает свою беспомощность. Поэтому он посвятил пассажирок в эту тайну, так что ни Клара, ни Хуанита не были свидетельницами его поражения. И, убежденный, что благоразумное управление оправдает то, что он оставил собравшихся, Бенхамин согласился удовлетворить их просьбу. В награду его одарили завидным количеством объятий и поцелуев.
Аппарат величественно опустился в парке близ Трианона*. Путешественницы молча вышли, и Бенхамин, выставив максимальную скорость, ринулся в пространство, чтобы наверстать упущенное, со словами:
— А теперь — в Китай, на поиски секрета бессмертия.
На следующий день в парижских газетах напечатали две новости. Одну из них обсуждали все безработные на бульварах. Другая произвела волнение лишь в научной среде.
В первой статье говорилось о том, что двенадцать молодых женщин попали в тюрьму. Их обвиняли в попытках воспользоваться доверчивостью населения и выдать себя за пассажирок Анахронопета. Они заявляли, будто бы их послала префектура, но не было ни единого доказательства их словам, поскольку у обманщиц по возвращении не обнаружилось при себе паспортов.
Вторая статья была более лаконичной, хотя и имела куда большее значение для науки, в анналах которой все еще остается символом веры. Кратко ее содержание сводилось к тому,  что утром, в девять часов сорок пять минут, в окрестностях Версаля в астрономической обсерватории наблюдали падение огромного метеорита.
Вот так пишется история!

Глава XI. Небольшое познавательное отступление, хотя и утомительное, но все же необходимое

14-го дня девятого месяца 604-го года (до н.э.) в селении Ли в царстве Чу, ныне провинции Хунань*, после восьмидесятиоднолетнего пребывания во чреве своей матери (по словам его же последователей) на свет появился великий метафизик Китая. Родился он уже с седыми волосами, за что получил имя Лао-цзы, то есть Старый Младенец.
До его появления вся древняя философия Поднебесной империи сводилась к «И цзин*» — энциклопедии, созданной Фу Си*, которого историки склонны отождествлять с Ноем. После того, как Ной покинул ковчег, он направился в провинцию Шэньси близ горы Арарат, на другом конце Бактрии*. Главным в этой философии было учение о происхождении вещей и превращениях, которые переживает человек на протяжении всей жизни. Бог в ней провозглашался высшим существом, которому подчинялись все остальные, и одновременно олицетворением Ли и Дао (разума и закона), как они являются человеческому уму.
Ведомый невозмутимой мудростью, Лао-цзы учил смирять свои страсти, возвышаться над своими потребностями, величием и мирской славой. Он советовал отвергать себя самого ради окружающих и унижаться, чтобы возвыситься — постулаты, которые напоминают полное милосердия и сострадания учение Спасителя.
Все сокровище своего ума он выразил в своем труде «Дао дэ цзин». «Цзин» означает, что это книга классическая, словами «дао» и «дэ» называются соответственно две части, из которых состоит книга, и которые, как в «Пятикнижии», дали этой книге название. В соединении оба заголовка можно перевести как «Книга высшего разума и высшей добродетели».
Вот фрагмент, который подтверждает, что пред созерцанием несчастий своей родины Лао-цзы вместо проведения реформы (подобно Конфуцию, сделавшему это позже), призывал человека искать высшее благо в аскетическом одиночестве и абсолютном покое.
«Человек, — говорил он, — должен стремиться к как можно более полному отстранению, чтобы сохранить самого себя в наиболее неизменном виде. Живые существа появляются на свет и проходят уготованный им судьбою путь. Мы наблюдаем следующее вслед за тем перерождение, посредством которого каждое из них возвращается к своему изначальному виду. Вернуться к истокам — значит погрузиться в спокойствие; погрузиться в спокойствие — значит восстановить свое предназначение; восстановить свое предназначение — значит стать бессмертным. Тот, кто ведает, как стать бессмертным, есть просвещенный; тот же, кто этого не ведает, становится жертвой заблуждений, и на голову его обрушиваются всевозможные беды.»
Постулат этот, который мы можем счесть прославлением бездействия, чрезмерно превозносился его последователями, что нарекли себя даосами, то есть небесными наставниками. И это привело к тому, что пока Лао-цзы полагал благом для общества и человека стремление к добродетели и воссоединение с высшим разумом, дабы преодолеть свои страсти и достигнуть полного успокоения, его последователи, неверно истолковав это бездействие, ударились в жесткий аскетизм. Они провозгласили, что мудрость порождает беспорядки, и советовали жителям селения стремиться к абсолютному невежеству. Тем не менее они ратовали за сохранение искусства каббалистики и предсказаний, чтобы дурачить народ. По этой причине с появлением буддизма их ошибочно отождествляли с бонзами.
Эти две секты, Янг и Мей, были ответвлениями одного и того же течения. Различия между ними были столь незначительны, что не имеет смысла описывать их по отдельности, не учитывая основной принцип религии даосов: возведение в культ праздности невежественных классов населения.
В 551 году до нашей эры, в день зимнего солнцестояния, на двадцать второй год правления Лин Вана, в селении Цюйфу царства Лу (ныне провинция Шаньдун*) родился великий Кун Фу-цзы, или Конфуций, как мы называем его в Европе.
Этот философ был весьма далек от слепой веры вроде той, что воспевали даосы в своих волшебных сказках. Никогда не занимали его и вопросы человеческой природы, и божественный принцип, и даже метафизика. По сути своей он не был новатором, а ограничивался лишь установлением основ практической морали в первобытном обществе.
«Тому, чему я вас учу, — писал он, — вы можете обучиться сами, правильно используя силы своего разума. Нет ничего столь же естественного и простого, чем мораль, здоровые практики которой и есть обучение. Все, чему я вас учу, уже было известно мудрецам древности. Эта практика сводится к трем основным законам: отношениям между слугой и господином, между отцом и сыном и между мужем и женой, и соблюдение следующих пяти добродетелей: гуманность, то есть любовь ко всем без исключения; справедливость, которая воздает каждому по заслугам его; соблюдение установленных церемоний и ритуалов, что приводит к тому, что все живут по одному правилу и наслаждаются одними и теми же удобствами и терпят одни и те же неудобства; справедливое правосудие, чувство и стремление искать и желать правду во всем, не поддаваясь собственным эгоистическим заблуждениям, без пристрастия к другим; искренность, то есть открытость сердца, что исключает ложь и обмен как на словах, так и в поступках. Вот добродетели, кои были достойны быть записаны старшими основателями рода человеческого в течение всей жизни, и которые потом привели их на путь бессмертия. Примем же их за образец и постараемся им следовать.»
Таково вкратце содержания учения Конфуция. Его отличительной особенностью является то, что оно определило обязанности для каждого члена семьи и свело все добродетели к одной-единственной — сыновнее почтение. Его основным принципом была обязанность младшего подчиняться старшим.
Что касается метафизики, то вот что один чиновник говорил папе Педранцини:
«Мы с великой осторожностью относимся к суждениям насчет вещей неочевидных, которые древние мудрецы полагали неточными. Аксиома святых состоит в слове «если», что позволяет им сказать: «Если есть рай, праведные изведают в нем тысячи наслаждений; если есть ад, грешники будут низвергнуты в него; но кто может подтвердить, существуют ли они? Воздерживаться от зла и делать добро — вот что важно. «Да сюэ» провозглашает добродетель первичной, а богатства и благополучие — вторичными. В «Лунь юй» говорится, что нельзя делать другим то, чего не желаешь самому себе. Вот основы основ. Следуйте им, и этого довольно: и, как следствие, вы изведаете наслаждения рая, если он, конечно, существует.
Именно это убеждение господствовало в образованных классах, чьи представители, враждебно относящиеся к мракобесным суевериям даосов, называли себя литерати*, а свое сообщество — академией.
Среди последователей Конфуция наиболее заметным был Мэн-цзы или Менций, почивший в 314 году (до н.э.). В тревоге он наблюдал, как побеждают две секты даосов: Янг, которая провозглашала эгоизм основным  регулятором человеческих действий, и Мей, последователи которой полагали, что привязанность можно испытывать ко всем, независимо от родства. Менций проповедовал щедрую филантропию, основанную на постулате Конфуция, чья суть состоит в следующем: «Того, кто поступает разумно, награждает небо». В своей книге он объединил три ключевых принципа Конфуция, и книга эта и сегодня является превосходным пособием для тех, кто стремится занять государственную должность.
Но обратимся к двум большим группам,  что оспаривали свою власть над умами. С одной стороны, метафизика Лао-цзы, извращенная магическими практиками даосов; ее последователи пользовались популярностью среди невежественных и ленивых масс. С другой — мораль Конфуция, почитаемая привилегированными и образованными слоями населения. Она была государственной религией, поэтому последователям конфуцианства оказывали покровительство и поддержку императоры, что ко всем учениям и практикам относившиеся скорее с безразличием, чем с терпимостью. Однако была эпоха, когда каббалисты грозились вмешаться во все. Это был второй век (до н.э.), когда даосы, отринув праведные постулаты Лао-цзы, пустились в странные измышления и притворились, будто открыли секрет бессмертия, заключавшийся в таинственном напитке. Напрасно последователи Конфуция старались разоблачить их. Они пользовались поддержкой императора У-ди*, и последователи конфуцианства были бы, несомненно, побеждены, если бы один из них, вопреки воле монаршей особы, не принял бы из рук противников кубок и не отпил бы из него. Император сильно разгневался и тут же приговорил ослушавшегося к смертной казни.
— Если этот эликсир действительно способен даровать бессмертие, — сказал ему последователь конфуцианства, — то приказ, который вы только что отдали, бесполезен. Если же это ложь, то пусть с моей смертью развеется сие заблуждение.
Обман раскрылся, У Ди вновь стал доверять просвещенным, и даосы продолжали распространять свое влияние в среде людей невежественных и любителей праздного времяпрепровождения. Итак, как мы видим, одни следовали религии духа, другие проповедовали скептицизм и безразличие, полагая, что единственною целью смерти является переход души в другое тело или ее распад в воздухе, то есть от человека не остается ничего, кроме крови его сыновей и имени в его отечестве.
Однако, так как Конфуций отмечал, что в своих сочинениях он лишь возродил древнейшие принципы, которые должны были предвосхитить приход просвещенного с Запада, в первом веке нашей эры император Мин Цзинь* выслал флот в эту часть света, чтобы отыскать великого реформатора. Корабли уплыли далеко-далеко и на самом краю света причалили к острову. На нем они обнаружили статую Будды. В 65-м году нашей эры ее перевезли в Китай, и с тех пор, награжденная именем Фо, служит предметом поклонения как последователей Лао-цзы, так и людей образованных.
Некоторые христиане, спасаясь в ту эпоху от преследований Нерона*, бежали в Поднебесную империю. Но благодаря их малочисленности и условиям самой страны, где они оказались, о них ничего не знали вплоть до 635-го года нашей эры. Когда же на престол взошел Тай-цзун*, в Чангане* появился несторианский священник Алобэнь* из Да Цинь, то есть из Римской империи. Император послал своих виднейших сановников, дабы те привели его во дворец. Он приказал сделать переводы священных книг, которые Алобэнь принес с собой, на китайский и, уверенный, что в них заключены мысли правдивые и здравые, издал указ о возведении храма для служителей новой религии, а также поручил двадцати священникам вести в нем службы. Этот указ начертан на стеле в Си-ань-фу*, и в нем кратко изложена доктрина христианства, а также указано, что миссионеры, призванные Алобэнем, в 636 году прибыли ко двору императора Тай-цзуна. Еще там говорится, что последний издал указ, послуживший на укрепление христианства, что Гао-цзун* приказал строить церкви в каждом городе; что У Цзэтянь* преследовала верующих христиан, а Гуо Цзыи* в битвах всегда сопровождал христианский священник.
Политические потрясения, которые в начале третьего века нашей эры (ибо именно в этом веке будут разворачиваться описываемые нами события) всколыхнули Китай, не могли не вызвать религиозных распрей, возникших между тремя сторонниками трех главных мудрецов Китая: Лао-цзы, Конфуция и Фо, или Будды.
Император Хэ-ди* первым в 120-м году христианской эры (которую все мы полагаем началом летоисчисления), кто даровал почести и титулы дворцовым евнухам, лишив тем самым литерати того влияния, которым они пользовались при дворе. И те, и другие продолжали оспаривать власть вплоть до 187-го года, когда евнухи оговорили академию перед монархом, представив ему это объединение образованных людей как угрозу его безграничному правлению. Император Чун-ди* отправил ученых в ссылку, уволил из судов самых просвещенных и провозгласил их друзьями науки, так как именно они записали на сорока шести мраморных плитах тремя разными видами письма пять классических книг «И цзин».
Хотя даосы, казалось, имели того же противника, что и евнухи, они не преминули воспользоваться сложившимися обстоятельствами себе на пользу. Один из даосов по имени Чжан Цзяо* нашел верное средство от чумы, опустошавшей  империю одиннадцать лет. То была особая вода, над которой следовало произнести несколько таинственных слов. Этот шарлатан легко завоевал популярность у простого народа. К нему примкнула целая группа эмпириков, которых он учил, и очень скоро она превратилась в огромную секту. Его доктрина заключалась в том, что «голубое небо», то есть господствовавшая в то время династия Хань в лице императора Сянь-ди*, подходит к концу и освобождает место для «желтого неба». Заговор Чжан Цзяо был раскрыт, и он, предвидя огромные потери, устроил открытое восстание. Его поддержали пятьдесят тысяч человек, и, взяв в качестве знака отичия желтую шапку, они принялись опустошать страну. Им помогали многие амбициозные люди, которые желали расколоть Китай на отдельные государства. Но благодаря благоразумию и доблести генерала Цао Цао*, возглавлявшего партию просвещенных, которым оказывал помощь монарх, восстание было подавлено, и победители защищали тех, кто находился под их флагом. Сянь-ди назначил Цао Цао первым министром. Но, возгордившись из-за своей победы, Цао Цао вскоре начал носить шапку, украшенную двенадцатью подвесками и пятьюдесятью драгоценными камнями — отличительный признак императорской власти. Он стал разъезжать в повозке с золотыми осями, запряженной шестью лошадьми. Он бы стал императором, если бы его не настигла смерть. Его деяния были, тем не менее, описаны его сыном Цао Пи, первым канцлером или министром Сянь-ди, у которого он в 220-м году отобрал корону, положив конец династии Хань и дав начало династии Вэй.
Но не будем торопить сии знаменательные  события, так как мы дадим возможность читателям самим наблюдать их. Да будет известно умнейшим из наших читателей, что Анахронопет прибыл в Хэнань, где тогда располагался императорский двор, в 220 год, во времена правления Сянь-ди*, когда уже было подавлено восстание, умер Цао Цао, а его сын Цао Пи был назначен канцлером. Литерати вновь обрели былое влияние и безжалостно преследовали сторонников Фо, ибо те следовали новой религии, завезенной из Индии, и подобно учению даосов основывавшейся на примитивном эмпиризме.
Глава XII. Сорок восемь часов в Поднебесной империи

Бессовестно лжет та пословица, что уверяет, будто бы время лечит беды. Ибо дон Синдульфо скорбел добрых шестнадцать столетий с тех пор, как отправил сыновей Мухаммеда в пространство, а сыновей Марса обратил в ничто. Тем временем Анахронопет приземлился в окрестностях провинции Хэнань, тогда бывшей столицей китайской империи.
В течение трех с половиной дней, что длилось путешествие, Бенхамин, воспользовавшись тем, что ученый и девушки спали, несколько раз останавливался и незаметно выходил из машины, чтобы запастись необходимой провизией; ибо мы уже видели, что провизия на борту не могла бы утолить голод. Первое пиршество было устроено благодаря милосердию и щедрости королевы Изабеллы Католички*; и, кстати, это едва не стоило Бенхамину жизни. Когда он прибыл в лагерь у Санта-Фе, где кастильская армия отчаянно сопротивлялась упорному натиску мавров Гранады, его схватили, приняв за шпиона Боабдиля*; этому немало способствовало его странное одеяние — пиджак и брюки-клеш. К счастью, полиглот не утратил самообладания; и, вспомнив, что знания, полученные на кафедре истории, могут быть весьма для него полезны, он попросил представить его королеве с тем, чтобы поделиться с нею важными откровениями. Донью Изабеллу сопровождал ее муж дон Фернандо, кардинал Хименес* и первые командиры. И все, кроме августейшей особы, придерживались мнения о необходимости снять осаду, из-за которой иссякало терпение осаждающих и государственная казна. И вдруг в шатер ворвался Бенхамин:
— Что значит — снять осаду? — воскликнул он, точно пророк.
И, наклонившись к уху королевы, тихо добавил:
— Сегодня, 2 января 1492 года, в пятницу, как и в тот день, когда Спаситель рода человеческого пролил на Голгофе свою драгоценную кровь, и в три часа, именно в то время, когда Воплощенное Слово сорвалось с его уст вместе с последним вздохом, на башне Альгамбры будут развеваться знамя Святого Иакова и королевский штандарт.
Донья Изабелла побледнела; придворные, окружавшие ее, опасаясь какого-либо возмущения, схватились за шпаги; и все это ничем хорошим не кончилось бы для знатока языков, если бы эхо мавританских труб, смешавшееся с тем, что трубили христианские трубачи, не принесли бы спасительную паузу.
— В чем дело? — спросил король, увидев появившегося в шатре графа де Сифуэнтеса*. Лицо его выражало радость.
— В том, сеньор, — промолвил благородный рыцарь, — что Боабдил только что сдался; и чтобы победители могли войти в Гранаду в полной безопасности, побежденный отправляет в село Кастилии в качестве заложников своих сыновей с шестью сотнями вооруженных людей под руководством двух своих самых лучших командиров.
Крик изумления вырвался из груди всех присутствующих.
— Кто ты такой? — спросила королева, почти в изумлении кланяясь тому, кого она в своей истовой вере приняла за посланника неба.
— Жалкий смертный, — ответил Вениамин, — который сочтет за награду, если вы дозволите ему свободно следовать по своему пути, снабдив его куском хлеба, дабы он не умер с голоду.
Столь скромные требования окончательно укрепили суждение доньи Изабеллы о том, что пред нею — истинный пророк; и, не смея предлагать ему человеческие дары, она собственноручно приготовила для него несколько корзин, наполненных богатой ветчиной из Альпухарр* и лучшим хлебом из Кастилии. Еще она положила туда флягу арагонского вина из числа тех, что подавались к столу дона Фернандо и хранились про запас в походных кладовых.
Бенхамин уже собирался покинуть шатер, когда правительница отозвала его в сторону и сложила руки в знак мольбы.
—Что я могу сделать, — сказала она ему, — дабы осчастливить моих подданных и укрепить мою власть?
— Выслушайте, сеньора, — ответил ей полиглот, — генуэзца, который придет и предложит вам целый мир.
— Колумба? — спросила восхищенная королева. — Я его уже видела; но все уверяют, что он сумасшедший!... Кроме того, моя казна пуста.
— Продайте свои драгоценности, если это необходимо. Они приумножатся стократно, пробудив в людях новые пороки.
И с этими словами он передал королеве сигару из Кабаньос*, которую бедная сеньора вертела в руках, понятия не имея, что с ней делать.
—И что же это такое? — в конце концов решилась осведомиться она.
— Дым! — воскликнул Бенхамин и исчез.
И действительно, два года спустя, ища другой путь в Восточную Индию, Колумб возвращался из Америки, везя для Испании Новый свет и бесконечный запас табачных изделий для вдов бедных военных.
Вторая остановка Бенхамина, которую он совершил, чтобы пополнить запасы провизии, произошла двадцатью часами позже, то есть в конце одиннадцатого века, и не принесла ничего примечательного. Чего нельзя было сказать о третьей, которую он сделал еще через двадцать часов, оказавшись в 696 году в городе Равенна* в воскресенье вечером.
Этот город, как известно, в то время был резиденцией экзархов, вершивших судьбы людей в той части Италии, что находилась под властью Византии. Управляли ею муниципальные учреждения домината, в ней начали появляться школы, готовившие городских ополченцев; но там все еще царил варварский обычай. В дни праздников молодые и старые, дети и женщины, в каком бы состоянии они ни находились, покидали город и, разделившись на группы, сражались друг с другом не на жизнь, а на смерть. Радостный возвращался Бенхамин из монастыря, где ему, благодаря своим нищенским лохмотьям, удалось запастись богатой провизией. Он уже направлялся к машине, когда услыхал возмущенный крик и увидел множество людей, стремительно приближающихся к нему. Сопоставив даты и вспомнив то, что он читал у Агнелла Равеннского, Бенхамин понял, что  очутился в том историческом моменте, когда жители ворот Тигуриана одержали победу над жителями ворот Соммовико*. Тигурианцы преследовали побежденных, пока не заняли половину противоположного поля.
— Я тут ни при чем, — сказал путешественник в плаще и бросился бежать через поле; но камни сыпались на него так часто, что, дабы поскорее улизнуть, он без колебаний вскочил на ломбардского осла, который пасся на лугу, и бил его пятками по бокам, пока тот не бросился бежать. К несчастью, камень, выпущенный из тигурианской пращи, сильно ранил скакуна Бенхамина: он с силой ударил осла в скакательный сустав, полностью оторвав ему ногу. Оправившись от падения, всадник схватил изуродованную конечность, которую он хотел сохранить в качестве сувенира в память о драматическом событии. Мимоходом заметим, чем оно закончилось: побежденные жители Соммовико притворились, что готовы мириться, и, пригласив представителей тигурийцев на пир, перерезали им всем глотки и сбросили их трупы в канализацию. Изменников повесили, их мебель сожгли дотла. И после набегов на их дома район, в котором они находились, был отныне известен под названием квартала убийц.
Чудом вернувшись на борт Анахронопета, Бенхамин поделился своей добычей с Кларой и Хуанитой. С той самой минуты, как исчезла армия, они не покидали своей комнаты, где их постигло несчастье. Бенхамин сложил несколько пучков целебных трав, которые захватил для дона Синдульфо, и путешественники направились прямиком в Поднебесную империю. Но когда он открыл свой шкаф, чтобы сделать несколько записей в бортовом журнале, что, как вы думаете, мои читатели, он обнаружил внутри? Ясно, не что иное, как косматую и окровавленную ослиную лапу, лежавшую на месте знаменитой кости, той самой, что несчастный купил в Мадриде за огромные деньги, приняв ее за кость ископаемого человека, обнаруженную в окрестностях Шартра.
Наконец наступил 220-й год в квадранте относительного времени, и, когда колосс приземлился в окрестностях провинции Хэнань, надежда овладеть секретом бессмертия уже затмила антропологическое разочарование Бенхамина, о котором он никогда не упоминал при своих попутчиках.
Дон Синдульфо уже оправился от своего приступа, хотя и не полностью, как будет видно в дальнейшем. И, в то время как девушки впали в пассивное подчинение, равноценное безразличию к боли, все они готовились явиться ко двору Сянь-ди. Перед этим Бенхамин оправдал исчезновение француженок восстанием на борту, которое разрешил, позволив женщинам высадиться там, где они захотели.
Никто ему ничего не заметил по этому поводу.
Клара и Хуанита были слишком расстроены, и мысли их были заняты только их собственным горем. Ученый же, со своей стороны, хранил полнейшее молчание и лелеял в мыслях лишь свой план, заключавшийся в том, чтобы высадиться в эпоху мракобесия и самодержавия, где произвол законов позволил бы ему принудить к браку свою подопечную.
Город был пустынен. Первая императрица скончалась накануне вечером, и национальный траур, согласно указу императора, запрещал всем детям Поднебесной покидать свои жилища и открывать двери или окна в течение сорока восьми часов.
Когда путешественники достигли стен Хунани, и начальник стражи спросил, что им угодно, Бенхамин, который был переводчиком экспедиции, изложил ему свои пожелания о том, чтобы император Сянь-ди дал им аудиенцию. Костюмы путешественников, европейская внешность, бдительность, которой ему было предписано придерживаться, и подозрение, что анахронавты могут принадлежать к секте даосов, в то время терпящих преследования со стороны чиновников из партии образованных — все это заставило начальника стражи призадуматься. Полагая, что прибывшие могут быть полезны его монарху, он приказал завязать им глаза и представить императору.
Получив согласие монарха, путешественники, сильно испуганные, хотя и успокоенные отчасти умными замечаниями Бенхамина, который пытался убедить их, что в поведении начальника стражи лежала не злая воля, а соблюдение ритуала, привычного при китайском дворе, оказались перед Сянь-ди.
Сей государь был порочным, развращенным человеком, жаждавшим бесконечных удовольствий. Возмутительная роскошь, которой он окружил себя за счет своих бедных подданных, уже не утоляла этой страсти. Дворец, или ямэнь*, в котором он жил (столетие спустя точно такой же дворец в Йе выстроил принц Шао*), сиял неописуемым великолепием. Стены его были сделаны из чистого мрамора, а потолки покрыты глазурью и лаком; солнечные лучи скользили по их гладкой поверхности. С антаблементов свисали золотые колокольчики; серебряные колонны, поддерживающие их, и портьеры, закрывающие двери, были осыпаны всевозможными драгоценными камнями.
Здесь жило более десяти тысяч человек — самые красивые женщины, как из сословия чиновников, так и простолюдинки, астрологи и художники, составлявшие свиту императора. Тысяча девушек на богато украшенных конях служили императору охраной и сопровождали его в поездках. Иногда император путешествовал в легкой карете, запряженной специально обученными молодыми барашками. Порой они останавливались, и тогда одна из пяти тысяч актрис, предназначенных для удовлетворения сладострастия Сянь-ди, оставляла животных пастись на пастбищах и щипать свежую траву, а сама во время остановки удостаивалась редкой чести отдохнуть в объятиях монарха.
Едва путешественники появились в комнате, где их ожидал Сянь-ди, он не смог удержаться от удивленного возгласа, заметив красоту Клары. Тем не менее, руководствуясь приличиями, которых требовал от него статус вдовца, он удовольствовался тем, что обменялся понимающим взглядом со своим первым министром Цао Пи. Тот, в свою очередь, возможно, из желания польстить своему господину, взглянул на Хуаниту и сделал многозначительный жест, как бы говоря: «Ну, и эта мне тоже весьма по вкусу».
Если мы будем описывать церемонии, проделанные в течение этих переговоров, и странный стиль, используемый собеседниками, то это уведет нас очень далеко от линии нашего повествования. Поэтому, чтобы дать представление об обоих этих предметах, мы кратко изложим то, что историк Канту и другие синологи рассказывают по этому поводу. Попутно заметим, что эти обряды сегодня по-прежнему практикуются в Китае в практически неизменном виде, ведь всем известно, что постоянство составляет основу их характера.
«Искусственная вежливость китайцев — говорят те, кто занимался описанием этих церемоний, — проявляется во всех их действиях, в их визитах, которые регулируются специальными правилами, в том, как они собираются в группы соответственно своему статусу, в их походке и бесконечных комплиментах. Никогда они не используют в разговоре личное местоимение я; они говорят о себе «Ваш слуга»; или, если этого требует положение, «Ваш недостойный и смиренный раб». Они не могут обратиться к кому бы то ни было без того, чтобы не назвать его «благороднейшим господином». Их страна «гнусная, жалкая и отвратительная», как и их роскошные подношения; в то же время то, что принадлежит «господину», о котором они говорят, «достойно исключительного уважения». Все их поведение во время визитов расписано в кодексе этикета, имеющем силу закона, и тот, кто пренебрегает малейшим из его предписаний, нанесет другому оскорбление, будет опозорен и даже подвергнется наказанию. Прежде европейские послы должны были пройти сорок дней предварительной подготовки и затем пройти проверку перед судом обрядов. Если по истечении этих сорока дней они допускали какую-либо оплошность перед императором, за это отвечали их наставники».
«Рассказывают, что князь Московский в своих верительных грамотах официально спросил императора, сможет ли он простить своего посланника, если тот совершит какой-либо незначительный проступок. Сын Неба, отослав назад его полномочного представителя с паспортом, ответил московскому государю в следующих выражениях: Legatus tuus fecit fecit rustice*».
«Но так ведут себя не только в суде. Каждый китаец, желающий нанести визит другому, будь то юрист или торговец, посылает вперед себя своего слугу, чтобы тот предъявил хозяину дома карточку (тие тсе) с именем гостя и комплиментами от него. На нем может быть написано, например, такое: «Милый и искренний друг Вашей светлости», или «Вечный ученик Вашей мудрости представляется Вам, дабы преклонить свои колена пред Вами до земли».
«Если визит одобрили, через внутренний дворик в приемную выносят стул или двухъярусную кровать. Прибывшим к ней церемониал предписывает произнести, одно за другим, несколько приветствий, поклониться направо и налево, покивать. Хозяин должен попросить гостя пройти первым, а гость — не принимать эту просьбу. Также церемониал предписывает хозяину оказывать почтение месту, предназначенному для гостя, и не давать ему занять его до того, пока хозяин не вытрет с него пыль собственной одеждой. Наконец, гость садится с непокрытой головой (ибо покрыть голову считается проявлением непочтительности), и начинается разговор, в течение которого младший собеседник из всех сил старается говорить старшему что тот отличается изысканной добротой и хорошим воспитанием. Затем подается чай; для чая тоже есть особые правила — как его принять, поднести ко рту и вернуть слуге. Когда настает время прощаться, то добрые полчаса тратятся на праздные разговоры, на которые китайцы большие мастера. Если один говорит другому любезность, собеседник отвечает ему «фэй-син» что означает «не тревожьте свое сердце». На малейшую оказанную услугу обязательно слышится «сие путсин» (Безгранично благодарен.) Просьба об одолжении всегда обязательно сопровождается фразой «те тсуи» (Какой великий грех брать на себя такую вольность!) Похвала не принимается без протестующего «ки кан» (Возможно ли поверить в это?) А десертом к любой трапезе служит фраза хозяина «йеу-мау, тай-ман» (Плохо мы тебя приняли, плохо с тобою обращались).
«Хозяин дома подходит к двери, чтобы увидеть, как его друг садится в кресло. Последний уверяет, что никогда не сделает этого в присутствии благородного хозяина. И после череды просьб и отказов один уходит, а другой забирается в паланкин; но не успевает он сесть, когда первый подходит к повозке, чтобы пожелать гостю счастливого пути. Гость передает ему свои приветствия, не уходит, пока не уйдет его друг. И хотя он говорит, что будет оставаться на том же месте, пока его гость не скроется из виду, правила хорошего тона гласят, чтобы в конце концов именно он после долгих уговоров уступил и ушел. Гость уходит, и едва он сделал несколько шагов, как тот, кто его принял, выходит за дверь, чтобы попрощаться напоследок, на что другой отвечает жестами, высовывая голову в окно. Наконец, ему удается добраться до своего дома, и через две минуты слуга хозяина приходит попрощаться и узнать о его здоровье от имени своего хозяина, поблагодарить его за визит и дать клятву, что он вскоре повторится».
Ознакомившись с этими нюансами, мы в нашей обычной манере расскажем вам о примечательных переговорах, которые четыре путешественника провели с императором Сянь-ди и его первым министром во дворце при дворе в Хэнань.

Глава XIII. Европа XIX века в сравнении с Китаем III века

Вид всех этих многочисленных чудес не мог не вывести из оцепенения Клару и Хуаниту. Особенно это касалось последней, которая, хотя и не оправилась до конца, осмелилась заговорить.
— Послушайте, — спросила он, обращаясь к своему хозяину. — Ведь говорят, что китайцы носят косички. Почему же у этих никаких косичек нет?
— Потому что жители Поднебесной империи, — ответил ей дон Синдульфо, — не заплетали кос до семнадцатого века. В семнадцатом веке их победили маньчжурские татары и заставили их отрастить на голове косички, похожие на собачий хвост, в знак того, что они рабы.
— Я про это почитаю, — серьезно произнесла служанка из Пинто, в глубокой задумчивости присаживаясь рядом с ним.
Завершив ритуал приветствий, император расспросил путешественников об их происхождении и цели, которая привела их в его владения. На это Бенхамин ответил, что они выходцы с запада, которые живут во времена на тысячу шестьсот лет позже его. Владея секретом перемещаться в глубь веков, они прибыли в Хэнань, чтобы выведать тайну бессмертия, проповедуемую даосами, и, усовершенствовав ее, получить возможность путешествовать в будущее так же, и в прошлое, двери которого уже были открыты для них.
Сянь-ди обменялся проницательным взглядом со своим верным министром. Они ни капли не сомневались в том, что путешественники принадлежали к поверженной секте мошенников, которые столь фантастическими рассказами, несомненно, пытались ввести в заблуждение суд и народ и вновь начать восстание Желтых шапок. С того момента император молчаливо вынес им смертный приговор, хотя удовольствие, с которым он смотрел на лица обеих девиц, казалось, предвещало смягчение этого приговора в их пользу.
— И какие доказательства вы можете предоставить, чтобы мы поверили, что вы говорите правду? — заявил монарх, чтобы узнать, какие уловки используют самозванцы, чтобы сделать свои россказни правдоподобнее.
— Сеньор, — отвечал Бенхамин. — Нам будет несложно убедить Вашу милость, просто предоставив Вам некоторые сведения о прогрессе, достигнутом цивилизацией за шестнадцать столетий, которые нас разделяют, и о том, какую ощутимую пользу они могут принести империи, если Вы либо переняв достижения других народов, либо предвосхитив изобретение тех вещей, что появятся в Китае лишь спустя множество веков, которые мы уже преодолели.
— В самом деле, — сказал Сянь-ди с недоверчивой улыбкой. — Если дело обстоит так, как ты утверждаешь, это вполне заслуживает нашего внимания. Дай же нам восхититься этими чудесами цивилизации.
Бенхамин не заставил себя повторять приказ. Взяв в руки ночной мешок, который он упаковал вместе со множеством мелочей, он начал опустошать его с гордостью ребенка девятнадцатого века, который, гордясь достижениями своего времени, думает, что может безнаказанно насмехаться над своими предшественниками, которым он, прежде всего, обязан основой тех знаний, что он в большинстве случаев лишь усовершенствовал.
— Вот, держите, — сказал он, показывая его императору с отеческой заботливостью, — бронзовый сосуд, копия греческой амфоры. Легкоплавкое вещество, неизвестное в вашей империи, о применении которого вам будет приятно узнать.
— Постой-ка, — ответил император, прерывая его речь и подводя Бенхамина к двери, перед дверьми которой стояли две огромные вазы из такого же металла.
—  Как! — спросил ошеломленный полиглот.— Вы не только имеете представление о плавке, но и знаете, как применить ее в создании монументальных произведений искусства?
Сянь-ди не смог сдержать смеха и ткнул пальцем в несколько китайских иероглифов, написанных сверху вниз на орнаментах:

— Читай здесь, — добавил он.
Взволнованный путешественник от изумления отступил на шаг, увидев на горлышке вазы такое изречение: «Чтобы улучшить свое состояние, очищай самого себя каждый день». То был девиз, который наносился на все предметы, принадлежавшие императору Шану*, основателю второй династии. Подлинность девиза подтверждалась печатью его правления, оставленной в центре ваз.
— Сеньоры, — крикнул Бенхамин, обращаясь к своим спутникам, — сеньоры! Эти вазы были отлиты в 1766 году до нашей эры.
—Таким образом, — вмешался наставник, — по нашим подсчетам, они существуют уже почти тридцать шесть с половиной веков.
Бенхамин все еще пребывал в ошеломлении, от досады кусая губы, когда разглядел нижнюю часть занавески сквозь покрывавшую ее россыпь драгоценных камней:
— Что это такое? Вам знакомо и искусство ткачества шелка?
— Твое невежество пугает меня, — ответил ему министр императора. — Разве ты не знаешь, что это открытие было сделано на шестьдесят первом году правления Хуана-ди, в то время, когда ученые впервые стали записывать историю Китая и разделили шестидесятилетний цикл на 365 дней и 6 часов, являющийся основой наших вычислений?
— И я готова поспорить, — сказала Хуанита, услышав перевод Бенхамина, — что этот дон Хуан Тик во времена Иисуса Христа был уже дряхлым стариком.
— Как будто 2698 лет назад он был молод и бодр, — возразил дон Синдульфо.
— Ну, так я и говорю, он Ваш современник.
— Оставим бронзу и побеседуем о шелке, — настаивал Бенджамин, который не желал признавать себя побежденным. — Но, надеюсь, Ваша милость не знает, для чего нужно вот это.
И, развернув бумагу, он подал императору компас.
Сянь-ди улыбнулся министру и подвел полиглота к окну, что выходило на реку.
— Видишь вон те лодки? — спросил он его.
— Они закованы в железо! — воскликнул ошеломленный собеседник, разглядев в сумерках пластины корпуса лодок.
— Да; вот уже шестьсот лет, как мы не пользуемся деревянными судами. И уже более двух веков мы используем на них это устройство — изобретение, данное нам Небом, которое ты сейчас преподносишь нам как чудо.
Оба мудреца задумались, так и не сумев объяснить друг другу то, что они видели, когда сбитая с толку толпа людей, которые с криками прокладывали себе путь перед какими-то повозками странной формы, вывела их из оцепенения.
— В чем дело, что происходит? — спросил дон Синдульфо.
— Ничего особенного, — возразил Цао Пи. Какой-то пожар. Они собираются затушить его огнетушителями.
— Огнетушителями! — воскликнули все разом.
— Пусть вам сделают укол, — сказала служанка из Пинто своему хозяину, — посмотрим, успокоится ли после этого Ваш юношеский пыл.
— Но это изобретение, — добавил Бенхамин, все еще не желая верить доказательствам, — как и изобретение артезианских скважин, фарфора, подвесных мостов, игральных карт и бумажных денег, было сделано, по мнению наших историографов, не в древнем Китае, а в период с восьмого до тринадцатого веков, а мы сейчас находимся в начале третьего. Ибо, хотя мудрый китаевед Станислас Жюльен* в 1847 году действительно сообщил Парижской академии наук даты некоторых открытий китайцев, временные рамки, которые он приводит, кажутся настолько невероятными, что гордые европейцы не желают их принимать.
— И что же этот добрый господин говорит о нас?
— Он предполагает, что в десятом веке нашей эры вы уже владели искусством гравюры и литографии.
Император в ответ показал ему свой портрет и портрет своей покойной, которые, изготовленные с применением обеих техник, висели на стенах — и все это за семь столетий до времени, которое приводил Жюльен.
— А что еще он говорит? — добавил Сянь-ди.
Полиглот, понизив голос, произнес:
— Что в одиннадцатом веке вы уже пользовались чудесным изобретением Гутенберга*.
И с этими словами он протянул газету монарху, одновременно объясняя ему, для чего служила периодическая пресса.
— Ах! Да. Мой предшественник пытался разрешить публикацию газеты, чтобы все его вассалы могли критиковать злоупотребления властью. Но вместо того чтобы использовать ее как инструмент цензуры, они превратили ее в площадку для разглагольствований и оскорблений, и пришлось отозвать его разрешение и ограничить использование прессы публикацией наших священных книг.
И он показал путешественникам лежавший на покрывале экземпляр тома с афоризмами Конфуция в богато отделанном переплете.
Оба мудреца набросились на него с жаждой библиоманов. Но мрак уже настолько сгустился, что они не смогли бы его рассмотреть, если бы Цао Пи не отдал приказ зажечь свет. Вошли несколько рабынь и губками, смоченными в каком-то легковоспламеняющемся веществе, наполнили помещение светом, просто приложив пламя к нескольким горелкам на стене.
— Газ! — раздалось всеобщее восклицание.
— Да, газ, — спокойно сказал император.
— Но откуда он берется?
— Из недр земли; из разлагающейся материи, пары которой направляются туда, куда мы пожелаем, по подземным трубам.
— Об этом Жюльен тоже упоминает, но он относит это открытие к восьмому веку. Пусть Вас не изумляет наше удивление, сеньор. Ибо, хотя мы и имели смутное представление о ваших достижениях, они так фантастичны и находятся в столь явном противоречии с упадком и отсталостью Китая девятнадцатого века, что мы не осмеливались верить в то, что цивилизация прошлого может останавливаться в развитии и даже деградировать по отношению к цивилизации настоящего.
— Все нации, достигающие высокой степени развития, склонны видеть упадок своего величия, которое переходит к другим зарождающимся государствам, — возразил Сянь-ди, не считая благоразумным в силу своих планов говорить путешественникам, что они были невежественными самозванцами, которые хотели выдать за мнимое чудо будущих веков самые элементарные достижения науки, используемые при дворе.
— Значит, придется принять на веру утверждение Жюльена о том, что порох, наряду с чернилами и бумагой из тряпок относится к открытиям, сделанным во втором веке до Рождества Христова?
— Порох?
— Да. Этот состав из семидесяти пяти частей нитрата калия с пятнадцатью с половиной частями угля и девятью с половиной частями содержанием серы. Его изобретение приписывается средневековому немецкому монаху Шварцу*. По мнению упомянутого китаеведа, он был завезен в Европу из Китая, где нитрат калия природа дает в готовом виде.
— Поскольку ты не говоришь о пушках, я не понимаю, что ты имеешь в виду. Посмотрим, так ли это.
И император, взяв из запаса стрелу, намазанную черным порошком (который оказался не чем иным, как порохом), к нижнему концу которого была привязана ракета, поджег свисавший с нее короткий фитиль, закрепил тетиву и выпустил стрелу в окно. Стрела вспыхнула в воздухе подобно языку пламени, ускоряя свой полет за счет новой движущей силы, пока не взорвалась в небе, точно бомба.
С той минуты немецкий монах превратился в сказочную легенду.
— Я не сомневаюсь, — продолжал Сянь-ди, — что все эти изобретения будут совершенствоваться с течением веков. Но вы уже видите, что, по сути, не можете научить нас ничему новому; и доказательством является то, что вы пришли в наши владения в поисках секрета бессмертия, который в Поднебесной империи считается догматом среди сектантов-спиритуалистов. Что ж, я не хочу, чтобы ваше путешествие было безрезультатным. Я открою вам этот секрет при одном условии.
— Каком?
— Вчера я потерял императрицу, свою супругу. Законы дозволяют мне жениться вновь по истечении сорока восьми часов национального траура. Срок истекает завтра. Позвольте же мне разделить трон с этой милой молодой женщиной.
И как бы в подтверждение своих слов он взял ладонь Клары в свои. Девушка, испугавшись, отдернула ее и попросила объяснить столь резкий порыв. Бенхамин перевел требования монарха, и они взбудоражили подопечную и привел в ярость дона Синдульфо, напрасно возлагавшего на авторитарные законы империи надежды стать мужем своей племянницы.
— Скажите ему, что метать бисер перед свиньями мы не будем, — возразила служанка. И все, кроме полиглота, были готовы дружно отказаться. Вдруг мысль о том, что они могут лишиться жизни, если будут упорно отказываться, подсказала дону Синдульфо план примирения.
— Давайте притворимся, что уступаем, —тихо сказал он своим спутникам, — и попросим их отвести нас в Анахронопет, чтобы подготовить церемониальные костюмы, и как только мы там окажемся, то сразу же выдвинемся в путь — и ищи ветра в поле!
Девушки согласились на это предложение. Но Бенхамин был против, потому что бегство лишало его возможности выяснить столь желанную тайну бессмертия. Тем не менее, это не заняло много времени, по-видимому, для достижения компромисса, поскольку он поддерживал проект, который будет рассмотрен позже.
Тем временем император беседовал со своим министром о том, как избавиться от обманщиков, как только власть главы семьи (столь непременная в Китае для брака) окажет ему честь, к которой он стремился.
Китайский обычай предписывает невесте оставаться в своем доме до тех пор, пока свадебный кортеж не отправится на ее поиски, чтобы доставить ее к дому мужа. Таким образом, было решено, что путешественники вернутся в ее жилище, откуда на следующий день вечером ее должен был увезти императорский кортеж.
Все попрощались с Сянь-ди и его министром и в сопровождении почетного караула, охранявшего Анахронопет, и множества рабов, нагруженных провизией и дарами, анахронавты направились к кораблю. Бенхамин вошел в него первым, открыв дверь остальным.
Как только слуги удалились, а часовые отошли от колосса на почтительное расстояние и разошлись по окрестностям, дон Синдульфо дотронулся до штурвала и разразился смехом:
— Никто не скажет, что мы одурачили их, как китайцев, — воскликнул он.
Но вдруг он побледнел; одураченным оказался он. Электрический аппарат сломался. Они очутились в тюрьме.


ГЛАВА XIV. Нежданный гость

Ночь, проведенная путешественниками на борту Анахронопета, была столь же печальна, как и та, что провел Эрнан Кортес накануне битвы при Отумбе*. Клара, которая была, несомненно, более других достойна сострадания, находилась в отчаянном положении, лишь плакала и спрашивала себя, что за преступление она совершила, чтобы прямо или косвенно стать искупительной жертвой всех капризов неумолимой судьбы. Опекун возмутился, что в сложившихся обстоятельствах он оказался легковерным, так как он планировал перехитрить императора, предприняв побег. Но его благие цели, заключавшие в себе не что иное, как корыстный замысел, сталкивались с силой, что была не в его власти. И она-то не давала ему осуществить задуманное, несмотря на все хитроумные расчеты.
«Решение проблемы непрерывности не является причиной остановки, поскольку движению потоков ничто не препятствует»,— говорил ученый, основываясь на наблюдениях, которые он и его друг неоднократно делали внутри аппарата, и не подозревая, что Бенхамин может предать его.
— Даю Вашу голову на отсечение, — возразила Хуана своему господину, — что, если мы позовем китайского кузнеца, он сразу же скажет нам, почему повозка наша не двигается. Ну и ну! И это Вы, поразивший Его величество своим блестящим умом. Используйте же Ваши прекрасные умственные способности. Ибо судя по тому, что Вы доказали императору, Вы имеете в своем личном распоряжении газовый завод.
Дон Синдульфо взглянул на своего друга, будто спрашивая у него совета. Но Бенхамин хранил молчание, как и всякий человек, у которого на совести есть какое-то преступление, в коем он не раскаивается и ответственности за которое он пытается избежать молчанием. Вина в том, что произошло, и в самом деле лежала исключительно на полиглоте. Дело в том, что он не знал о планах Сянь-ди в отношении мужской части экипажа и был уверен, что, как только закончится церемония, Клару можно будет с помощью какой-нибудь уловки беспрепятственно вернуть на борт Анахронопета, и им всем удастся сбежать. Но ученые столь эгоистичны, что во время проведения эксперимента считают всех за подопытных животных. Одна мысль о том, что они потеряют возможность узнать секрет бессмертия, если покинут Китай третьего века, была для него куда страшнее, чем те непредвиденные опасности, которым, если они останутся, он подвергнет своих товарищей по несчастью. Поэтому, как мы видели, первым ступив на борт Анахронопета, он ловко поместил между проводниками жидкости и штурвалом фарфоровую чашу. Она служила изолятором, электрический ток из-за нее переставал протекать, и прибор переставал работать. Всякий раз, когда дон Синдульфо, не подозревая о предательстве своего единомышленника, проводил с ним проверку, Бенхамин услужливо выходил вперед и ловким движением вынимал чашку и возвращал ее на прежнее место, как только ученый, уверенный, что препятствий нет, проходил вперед, чтобы запустить механизм.
Исчерпав все технические средства, пассажиры всерьез подумывали о том, чтобы сбежать. Но и эта затея была обречена на неудачу, поскольку людям, охранявшим их, был отдан приказ ни на минуту не оставлять подозрительных путешественников. Даже если предположить, что побег возможен, это не улучшило бы их опасную участь. Ибо, предупреждая об их отсутствии, они мало что могли сделать, чтобы избежать опасности, им понадобится время, чтобы догнать беглецов. Кроме того, была еще одна веская причина для возражения; и она заключалась в том, что они не могли покинуть Анахронопет, не рискуя остаться на неопределенный срок на расстоянии более одной тысячи шестисот лет от своей эпохи; участь, которую дон Синдульфо принял бы с улыбкой, если бы местные обстоятельства позволили ему осуществить свое желание навязать подопечной свое супружеское иго.
Посему они приняли решение подождать, пока Провидение пошлет им при свете нового дня какой-либо проблеск надежды, и, изнемогая от усталости, улеглись в свои постели.
Ночь тянулась мучительно долго: каждые четверть часа монотонность тишины нарушал крик часовых. Кроме того, через определенные промежутки времени она прерывалась несколькими сухими ударами, похожими на удары молотка по гвоздю. Шум, казалось, поднимался из бухты, и, опасаясь какого-либо вторжения со стороны жителей Поднебесной империи, дон Синдульфо и Бенхамин спустились в трюм; но хотя они пробыли там более пятнадцати минут, они больше не слышали ударов молотка. Тем не менее, едва они вернулись в свои комнаты, как вновь услышали этот стук.
— Это, несомненно, с другой стороны, — воскликнул Бенхамин.
— Да, — перебил его ученый, — да. Должно быть, они готовят для нас какую-нибудь триумфальную арку.
И, погруженные в свои мысли, они оба остались ждать рассвета, который вскоре настал и одарил их улыбкой, которая казалась счастливым предзнаменованием надежды. Но день, не останавливаясь в своем беге, шел своим чередом, не только не давая никаких средств к спасению, но и ежеминутно изматывая путников иллюзией.
С наступлением темноты истекал срок в сорок восемь часов, установленный законом для национального траура, и новая императрица должна была отправиться в ямен, чтобы разделить трон с государем.
Рано утром Анахронопет посетили слуги Сянь-ди, несшие, по китайскому обычаю, роскошные блюда, богатые подарки и свадебные наряды для всех участников экспедиции. Эту процессию возглавлял Синь Чжень, придворный церемониймейстер и приятный юноша статного вида. Все пассажиры Анахронопета отчего-то тут же прониклись к нему симпатией — не знаю, то ли из-за его печального лица, то ли из-за внимания, которое он проявлял к пленникам.
Наконец, поздним вечером пришли рабыни и евнухи, которым было поручено одеть и сделать прически пленникам, невесте и ее свите. Это значило, что настал час оставить всякую надежду. Путешественниками овладело отчаяние — последний признак бессилия. Клара и Хуанита, обнявшись в углу, героически сопротивлялись тому, чтобы нарядить себя в платья, которые были для них саваном. Дон Синдульфо с горящими глазами убеждал своего друга выразить протест против подобного насилия на языке Конфуция, как он делал это на самом энергичном арагонском. Бенхамин, не раскаиваясь в содеянном, начал все же испытывать некоторое сострадание к своим товарищам. И все рыдали, метались и сопротивлялись, пока церемониймейстер, приказав слугам покинуть лабораторию, отвел путников в сторону.
— Несчастные,  — сказал он им, — не бойтесь. Я спасу вас.
Вообразите удивление и радость всех четверых, когда они услышали слова Синь Чженя, которые им перевел Бенхамин. Клара пожимала ему руки, дон Синдульфо благодарил его на латыни за то, что гуманитарные науки дошли до Поднебесной империи, а Хуанита обняла его с силой, типичной для всех жителей Пинто, едва не сбив церемониймейстера с ног.
— Тихо, неразумные, — продолжал ангел-хранитель изгнанников. — Нельзя, чтобы они нас услышали. Император принял вас за даосов, прибывших в Хэнань, чтобы возобновить восстание желтых повязок, и намеревается казнить вас сразу после свадебной церемонии. Эта свадьба проводится им только для того, чтобы утолить грубую похоть, поскольку недавно принятый закон запрещает ему увеличивать количество своих наложниц.
— Какой ужас! — бормотали осужденные.
— Да. Но здесь есть я, который знает обо всем.
— Каким образом? — спросили окружающие, тесня группу.
—  Около десяти лун назад с Запада прибыл беглый человек. Скрываясь в Хэнане, он нашел способ связаться с императрицей Сянь Дзе, женой-мученицей угнетателя. Что он ей сказал, я не знаю. Но августейшая дама, которая почтила меня своим доверием, дала мне понять, что этот человек был тем самым, о ком Конфуций в своих афоризмах говорит, что он привезет с Запада откровение его учения, и что он действительно открыл ей секрет бессмертия.
— Бессмертие! — повторили все, со все возрастающим интересом слушая рассказ, оправдывающий мономанию Бенхамина.
—Да, — продолжал Синь Чжень, — для нее и для ее близких. Императрица поручила мне собрать надежных людей и приказала таинственному человеку привезти из его далекого края несколько семей, дабы они питали и распространяли свет его учений. Вы, несомненно, первые, кто откликнулись на призыв, и я предлагаю вам свою защиту.
Предложение было слишком важным, чтобы кто-либо осмелился разубеждать церемониймейстера. Посему, видя в этом свое спасение, они согласились смиренно следовать планам церемониймейстера, и прежде всех полиглот, стремившийся достичь вожделенной цели.
— А где найти этого человека с Запада? — спросил Бенхамин.
— Несчастье следует за вами по пятам, — возразил Синь Чжень. — Он умер.
— Умер! — воскликнули все, изображая глубокую скорбь.
— Но вы продолжите его дело. Два дня назад император, который уже смотрел на свою жену неодобрительно за то, что считал ее членом секты даосов, удивил иностранца на встрече с императрицей. И, услышав, что он дарит ей бессмертие, он в конце концов убедил себя, что они оба принадлежат к секте обманщиков. Цао Пи, его премьер-министр и глава партии просвещенных, призвал к мести. И в то время как прибывшего с запада распиливали на части на площади казней, народу, для которого все, что происходит во дворце — загадка, было объявлено, что Сянь Дзе внезапно скончалась. Но на самом деле несчастная была заживо похоронена в подземельях ямэня по приказу ее безжалостного мужа.
— Какая бесчеловечность! — воскликнули слушатели, за исключением Бенхамина, который, казалось, был глубоко погружен в размышления.
— Все приближенные императрицы были ужасно возмущены. Возможно, она еще жива, потому что этот род казни медленный. Но живой или мертвой мы вытащим ее из могилы. Для этого мои приспешники, собравшись вместе, поднимут восстание, пока будет идти свадебный пир. Отбросьте всякий страх. Я позабочусь о том, чтобы защитить вас с помощью своих войск. Но ведите церемонию так, чтобы поддержать мои планы, потому что малейшее подозрение может сбить нас с толку. Доверьтесь людям, которых я привел служить вам. Они абсолютно преданы мне. Ну же, этот час настал.
Идея борьбы с неизвестными результатами не была по-настоящему лестной для мирных людей, которым интересы империи были чужды. Но то особое положение, в котором они находились, грозило столь непреодолимыми опасностями, что они без колебаний остановились на том решении дилеммы, которая давала им некоторую вероятность успеха.
Позвав слуг, они позволили одеть себя со всем великолепием, соответствующим их рангу, и даже выполнение этого задания было приправлено некоторыми шутками, потому что не следует забывать, что то были испанцы, которые подвергались большому риску и которых ожидали непредвиденные обстоятельства.
Когда волосы были уложены, раздался адский грохот барабанов, цимбал и обязательного гонга, или китайского колокола. Потом через открытые иллюминаторы путешественники увидел множество причудливой конструкции фонарей. Все это дало им понять, что ко входу в Анахронопет прибыл императорский кортеж. Он остановился, поскольку обычай предписывает не вторгаться в дом, где живет девственница.
— Идите, — воскликнул Синь Чжень, беря Клару за руку, чтобы от имени императора проводить ее к паланкину.
— Вперед, вперед! — закричали все, одержимые энтузиазмом, который рождает надежда.
Они проходили через погреб, чтобы открыть дверь, когда несколько сухих, повторяющихся ударов заставили процессию остановиться посреди комнаты.
— Что это такое? — спросил учитель.
— Разве вы не слышали? — повторил Бенхамин.
— Да, кажется, кто-то зовет нас.
И, поскольку все обратили внимание на них, удары стали повторяться со все большей настойчивостью.
— Разве вы не заметили? — заметила Клара. — Они слышатся с этой стороны.
— В саркофаге, — добавила Хуанита, сверля глазами антиквара.
— Как-как! Там, где хранится мумия? —пробормотал дон Синдульфо, изумленный не меньше, чем его спутники.
И тут вмешался Бенхамин, принявший такую позу, точно собрался медитировать.
— Да, так и есть, — произнес он, хлопнув себя по лбу.

— Что такое? — воскликнули все хором.

— Дело в том, что, двигаясь назад во времени, мы приблизились к периоду, когда императрица еще была жива, хотя и похоронена, и моя мумия — и есть несчастная супруга императора Сянь-ди.
И он уже направлялся к саркофагу, когда новый удар, более грозный, чем другие, заставил саркофаг подпрыгнуть от радости, и прекрасная женщина во всем блеске молодости поднялась со смертного одра.
— Сянь Дзе! — воскликнули все китайцы, узнав ее и поклонившись чудесному явлению.
— Императрица! — повторили ошеломленные путешественники.
Хуанита не сказала ничего. Но в глубине души ее зародилось подозрение, что мудрецы не так глупы, как она себе представляла.

ГЛАВА XV. Восстание мертвых перед Страшным судом

— Месть! — это было первое, что произнесла императрица, увидев себя в окружении своих сторонников.
— Месть! — повторили ее верные слуги, приветствуя Сянь Дзе.
— Позвольте мне, — продолжала высокородная дама, — поцеловать колени создания, которое спасло мне жизнь.
И она перевела полные слез глаза на Синь Чженя.
— К сожалению, не я удостоился чести спасти ваши драгоценные дни, — возразил церемониймейстер, который, не имея другого объяснения присутствию императрицы на Анахронопете, конечно, предположил, что его экипажу, более удачливому, чем он, удалось хитростью вызволить из подземелий невинную жертву Сянь-ди из темницы.
Путешественники знали, что заключенная в старинный саркофаг из древней камфоры мумия могла успешно выдерживать движение в прошлое и обязана своим воскрешением тому факту, что ее не подвергли действию тока неизменности. Несмотря на это, они не стали разубеждать мандарина, так как его предположение было рационально и способствовало осуществлению их планов.
— Как! Это сделали они? — заявила императрица, узнав о том, что произошло, и радостно расцеловала Клару и Хуаниту, к большому удовольствию последней, впервые удостоившейся ласк государыни.
— Да. Это они освободили Вас от оков. К сожалению, они пришли слишком поздно, не успев спасти от смерти Вашего брата с Запада, который, как вы понимаете, подвергся мукам раньше Вас.
— Бедный мученик! — произнесла Сянь Дзе, с грустью вспоминая своего лучшего друга.
Но вдруг она подняла свои прекрасные черные глаза и устремила их на дона Синдульфо и Бенхамина, которые с восторгом археологов наслаждались сим триумфом науки.
— Это странно, — повторила она. — Я уже видела вас раньше. Ваши лица пробуждают во мне смутные воспоминания, которые я не могу как следует выразить.
— Что Вы! Не верьте этому, — перебила ее Хуана. — Эти выжиги повсюду за нами таскаются. Это два дурных семени, которые сопровождают меня и мою госпожу.
Полиглот, пытаясь найти логику этого страннейшего явления, предположил (и после сообщил об этом своему другу), что мумия, вернувшаяся к жизни, видела их в трюме через какую-то щель в ящике. Но, подвергаясь частым обморокам, прежде чем войти в полноту существования, потеряла представление о времени в своих чередующихся периодах бессознательности, приписывая, таким образом, недавние события отдаленным эпохам. То была непростительная ошибка, и в ходе этой неправдоподобной истории мы в этом убедимся.
— Но что означает эта музыка? К чему этот праздник? — спросила Сянь Дзе, услышав несколько ударов гонга. Ударами свита давала понять, что час пробил и терпение императора на исходе.
Тогда Синь Чжень рассказал о случившемся своей государыне. Он поведал ей о том, как Сянь-ди, сообщив народу о ее смерти в результате несчастного случая, собирался заключить второй брак с иностранкой, родственникам которой он предложил в обмен на согласие раскрыть секрет бессмертия.
— Лживый негодяй, — громовым голосом воскликнула императрица, — лживый негодяй! Вот что он замышляет — казнить Вас. Но у него это не выйдет.
И инстинктивным движением она обняла дона Синдульфо, как бы защищая его от всех невзгод.
— Все кончено. Она влюблена, — сказала Хуана своей госпоже. — Посмотрим, может,  Вам придется мириться с этим прилипалой.
— Вам это не удастся, — возразил церемониймейстер, — потому что, предвидя, что вы еще не испустили последний вздох, ваши сторонники только и ждут начала церемонии, чтобы устроить восстание.
— Что ж, вперед. Я поведу вас в бой.
— Не так быстро, — возразил Бенхамин. Воинственный энтузиазм августейшей особы уменьшал его шансы на успех, так как, если путешественники потерпели бы поражение в этой схватке, он не смог бы завладеть заветным талисманом. — Благоразумие требует хорошенько обдумать дело, прежде чем пускаться в столь опасное приключение.
— Да, — подтвердил Синь Чжень. — Ваша царственная личность не должна быть раскрыта. Все уже спланировано так, чтобы своевременно обрушиться на тирана, когда он меньше всего этого ожидает. Мы не должны превращать его в поражение, предвкушая триумф.
— Давайте подождем, пока тайна бессмертия освободит нас.
— Бессмертие? — с некоторой гордостью спросила императрица. — И что он знает о нем? Он солгал вам. Только я обладаю доказательствами, которые мне дал человек с Запада. Мне удалось утаить их от Сянь-ди и спрятать в самом укромном уголке дворца, чтобы он не нашел их.
— Есть две причины, по которым Вам следует действовать осторожно, если Вы намерены вернуть их. Ибо я не думаю, что вы захотите оставить без внимания столь драгоценное завоевание.
— О нет, вы правы. Необходимо разгадать эту загадку, решение которой, по-видимому, находится на Западе.
— Как! — спрашивали все.
— Сейчас не время для объяснений, —продолжала Сянь Дзе. — Приближается ночь, и тиран, должно быть, теряет терпение. Следуйте за свитой. Притворитесь, будто бы исполняете планы императора. Я пойду впереди вас во дворец, чтобы забрать оттуда доказательства. И, как только во дворе Дракона начнется церемония, я предстану перед своими союзниками. После непродолжительной борьбы вы захватите Сянь-ди, и, когда мы освободим народ от угнетателя, я укажу вам, кто должен разделить со мной трон Фу Си.
И, говоря это, она бросила на дона Синдульфо взгляд, от которого у того кровь застыла в жилах. Заметив это, служанка шепнула ему на ухо:
— Удача не для того, кто ее ищет, а для того, кто ее находит. Да здравствует дон Пичичи Первый! Вот-вот и Вы станете отважным королем варваров!
Все были готовы захлопать. Но Сянь Дзе приказала им замолчать и, переодевшись в одежду рабыни, чтобы ее не узнали, в сопровождении двух евнухов, которым она полностью доверяла, покинула Анахронопет. Синь Чжень, взяв Клару за руку, подвел ее к паланкину. Когда он запер его на ключ, грянула музыка, и свадебный кортеж медленно тронулся, пробираясь сквозь многолюдную толпу к ямэню.
Чтобы попасть в императорские покои, нужно было пересечь четырнадцать дворов, причем почетный призыв должен был последовать непосредственно к корпусу здания. В центре площади находился священный дракон, отлитое из бронзы чудовище с открытой пастью, обращенной к земле, и закрученным хвостом, уходящим ввысь. Площадь окружали бесчисленные палатки, служившие трибуной на торжественных мероприятиях для высокопоставленных сановников и составлявшие, так сказать, сопровождение к императорскому храму, доступ в который был разрешен только монарху, его семье и первому министру.
Все эти сооружения, такие как открытый для четырех ветров ямэнь, возвышавшийся на заднем плане на роскошной мраморной лестнице с украшениями из кроваво-красного нефрита, были обильно освещены тысячами фонарей самых разных форм и размеров: здесь виднелись тюльпан и роза, поразительно походившие на живые, там висел огромный шар, сквозь стенки из риса, точно через прозрачный хрусталь, виднелись движущиеся фигуры. Рядом с легкой колыхающейся рыбкой, покачивавшей плавниками, можно было увидеть двух петухов, которые вели между собой ожесточенную борьбу. Там висели две половинки арбузов, красноватая мякоть которых свисала с архитрава, там виднелась саранча, которая, сгибая и разгибая суставы, венчала вершину фронтона. В сотнях курильниц горели ароматные благовония, цветочные композиции, сделанные в форме цветов и крылатых насекомых, благоухали в воздухе. Вход охраняли боги-привратники: две гигантские фигуры со зловещими лицами, мускулами, как у титана, и в богато украшенных костюмах, сравнимых по яркости разве что только с теми, что носят артисты. Эскорт из служанок окружил храм императора. Остальные воины, натянув луки, вместе со сторонниками императора ждали в засаде с натянутыми луками, а террасы заполнили низшие из дворцовых слуг.
— Ты уверен в том, что говоришь? —вполголоса пробормотал монарх Цао Пи, чтобы его не услышали три его официальных наложницы, которые позади него занимали места.
— Вам не понадобится много времени, чтобы найти доказательства. Восстание должно вспыхнуть в ямэне этой же ночью; но оно будет подавлено, клянусь вам. Мятежники мне известны, и мои меры предосторожности приняты.
— Значит, эти самозванцы действительно были сектантами Желтых шапок?
— И сообщниками императрицы.
Едва только они успели обменяться этими словами, как свадебный кортеж начал торжественно пересекать двор перед дворцом, и по сигналу тревоги каждый поспешил выполнить свою задачу. Фонари и знамена составляли основу этой процессии, завершавшейся паланкином невесты, у дверей которого дежурил церемониймейстер, на которого августейший жених возложил обязанность по представлению гостей. Дон Синдульфо, Бенхамин и Хуана, как члены семьи, окружили паланкин. Придворные и слуги шли позади. Процессию замыкали кавалерийские войска.
Драгоценный груз сложили в центре двора, и после ритуального поклона Синь Чжэнь вручил ключ от паланкина монарху, который, выйдя навстречу своей будущей жене, повел ее в храм. Там лидер литерати прочитал отрывок из наставлений Конфуция об обязанностях женщины по отношению к своему мужу и начал поздравлять Сянь-ди от имени академии. Вдруг зазвучала меланхолическая песня удивительного ритма, и изумленные зрители, повернув головы, увидели между раскрытыми челюстями священного дракона императрицу.
— Сянь Дзе! — воскликнул весь двор, охваченный противоречивыми чувствами.
— Измена! — вскричал Сянь-ди, увидев, что его жертва воскресла.
Но удивление жителей Поднебесной империи перед воскресением их государыни не могло сравниться с тем, что испытала Хуанита, когда почувствовала, что дон Синдульфо и Бенхамин ухватились за ее руки и держат за них, точно клещами. Глаза у обоих вылезали из орбит, волосы были всклокочены, и между сводившими их нервными судорогами они бормотали:
— Мамерта! ..
— Моя жена!...
Хуанита подумала, что они сошли с ума. Но это было не так. Дело было в том, что ученые распознали в тональностях этой старой песни тот известный и непостижимый рефрен, которым при жизни их барабанные перепонки постоянно разрывала дочь банкира,  безмолвная дочь банкира, угощавшего дона Синдульфо нутом, жена изобретателя, утонувшая вместе со своим отцом. Вы вспомните, мои читатели, это случилось, когда она купалась на пляжах Биаррица.
Напрасно они искали в лице императрицы хоть какие-то черты, свидетельствующие о малейшем родстве с покойной. С того момента, как она заговорила, все в ней было совершенно противоположным прежнему облику. Но, тем не менее, могла ли эта редкая мелодия быть воспроизведена с такой поразительной точностью пауз и модуляций другим человеческим существом, родившимся на расстоянии более трех тысяч лиг и в шестнадцати веках от своего оригинала?
У двух друзей не было времени ни опровергнуть, ни подтвердить свои впечатления, потому что нетерпение мятежников, пересилившее воодушевление, заставило их немедленно выступить против Сянь Дзе. И, прежде чем приспешники императора успели приготовиться к бою, они обратили против них свое оружие. К несчастью для великодушных освободителей, Цао Пи предусмотрительно приказал натереть тетивы едким веществом, поэтому при натяжении луков они ломались, и стрелы вместо того, чтобы вылететь от напряжения, падали к их ногам, и в итоге все они остались безоружными.
— Взять их! — крикнул министр своим приспешникам. И те, не соблюдая никаких правил и условий, крепко связали веревками  императрицу, анахронавтов и повстанцев, а их крики заглушили, заткнув им рты кожаными кляпами.
— У вас есть еще сообщники? — спросил император у Клары, которая отчаянно пыталась доказать, что невиновна.
— Предупреждаю, — добавил Сянь-ди, — что моя свадьба была всего лишь предлогом для того, чтобы раскрыть ваши планы. Только донос может спасти тебе жизнь. Отвечай.
Клара сделала отрицательный жест.
— И что? Что прикажете? — сказал тирану Цао Пи.
— Исполняй свой долг, — повторил тот после короткой паузы. — И пусть мой народ увидит, что ничто не заставит меня отступить , если речь идет о процветании государства, и да начнется жертвоприношение за мятежную императрицу и тайных сторонников восстания Желтых повязок.
И в то время как они заставляли заключенных становиться на колени перед статуей дракона, отряд лучников выступил вперед, чтобы в любую минуту устроить кровавую бойню.
Они даже прицелились. Но, когда император отдал приказ стрелять, они повернули свое оружие против него, и свирепый Сянь-ди упал, бездыханный, на землю, пронзенный стрелами и залитый кровью. Его солдаты, одержимые суеверием о том, что со смертью их государя их легионам ни за что не одержать победы, в отчаянии обратились в бегство. Цао Пи не смог их остановить, сколько бы ни старался. Защитники Сянь Дзе, освобожденные от пут лучниками, бросились вслед за ними, дабы завершить свое дело.
Тем временем вернувшиеся к жизни невинные жертвы обнимали друг друга, плакали от волнения и жестами, так как не могли говорить, благодарили своих спасителей.
— Кому мы обязаны жизнью? — смогла, наконец, произнести Клара.
— Да здравствует Испания! — закричали семнадцать голосов. Лучники скинули свои одежды, и все увидели, что то были сыны Марса, живые и невредимые.
— Это они! — воскликнули их соотечественники, наблюдая это зрелище, еще более потрясающее, чем все, что они видели ранее.
— Ты! И такого же размера, как и прежде! —повторяла Хуанита, не отрывая глаз от своего Пенденсии и меряя его тело руками.
— Ну и что! Неужели ты думаешь, что у меня шшимается шердце перед лицом опашности?
Клара едва не упала в обморок от радости. Но, поскольку у женщин есть удивительная способность — не терять самообладания больше, чем это строго необходимо, она просто оперлась на плечо Луиса. Пока Бенхамин рассуждал о причинах удивительного явления, дон Синдульфо с пеной у рта кричал:
— Как вы здесь очутились?
— Вот те на! Мы ше вроде путешештвуем вмеште!
— Я вам все объясню, — ответила императрица. — Направляясь во дворец, я увидела, как они расхаживают у ворот. По их костюмам я угадала, что они из ваших. А они, поняв по моим знакам мои намерения, принялись претворять в жизнь мои планы — начали оберегать Вас.
— Но дело не в этом, — все больше волнуясь, выкрикивал опекун. — Каким образом, испарившись в пути, они снова появляются в Китае целыми и невредимыми?
— Сейчас не время для объяснений, — возразил Бенхамин, опасаясь новых препятствий. — Вы дадите нам доказательства бессмертия?
— Да, — повторила Сянь Дзе.
— Что ж, главное — спастись.
— К Анахронопету! — предложили все.
— А вдруг он не работает!
— Кто знает? Там увидим, — возразил Бенхамин, уверенный в том, чего он ожидал, — главное, чтобы мы оказались в безопасном месте.
И императрица, укрывшись за спиной дона Синдульфо, добавила:
— Пойдемте. Мы избавились от чудовища, владыки империи. И теперь я могу отдаться непреодолимому влечению, которое испытываю к тебе, и буду готова с гордостью назвать себя твоей рабыней.
От этого откровенного заявления ученый окончательно лишился рассудка. И он непременно совершил бы что-нибудь неподобающее в таком состоянии ума, если бы не послышался лязг оружия, возвещавший о том, что враги близко и нужно спасаться бегством. Дамы присоединились к мужчинам, и кто брошенный на произвол судьбы, а кто охваченный отчаянием — все они направились к Анахронопету, к которому им удалось благополучно добраться.
Дабы закончить историю гражданской войны между даосами и просвещенными, скажем, что войско Сянь-ди, оправившись, одержало победу над сторонниками Сянь Дзе, обескураженными исчезновением своей государыни и оставшимися без командира, который повел бы их в бой. Цао Пи, увидев, что трон опустел, поднялся по ступеням, надел корону и основал седьмую династию императоров, известную в истории под именем Вэй.


ГЛАВА XVI, в которой все объясняется, запутываясь еще больше

Обстановка на борту совершенно изменилась. Девушки плясали от восторга, едва узнав о столь неожиданном, как им казалось, увеличении экипажа, и сама императрица не скрывала ни от кого радости, которую доставляло ей ее положение вдовы. Воины, убаюканные Купидоном, позабыли о своих прошлых злоключениях. Бенхамин же, который вот-вот должен был обрести желаемое, благословил обстоятельства, которые позволили ему завершить свою работу без каких-либо препятствий, поскольку он сделался фактическим руководителем экспедиции.
И действительно — с той самой минуты, как они вернулись на борт Анахронопета, дон Синдульфо, который всю дорогу хранил молчание, плюхнулся в кресло, охваченный тревожным унынием. До того он, точно медитирующий, не отрывал взгляда от земли, теперь же его глаза, в которых читалось разочарование, осматривали по очереди каждого из спутников, и в них то и дело вспыхивал зловещий отблеск угрозы. Сотни смутных мыслей проносились по вздувшимся венам на его лбу, в пульсациях которых, попеременно то регулярных, то лихорадочных, можно было прочесть уже и формулировку теоремы, требующей научного объяснения столь многим непонятным явлениям, и вспышки гнева, переходившего из ревности в слепую жажду мести.
— Мне кажется, что у дона Цыпленка не все дома, — сказал Пенденсия, наблюдая, как и все остальные, за состоянием наставника.
— У Вас тоже будут не все дома, если все пойдет насмарку, — добавила Хуанита, повернувшись к Бенхамину. — Только вообразите, что совсем недавно, когда китайцы хотели нас порешить, эти два сеньора вообразили, что узнали покойную супругу дон Синдульфо, упокой Господи ее душу. Можно ли представить себе что-нибудь более нелепое?
— Об этом мы поговорим позже, — деликатно согласился полиглот. — Мы не можем исправить ситуацию, игнорируя ее причины.
— О чем Вы?
— В этом невероятном путешествии самое логичное, пожалуй, самое абсурдное. Давайте отдадим все на волю времени.
В эту минуту они услышали пронзительный крик и увидали Сянь Дзе, которая, держась за руку, пыталась высвободиться из железной хватки дона Синдульфо, у которого тряслись руки. Несчастная женщина, преисполненная инстинктивной любви к ученому, приласкала его, а бедный сумасшедший воспринял это так, как некоторые здравомыслящие мужчины воспринимают ласку своей жены, то есть исключительно как данность. Но жертва судорожно затрепетала, стала дико размахивать руками и ногами, к несчастью для своего предполагаемого мужа, который получил многочисленные пинки по голеням и шквал ударов сжатыми кулаками по рту, шее и особенно по торчащему носу.
— Это она! Это она! — воскликнул дон Синдульфо, наконец, отпустив ее и в отчаянии бросившись к своим родственникам. — Это Мамерта! Помните, мы ведь также не могли сдержать ее, не пострадав от последствий ее потрясений, благодаря чему ей всегда удавалось добиться своего?
— Спокойно, мой друг, спокойно, — повторял Бенхамин, которого не меньше, чем опекуна Клары, занимало сходство государыни с дочерью саморского банкира. — До тех пор, пока мы не изучим, как простолюдинка из Испании, утонувшая в девятнадцатом веке, может оказаться китайской императрицей из третьего века, мы вынуждены предполагать, что все это просто совпадение.
— Но, человек Божий, — возразила Хуана, — это же черта, присущая любой женщине; это ведь самый хитроумный из полов. И если бы Вы не были моим господином, то при первом же приступе, который охватил меня, когда Вы увезли нас из Парижа, я бы тоже вышибла из Вас дух.
— Так вот для шего шлемы! — повторил Пенденсия, заметив, что Хуанита сжимает кулаки.
— Разве у покойной не было бы какой-нибудь более известной приметы, наличие которой можно было бы проверить у императрицы? — спросил капитан гусар, участвуя в общей странной игре.
— Подумайте-ка хорошенько, — настойчиво посоветовала Клара.
Дон Синдульфо на мгновение задумался, и после неоднократных усилий воскликнул:
— Точно!
Он хлопнул себя по лбу и вытащил с обратной стороны лацкана иголку с ниткой, которую он всегда держал при себе, чтобы нанизывать на нее листки из каталога.
И прежде чем окружающие смогли разгадать его намерение, он направился к Сянь Дзе, отдыхавшей после всего случившегося.
— Пришейте мне вот это, — сказал он, резко отрывая пуговицу от сюртука и подавая ее императрице, которая оглядывалась по сторонам, чтобы не упустить ни одной детали эксперимента.
Добрая сеньора, ничего не понимавшая в происходящем вокруг и начинавшая уже скучать, протянула руку к пуговице и стала с любопытством рассматривать ее. Но, увидев орудие для шитья, пронзительно вскрикнула и, уронив голову на грудь, упала в обморок прямо на стуле. Эта особенность, как мы сказали в начале нашей повести, была присуща немой дочери банкира; о ней побледневший от изумления Бенхамин поведал ошарашенным путешественникам.
— Никаких сомнений, — кричал дон Синдульфо, извиваясь, словно змея, — тот самый ужас перед иглами с нитками, из-за которого она не могла заштопать мне ни одной пары носков.
— Все знают, что дочь банкира была образцовой бездельницей, — тихо возразила служанка. В то же время обеспокоенный дон Синдульфо, бормоча что-то нечленораздельное, нанося удары всему, что попадалось на пути, с пеной у рта и сверкающими глазами, в отчаянии направился в свой кабинет в поисках решения этого вопроса.
Все бросились за ним. Но дверь, с грохотом захлопнувшись, преградила им путь. Тогда они решили оказать императрице некоторую помощь — предосторожность, которая оказалась бесполезной, потому что августейшая дама, точно ее огрели по голове, мгновенно оправилась от своего потрясения, как только игла исчезла.
— Я полагаю, — сказал Луис полиглоту, — что в том состоянии, в котором находится мой дядя, вы не доверите ему руководство экспедицией.
— Боже упаси! Еще не хватало нам стать жертвами его гнева, — предположила Клара.
— Ш таким погонщиком мы нешомненно перевернемша.
— Не беспокойтесь, — возразил Бенхамин. — Я слишком заинтересован в этом деле, чтобы доверить управление безумцу.
— Как! Он лишился рассудка? — хором осведомились остальные.
— Я очень опасаюсь, что это так. И все же я не оставляю надежды спасти его. Доверьтесь мне.
И пока путешественники обсуждали случившееся, Бенхамин убедил Сянь Дзе подойти к аппарату неизменности. Разряд тока, должно быть, тоже вывел ее из себя, судя по судорожным ударам, которыми она осыпала голову антиквара. Закончив это, он снял изолятор, блокировавший ток двигателя,  и, подняв транспортное средство в область атмосферы, где могло осуществляться передвижение, он остановил Анакронопет, воскликнув:
— А теперь давайте узнаем, куда мы направляемся.
— В Париж! — разом воскликнули все.
— Так и ешть. В Париш, сапрем шумашедшего ученого в шаггитариуме и договоримша шо швященником, чтобы он дал нам макаронные обеты.
— Прежде всего, — возразил Бенхамин, — посмотрим, достигли ли мы главной цели нашей экспедиции.
— И какой ше?
— Заполучить секрет бессмертия, о котором нам поведала императрица.
Вынужденный объясниться, он достал свиток, на котором рукой знающего был начертан план города.
— Что это, черт возьми, такое? — спросил нетерпеливый археолог, испытывая страх разочарования.
— Кусок какой-то шкурки с барабана и поклоняющиеся пастухи у ворот Вифлеема*, — сказала Хуанита.
— Но формула! — снова нетерпеливо воскликнул Бенхамин, подталкивая Сянь Дзе.
— У жителя Запада не было возможности посвятить меня в эту тайну, так как его арестовал мой муж-тиран. Но, убедившись в истинности своего принципа, он сказал мне, что доказательства бессмертия были спрятаны одним из его предшественников в Помпее, под статуей императора, отмеченной на свитке красным кругом.
— Да, вот он, — вставил Бенхамин, указывая на круглое пятно на папирусе, под которым на правильной латыни было написано: «Каменная статуя Нерона».
— Похоже, — продолжала императрица, — что знание об этом месте передавалось, как велела традиция, из поколения в поколение, и никто не осмеливался это подтвердить, пока бесстрашный мученик, смерть которого мы переживаем, не решился раскрыть сию тайну. Но, когда его застали врасплох в тот момент, когда он собирался запирать статую, его обвинили в осквернении святыни, и ему с трудом удалось сбежать из тюрьмы и добраться до моих владений, где я, к счастью, и познакомилась с ним. Люди, готовившиеся организовать тайную экспедицию на его родину, уже были полны решимости заполучить таинственный талисман, когда внезапно наступивший конец, как вы знаете, разрушил наши планы.
— Еще жив тот, кто продолжит их дело, — сказал Бенхамин; от возбуждения у него блестели глаза. И, обращаясь к путешественникам на борту, он добавил:
— В Помпею.
Этот призыв вызвал некоторые возражения. Но, к счастью, путешественники, теперь находившиеся в относительной безопасности и вдали ото всех угроз, которым они подвергались, чувствовали столь естественное желание исследовать прошлое, что ропот недовольных быстро заглушили. Бенхамин проложил курс для транспортного средства, и приведя его в движение, направился к счастливой и избалованной дочери светлого Неаполитанского залива.
Семь часов, которые потребовались путешественникам во времени, чтобы преодолеть сто сорок один год, отделявший начало третьего века от последней трети первого, не были скучными, поскольку им было о чем поговорить и чем полюбоваться. Таким образом, пока Хуанита водила новоприбывших по Анахронопету, показывая им все то, что находилось на борту, Бенхамин, кое-как разобравшись в произошедшем, исследовал причину этих потрясающих явлений.
Первое, что он попытался объяснить себе — явление испарившихся воинов. Он на время погрузился в свои мысли и, как человек логичный, сказал себе, что если следствие было аномальным, то и в причине должно заключаться нечто необыкновенное. Итак: какие необыкновенные события произошли во время плавания? Вскоре он вспомнил о ретроактивном эффекте, который наблюдался на борту Анахронопета сразу после происшествия с маврами, когда он, полагая, что направляется в прошлое, двигался по направлению к настоящему, пока не прибыл в Версаль накануне дня отъезда. Забрезжил свет, и тьма рассеялась: этот вывод нельзя было опровергнуть.
И действительно, если мои читатели вспомнят происшествие с мавританским очаво (который, потерянный кабилом, спустя мгновение испарился, достигнув того момента, когда он был отчеканен, но вновь появился, как только Анахронопет по пути к настоящему миновал сам момент чеканки), они поймут, что воскрешение сынов Марса произошло по той же причине. Испарившись при ретроградном движении, они утратили свой человеческий облик, созданный временем. Но их бессмертный дух не покинул Анахронопет, подобно пшеничному зерну, скрытое в поле, пускает корни и приживается в земле, хоть мы и не видим этого, пока оно не прорастет. Так было и здесь: едва настал час рождения солдат, хронологический зов вернул к жизни их телесные оболочки, и семя, вырвавшись из земли, приобрело форму крепкого стебля, на конце которого вновь начал наливаться пшеничный колос.
Существовало простое объяснение тому, как они избежали повторного распада, когда, осознав свою ошибку, Бенхамин взял верный курс. Когда солдаты, умалившись, вновь стали прежними, они, не желая вновь утратить первоначальный облик, поднялись в лабораторию, чтобы обратиться за помощью к науке. Но, выйдя в коридор, они услышали, как Бенхамин объясняет парижанкам действие неизменности. И, поскольку капитан гусар обладал кое-какими познаниями в области физики, он предложил своим спутникам опробовать ток неизменности, мудро рассудив, что они могут лучше послужить пленницам тайно, нежели обнаружить свое присутствие, рискуя навлечь на женщин гнев непредсказуемого ученого. Поэтому они все это время сидели в своем укрытии и оказались в Китае как раз вовремя, чтобы предотвратить катастрофу.
Бенхамин изложил эти наблюдения в своей записной книжке. Но, не желая их разглашения, он предпочел предоставить остальным верить в чудеса, нежели признать свое собственное бессилие.
Вторую задачу решить было еще сложнее. Как могла китайская императрица, столь заметно отличавшаяся внешне от покойной жены дона Синдульфо, так сильно походить по характеру на Мамерту, которая утонула на пляже в Биаррице шестнадцать столетий спустя? Полиглот был так поглощен этими метафизическими концепциями, что путешествие почти подошло к концу, и он все еще не мог связать две близкие идеи, когда дикие крики, донесшиеся из кабинета дона Синдульфо, отвлекли его от размышления.
— Он сумасшедший! Сумасшедший! —воскликнули путешественники, которые, услышав голоса, поспешили на поиски Бенхамина.
— Да, что такое?
— Должно быть, он малость повредился в уме, — сказал андалузец.
И, конечно, все бросились в каюту. Но едва они сдвинулись с места, как дверь распахнулась, и дон Синдульфо в перепачканной одежде, с дрожащими руками и багровым от гнева лицом ворвался в лабораторию, громко крича:
— Черт побери! Я уже раскрыл эту тайну. Я уже понимаю, каким образом Сянь Дзе оказалась моей покойной Мамертой.
— И как же?
— Посредством метемпсихоза!...
Непосвященные не поняли ни слова. Полиглот же задумался. В нем боролись сомнение и желание поверить дону Синдульфо.
— А скашите, это едят лошкой или вилкой?
— Метемпсихоз! — продолжал ученый, не обращая внимания на замечания. —Переселение душ, в ходе которого дух умирающих переходит в тело другого разумного или нечистого животного в соответствии с тем, как они прожили свою жизнь.
— Увы! — возразила Хуанита. — Ну, а вы двое за все то, что с нами сотворили, очевидно, станете быками, которых волокут на эль-Растро*.
— Значит ли это, — спросил племянник, которого начал занимать этот вопрос,— что императрица пережила несколько последовательных переселений и в результате последнего из них стала вашей женой?
— Именно. И, путешествуя назад во времени, она предстает перед нами в том действительном виде, который она имела в ту эпоху, тогда как, когда мы пролетали над Африкой, мы могли бы (если бы встретили ее) обнаружить, что она превратилась в растение или в одно из вьючных животных, несущих поклажу.
— Но позвольте, — возразил Бенхамин. — Мы ведь христиане, и наша религия отвергает эти учения.
— И какое это имеет значение? — повторял безумец. — Мы католики, но она китаянка, последовательница Будды. Тогда ее душа вполне может переселиться, как предписывает ее религия. Ибо кто вам скажет, что Провидение не выносит своих наказаний в соответствии с убеждениями, которые исповедует каждый из нас?
Все, кроме Сянь Дзе, которая  точно пребывала в оцепенении, не понимая, что происходит, осознали, что у бедного доктора помутился рассудок. Только Бенхамина (ибо он все-таки был ученым), взволновало открытие такого случая экспериментальной метафизики, и он поверил рассуждениям сумасшедшего, фактически отказавшись от своих собственных.
— Несомненно. Эврика! — закричал он, как Архимед, обнимая своего друга.
— Но ведь та не говорила, — настаивала Хуанита, — а эта толкает речи, точно член парламента.
— Вовше нет. Ибо ешли ее муш не понимает, что она говорит, для него она вше равно что немая.
— Кроме того, — сказал Луис, улыбаясь, — если тогда она потеряла дар речи, возможно, это было наказанием от бога Будды за злодейства, которые она, возможно, совершила в своей прежней жизни.
— Итак, — возразила Клара, пользуясь случаем освободиться из-под его гнета, — вы перестанете преследовать меня. Ведь, будучи связанным узами брака с этой дамой, Вы ведь не сможете жениться на мне, ибо наша религия запрещает двоеженство?
Доктор, чувствуя себя оскорбленным в том, что составляло его беспокойство с тех пор, как его удивило сходство императрицы и Мамерты, вспыхнул, когда Клара возразила ему таким образом, и его одержимость из мирной мономании превратилась в яростное сумасшествие.
— Отказаться от любви, которой я отдал всю свою жизнь, все свои силы своего тела и ума? — вскричал он, сжав кулаки и выпучив глаза. — О, никогда!
— Какая ярошть! — встрял Пенденсия, из осторожности отойдя, как и остальные, от ученого. Но он, не отставая от них, добавил:
— Нет. Если судьба не будет ко мне благосклонна, я буду бороться с судьбой. Но ты станешь моей женой, даже если для этого мне придется пойти на преступление.
— Это бесполезно, — возразила дерзкая служанка. — Если даже вы нас заколете, мы восстанем из мертвых.
— Что ж, тогда мы все погибнем. Этому необходимо положить конец.
— Как?
— В бухте десять бочек с порохом. Я вставлю в них фитиль, и от Анахронопета не останется и следа.
— Угомонитешь, не будьте Вы варваром!
— Успокойтесь, — воскликнул Бенхамин, вспомнив происшествие, из-за которого ему   по пути из Африки в Китай приходилось несколько раз сходить на берег в поисках провизии. — По моим наблюдениям, припасы, подверженные действию раствора неизменности, на практике оказываются непригодными для употребления.
— Невежда! — прервал его безумец, на мгновение придя в себя.
— Что?
— Нужно пролить еще одну порцию раствора на тела так, чтобы прежние потоки соприкасались с новыми и образовали единое целое, и тогда остается только перевернуть диск передающего устройства, чтобы все их объединить. Нейтрализация вернет припасам их характерные свойства.
— Приятно это знать. Но мы заблудились.
— Нушно уше возношить молитвы Швятой Варваре.
— Бежим.
— Нет, не бойтесь, — вмешался наставник, переходя, чтобы остановить их, от угрозы к мольбе. От взрыва погибнут все, а я не хочу, чтобы она умерла. Я буду почитать ее всю свою жизнь. Но вы, — добавил он, обращаясь к военным и императрице и впадая в еще большее волнение, — приготовьтесь пасть жертвами моей мести. Вы — препятствие на пути к моему счастью, и я уничтожу вас, чтобы осуществить свои замыслы, даже если для того, чтобы привести Клару к алтарю, мне придется пролить реки крови. Ах! Я уже знаю, как я это сделаю!...
И с этими словами он хлопнул дверью и, охваченный безумием, направился в трюм. Его товарищи, не без оснований опасаясь с его стороны какой-нибудь неминуемой опасности, бросились за доном Синдульфо, намереваясь остановить его.
Возглавлявший свой отряд Луис первым добрался до трюма. Но доктор, лелеявший свой план, хитро спрятался и, едва увидев, что сыновья Марса и его племянник оказались в центре комнаты, распахнул дверь, откуда с корабля сбрасывались отходы, и семнадцать героев исчезли в пространстве под крики влюбленных дев и Бенхамина. Последовав за ученым, они стали свидетелями этой столь ужасающей катастрофы.
— Бежим! — воскликнули все, и никто и не подумал падать в обморок перед лицом столь драматических событий. И все кинулись к лестнице; но Бенхамин, заметив, что дон Синдульфо пытается преградить им путь, поднимаясь по другой винтовой лестнице внизу, посоветовал трем смертельно побледневшим женщинам подождать его там. И, вскарабкавшись, точно лань, цепляясь по выступам механизмов, он через люк в потолке проник в лабораторию, остановил Анахронопет, предусмотрительно вставил изолятор, спустился по тому же пути обратно и, открыв дверь, покинул со своими товарищами по несчастью это гибельное место до того, как безумец узнал о их побеге.
После стольких невзгод удача, наконец, улыбнулась им. Они прибыли в Помпею.

ГЛАВА XVII. Хлеба и зрелищ

Всего несколько месяцев назад правителем Рима стал Тит, сменивший своего предшественника. Этот великодушный император, считавший, что он зря провел день, коли не сделал ничего хорошего, начал своей снисходительностью стирать память о жестокости Нерона и отвратительной жадности Веспасиана, своего отца.
Завоеватель Иерусалима, которого называли «любовью и отрадой рода человеческого», объявил незаконными гонения на сектантов-назарян, которые были начаты Тиберием и пресечены сыном Агриппины. Тем не менее, пытки христиан полностью не прекратились.
В провинциях, где верховная власть принадлежала деспотичным префектам, отличавшимся ужасной безответственностью, устраивались жестокие зрелища ради удовлетворения первобытных инстинктов простолюдинов, а также для поддержания тайных планов преторов. Такова была и Помпея.
Патрициев из семейств Кампании и Лацио, живущих в летней резиденции, не сильно заботила политическая борьба; гораздо более они пеклись о благоустройстве своего города, чтобы привлечь мигрирующее население, которое приносило им столько прибыли. И их страсть к сохранению достопримечательностей города оказалась настолько сильной, что, когда после падения Нерона во всей Италии разрушили статуи этого чудовища, местные жители хоть и не обожествляли их, но относились к ним с почтением, ибо все, что было установлено на их улицах, как полагали, имело определенную художественную ценность. Но по мере того, как туманные летние ветры гнали неуправляемых граждан Неаполя и Салерно к склонам Везувия, страсти накалялись, и в течение четырех месяцев в Помпеях длилась гражданская война, как и в метрополии Рим.
В Помпее в то время правил сенатор, продавшийся Домициану, этому второму Калигуле, который два года спустя должен был приблизить смерть своего брата Тита, возведя его в ранг богов, уровняв его с богами, одновременно очерняя среди простых смертных. Таким образом, сенатор, притворяясь, будто бы он подчиняется замыслам императора, не упускал случая разжечь огонь непокорности, дабы поспособствовать исполнению амбициозных планов своего защитника, Каина.
Начались виндемиалии, праздники урожая, которые проводились с третьего сентября по третье октября во всех селах в Италии. Приближалась эпоха великих игр, а вместе с этим росло и общественное недовольство — не только потому, что их окончание было праздником для отдыхающих, не успевших заняться выполнением своих прямых обязанностей, но и потому, что с воцарением Тита цирковые представления больше не были мрачными кровопролитными зрелищами, откуда народ черпал воинственное вдохновение. Они свелись к бегу, прыжкам, метанию диска и дракам, и им недоставало гладиаторов, бестиариев, секуторов и димахеров, а также пыли, рева, крови и трупов.
Но к уже изложенным обстоятельствам следует добавить еще одно. Вспыхнувший в Риме пожар уничтожил Капитолий, Пантеон, Библиотеку императора Августа, Театр Помпеи и другие менее примечательные памятники. Тит обещал восстановить их за свой счет. И, отказавшись от пожертвований, предлагаемых ему городами империи и иностранных союзников, он продал все, даже мебель из собственного дворца, чтобы выполнить свое обещание. В обществе царило воодушевление, устраивались пиры, на которых восхвалялась щедрость императора. Но приспешники Домициана, воспользовавшись столь благоприятным случаем, чтобы высмеять милосердие государя, так настойчиво побуждали простолюдинов требовать возвращения своего любимого зрелища, что Титу пришлось уступить чаяниям народа. И на открытии своего знаменитого амфитеатра он разрешил проводить бои гладиаторов, навмахии (морские бои) и другие зрелища и дозволил проводить бои с участием зверей — до пяти тысяч. И помпейцы сыграли далеко не последнюю роль в этом трудном возвращении, инициированном городским префектом.
То был вечер 7 сентября 79 года от Рождества Христова. Церикс, которому было поручено следить за порядком, спешно обходил все посты, приказывая своим стражникам заботиться об общественной безопасности, не задерживая, однако, поток людей, который хлынул из терм, Базилики, храмов Юпитера и Геркулеса, из магазинов на проспекте Изобилия и из трущоб на улице Фортуны. Толпа эта направлялась в обитель претора, неся зажженные факелы и выкрикивая, как в Риме эпохи Цезаря:
— Хлеба и зрелищ!...
Префект, желая придать своей деятельности хоть какой-нибудь вид законности, появился у дворцовых ворот в окружении преторианской гвардии. Он шагал, и его сопровождали шестеро ликторов, облаченных в сагумы, с фасциями на левом плече и с розгами на правом, и все они медленно пробирались сквозь толпу.
— Вперед, на форум, — произнес он, и вся процессия двинулась в путь. За нею неотступно следовала толпа. Люди продолжали скандировать:
— Хлеба и зрелищ!...
В этом святилище общественного мнения префекту предоставили обращение от имени всех граждан Помпеи.
— Знаете ли вы, — возразил он, — что законы запрещают это?
— Да понимаешь ли ты, — возразил трибун, возвысив голос, — что, если народ будет взбудоражен, в день битвы у него не будет сил открыть двери храма Януса?
— Больше никаких квадриг! ...
— Больше никаких дисков.
— Бойцы! ... — единодушно воскликнули люди.
И поскольку раздражение грозило перерасти в бунт, префект предложил им антабатов, которые, сражаясь с завязанными глазами или в доспехах, подвергались меньшему риску.
— Нет! Гладиаторы! — повторила толпа.
И префект, делая вид, что лишь подчиняется обстоятельствам, кивнул в ответ на крики простолюдинов. Но подобно тому, как слабость одной стороны армии является сигналом для угнетенных к нападению, так и согласие префекта заставило людей требовать большего.
— Бестиарии! — повторили несколько человек, их крик тут же подхватили остальные. И так постепенно помпейцы добились, чтобы им вернули не только лакеариев (которые останавливались и ловили своих противников ловко брошенным лассо), но и ретиариев, которые, держа в одной руке трезубец, а в другой неся сеть, опутывали ею побежденного противника, чтобы умертвить его. Вернули им и отвратительное представление со свирепыми зверями, под аплодисменты презренной толпы разрывающими на части мясо военнопленных или открывающими своими зубами путь к славе возвышенным мученикам христианской веры.
Из нужды уступить нетерпеливому народу префекту пришлось на следующий же день возобновить кровопролитные представления в амфитеатре. Настоятельность требований жителей воспрепятствовала возвращению упраздненных налогов, гладиаторов, обученных и поддерживаемых казначейством, а также постулациев, тех более квалифицированных бойцов, которых предпочитал видеть народ, и поэтому им пришлось прибегнуть к использованию приватусов, спонсируемых частными лицами, которые сдавали их в аренду с целью получения прибыли.
Что касается бестиариев, то, так как военнопленных и преступников, приговоренных к этому виду борьбы, не было, их решили заменить рабами или людьми, которых уже успели обвинить в бесчестии, и подозреваемыми в следовании учению того, кого они называли самозванцем из Галилеи.
После того, как префект с триумфом вернулся во дворец претория, а аплодисменты императору стихли, пьяные жители разошлись по домам, ожидая завтрашнего дня, и в Помпее воцарилась тишина, та самая, за которой обычно следуют ужасающие события.
В это самое мгновение беглецы из Анахронопета, крадучись, словно тени, по вымощенным лавой прямым изящным дорогам, проникли в город.
Бенхамин, который, несмотря на величайшие трудности, преследовал цель своего исследования с упрямством арагонского мудреца, уже успел вооружиться киркой и прогуливался при свете месяца, сверяясь со своей картой. Сянь Дзе, которая, помимо того, что стала свидетельницей трагического исчезновения воинов, так еще и узнала от полиглота о безумии доктора, устало прислонилась к левой руке своего переводчика. Грустные мысли одолевали ее. Опирающаяся на его правую руку Клара выглядела наиболее жалко: несчастная подопечная, которая в течение нескольких часов пребывала в своих мечтах на седьмом небе от счастья лишь для того, чтобы быть низвергнутой с этих высот в бездну беспросветного отчаяния.
Хуана была единственной, кто, несмотря на всю трагичность обстоятельств, не предавался унынию.

— Вы увидите, — говорила она, — как, может быть, мы увидим их вон там, одетых прямо как евреи с памятника.
— Нет, на этот раз мы потеряли их навсегда.
— Быть такого не может! Они ведь точь-в-точь как птица Феникс, которая, по легенде, может возродиться после того, как ее поджарили.
— Наконец-то мы на месте, — воскликнул Бенхамин, остановившись на квадривиуме, или перекрестке четырех дорог, в центре которого возвышалась статуя Нерона. Каменный Нерон взирал на Геркуланские ворота в конце улицы Домициана.
Нетерпеливый ученый предложил путешественницам немного отдохнуть, пока он проводит раскопки. Клара и Сянь Дзе сели на скамью у фонтана, тихо журчавшего рядом; и, погрузившись в размышления, вскоре если не заснули, то впали в некое подобие летаргического сна.
Хуанита, надеясь увидеть Пенденсию в образе центуриона или драконария, осталась с археологом, занимая его своими саркастическими остротами.
Положение клада было так точно обозначено на плане, что не прошло и получаса, как кирка, с помощью которой Бенхамин расчищал землю, наткнулась на что-то твердое.
Бенхамин, у которого сердце трепетало, точно пойманная птица, откопал маленькую металлическую коробочку. На ней не было никаких надписей, но судя по виду, в ней хранилось что-то ценное. Наконец, в сильном волнении открыв ее, полиглот извлек несколько мотков бечевки с узелками, завязанными через равные промежутки, комбинации которых, очевидно, были составлены не случайным образом. Ученый вскрикнул от удивления.
— Веревки! — сказала Хуанита. — Да Вы чего это, повеситься вздумали?
— Тише, невежа.
— Вы осмелитесь совершить такое даже пред дюжиной учеников.
— Ты знаешь, что это такое?
— То, что мы откопали сейчас? Похоже на фунт какой-то лапши времен царя Соломона...
— Это первое письмо, которое начали использовать первобытные люди. Секрет его создания был раскрыт человечеству Фу Си, как его называют китайцы, или, по-нашему, Ноем, когда он покинул ковчег. Это прародитель современной письменности, представленный научному миру в Академии надписей палеографом Шакфордом.
И с истинно научным жаром Бенхамин приступил к разгадыванию тайны. К несчастью, плотное облако заслонило для него слабый луч луны, и она вот-вот должна была исчезнуть на западе, поэтому простого ощупывания было явно недостаточно, и ученому пришлось отложить исполнение своего замысла.
— Но скажите, какими чернилами были написаны эти пре...прародители? Разве тогда не все писалось одинаково?
— Отнюдь. На настоящий момент нам известно о существовании трех типов письменности, в зависимости от начертания: перпендикулярное, орбитальное или круговое и горизонтальное. А эти три большие ветви, в свою очередь, подразделяются на множество мелких.
— Господи Иисусе! А я-то понятия не имею, как писать на листе бумаги, если только его не скручу.
Облако упорно закрывало свет ночных звезд, и Бенхамин, отчасти для того, чтобы  было хоть как-то занять себя, отчасти поддавшись своей естественной склонности, решил, что было бы полезно прочитать лекцию по палеографии.
— В «Мифологии» Карраско упоминается о том, что индейцы с острова Тапробана, по свидетельствам Диодора Сицилийского, писали с помощью прямых перпендикулярных линий. Дюальд утверждает, что китайцы и японцы, хотя и используют перпендикулярное письмо, пишут, как евреи, справа налево. Таким образом, их книги начинаются там, где наши заканчиваются. Северяне и скифы вырезали свои буквы на скалах; буквы эти назывались рунами или руническими буквами  и имели вид изогнутых линий, соединяющих верхние и нижние линии и наоборот, но наклонно или по спирали. Согласно Нихофу*, татары, в чьем языке согласные буквы похожи на эфиопские, потому что они связывают их со своими гласными, пишут перпендикулярно справа налево, а моголы, по свидетельствам Тревё*, сверху вниз. Жители Филиппин и Малаки, как утверждается в книге «Кругосветное путешествие», напротив, начинают писать снизу вверх и слева направо. А мексиканцы, по словам Акосты*, пишут перпендикулярным способом, занимая сверху донизу всю страницу. Также известно об использовании маленьких веревочек, которые окрашивали в разные цвета, завязывали и переплетали различными способами в зависимости от важности события, о котором должна была идти речь. Этот обычай был распространен у всех дикарей Северной Америки. Многочисленное население Перу, как утверждает Бальтазар Бонифасьо*, использовало, как и население Северной Америки, вышеупомянутые маленькие веревочки, которые они хранили в архивах (созданных и охраняемых специально обученными людьми), дабы сохранить сведения, достойные того, чтобы передать их потомкам.
— Постойте, — прервала его Хуанита. — Эта лекция очень длинная?
— Если она тебя утомляет, мы сделаем перерыв.
— Ничего подобного. Для меня это очень удобно, потому что то, чего я не понимаю, влетает у меня в одно ухо и вылетает из другого. Но если позволите, я присяду. Мы остановились на дикарях Северной Армении.
Бенхамин с жалостью посмотрел на нее и продолжил:
— Что до второй системы, Павсаний* и Бимард де ла Бастье* уверяют, будто бы грекам была известна орбитальная письменность, о чем свидетельствует надпись на Ифитском диске, которая, по оценкам, была сделана спустя 300 лет после осады Трои. По словам Маффеи, ею также пользовались этруски или древние тосканцы. Народы, жившие в самых отдаленных северных районах, писали сверху вниз и наоборот, а также наклонными или спиральными линиями. И если нетрудно предположить, что эти символы являются настоящими рунами, надписи, которые цитирует сам Павсаний, оказываются родственными, поскольку их начертания очень похожи и даже идентичны тем, что писали представители северных народов. Греческие надписи на памятнике, воздвигнутом в Олимпии кипселидами, было трудно прочитать из-за многочисленных изгибов.
— Вот-вот, я так же мучилась с письмами Пенденсии. Они ведь были напечатаны на полосатой бумаге, и разобрать каждую строку было все равно что крест на себе тягать. После его каракулей на латыни читать легче легкого.
— Обратимся же к горизонтальной письменности, — продолжал ученый.
И Хуанита, полагая, что это приказ, который уже начинал ее утомлять, вытянулась на траве у ручья, словно на самом мягком ложе.
— Я не сплю, нет, сеньор, — возразила она, поняв по странному движению Бенхамина, что он неверно истолковал ее намерение. — Продолжайте, а если мне станет скучно, я уже скажу вам, чтобы Вы остановились.
Бенхамин взглянул на луну. Но, так как она не показывалась, он погрустнел и продолжил свою речь:
— Итак, горизонтальное письмо подразделяется на несколько видов: бустрофедон Каменного века, с направлением справа налево, бустрофедон периода Бронзового века до формирования современной письменности, с направлением слева направо, и араторий, совмещающий в себе черты двух предыдущих, двигаясь взад и вперед по параллельным линиям, противоположным начальной точке.
— Вот так номер! Ведь страница, написанная в такой манере, напоминала бы упражнение для пожарного!
— Жители Востока всегда писали справа налево, как и этруски. Лишь армяне и жители Индостана писали слева направо. В Греции такой тип письменности использовался среди пеласгов, афинян и кадмян, а на Ближнем Востоке они использовали оба вида, потому что, когда они пишут, многие строки идут в направлении справа налево. Именно так писали гунны.
— А остальные?
— Я говорю о гуннах, которые сейчас в некоторых частях Трансильвании зовутся сикулами.
— Ах! Да. Продолжайте. Про них я не знаю.— Эфиопы и абиссинцы, сиамцы и тибетцы пишут слева направо, а последние используют письменность, близкую к горизонтальной. На двух примечательных надписях изображен бустрофедон раннего периода, который использовали также галлы и франки. Одна надпись была найдена на руинах храма Аполлона Амиклейского в Амиклах*, на вилле в Лаконии, и датируется около 1400 г. до н. э.; вторая, как свидетельствует Муратори*, состоит из мрамора Нойнтеля* или Бодло*, обнаруженный в 1672 году в афинской церкви; этот мрамор предположительно относится к эпохе за 457 лет до христианской эры. Шкуры четвероногих, обработанные с применением различных техник, шкуры рыб, внутренности змей и других животных, полотняные и шелковые ткани, листья, кора и древесина деревьев, смола растений и их сердцевина, кость, слоновая кость, обычные и драгоценные камни, металлы, стекло, воск, кирпич, керамика и мел во все времена использовались для письма.
— Кстати, о письме. Хотя мой почерк не из худших, но поскольку дон Синдульфо не желает возвращать нам военных, Вам все равно придется увидеть, как служанки умеют расписываться ногтями на шкуре ученого.
— Мрамор, бронза и металлические пластины или листы широко использовались у греков и римлян. Шкуры начали использовать во времена Иова. По свидетельствам Дюальда, еще до изобретения бумаги китайцы писали на деревянных досках и бамбуковых табличках. Пирамиды, обелиски и колонны, используемые жителями Вавилона для астрономических наблюдений, на которые ссылается Иосиф Флавий*, были изготовлены из мрамора, камня и кирпича. Законы Солона были написаны на дереве; законы римлян — на бронзе. Три тысячи из этих законов сгорели при пожаре Капитолия. Представители северных народов вырезали свои рунические надписи на камнях и на скалах. Свинец использовался для письма еще во времена Потопа. Примеры письма на слоновой кости сохранились в таблицах, называемых диптихами или двухлистниками, потому что в полиптихах листов обычно больше, чем два. По словам Плиния Старшего*, люди писали и на листьях пальмы, и на мальве; так, в некоторых районах Ост-Индии, утверждает Альфонсо Костадан*, пишут на листьях макоре длиной шесть футов и шириной в один фут. Точно так же поступают, как упоминает Михал Бойм*, жители форта Миэу, расположенного рядом с Бенгалией и Пегу. Они используют для письма листья ареки, одной из разновидностей пальмы, и кору дерева, которое называют аво. Жители королевства Сиам и Камбоджи и филиппинцы (хотя последние следуют методу испанцев) используют банановые, пальмовые листья или гладкую часть тростника, на которых они наносят свои символы шилом или ножом. Сиракузцы писали на листьях оливкового дерева, а афиняне — на ракушках. В Афинах, рассказывает Суда, на покрывале Минервы были начертаны имена храбрецов, павших при защите отечества.
— Хорошо, что они накинули на бедную женщину шаль. Продолжайте! Наверное, она носила шлем, и они написали все задом наперед.
— Индейцы, согласно Филострату, писали на синдонах — так они называли свои ткани или платья.
— О, неужели! А я-то думала, они и вовсе голые ходили — так на гравюрах изображали, имею в виду.
— У евреев была особая способность соединять разные части пергамента, делая это таким образом, чтобы невозможно было различить какой-либо знак. По этой причине Иосиф Флавий добавляет, что Птолемей Филадельф* преисполнился восхищения, когда семьдесят старейшин, посланных великим священником, развернули в его присутствии свитки закона. Все они были написаны золотыми буквами. Тем не менее, сухая гравировка без использования чернил или иного вещества, по-видимому, была первой процедурой: жители горных районов Куэй-чэу в Китае выполняют ее таким образом на дощечках из очень мягкого дерева. Парфяне наносили буквы на свои одежды иглой, а не с помощью папируса, который они могли бы найти в изобилии в Вавилоне.
— Раз уж вы сводите меня с ума таким количеством иностранных названий, объясните мне хотя бы один из тех терминов, которые, сыплются мне на голову, точно снег.
— Папирус — это разновидность тростника, похожего на рогоз, произрастающий в низинах и влажных лесах. Его древесные корни обычно имеют длину десять футов, заостренный стебель не превышает в высоту двух локтей, пока не поднимется над поверхностью воды. Обычно он достигает четырех или пяти футов в длину. После некоторой предварительной обработки он превращался в бумагу — из каждого растения неизменно получался лист длиной два фута. Для письма использовались те же инструменты, что и сейчас в быту, порой с небольшими различиями: линейка, циркуль, свинец, ножницы, перочинный ножик, точильный камень, губка, стилус или шило, перо или трость, чернильница или чернильница, карандаш, пюпитр и ампулы или маленькие стеклянные бутылочки, в одной из которых находится жидкость для разжижения загустевших чернил, а в другой — киноварь или красный цвет для написания начал глав. Стилус (stylus graphium), и резец (c;lum celtes), использовались для письма сухим или без чернил; впоследствии те же инструменты использовались для письма на мраморе, металлах и досках, которые изготавливались из воска и гипса и были разных размеров и форм. Тростник (arundo) камыш (juncus) и каламус использовались для письма чернилами еще до того, как люди начали с тою же целью пользоваться перьями. В Египте, Гнидо и на озере Амаис в Азии, по словам Плиния Старшего, в изобилии произрастали тростниковые деревья (они же деревья-носороги), которые греки привозили из Персии и которые, собранные в марте в Аураке, оставляли затвердевать в течение шести месяцев между слоями почвы или навоза, получая таким образом прекрасный блестящий лак черного и темно-желтого цветов.
В эту секунду раздался храп. Но Бенхамин, увлеченный до крайности своими разглагольствованиями, не остановился, пока не закончил свой рассказ.
— Использование перьев гусей, лебедей, индюков и журавлей, — продолжал он, — датируется, по-видимому, не ранее как пятым веком. Сиамцы пользовались карандашом. Китайцы и сейчас, как в древние времена, используют щетку из кроличьей шерсти, чтобы сделать письмо аккуратным и изящным. В те давние времена чернила были совершенно не похожи на наши, роднили их с современными лишь цвет и смола, входившая в их состав: они назывались atramentum scriptorium или librarium, чтобы отличать их от atramentum sutorium или calchantum. Черный они делали из дыма смолы, рыбы, тартара, обожженной слоновой кости и толченого угля. Эти ингредиенты в расплавленном состоянии подвергались воздействию солнечного света. Восточные народы использовали гибию и квасцы, которые африканцы иногда заменяли опиумным маком или соком кальмаров. Лев Аллаций ссылается на то, что видел чернила из жженой козьей шерсти, которые, хотя и были немного красными, обладали свойствами не терять свой цвет, сохранять блеск и очень хорошо прилипать к пергаменту, так что стереть их было очень трудно. Китайские чернила, которые, как известно, применялись за 1120 лет до нашей эры, готовят из различных материалов, но чаще всего из коры сосен или сгоревшего масла. У индейцев используется отвар из ветвей дерева, называемого aradranto, из которого они и получают этот ликер, такой...
И тут, когда Бенхамин совершенно увлекся, когда смертельно скучающее выражение лица Хуаниты натолкнуло его на мысль, что его эрудиция бесполезна, и он закончил лекцию.
В эту минуту, появившись из-за угла, в квадривиум вошел человек с зажженным фонарем в руке.
— Безумец! — закричал Бенхамин, узнав дона Синдульфо, который действительно следовал за беглецами и от голоса которого трое спящих проснулись, как будто их ударили током.
— На помощь! — воскликнули несчастные, обнявшись, чтобы защитить друг друга.
Но Бенхамин, для которого этот свет был как молния для заблудившегося во тьме путника, прежде чем его друг заметил их, выбежал ему навстречу, крича, как сиракузский мудрец, когда, придумав теорию удельного веса, как говорят, выбежал из ванной голым, повторяя «эврика!».
— В чем дело, о чем идет речь? Вернулся ли к жизни мой соперник? — спросил безумец, преследуя свою манию.
— Нет. Я нашел секрет бессмертия. Давайте прочитаем, посветите мне.
Взглянув на бечевки, Бенхамин увидел, что расположение узлов соответствует армянской письменности, и ощутил прилив гордости; он-то был вполне уверен, что может похвастаться своими познаниями в данной области.
— Ну и что же здесь говорится?
Бенхамин с немалым трудом прочитал следующее:
— «Если хочешь стать бессмертным, иди в землю Ноя и...» Черт возьми!
— Что это значит?
— Я не могу понять смысл остальных символов. Это не имеет значения, — продолжал он точно в бреду. — Мы полетим на родину Патриарха и найдем решение этой неразрешимой загадки.
— А Вы, оказывается, ни черта не разбираетесь в языках, — позволила себе возразить несдержанная Хуанита. Услышав ее голос, безумец, сверливший взглядом группу из трех граций, сжал кулаки и обратился к Сянь Цзе:
— Ты мне тоже мешаешь, — сказал он, — но скоро ты умрешь.
И ученый уже готов был наброситься на нее, но вдруг, к счастью, споткнулся об одну из скамеек и упал головой вниз. Бенхамин поспешил к нему на помощь, а три женщины в испуге отступили к фонтану.
— Праведные христиане так не поступают, — в крайнем возмущении вскричала служанка из Пинто.
— Они сказали «христиане»! — тихо пробормотал своим людям церикс, который, заметив свет фонаря дона Синдульфо, стал преследовать путников. Выявив связь испанского слова с латинским, он вывел истину, губительную для анахронавтов.
— Что происходит? — спросили они, увидев, что их окружили вигилы.
— Взять их.
Все пришли в ужас.
— Я невиновна, — заявила Клара.
— Проявите уважение к императрице, —  приказала Сянь Дзе  на китайском.
— Советую Вам взять вот этого, уважаемый блюститель закона! — пробормотала служанка, указывая на опекуна Клары.
Но их крики, становившиеся все громче, оборвали, заткнув им рты кляпами. Надев на пленников наручники, вигилы препроводили их к префекту, который в ходе безудержной оргии во дворце претора наслаждался бунтом, столь благоприятным для дела Домициана.
— Помилуйте, помилуйте! — закричали все пленники, освобождаясь от своих пут и падая к ногам пьяного сенатора.
— Не тревожьте его своими стенаниями, — заметил полиглот. — Помните, он понимает только латынь.
— Ну что ж: In nomine Domini nostri Jesu-Cristi, — проговорила смертельно напуганная Хуанита, вспомнив приветствие, с которым местный священник обращался к своим прихожанам, желая им доброго утра.
— Кто смеет произносить здесь имя самозванца из Галилеи? — взревел префект, едва удерживая равновесие. — Эти христиане, которые только что осквернили статую Нерона.
— Кто из них главный?
— Этот, самый старый, — ответила Хуанита, переведя взгляд на Бенхамина.
— Подведите его к кратеру и бросьте в жерло Везувия.
На столь жестокий приказ пленники отозвались бурными рыданиями. Но прежде чем путешественницы смогли сказать дону Синдульфо хоть слово утешения, группа вигилов, которым было поручено исполнение приказа, увела его.
— Остальных,  — продолжал одетый в тогу пьяница, — приготовьте к завтрашней службе в цирке, они будут бестиариями.
— О ужас! Нас ведут в цирк, — перевел археолог и закрыл руками лицо; Клара упала в обморок, а Сянь Дзе смотрела на всех заблестевшими глазами, словно обращаясь к ним с немым вопросом, но ответа не получала.
— В цирк? Ну, не спешите,  — возразила Хуана, — если это в доме Прайса, то у меня там живет двоюродный брат.
— Нет: мы обречены, нас съедят свирепые звери.
Пленникам вновь вставили в рот кляпы, и никто не мог пожаловаться. Вигилы вывели осужденных из дворца претория, и городской префект, шатаясь, вернулся в пиршественный зал и в неистовой радости прокричал своим посетителям:
— У народа будут бестиарии: мир в Помпеях пока обеспечен.
И действительно, несколько часов спустя, в лучах восходящего солнца, бедный опекун с ногами, сбитыми в кровь от мучительного восхождения на Везувий, упал в глубокое жерло вулкана, в то время как его спутников привели в подземелья амфитеатра. Им предстояло служить пищей для зверей и развлечением для глупейших простолюдинок.
ГЛАВА XVIII. Так проходит слава земная

Я не останавливаюсь на описании амфитеатра, потому что в Испании все, за исключением слепых от рождения, видели арену для боя быков. Амфитеатр имеет с ней весьма сильное сходство. Довольно будет знать, что двадцать тысяч зрителей — все население Помпеи, в тот день с самого начала заняли места, отведенные им локариями в центральной опорной секции и других, заранее организованных распорядителями (церемониймейстерами) для зрителей, в зависимости от положения их в обществе и богатства.
Подиум, напоминавший арену для боя быков, с ярусами и раскинувшейся внизу площадью, предназначался для высокопоставленных чиновников. В нем помещалась кубикула или ложе префекта, похожее на суггестум — трон императора в Риме. Суггестум был украшен балдахином и оттого напоминал шатер. Такими же балдахинами, только менее роскошными, были покрыты места для весталок, сенаторов и представителей иностранных государств.
За подиумом шли ряды для знати, а еще дальше — места для публики, так называемые солнечные. Хотя сие сравнение не совсем верно, ибо лучи румяного Феба нисколько не беспокоили публику. И дело не в том, что облака заслонили его, совсем напротив — он великолепно сиял посреди небосвода. Но дул сильный ветер, благодаря которому, хоть сейчас и стоял восьмой день сентября, зрителям не нужно было охлаждать воздух, как они, как известно, делали во время сильной жары, используя душистую жидкость, состоящую из воды, вина и шафрана, подававшуюся по трубкам в крытую зону, предназначенную для женщин, в верхней части сооружения, и оттуда проливавшуюся дождем на участников конкурса. И солнце не затмевалось по прихоти какого-нибудь антрепренера, сбивающего людей с толку в угоду своим собственным интересам, как это сделал Касиано, которому в Мадриде в 1874 году в день внеочередной корриды разрешили вывесить знаменитое объявление: «По распоряжению властей солнца завтра не будет». Исполнение этого распоряжения заключалось попросту в том, что над головами окружающих натянули брезентовые пологи; в больших римских цирках они обычно делались из шелка и пурпура, расшитых золотом.
Под зрительным залом вокруг арены находились пещеры, своды или невысокие ложи с постиками или шлюзными воротами, запертыми на ferreis clathris (железные скобы). В них находились гладиаторы и звери, предназначенные для участия в состязаниях. Напротив располагался либитинин — дверь, через которую выносили мертвых бестиариев и отправляли в сполиарий, где с них снимали все, что у них было при себе.

Отголоски звуков горнов возвестили о приближении гладиаторов. И действительно, вскоре они все вместе появились на арене, чтобы поприветствовать публику. Публика встретила их хлопаньем в ладоши. Это выглядело так, будто на сцену вышли переодетые Фраскуэло и Лагартихо*, а публика из верхних и нижних кварталов Мадрида проводила лето в Помпеях. Ибо следует помнить, что хлопанье в ладоши и свист всегда были наиболее приемлемыми способами выражения народом своего удовлетворения или неудовольствия. И если эта последняя демонстрация проходила в театре, актер, который был ее объектом, был обязан снять маску, как бы подтверждая, что свист публики относится именно к нему.
Очистив арену после своего сражения, эсседарии, стоявшие кольцом, снова услышали горн. Появились бойцы, сражавшиеся на колесницах, по примеру галлов и бретонцев. Тут же возникли гопломахи, вооруженные с ног до головы, и их противники — провокаторы. И все их поединки, к большому неудовольствию толпы, свелись к нескольким незначительным стычкам без каких-либо последствий. За ними были выставлены мирмиллоны или галлы, которые, используя копье и щит, подобно выходцам из Галлии, сражались с ретиариями. Последние преследовали их с сетью и трезубцем, крича им: «Galle, non te peto; piscem peto», что означало «Галл, я не хочу тебя; я хочу твою рыбу». Они имели в виду металлическую рыбу, которая крепилась на верхушках их шлемов и изображала двух сражающихся. Но то ли галл потерял свои шпоры, то ли рыбак сыграл роль скорее удочки, нежели сети, стало ясно, что один из соперников, к несчастью, споткнулся, и оба они упали на бок. Публика засвистела им и не умолкла даже после того, как председательствующий консул пустил в ход дубинку.
Наконец, настала очередь меридианов, гладиаторов, которые сражались в середине дня и время выступления которых, строго говоря, было вечерним, пятым по счету. Их битва интересовала многих и в связи с другим обстоятельством. Оба бойца были рудиариями, то есть, прослужив три года подряд, получили рудис, толстую палку с узлами, символ выхода на пенсию или увольнения, и в цирке они должны были появляться снова только, как и в тот раз, по воле вездесущей власти.

Встреченные аплодисментами и одобрением губернатора или префекта-президента, они взялись за арма люзория — деревянные мечи, которым награждали гладиаторов за различные достижения. И с ними рудиарии начали тренироваться, скрещивая их в непрерывных столкновениях: своего рода демонстрация, вроде той, во время которой пикадоры стучат пиками о забор; такая демонстрация у римлян называлась пролюзио. Но во время этой демонстрации стоило держать ухо востро. Едва прозвучал горн, они сложили свое игрушечное оружие и взялись за настоящее, смертоносное. Им они наносили каждый удар друг другу так, словно то было благословение Божье.
Так они и сделали; и поскольку они оба были  известными убийцами, более удачливому — я не знаю, был ли он самым сильным— стоило большого труда сбить с ног своего противника, который упал навзничь, повалившись на песок.
При виде крови народ издал восторженный рев. Победитель поглядел на зрителей в знак того, что, имея право даровать побежденному жизнь или обречь его на смерть, он может помиловать его, выставив ладонь со сжатым большим пальцем. Но жажда крови была так сильна, что судьи, вместо того, чтобы выставить сжатый кулак, вытянули большой палец и единодушно прокричали: «recipere ferrum», что означало требование убить побежденного. Все, что оставалось префекту, — одобрить то, чего жаждала публика. Но он то ли из жалости, то ли из чувства упрямого противоречия, взмахнул белым платком в знак того, что на данный момент дарует побежденному миссио, то есть помилование от имени августейшего монарха. То был акт милосердия исключительно формальный, поскольку к тому времени раненый был уже мертв. Вытащив его тело с арены с помощью крюков, которые тянули четыре раба, два эдила вышли, чтобы отдать победившему бойцу серебряную пальмовую ветвь, присуждаемую за его доблесть. Зрители, посчитав, что победитель достоин высшей награды, начали выкрикивать:
— Лемниски! Лемниски!
И префект, чтобы не возбуждать недовольство, согласился на это требование, распорядившись передать гладиатору взамен пальмовой ветви гирлянды из цветов, скрепленных шерстяными лентами — символом лемнискатов. Таким образом, победитель освободился от рабства, с того самого момента перейдя в категорию гладиаторов-вольноотпущенников.
Довольный шепот и ерзание на сиденьях, на всех собрание служащие признаками предвкушения главного зрелища, возвестил о том, что наступила очередь бестиариев.
Клару и Сянь Дзе, удрученных тяжестью столь ужасного положения, в котором они очутились, почти насильно увели солдаты, поскольку из-за своего подавленного состояния они не могли ходить. Бенхамин крепился и, стараясь сохранить мужество и относиться ко всему философски, спокойно продвигался вперед. Одна Хуанита проявила неподобающую ситуации решимость, выйдя на арену смело, точно мальчишки, которые выпрыгивают на арену, чтобы обогнать быка с шариками на рогах. Уже избежав нескольких неминуемых опасностей, она считала себя неуязвимой, если понимать ее выражение именно как отражение неуязвимости. Аплодисменты, которыми разразилась публика, едва увидев ее, по силе можно сравнить только с овациями, которые Мадрид устраивал плохим комедиям.
Пленники были одеты в штаны и короткую тунику, а их руки и ноги были связаны кожаными ремнями, как у воинов-дикарей из Ломбардии. В правой руке они держали деревянные мечи, а в левой — кусок красной ткани, предназначенный для того, чтобы раззадорить зверей перед сражением. Возможно, именно этот обычай предшествовал нашей традиции убивать в духе Пепе-Хилло.
Когда пленников привели в кубикулу к префекту, они были вынуждены трижды произнести приветствие «идущие на смерть приветствуют тебя». Но Хуанита, заядлая шутница, желая щегольнуть своим знанием латыни, держала оружие в вытянутой левой руке за спиной, изобразила, словно она снимает шляпу, и сказала сенатору:
— Господь с Вами. Поднимаюс же тостус за то, чтобы Вы лопнулис, как паршивый песус, от несварения желудкуса из-за кровяного колбасиуса. Желаю Вам всяческой хвори.
Речи стихли, бойцы рассредоточились по арене, охранники удалились, и префект дал сигнал выпустить зверей на волю. Хуанита, отдав честь перед пещерой, приготовилась к выступлению, и двери повернулись на петлях. Но вместо львов из ливийской пустыни на арене цирка появились Луис и Пенденсия со своими пятнадцатью товарищами по оружию, сжимавшие револьверы, уже подвергнутые воздействию неизменности, которой злополучный дон Синдульфо научил их пользоваться во время своего первого приступа безумия.
Едва пленники увидели их, все, даже Сянь Дзе, хотя воины были ей незнакомы, и Бенхамин, который сочувствовал всем им, в одно мгновение бросились к воинам.
— Разве я не говорил вам об этом? —вскричала служанка из Пинто. — Вы прямо как спаржа, простите за выражение: отрежут вам голову, и тут же появится другая.
Но случай был не самым благоприятным для столь остроумных сравнений. Зрители, обманутые в своих надеждах и понявшие по тому, что они видели, что их обманули, разразились криками:
 — Измена!
И, вскочив со своих мест, они обнажили мечи и приготовились штурмовать арену, чтобы собственными руками совершить месть.
Луис, который уже это предусмотрел, приказал своим людям построиться в каре и, поставив женщин в центр, прежде чем толпа успела очистить трибуну, дал залп, не жалея патронов. Последовала изумленная пауза: но доблесть помпейцев была неоспоримо велика, и, не имея времени найти объяснение этому феномену, они возобновили наступление с еще большей яростью, и лишь повторное кровопролитие заставило их слегка замешкаться. Робкие остановились; у более храбрых был только один крик:
— Вперед!
Они уже начали выбираться на арену, когда Луис, приказав вести по зрителям сильный огонь, устроил своего рода охоту, последствия которой повергли их в ужас. Те небольшие военные орудия, которые сеяли смерть на таком расстоянии, непрерывно стреляя снарядами, обрели в их глазах сверхъестественный характер, который они, не колеблясь, приписали неумолимому гневу своих богов. Началась паника, и зрители бросились врассыпную.
О сила прогресса, позволившая горстке людей наблюдать, как в их присутствии обращают в бегство двадцать тысяч легионеров-завоевателей со всего мира!
Амфитеатр опустел. Затем последовали бурные выражения чувств, сетования на неблагоприятную судьбу опекуна, для спасения которого все попытки были сочтены бесполезными, поскольку приговор, должно быть, уже был приведен в исполнение; и, наконец, объяснения, и в особенности того, каким образом сынам Марса удалось вернуться. Оно оказалось чрезвычайно простым.
Мои читатели, несомненно, помнят несколько ударов молотком, которые дон Синдульфо и Бенджамин услышали во время прогулки по Анахронопете в ночь, когда они ночевали в Китае. Что ж, это и были военные, которые в поисках более надежного убежища для перелета по воздуху, чем сундуки с провизией, соорудили из брезента, который был в трюме, огромный шезлонг или гамак, который они натянули в пустом пространстве подиума и с которым сообщались через отверстие, снабженное люком. Для более тщательной маскировки использовалась соответствующая заслонка, расположенная рядом с выходным шлюзом. Через нее пригодный для дыхания газ поступал по резиновой трубке через простое отверстие.
—Таким образом, — заключил Пенденсия,— когда дон Пичичи, которого мы разышкивали, решил бросить нас в проштранштво, он лишь предоставил нам возможность построить свой собственный дом.
После того, как все воздали благодарности Богу и как следует порадовались возвращению военных, Бенхамин сказал:
—А теперь в путь. Нас ждет земля Ноя.
С этими словами он вынул из сундука веревки, которые после стольких испытаний сохранились целыми и невредимыми.
Опьяненные своим счастьем, все машинально последовали за ним. Но, подойдя к двери, они обнаружили, что она заперта, и по крикам толпы снаружи пришли к выводу, что выламывать ее было бы неразумно. И действительно, все собравшиеся тащили мебель, корзины, бревна и столько посуды, сколько требовалось им для возведения баррикад, воздвигли  колоссальную стену вокруг здания, в котором анахронавты должны были умереть от голода.
Положение было тяжелое. Собравшись в круг, анахронавты уже было начали обсуждать, что бы им предпринять, как вдруг по всему городу прокатился ужасающий грохот и пространство озарилось ярким светом. Это так напугало участников экспедиции, что они, забыв, в каком времени оказались, подумали, что сработала какая-то мина, с помощью которой местные жители хотели подорвать здание.
— А вы подумайте, какая сегодня дата, — сказал Бенхамин. — Как вы полагаете, в каком дне мы оказались?
— Для нас это всегда вторник, — отвечала Хуанита.
Со вторым землетрясением тревога усилилась. Археолог побледнел как смерть и, вдыхая запах серы, которым пропитался воздух, крикнул, взъерошив волосы:
— Черт возьми!
— В чем дело, что происходит? —спрашивали его участники экспедиции.
— Да...это же... 8 сентября семьдесят девятого года от Рождества Христова! ... Извержение Везувия! ... Мы попали в последний день Помпеи!!!...
И он не успел закончить фразу, когда земля содрогнулась в конвульсии, и могучая сила сотрясла амфитеатр до основания, обрушив большую часть его стен и швырнув их через арену в сторону путешественников, хотя, к счастью, обломки никого из них не задели. Лава лилась потоками, а из-за пепла было трудно дышать.
— Спасайся кто может! — закричал Бенхамин, едва успев подняться на ноги. И все путешественники бросились в проем, перешагивая через трупы, опаленные извержением, не обращая внимания на страдания умирающих и отчаяние живых.
Неизменяемость, которой они подверглись, делала их нечувствительными к каким-либо физическим воздействиям и позволила им беспрепятственно достигнуть Анахронопета. Расплавленные вещества скользили по их плоти, не прилипая.
Забравшись в Анахронопет, Бенхамин вывел машину в атмосферную зону, где она смогла прийти в движение. Послышался звонкий грохот, подобный тому, какой производит камень, ударившись о сливную трубу. Но колосс уже начал свой головокружительный полет и, пожирая время, бросился обогащать науку открытиями прошлого, в то же время оставив после себя болезненный урок для будущего.

Глава XIX. Кораблекрушение в воздухе

Поскольку путешественники решили ни в коем случае не останавливаться, путь, по которому им предстояло пройти, стал самым длинным за все их путешествие. Они находились в 79 году от Рождества Христова. А Всемирный Потоп, как всем известно, случился в 3308 году до нашей эры.
Хотя область, в которой летел Анахронопет, находилась намного выше той, где образуются бури и анахронавтам нечего было опасаться бедствия, которые могут произойти по вине человека, они тем не менее сочли своим долгом действовать благоразумно и приняли решение остановиться чуть более в позднем периоде, говоря исторически. Ибо при движении в обратном направлении высадиться попозже значило ступить на землю раньше, чем случится великая катастрофа.
Их целью было встретиться с Ноем. А поскольку этот заселитель мира прожил еще 350 лет после того, как покинул ковчег, они могли не только избежать непредвиденных обстоятельств потопа, но и быстрее узнать секрет бессмертия, высадившись в 2958 году (до нашей эры), когда наступила его смерть. Или, допустим, через 3037 лет после разрушения Помпеи и через 79 лет, которые стоило добавить, чтобы оказаться в первом веке нашей эры.
Однако, поскольку перед смертью Ноя он вряд ли смог бы поведать анахронавтам о бессмертии и, кроме того, у них была власть над временем, они решили миновать еще несколько десятилетий на случай непредвиденных событий и высадиться в 3050 году — за тринадцать лет до смерти патриарха, через 937 лет после его рождения и еще через 258 лет после рассеяния народов.
Таким образом, если округлить, то с учетом того, что за день они пролетали пять столетий, им требовалось семь дней (включая остановки в атмосфере для принятия пищи), чтобы пройти упомянутые тридцать с половиной центурий. Но анахронавты сохраняли бодрое настроение, хотя временами их беспокоили воспоминания о доне Синдульфо, да и припасов у них оставалось на два месяца. Так что, перфразируя известную поговорку, если ничто не длится дольше, чем неделя голода, то анахронавты полагали, что все, что покороче, может таить в себе лишь счастье.
Экспедиция началась как нельзя лучше. Пассажиры беспечно тратили время, рассказывая Сянь Дзе о чудесах изобретения и о перипетиях своего путешествия (хотя и не упоминали ее родства с изобретателем, чтобы избавить от горечи вдовства) и строя планы на свое будущее, которое, как все предполагали, будет розовым и сладким, словно благовония викария.
Они преодолели немногим более половины пути, когда на четвертый день, в тот полуденный час, когда машина рассекала чистейшее небо, аппарат внезапно перестал работать.
— Что происходит? — с недоумением вопрошали все.
— Может, нам стоит перезарядить ружья? — повторила Хуанита.
Но тревога Бенхамина не позволила никому насладиться шуткой как следует.
— Может быть, нарушение непрерывности... — произнес он задумчиво.
— Тогда, если ток не возобновится, мы разобьемся, столкнувшись с землей, — предположил Луис.
— Однако, — возразил полиглот, — мы не двигаемся с места.
— Как! То ешть не поднимаемша и не опускаемша?
— Нет.
— Значит, закончим в тюрьме, подобно Кеведо.
И под наблюдением Бенхамина путешественники погрузились в изучение механизма, но не обнаружили никаких повреждений, которые позволили бы им найти ключ к разгадке. Целый день они тщетно пытались найти причину поломки, и с наступлением темноты страх, у которого, как известно, глаза велики, разросся до значительных масштабов. Немногим удалось задремать; уснуть не удалось никому. С рассветом поиски возобновились, и поскольку все они обладали примерно одинаковым уровнем познания в механике, мнения у всех были разные.
На третий день, в качестве последнего средства спасения, не сообщив Бенхамину о том, что они сочли прекрасной идеей, солдаты решили уменьшить вес Анахронопета и начали выбрасывать из грузового люка все коробки и мешки, которые там оказались, независимо от их вида или содержимого. Они уже заканчивали эту работу, когда Бенхамин, услышав грохот, спустился в трюм:
— Ах вы, негодники! Что же вы делаете? Остановитесь! — закричал он в исступлении.
— У нашего корабля слишком тяшелые внутренношти!
— Но вы оставляете нас без провизии. Положение наше ужасно: мы потерпели кораблекрушение в воздухе!...
Этот крик вызвал панику. Всякая надежда была потеряна. Из-за необдуманных действий солдат у экипажа «Анахронопета» теперь не было еды, поскольку оставшихся припасов едва ли могло хватить на сорок восемь часов.
Такая опасность, несомненно, была самой серьезной из тех, которым они когда-либо подвергались.
— Кто придет нам на помощь? — спросила подопечная дона Синдульфо, и глаза ее наполнились слезами.
— Позвольте вам заметить, что может появиться какой-нибудь кукловод из тех, что летают на воздушном шаре, и он накинет на нас веревку, — весело говорила Хуана, которая по своей способности никогда не унывать могла бы посоперничать со знаменитым Панглосом.
— Здесь есть аэронавты? — разочарованно воскликнул археолог, оценивая ситуацию. — Знаешь ли ты, что мы находимся в 1645 году до нашей эры, над самой пустыней Син?
— Если мне дадут трос, я соглашусь спуститься вниз, чтобы осмотреть горизонт, — предложил Пенденсия.
Но на борту не было такой длинной веревки. Даже если бы можно было спуститься, отважный андалузец не смог бы оказаться на земле, разве что корабль вдруг начал движение так же внезапно, как и остановился. Таким образом, спасение потерпевших кораблекрушение было возложено на эту слабую, но единственную возможность, и в качестве меры предосторожности употребление пищи было урезано.
Через шесть дней после сокращения рациона им уже нечего было брать в рот. К седьмому им пришлось измельчить вещества, содержащие хоть какой-нибудь сок, и приготовить своего рода муку с древесными опилками. К восьмому дню путешественников начало лихорадить. К девятому дню не осталось никаких средств к существованию, а воздуха, проникавшего через все открытые окна, недоставало для дыхания тех несчастных, которые мучились от жажды и голода.
На рассвете десятого дня путешественники лежали, распростершись, на полу лаборатории, внешний вид которой более всего походил на поле битвы, усеянное трупами.
— Давайте решим, что делать, — спросил Бенхамин с придыханием, выдававшим его отчаяние.
— Бросьте нас на произвол судьбы, —крикнул один из солдат. С эти предложением согласились все сыны Марса, игнорируя мольбы, с которыми к ним обратились обезумевшие женщины.
— Минутку на размышление, — сказал Луис, думая о Кларе. — Может быть, кому-нибудь придет в голову другой, менее жестокий план.
— Нет, мы настаиваем на этом, — закричали милиты, приняв угрожающий вид.
— Они верно говорят, — возразил Бенхамин. — Для нас нет спасения; вот уже десять дней аппарат не движется.
— Как и наши шелудки.
— Голод терзает нас, и наш инстинкт самосохранения заставляет нас прибегать к крайним мерам.
— Как жаль, что евреи убили дона Синдульфо! — пробормотала решительная Хуанита. — Кто еще хочет, чтобы он был здесь, с нами?
— Зачем? Лишний рот кормить!
— Нет, сеньор; чтобы сделать из него козла отпущения.
Едва услышав про козла, путешественники собрали в себе последние силы и встали. Но, убедившись, что это всего лишь иллюзия, они подавили вздох и снова упали.
— Хватит тянуть время! — настаивали просители.
— Помилуйте, помилуйте! — пробормотала Клара, стиснув руки Луиса.
— В последний раз, — вмешался влюбленный капитан, обращаясь к своим, — я призываю вас проявить милосердие к женщинам.
— Да. Ибо сейчас мы существуем лишь за тем, чтобы смешить их.
— Нет!
— Что ж: я отдам свою жизнь за их.
— Это дело другое. На это я соглашусь, потому что рано или поздно настанет очередь каждого. Теперь ты убедишься в моей любви, Хуанита.
— Почему?
— Потому что я тысячу раз говорил тебе: «Я так тебя люблю, что готов съесть». И если до тебя дойдет очередь, я докажу тебе свою любовь.
Потеряв от голода всякое понятие о гуманности и уважении, солдаты, поднявшись на ноги, с такой силой требовали выполнения своего требования, что было бы безрассудством, если бы, приняв это за справедливость, они создали законы из прихоти, которые могли измениться в зависимости от превратностей судьбы.
— Я сдаюсь, — сказал Бенхамин. — Давайте начинать. Для начала запишем имена. Нужна бумага.
— Бумага? Мы сожрали все до последней купюры.
— Тогда давайте тянуть соломинки.
— Мы и их съесть можем, что Вы.
— А, знаю, — продолжал полиглот. — Здесь у меня есть моя коллекция минералов и драгоценных камней; каждый берет по камушку, первоначальный цвет которого соответствует его названию. Так, например: Луис, лазурит: Пенденсия... жемчуг: Клара, коралл.
— Вы, Бенхамин, возьмите зеленый, —вмешалась Хуанита.
— Зеленый начинается с буквы З.
— Нет, возьмите, у Ваш ведь желудок беждонный.
Раздав эти новоиспеченные бюллетени, они сунули их в носовой платок и приготовились бросить жребий.
— Посмотрим, посмотрим! Невинная рука.
— Главное, чтобы это была не рука шудьбы…
— Вы, Клара.
— Я не хочу нести ответственность за смерть моего ближнего, — сказала подопечная дона Синдульфо, уклоняясь от предложения.
— Ты, Хуана.
— Нет, я наверняка вытяну валета. Обратитесь лучше к императрице, ведь именно она учреждала правосудие в Китае.
Они уже собирались отдать платок Сянь Дзе, когда через одно из вентиляционных отверстий вывалился какой-то человек, и все разом повернули головы в ту сторону.
— Дон Синдульфо! — крикнул археолог, выронив камни.
— Безумец! — воскликнули окружающие, не смея поверить в то, что видели.
Это и в самом деле был бессердечный опекун, который, возбужденный безумием, хотя и беспомощный от голода, предстал перед их глазами настолько худым, что походил на скелет.
Как он там оказался? Очень просто. Когда дона Синдульфо бросили в жерло Везувия, его тело вместо того, чтобы опуститься на дно, задержалось на одной из выступающих скал внутри кратера. Сила неизменности, воздействию которой он подвергся, позволяла ему не только выдерживать падение без малейших повреждений, но и выдерживать высокую температуру жидкой лавы. Когда произошло извержение, его вышвырнуло в пространство вместе со скалой, на которой он покоился. В тот самый момент Анахронопет покинул Помпеи, прервав притчу, рассказанную доном Синдульфо, и изобретатель влетел в одну из выхлопных труб, точь-в-точь так, как попадает письмо в почтовый ящик. Как раз дон Синдульфо и произвел тот странный стук, который путешественники приняли за удар камня о корабль.
— Итак, после того, как Вы выбрались из вулкана, вы прокрались в Анаканопет через вентиляционные отверстия?
— Да, чтобы осуществить свою месть.
— Каким образом?
— Когда я услышал, что моя племянница и Луис наслаждаются величайшей из радостей, и увидел моего соперника, которого, как я думал, уже нет в живых, ревность вновь возобладала надо мною с роковою силой, и мне пришла в голову мысль, что мы все должны умереть вместе.
— Но как мы это сделаем? — переспросил его коллега.
— Я остановил Анахронопет, запустив секретный механизм, который никто из вас не знает, и забросил нас в бесконечные глубины атмосферы и насладиться вашей медленной смертью.
— Негодяй! — закричали солдаты. — Вы должны умереть!
— Да, умрите: Вы будете первым, кого мы принешем в жертву во имя нашего шобственного холоклашта.
— Убейте меня, убейте на здоровье. Я все равно погибну. Поэтому от вашей судьбы вам не уйти.
— Вы правы, — возразил Бенхамин, — мы так ничего не изменим.
— Да, но еда-то подоспела раньше, — возразила служанка из Пинто.
— Значит, спасения не будет?
— Ни для кого. Мы все умрем.
— Именно, умрем. Но кровавая бойня начнется с Вас.
— Взять его, друзья!
Солдаты бросились на дона Синдульфо, несмотря на сопротивление Сянь Дзе, которая жестами просила у них прощения у человека, к которому она испытывала столь непреодолимую симпатию. Гусары уже собирались нанести ему смертельный удар, когда благотворный дождь, проникший через просвет в потолке, остановил этих кровожадных созданий.
— Вода! — произнесли все, открыв рты, чтобы поймать небесную росу.
— Это снег! — воскликнула Хуанита, заметив, что роса скорее походит не на камни, а на хлопья.
— И не шнег! — радостно повторил Пенденсия, смакуя его. — Внутри там как будто горох.
Бенхамин, который до тех пор оставался безмолвным, ударил себя по лбу и полным радости голосом произнес:
— Мы спасены!
И он побежал за библией, которая лежала в шкафу, в то время как дон Синдульфо в отчаянии взъерошил волосы, уже предчувствуя свое поражение.
— Послушайте, — настаивал полиглот, листая книгу, — Исход, глава XVI. «И пришло все общество сынов Израилевых в пустыню Син, что между Елимом и между Синаем». Мы сейчас находимся именно здесь.
— Ну и что? — спросили ошеломленные окружающие, увидев, что сотни птиц, окутанных дождем, падают в просвет, оживляя лабораторию своими голосами и хлопаньем крыльев.
— «Вечером налетели перепела и покрыли стан, а поутру лежала роса около стана… И увидели сыны Израилевы и говорили друг другу: что это? Ибо не знали, что это. И Моисей сказал им: это хлеб, который Господь дал вам в пищу...и нарек дом Израилев хлебу тому имя: манна».
— Манна! Благослови нас Бог!
И анахронавты упали на колени.
— И теперь вы будете упорствовать в своем преступном замысле? — спросил Луис у своего дяди.
— И паломничество длилось сорок лет, — вставила Хуанита. — Поскольку к тому времени, как у нас закончатся припасы, у вас останется время посмотреть, как они будут ворковать.
— Напрасно вы боретесь, — воскликнул побежденный и униженный наставник. Везите меня, куда вам заблагорассудится.
— В землю Ноя на Арарате, — крикнул Бенхамин.
— Будь что будет, — пробормотал мудрец, но вполголоса добавил: «Я все еще смогу отомстить».
И путешественники, собрав в изобилии этот небесный хлеб и успокоив свои истощенные силы, заставили дона Синдульфо прекратить мешать движению Анахронопета, а затем из предосторожности заперли его в каюте с часами, чтобы не пострадать от очередного приступа его безумия.
— Не ешьте перепелиные перья, мы шделаем из них плюмаж для ученого.
— Разве я не говорила Вам об этом, сеньорита? — заметила Хуана. — Мы как куклы-неваляшки: даже если нас ставят вниз головой, мы все равно поднимаемся на ноги.
И Анахронопет величественно двинулся дальше, над землею избранного Богом народа. Анахронавты все еще видели, как они пересекали пешком Красное море, в то время как его воды, смыкаясь за ними, образовывали огромную могилу для армии фараона Эхнатона.

ГЛАВА XX. Лучшая из всех исключительно потому, что последняя

Пастухи мирно отдыхали, укрывшись от дневной жары, пока скот бродил по склону горы и по берегам двух рек, пересекающих ручьи и, казалось, прощающихся друг с другом, словно предчувствуя, что в своем течении они расстанутся, чтобы никогда больше не встретиться.
Земледельцы долины, собравшись семьями, спали у своих палаток, укрытые от солнечных лучей. Возможно, они мечтали о добыче, которую они захватят ночью, напав на соседнее племя.
Женщина, низведенная в те времена до состояния животного, наименее избалованного из людей, выделывала шкуры, которые должны были служить облачением для могучего Триптолема* и неутомимого Нимрода*, или разделывала кусок мяса. Остатки этого куска, если ей удавалось отбить их у собак, служили для нее вознаграждением за материнство.
Над лагерем на невысоком холме возвышалась палатка вождя племени. В ней вождь и старейшины организовывали грабежи и улаживали разногласия в племени приговорами, далекими от настоящего правосудия.
Приземление Анахронопета в этой беззаботной долине вызвало в толпе кочевников то суеверное и трусливое изумление, которое неизвестное всегда вселяет людям невежественным. Проснувшись от клича дозорных, все схватились за пращи, жезлы и бросились к собравшемуся совету и стали наперебой спрашивать, следует ли им готовиться к нападению или к обороне.
Хотя приземление транспортного средства выглядело в их глазах чем-то сверхъестественным, а костюмы путешественников лишь усилили их замешательство, малочисленность анахронавтов по сравнению с племенем вернула людям решительность, и было решено позволить им продвинуться вперед, чтобы в нужный момент отнять у них одежду и распределить женщин среди тех, кто больше всего отличился ночью, отразив внезапное нападение врага.
В этот момент черноватое облако, которое незадолго до этого начало показываться из-за горизонта, окутало долину. Хлынул ливень.
— Эй, там, в палатке! — крикнул Бенхамин, подойдя вместе с остальными к жилищу старейшин.
— Мне кажется, что и здесь нас примут с таким же радушием, как и дома, —пробормотала Хуанита, видя отношение людей.
— Как Вы посмели нарушить спокойствие нашего лагеря?
— Мы странствующие путешественники и просим, чтобы нас приняли, как гостей.
— Платите.
— Посмотрите, как мы истощены, —продолжал полиглот. — Дайте нам какую-нибудь пищу, чтобы мы подкрепили наши силы.
И в самом деле, путешественники, которые уже наелись перепелов до отвращения, жаждали любой ценой приобрести скромную касуэлу с чесноком.
— Отдайте нам взамен свою одежду, —повторил вождь племени. — Здесь можно получить что-то только взамен на что-либо другое.
Когда обмен состоялся, вождь приказал передать путешественникам молоко, фрукты и пару молочных ягнят.
Тем временем буря продолжала бушевать, и эхо электрических разрядов разносилось по долине с оглушительным грохотом.
— Посмотрите, посмотрите на это собрание почтенных старцев, — повторял Бенхамин, захваченный своей идеей и с восторгом созерцая подтверждение своих надежд в этих убеленных сединами головах. — Клянусь, они наверняка владеют секретом бессмертия!
— Школько Вам лет, папаша?
— Пятьсот семьдесят пять, — повторил собеседник, услышав вопрос Пенденсии, который перевел для старика Бенхамин.
— Ваш двойник, — сказала Хуанита дону Синдульфо, который, погрузившись в раздумье, лишь улыбался от удовольствия каждый раз, когда молния озаряла палатку своим ярким светом.
— Вы, мошет, и ш Мухаммедом знакомы?
— Я полагаю, дон Бенхамин, было бы благоразумно, — заметил гусарский капитан, — пока у нас достаточно еды, раскрыть свою тайну, чтобы мы взяли курс на наши земли.
— Да... я собираюсь осуществить свою заветную мечту.
Дрожа от волнения и окруженный своими спутниками, которые после стольких опасностей надеялись вкусить радость победы, палеограф вытащил бечевки, найденные им в Помпеях, и с трепетной осторожностью показал их вождю племени.
— Посмотрим, — сказал он ему, — сможете ли вы расшифровать для меня это письмо. Мне удалось истолковать только первые несколько символов.
Все окружающие затаили дыхание. Пятисотлетний патриарх перебрал узлы между пальцами и вдруг разразился громким смехом:
— Смотрите, смотрите! — воскликнул он, передавая это свидетельство своим соплеменникам, которые, бесстыдными жестами демонстрируя презрение, захохотали вслед за стариком.
— Итак, что же там, хоть бы вкратце? — с недоумением спросил Бенхамин.
— Это все глупости мечтателя Ноя, советы, которые он разослал всем племенам, чтобы исцелить нас от того, что он называет развращением.
— Что? — прервали его окружающие, предчувствуя, что их ждет разочарование.
— Он знает, что мы занимаемся только грабежами и разбоем, и утверждает, что неизвестный нам Бог якобы собирается наказать нас, обратив на нас свой гнев.
— Не похоже, чтобы Потоп научил вас хоть чему-нибудь, — возразил Бенхамин на это столь же очевидное, сколь и бесстыдное признания.
— Потоп? Понятия не имею. Мы пришли с земель, которые находятся далеко отсюда.
— Но разве у вас не было всеобщего потопа?
— Не на моей памяти.
— Что ж, значит, я был прав, когда говорил в Атенеуме*, что этот катаклизм не был всеобщим. Итак, давайте-ка вернемся к нашему делу. Здесь сказано: «Если хочешь стать бессмертным, иди в землю Ноя и"...
— И он, — продолжал старик, толкуя Писание, — научив тебя познавать Бога, даст тебе вечную жизнь».
Путешественники не смогли скрыть возмущение из-за Бенхамина, поняв, что практический секрет бессмертия оказался  всего лишь моральной заповедью. Это все прекрасно объясняло: веревки, передававшиеся из поколения в поколение, были закопаны под статуей Нерона каким-то жителем Кампании*, христианином, желавшим избежать преследований в первом веке. Бежавший же с запада в Китай, его потомок, посвященный в его тайну, перебрался в Хэнань, чтобы распространять учение Спасителя, за столетия до славных походов католических миссионеров на Дальний Восток.
— То есть, получается… — лепетал покрасневший полиглот
— Что вы заставили нас пройти испытания Каина, — повторила Хуанита, — чтобы узнать то, что мы и так с детства знали из катехизиса отца Рипальды.
— Вше вы, ученые, обманщики!...
Они бы спорили еще долго, если бы не ужасный взрыв, который, казалось, потряс мир до основания. После него наступила гробовая тишина.
Дождь хлынул с такой силой, словно с неба вылился целый водопад, и все, движимые неясным предчувствием, попытались выбежать из палатки. Но тут в нее вбежал пораженный часовой.
— Спасайтесь! — сказал он в ужасе, — Небосвод рушится, реки вышли из берегов, а долина исчезла под клубящимися волнами пенного моря. На гору!
— На гору! — вскричали люди племени, исчезая вместе с палатками: одни в панике бежали, других унес ураган.
Женщины, потеряв рассудок, мешали сбежать анахронавтам, которые с ужасом наблюдали, как по воде плывут трупы, как выжившие поднимаются на высоту, как пространство озаряют огненные вспышки и как на черном фоне горизонта поднимается эта клокочущая жидкая масса, пока она не облизывает вершину холма, которые служили им основой.
— Шмелый выпад, гошпода! Будет ли Потоп?
— Это невозможно, — сказал Бенхамин. — Эта катастрофа произошла в 3308 г. до н. э., а мы приземлились в 2971 г., то есть на 337 лет раньше.
— А как же моя месть? — воскликнул дон Синдульфо c сатанинской радостью.
— Что Вы имеете в виду?
— Вы заперли меня, точно дикого зверя, в комнате с часами, и я перевел их назад, чтобы вы, руководствуясь ложным расчетом, стали заодно со мной жертвой этого всеобщего бедствия.
В ответ на слова безжалостного безумца послышался протяжный рев. Положение, в котором находились путешественники, было опасно: вода размывала камни холма у них под ногами, а темнота была настолько плотной, что нельзя было увидеть предметы, располагавшиеся всего в двух шагах. Силы Луиса истощились под весом его драгоценной ноши. Тем не менее он попытался взобраться на вершину мыса. Но порыв ветра сбил его с ног, и Клара, высвободившись из его объятий, упала в пропасть.
— Предоштавь это мне, я плаваю, как рыба! — сказал Пенденсия и бросился в воду. Но, не пострадав при падении благодаря раствору неизменности, вместо того, чтобы погрузиться в жидкость, он обнаружил бездыханное тело Клары, лежащее на твердой поверхности. Небо озарила вспышка десятков молний. Ее сверкание позволило бесстрашному солдату оценить бесконечную щедрость Провидения, и он резким криком воспел ей целый хвалебный гимн.
— Краабль! — воскликнул он, узнав Анахронопет и вспомнив его свойство двигаться назад во времени.
Это действительно был корабль, который смыло течением. Он плыл по волнам к дальнему склону холма, который теперь был причалом, а не могилой.
Дон Синдульфо, ослепленный гневом, с налитыми кровью глазами первым ворвался в Анахронопет.
Клару и адъютанта Луиса удалось легко перенести на борт по галерее, и мгновение спустя путешественники, прорываясь сквозь потоки молний и дождя, взяли курс на самые спокойные и чистые зоны древней атмосферы.
Занятые уходом за пострадавшими женщинами и беспокоясь о том, что они слишком долго находятся в обмороке, анахронавты заметили, что они уже в пути. Но никому не пришло в голову спросить, кто именно привел колосса в движение. Луис, обеспокоенный тем, что из-за их нового поворота событий его бедный дядя может совершить еще какую-нибудь пакость, выставил четырех часовых для того, чтобы те на отведенной каждому площади нескольких квадратных футов вокруг механизма следили за ней.
В первые несколько часов они не были уверены, что смогут спасти этих находящихся в обмороке женщин, измученных столькими предыдущими несчастьями. Но молодые люди обычно помнят среди своих поражений о неоспоримом естественном праве, которое помогает им оставаться в живых и вызывает весьма внезапный порыв, подобный тому, который вернул наших дорогих путешественников к жизни.
Они все обнялись, как будто избежали какой-то большой опасности, поскольку, как мне кажется, они не чувствовали ни надежды, ни страха, и никто не думал ни о чем, кроме ожидавшего их счастливого возвращения.
— Ах! — говорила Хуанита. — Когда же я вновь услышу, как по Мадриду разносят «Корреспонденцию»*…
— Ничего, ничего: каждой твари по паре. Штупайте, капитан, ш шеньоритой, дон Пичичи пушкай штупает ш императрицей, а я шо шлужанкой (прошу прощения за манеру укасывать), — под этим он подразумевал то, что легонько пихнул в спину девицу из Пинто,— мы идем в приходшкую церковь, швященник запишывает наши имена, и ш тех пор мы живем долго и счастливо.
— До этого мы нескоро дойдем, — возразил Луис.
Именно тогда полиглот обратил внимание на головокружительную быстроту, с которой они летели. Но, не зная, была ли это их вина, он ничего не сказал и просто пошел в комнату учета времени, чтобы свериться с хронометром, который, к его ужасу, был разобран, стрелки застыли на 3800 году, году Всемирного потопа, который они преодолели семью часами ранее.
— Что это, черт возьми, такое? —встревоженно спросил он себя. И, открыв один из иллюминаторов в лаборатории, он попытался определить их местоположение. Это было ужасно; свет и тень сменяли друг друга, точно вибрации электрического звонка, когда переход от звука к тишине не оставляет заметного промежутка. Время от времени Анахронопет замедлялся, словно ему требовался отдых, а затем он, подобно Вечному жиду*, отправлялся в путь, как будто тайный голос кричал ему: «Лети». Извлекая максимум пользы из этих непонятных для него явлений, Бенхамин наблюдал в телескоп за эволюцией природы, которая шествовала мимо. Теперь, пересекая Древнюю Грецию, лишенную мифологических тайн, он заметил, что циклопы были на самом деле первыми шахтерами, спускавшимися в недра земли с фонарем на лбу, который поэты описали как глаз. Теперь, пересекая границы Азии и Америки, он удивился, узнав, что сибиряки были поселенцами регионов, открытых Колумбом, поскольку он видел, как их караваны пересекали то, что когда-то было перешейком, который позже, когда море разделило континенты, образовал Берингов пролив. Средиземное море исчезло, Альпы превратились в равнины, пустыни Ливии стали морем. После сыновей Каина явился труп Авеля. После Рая — сотворение мира…
Смех вывел Бенхамина из ступора: смеялся дон Синдульфо, который, видя изумление археолога, кричал в пароксизме безумия:
— Вы заставили меня мстить, и я не откажусь от этой затеи.
— Что? — воскликнули все, предчувствуя какое-то новое несчастье.
— Вы думали, что идете вперед, а теперь видите, что продолжаете отступать.
— Но разве на этом невзгоды не заканчиваются? — говорила Хуана.
— Ну, наш хотя бы не швяжали.
— Давайте повернем назад.
— Это бесполезно, — продолжал безумец, судорожно смеясь. — Разве вы не замечаете, что мы движемся с пятикратной скоростью? Нас никто не остановит: я уничтожил регулятор, и неуправляемый Анахронопет будет парить до тех пор, пока не погрузится в раскаленную массу земного шара во время его образования.
— Ужасно! ...
— Нас всех ждет смерть в хаосе.
— Хаос!
— Глядите.
И действительно — сквозь диск сиял слабый свет, начало естественного порядка и конец путаницы стихий. Но, отступая, хаотическая масса становилась все плотнее, и стекло уже не могло выдержать потоков воды, камней и огня, которые иногда хлестались ветром, а иногда оставались неподвижными и которые с силой врезались в корабль, плавающий в этой раскаленной печи. Раствор неизменности утратил свои свойства. Путешественники задыхались от исходившего от стен жара, пока, наконец, расплавленный кристалл, уступив место потоку магматических веществ, не лопнул с грохотом ста вулканов!!!...
Это была публика театра Порт-Сен-Мартен*, которая по завершении представления комедии Жюля Верна воздала должное изобретательности автора. Повеселевшая Хуанита и военные атташе, присланные нашим правительством на парижскую выставку, занимали места в галерее. На Клару, которая накануне вышла замуж за Луиса, сидела в ложе у авансцены и ловила на себе множество любопытных взглядов. Рядом с ними сидел ее опекун вместе с археологом, своим неразлучным другом, который повсюду сопровождал дона Синдульфо с тех пор, как он потерял жену на пляжах Биаррица. Оба пришли в этот современный Вавилон, влекомые духом соперничества.
Теперь читателям ясно и другое: опекун Клары уснул, и ему приснился сон. Когда по дороге он рассказал свой сон своей семье, все громко смеялись. Я очень сомневаюсь, что так же поступили и многие мои читатели. И тем не менее следует признать, что у моей работы есть по крайней мере одно достоинство: в ней сын испанского народа осмелился попытаться повернуть время вспять, в то время как, напротив, всем известно, что испанцы занимаются почти исключительно тем, что тратят время попусту.






















Переводческий комментарий

Глава 1
Марсово поле — общественный парк, расположенный в 7-м округе Парижа в западной части города, на левом берегу Сены.
Лютеция — название поселения, существовавшего на месте современного Парижа в I веке до нашей эры. Изначально его населяли кельты из племени паризиев.
Гандикап — вид американских коммерческих ставок для уравнивания сил команд. Успешно используется в различных шулерских махинациях.
Эпоха всеобщей конкуренции — период истории с 1775 по 1895 годы. Основными его чертами являлись: окончание территориально-экономического раздела мира между Великими державами, бурное развитие транспорта, техники, рыночных отношений и существенным увеличением населения Земли.
Трокадеро — дворец, построенный в 16-м округе Парижа для проведения Парижской выставки 1867 года. В 1937 году это здание снесли, чтобы построить новый дворец на холме Шайо.
Монмартр — 18-й округ Парижа, названный в честь холма, где он располагается. В конце XIX века здесь жили многие известные деятели искусства: Ван Гог, Ренуар, Пикассо, Тулуз-Лотрек и др.
Леса — скорее всего, имеется в виду некоторые парки Парижа, которые раньше были лесами и сохранили свое название: например, Булонский лес.
Парки — собирательное название паркового комплекса Парижа, куда входят Люксембургский сад, Сад Тюильри, Булонский лес и проч.
Фултон, Роберт — американский инженер и изобретатель, создатель одного из первых пароходов и проекта одной из первых подводных лодок.
Уатт, Джеймс — шотландский инженер, изобретатель-механик. Усовершенствовал паровую машину Ньюкомена и создал универсальную паровую машину двойного действия.
Папен, Дени — французский математик, физик и изобретатель. Создатель парового двигателя (1690).
Стефенсон, Джордж — английский изобретатель, инженер-механик, создатель первого паровоза, один из «отцов« железных дорог.
Морзе, Сэмюэл — американский художник и изобретатель, создатель электромагнитного пишущего телеграфа (аппарата Морзе, 1836) и кода (азбуки), названного в его честь.
Эргастерии — ремесленные мастерские в Древней Греции, на эллинистическом Востоке, в восточных провинциях Римской республики. Они не располагали сколько-нибудь значительным механическим оборудованием и полагались в основном на рабский труд.
Лавриум, Лаврион — малый город в Древней Греции, на юго-востоке Аттики. Недалеко от города находятся Лаврийские рудники, на которых трудись рабы.
Монгольфье, Жозеф-Мишель и Жак-Этьенн — французские исследователи, изобретатели, создатели первого воздушного шара (1783).
Битва при Флёрусе — одна из решающих битв за Нидерланды, состоявшаяся 26 июня 1794 года, в ходе Войны первой коалиции, ставшей частью Французских революционных войн. Французским войском командовал маршал Жан-Батист Журдан. Журдан был первым военачальником, который использовал привязной воздушный шар для наблюдения за полем боя и корректировкой артиллерийского огня.
Иктинео I — название первой подводной лодки (1859). Ее создателем считается Нарсис Монтуриоль-и-Эстарриоль, конструктор-любитель из Барселоны.
Жак Буше де Перт — французский естествоиспытатель, стоявший у истоков научной археологии.
Павия — город на севере Италии в регионе Ломбардия.
Мильтиад (Младший) — афинский военачальник, государственный деятель, полководец периода греко-персидских войн.
Аттила — правитель гуннов в 434-453 годах, объединивший под своей властью тюркские и германские племена.
Фраскуэло (Сальвадор Санчес Поведано) — известный испанский торреро.
Вефур (Ле-Гран-Вефур) — один из старейших и самых престижных ресторанов Парижа. Открыт Антуаном Обертотом в 1784 году, куплен Жаном Вефуром в 1820 году.
Юсте — старинный католический монастырь, расположенный в провинции Касарес (Испания).
Карл V Габсбург — король Испании, Германии и Священной Римской империи (1500-1558), один из влиятельнейших политиков XVI века.
Седан — город и коммуна во Франции, в департаменте Арденна, на границе с Бельгией. В ходе битвы при Седане 1870 года французы были наголову разбиты прусской армией. Плененный в ходе битвы Наполеон III был вынужден уступить французам Седан, являвшийся на тот момент хорошо защищенной крепостью.
Робеспьер, Максимилиан — французский революционер, один из наиболее известных и влиятельных политических деятелей Великой французской революции 1789-1794 гг.

Глава 2
Траур — в некоторых испанских провинциях, по-видимому, существовала традиция, согласно которой вдовцы повязывали на шляпы черные ленты.
Конгресс, Сенат — нижняя и верхняя палаты Генеральных кортесов, учрежденных Конституцией Испании 1876 г. Депутаты Конгресса избирались, а представители палаты Сената наполовину избирались, а другую половину составляли гранды, архиепископы, генералы, члены правительства.
Крест-Голгофа — особый монашеский крест, содержащий символическое изображение горы Голгофы.
Виолет и Пинауд — по-видимому, названия старейших парфюмерных фабрик Парижа: первая специализировалась на производстве женской парфюмерии, вторая — мужской.
Сайнете, сайнета — популярная комическая пьеса небольшого объема, которую разыгрывали в испанском театре во время антрактов между большими пьесами. Писались сайнете преимущественно в стихах, а количество действующих лиц в них, как правило, не превышало двух-трех.
Гарсиа — самая распространенная фамилия в Испании. Согласно современным данным, количество ее носителей в мире насчитывает не менее 10 млн человек.
Мириаметр — мера длины, равная 10 км.

Глава 3
Касуэла — одно из самых известных национальных блюд Испании. Представляет собой густой суп из мяса, овощей и бобовых. Готовится касуэла, как правило, в глубокой кастрюле с ручками (касо), от которой и получила свое название.
Холм принца Пио — холм, располагающийся недалеко от Мадридского Королевского дворца. Земли и сам холм принадлежали принцу Пио Савойскому.
Иосафатова долина — родовое караимское кладбище, расположенное в верховьях реки Марьям-Дере, в Бахчисарайском район в Крыму. Упоминается в Ветхом Завете (правда, согласно Библии, оно располагается в Иерусалиме).
Андоррские долины — совокупность долин, располагающихся в карликовом государстве Андорра, на границе Франции и Испании.
Собор Святой Софии (Константинополь) — скорее всего, речь идет о захвате турками Константинополя (Стамбула) 29 мая 1453 года. В «Дневнике константинопольской осады», написанном знатным венецианцем Николаем Барбаро, упоминается, что 25 мая византийцы собрались у церкви Святого Спасителя, чтобы помолиться Богоматери. Неожиданно хлынул ливень и начался «жестокий шторм» с молниями и градом. Это событие посчитали дурным предзнаменованием, предвосхитившим поражение византийцев.
Сикст V — Папа Римский, находившийся во главе Святого Престола с апреля 1585 по август 1590 гг. Он первым стал использовать вывезенные из Египта обелиски при обустройстве Рима. Это, по мнению понтифика, должно было подчеркнуть влияние Церкви и, в частности, его собственное.
Луксор — город в Верхнем Египте, расположен на восточном берегу Нила. В античные времена служил столицей Империи фараонов, впоследствии пришел в упадок.
Альмаден — город и муниципалитет, входящий в провинцию Сьюдад-Реаль, в составе автономного сообщества Кастилия—Ла-Манча. В окрестностях Альмадена располагаются рудники, руда здесь состоит преимущественно из киновари.
Мон-Сени — горный проход между Грайскими и Котскими Альпами, соединяющий французский департамент Савойю с итальянской провинцией Турином. Через него еще при Наполеоне I проведена железная дорога.
Сен-Готард — важнейший горный перевал Швейцарских Альп, самый значительный водораздел Швейцарии. Сен-Готардский тоннель является частью Сен-Готардский железной дороги. Построен этот тоннель в 1872-1881 годах.
Вега — название корабля, первоначально китобойного судна, на котором в 1878-1880 гг. Адольф Эрик Норденшельд провел свою знаменитую экспедицию. Шведскому геологу и географу удалось пройти весь Северный морской путь и вернуться обратно в Копенгаген. Эта экспедиция была признана одним из выдающихся достижений шведской науки.
Третичный период — устаревшее название временного интервала геологической истории Земли, применявшееся вплоть до середины XX века. Охватывал промежуток времени от мел-палеогенового вымирания (примерно 66 млн лет назад) до последнего ледникового периода (около 1,8 млн лет назад).
Аппарат Рейзе и Реньо — устройство, предназначенное для производства кислорода из хлората калия (бертолетовой соли). Получил свое название в честь создавших его французских химиков Жюля де Рейзе и Анри Виктора Реньо.
Нант — город, расположенный во Франции на Армориканской возвышенности.
Калахорра — город и муниципалитет в Испании, входит в провинцию Риоха.
Кондитер из Мадригала — Габриэль Эспиноса, выдававший себя за португальского принца Себастьяна, чтобы свергнуть короля Филиппа II Габсбургского.

Глава 4
Пелопонесская война — военный конфликт в Древней Греции между Спартой и Афинами. Его началу предшествовал разрыв Афин с Мегарой, который, по легенде, произошел из-за того, что молодые афиняне похитили Симефу из Мегары. В ответ мегарцы похитили двух девушек из Афин, служанок Аспасии.
Аспасия — древнегреческая гетера, возлюбленная Перикла. Является ключевой фигурой времен расцвета Афин.
Мегара — город в Греции, располагается на побережье одноименной бухты в заливе Сароникос.
Перикл — древнегреческий государственный деятель, один из «отцов-основателей» афинской демократии, оратор и полководец.
Пникс — каменистый холм в центре Афин. В античные времена здесь проводились народные собрания (экклессии), в ходе которых, в числе прочего, проводились и суды.
Анаксагор — древнегреческий философ, приближенный Перикла.
Ганнибал — карфагенский военачальник, последний значимый лидер Карфагена перед его падением в серии Пунических войн.
Сагунто — город и муниципалитет в Испании, в провинции Валенсия. По легенде, именно здесь карфагенский полководец Ганнибал, совершая один из своих знаменитых походов против римлян, лишился одного глаза. Произошло это, скорее всего, из-за инфекции, которую не смогли вовремя вылечить.
Апис — священный бык в мифологии Древнего Египта, считался посвященным Птаху или Осирису.
Амброзио, Спинола — итальянский кондотьер и испанский полководец. Командовал армиями Габсбургов на заключительном этапе Восьмидесятилетней войны (1566-1648).
Касия (кассия) — род деревьев и кустарников, трав из семейства Бобовые, распространена в Индии, Африке, Южной Америке и Юго-Восточной Азии.
Хань — вторая императорская династия Китая, основанная Лю Баном.
Цао Пи — основатель государства и династии Вэй, сменившей представителей династии Хань на китайском престоле.
Шартр — город во Франции, расположенный в 96 км от Парижа.
Самора — город и муниципалитет в Испании, в автономном сообществе Кастилия и Леон.
Первая гражданская война — скорее всего, речь идет о Первой карлистской войне 1833-1839 гг., вспыхнувшую из-за принятия Прагматической санкции королем Фердинандом VII. Во йна велась между сторонниками инфанта Дона Карлоса Старшего, брата короля (карлистами) и сторонниками власти королевы Изабеллы, дочери короля, и ее матери Марии Кристины Бурбон-Сицилийской (кристиносами).
Косидо — популярное блюдо испанской кухни, густой суп из фасоли или нута с овощами, мясом и копченостями. Считается «визитной карточкой» Мадрида.
Фуэнтесауко — город и муниципалитет в Испании. Входит в провинцию Самора в составе автономного сообщества Кастилия и Леон.
Эспартеро, Бальдомеро — один из наиболее заметных участников Карлистских войн в Испании (серия гражданских войн, длившихся с первой трети XIX века до его середины). Принимал участие в осаде Бильбао. После войны ему был присвоен титул принца (князя) Вергары.
Биарриц — город на западе Франции, расположен вдоль Берега Басков. В 80-е и 90-е гг. XIX века был популярным местом отдыха состоятельных европейцев.
Пинто — город и муниципалитет в Испании, входит в провинцию Мадрид.
Менций, Мэн-цзы — китайский философ, сторонник конфуцианства.
Дон Бартоло — герой комедийной пьесы Пьера Бомарше «Севильский цирюльник, или Тщетная предосторожность», врач и опекун Розины, возлюбленной графа Альмавивы. Его отличала крайняя подозрительность и сильнейшая ревнивость.

Глава 5
Бульвар Малезерб — бульвар в Париже, основан в 1808 году. Здесь жили многие известные политики и деятели искусства.
Площадь Согласия — центральная площадь Парижа, исторический памятник Франции. Именно на ней сторонники Великой французской революции казнили сначала свергнутых французских короля и королеву, а затем и собственных соратников. Свое современное название получила решением Директории 25 октября 1795 года в знак примирения сословий по окончании революционного террора.
Церковь Мадлен — церковь Святой Марии Магдалины в 8-м округе Парижа, характерный памятник архитектуры французского ампира.
Аргус, Аргос — персонаж древнегреческой мифологии, многоглазый великан, который в большинстве мифов часто выполнял функцию стража.
Дворец инвалидов — один из первых инвалидных домов в Европе, знаменитый архитектурный памятник Парижа.
Чичероне — гид-переводчик, показывающий иностранцам-туристам местные достопримечательности.
Пьер-Лашез — кладбище в Париже и музей надгробной скульптуры.
Эскарпы, контрэскарпы — виды укреплений в военном деле, полевые укрепления, строящиеся в основном на холмистых берегах рек. Контрмины — подземные тоннели, предназначенные для уничтожения мин противника.
Канфранк — муниципалитет в Испании, входит в провинцию Уэска, в составе автономного сообщества Арагон.
Карл IV Красивый — последний представитель династии Капетингов на французском троне (1295-1328).

Глава 6
Лукулл, Луций Лициний — римский военачальник и политический деятель из плебейского рода, консул Древнего Рима 74 года до н.э. Клеопатра VII Филопатор — последняя царица эллинистического Египта из македонской династии Птолемеев (51 до н.э.-30 до н.э.). И Лукулл, и Клеопатра, согласно историческим свидетельствам современников, имели обыкновение устраивать роскошные пиры.
Сорбонна — центр Парижского университета в Париже, расположена в Латинском квартале. Архитектурно-исторический памятник.
«Илиада» — эпическая поэма, создание которой приписывается Гомеру, считавшегося слепым. Посвящена событиям Троянской войны.
Хиос — греческий остров в Эгейском море, близ полуострова Малая Азия. Смирна — один из древнейших городов в Малой Азии (датируется 6500-4000 годами до н.э.), ныне развалины Смирны расположены на территории города Измира в Турции. Хиос и Смирна были в числе городов, которые, согласно эпиграмме неизвестного древнегреческого автора, оспаривали честь называться родиной Гомера (наряду с Родосом, Колофоном, Саламином, Аргосом и Афинами).
Оидиум — распространенная болезнь винограда грибковой природы. Филлоксера — вид насекомых-вредителей, нападающих на виноград.
Мольер (Жан-Батист Поклер) — французский комедиограф XVII века, создатель классической комедии. Мольер по профессии был актером и директором театра, известного как труппа Мольера.
Сибарис — греческий город в Лукании, основан ахейцами и трезенцами около 720 года до н.э. Капуя — город в Италии, в провинции Казерта области Кампания. Оба города стали символами безмятежности и легкой жизни.

Глава 7
Мушкетон — разновидность кавалерийского огнестрельного оружия с кремневым замком, имеющего короткий ствол с раструбом для стрельбы несколькими пулями или картечью на близких дистанциях. Широко применялось в XVIII веке.
Реторта — аппарат для перегонки или для воспроизведения реакций, требующих нагревания и сопровождающихся выделением газообразных или жидких летучих продуктов, которые затем подвергаются перегонке.
Монтесума II — последний император ацтеков из династии Акамапитчли (1502-1520). Был убит восставшими индейцами.
Каломарде и Арриа, Франсиско Тадео — испанский государственный деятель, министр юстиции при короле Испании Фердинанде VII. По свидетельствам современников, Каломарде отличался хитростью и изворотливостью: должность министра юстиции он получил благодаря удачной женитьбе на некрасивой племяннице личного врача королевской семьи; впоследствии был уличен во взяточничестве и сослан, но после восстановления неограниченной монархии назначен секретарем регентства в Мадриде. Ярый противник либералов, один из инициаторов восстановления салического закона.

Глава 8
Коммуна — имеется в виду Парижская коммуна, революционное правительство Парижа во время событий 1871 года. Это было фактически самоуправление неоякобинцев, социалистов и анархистов, длившееся 72 дня.
Мец — город на северо-востоке Франции, на территории Лотарингии. Во время Восьмой (Десятой) Итальянской войны (1552-1556) осаждался войсками императора Испании Карлом V.
Родриго (Родерих) — вестготский король (709-711). В июле 711 года в сражении при Гвадалете его войско было разбито арабами под командованием Тарика. Считается, что именно с этого сражения началось арабское завоевание Испании. Согласно легенде, поражение Родриго объяснялось его любовью к Ла Каве (Флоринде), которую он обесчестил. Оскорбленный отец Ла Кавы (Ольбан, в легенде граф Хулиан) решил отомстить королю, поддержав войско мавров.
Чезаре Канту — итальянский историк, писатель и политик (1804-1895). Хуан де Мариана — испанский иезуит, историк (1536-1624). Модесто Лафуэнте — испанский историк, писатель, журналист, политик (1806-1866).
Муса ибн Нусайр — арабский полководец, покоритель Магриба и Андалусии, государственный деятель эпохи Арабского халифата в Испании (ок. 705-714).
Атлас (Атлант) — в древнегреческой мифологии могучий титан, держащий на плечах небесный свод.
Лион — город во Франции, с 1540 года — центр шелкоткацкой промышленности в Европе. Клюни, Валансьен — города во Франции; особенно славились производством тонкого валансьенского кружева.
Маргарита — литературный персонаж, одна из главных героинь трагедии И.Гете «Фауст».
Малабар — историческая область в Южной Индии между берегом Аравийского моря и горами Западные Гаты.
Буонаротти, Микеланджело — итальянский скульптор, художник, архитектор, поэт и мыслитель; считается одним из величайших деятелей Возрождения. Пракситель — древнегреческий скульптор IV века до н.э. Фидий — древнегреческий скульптор и архитектор, один из величайших художников периода высокой классики (ок. 500 года до н.э.).

Глава 9
В раю пророка Мухаммеда, согласно мусульманскому Корану, живут прекрасные гурии — супруги праведников в раю.
Гранд-опера (Опера Гарнье, Парижская опера) — театр в Париже, один из самых известных театров оперы и балета в мире.
Константина — город в Алжире, расположенный на северо-востоке страны.
Бон — город во Франции, в Бургундии.
Битва за Тетуан — решающее сражение между испанскими и марокканскими войсками в ходе Испано-марокканской войны 1859-1860 годов. Тетуан — город на севере Марокко в берберском племенном регионе Риф (исп. Эль-Риф).
Фламмарион, Камиль — французский астроном и писатель, автор книги «Люмен», в которой описывается путешествие души умершего к звездам.
Кастеллани, Чарльз — французский художник (1838-1913), изображавший в основном батальные сцены. Автор эпического полотна «Битва за Тетуан».
Королевский монетный двор — национальный монетный двор, расположенный в Мадриде и учрежденный королем Филиппом V.
Агар — царь скифов, известный из сообщения в «Исторической библиотеке» Диодора Сицилийского, касающегося династической войны на Боспоре в 310-309 годах до н.э.

Глава 10
Deus ex machina (лат. Бог из машины) — внезапная развязка нарочитого характера с привлечением внешнего, ранее не действовавшего в ней фактора.
Касканте — город в Наварре (Испания). В 1835 году здесь была основана первая в Испании фабрика по производству спичек.
Карл IX — французский король из династии Валуа (1560-1574). Его правление ознаменовалось многочисленными Религиозными войнами и Варфоломеевской ночью, во время которой было убито около 30 тысяч гугенотов.
Очаво — счетная монета в Испании и Марокко, имела хождение в первой половине XIX века.
Хиджра — переселение мусульманской общины под руководством пророка Мухаммеда из Мекки в Медину (622 год), принято за точку отсчета в исламской системе летоисчисления.
Трианон — деревня близ Версаля, после 1668 года — один из районов Парижа.

Глава 11
Хунань — провинция на юго-востоке Китая, на южном берегу реки Янцзы.
«И цзин» («Чжоу И») — наиболее ранний из китайских философских текстов. Во II веке до нашей эры был принят конфуцианской традицией как один из канонов конфуцианского Пятикнижия.
Фу Си — легендарный первый император Китая, божество-повелитель Востока.
Бактрия — историческая область, находится на сопредельных территориях современных Таджикистана, Узбекистана и Афганистана.
Шаньдун — провинция на востоке Китая.
Литерати — образованные члены общества, обычно приближенные императора Китая (в переводе с латыни literati — просвещенные, грамотные).
У Ди — седьмой император империи Западная Хань в Китае (141-87 гг. до нашей эры). Его правление считается историками одним из самых успешных периодов в истории Китая, в ходе которого его территории значительно расширились, а конфуцианство приобрело официальный статус.
Мин Цзинь — император Восточной Цзинь (323-325 гг.). За свое недолгое правление ему удалось вывести ослабленную империю Цзинь из-под господства военачальника Ван Дуня.
Нерон Клавдий Цезарь Август Германик — римский император (54-68 гг.), последний из династии Юлиев-Клавдиев. Известен своей жестокостью, гонениями на христиан и страстью к искусству.
Тай-цзун — китайский император из династии Тан (627-649 гг.).
Чанган — город в провинции Хэйлунцзян на северо-востоке Китая.
Алобэнь — легендарный миссионер, впервые принесший несторианство в Китай. В 635 г. он прибыл в Китай и удостоился аудиенции у императора Тай-цзуна. Перевел Канон Иисуса Мессии и другие несторианские тексты на китайский язык.
Си-ань-фу — главный город китайской провинции Шэньси (центральный Китай).
Гао-цзун — китайский император из династии Тан (650-683 гг.). Его правление ознаменовалось ожесточенной борьбой за власть двух группировок — Гуаньчжун-Лунсиской и Шандуньской.
У Цзэтянь — императрица Китая из династии Тан, основательница новой династии У Чжоу (690-705 гг.).
Го-цзыи — китайский военачальник и политик, подавивший мятеж Ань Лушаня, участник военных походов Китая против Уйгурского каганата и Тибетской империи (697-781 гг.).
Хэ-ди — четвертый император империи Восточная Хань (88-106 гг.).
Чун-ди — восьмой император империи Восточная Хань (144-145 гг.).
Чжан Цзяо — лидер восстания Желтых повязок в Китае (184-204 гг.), которое привело к падению
Сянь-ди — тринадцатый и последний император Китайской империи Восточной Хань (189-220 гг.). Находился под сильным влиянием Цао Цао.
Цао Цао — китайский полководец, автор сочинений по военному делу, поэт, главный министр империи Хань и ее фактический правитель в начале III века. Одна из самых ярких фигур в китайской истории, отец Цао Пи, основателя новой династии Вэй.

Глава 12
Изабелла Католичка, Изабелла Кастильская — Изабелла I, королева Кастилии и Леона (1474-1504 гг.), также королева Валенсии, Сицилии (1479-1504 гг.) и Неаполя (1503-1504 гг.). Одна из ключевых фигур в истории Испании. Ее династический брак с Фердинандом II Арагонским положил начало объединению Испании.
Боабдиль — Мухаммед XII Абу Абдаллах, последний эмир Гранады (1482-1483 гг.). В 1492 г. окончательно потерял власть над Гранадой и капитулировал, сдавшись католическим королям — Изабелле Кастильской и Фердинанду Арагонскому.
Дон Фернандо — имеется в виду король Арагона, Валенсии и Сицилии (1479-1516 гг.), а также Неаполя (1504-1516 гг.) Фердинанд II, супруг Изабеллы I Кастильской. Ко времени его правления относятся такие значимые события в истории Испании, как объединение Кастилии и Арагона, Конкиста, открытие Америки, начало эпохи Итальянских войн.
Хименес де Сиснерос, Франсиско — глава испанской церкви, великий инквизитор, доверенный советник короля Фердинанда II Арагонского. Способствовал жестоким гонениям на еретиков, в том числе — на морисков.
Де Сифуэнтес — испанский дворянский род, основанный в 1456 г. Может иметься в виду  Альфонсо де Сильва и Акунья, 2-й граф де Сифуэнтес, или Хуан де Сильва и Кастаньеда, 3-й граф из того же рода.
Альпухарры — регион в Испании (Андалусия), долгое время остававшийся под властью арабских завоевателей Испании.
Кабаньос — возможно, имеется в виду сигары известной марки, ставшие очень популярными после открытия Колумбом Америки.
Равенна — город в итальянском регионе Эмилия-Романья, после 402 г. - столица Западной Римской империи.
Тигуриан, Соммовико — префектуры в Западной Римской империи.
Ямэнь — присутственное место в дореволюционном Китае, резиденция чиновника и его помощников.
Йе (также Ечэн) — древний китайский город, столица ряда государств. Находился на территории современного уезда Линьчжан городского округа Ханьдань провинции Хэбэй. В 580 г. основатель империи Суй Ян Цзянь сжег город дотла.
Принц Шао — Лю Шао, наследный принц императора Вэня. Устроил государственный переворот, свергнув своего отца в 453 г., и был убит своим братом Лю Цзюнем.
Legatus tuus fecit fecit rustice (лат.) — Твой посол во многом поступил, как деревенщина.

Глава 13
Шан (Шао) — пятый император империи Восточная Хань (105-106 гг.).
Жюльен, Станислас Эньян — французский филолог и китаевед, более 40 лет возглавлявший кафедру китайского языка в Коллеж де Франс.
Гутенберг, Иоганн Генсфляйш цур Ладен цум — немецкий первопечатник, первый типограф Европы. В 1440-х гг. создал способ книгопечатания подвижными литерами, оказавший огромное влияние на культуру не только Европы, но и всего мира.
Шварц, Бертольд — немецкий францисканский монах, считается изобретателем пороха. Его действительное существование не доказано.

Глава 14
Кортес де Монрой и Писарро Альтамирано, Эрнан — испанский конкистадор, завоеватель Мексики, уничтоживший государство ацтеков.
Отумба — равнина в Мексике. Именно здесь 7 июля 1520 г. состоялась одна из самых ожесточенных битв в ходе Конкисты, завершилась победой Эрнана Кортеса над ацтеками.

Глава 16
Вифлеем — город на Западном берегу реки Иордан. Является столицей палестинской провинции Вифлеем, в исторической области Иудея. Считается, что в Вифлееме, согласно ветхозаветной первой книге Царств, родился и был помазан на царство царь Давид. Согласно Евангелию, Вифлеем является местом рождения Иисуса Христа, поэтому почитается христианами как второй по святости после Иерусалима.
Эль-Растро — рынок в Мадриде, существовавший с XVII в. Свое название получил благодаря тому, что по одной из главных улиц Мадрида раньше волокли убитых коров и быков от скотобойни на кожевенный завод, и за тушами обычно тянулся след крови (el rastro в перевод с испанского — след), а рынок располагался недалеко от того же места.

Глава 17
«Мировая мифология» Карраско — один из самых известных трудов испанского историка XIX в. Хуана Батисты Карраско, в котором он описывает религиозные традиции и обряды народов мира. Был опубликован в 1864 г.
Тапробана — большой остров в Индийском океане, описанный античными географами. Современные ученые отождествляют его с Цейлоном, Суматрой или Борнео; некоторые ставят под сомнение существование этого острова.
Диодор Сицилийский — один из наиболее известных греческих историков римской эпохи, автор большого труда «Историческая библиотека» (I век до н.э.).
Дюальд, Жан-Батист — французский историк-востоковед, монах Ордена иезуитов. Один из наиболее влиятельных и авторитетных китаеведов XVIII в., редактор и составитель фундаментального «Описания Китайской империи».
Йохан Нихоф — голландский путешественник и писатель (1618-1672). Известен своим путешествием из Кантона в Пекин (1655-1657). Также путешествовал в Бразилию и Индию.
Тревё, также Журналь де Тревё, Мемуар де Тревё — академический журнал, выходивший в период января 1701 г. по декабрь 1782 г. В журнале публиковали в основном критические литературные обзоры на художественную литературу. Многие из авторов этого журнала были иезуитами.
«Вращение мира» — книга о путешествиях, написанная известным в XVII в. итальянским путешественником Джованни Франческо Джемелли Карери. Он одним из первых в Европе совершил кругосветное путешествие на судах, перевозивших грузы.
Хосе де Акоста — испанский историк, географ и натуралист, член ордена иезуитов, католический миссионер  (1539-1600). Автор ряда сочинений, посвященных природе и культуре Америки.
Бальтазар Бонифасьо — итальянский ученый, теолог, историк, автор труда «De archivis liber singularis» (1585-1659).
Павсаний — древнегреческий писатель и географ II века, автор античного путеводителя «Описание Эллады».
Жозеф Бимард де ла Бастье, барон Ла-Бати-Монсалеон — французский археолог, эрудит, нумизмат, латинист, эллинист, почетный член-корреспондент Академии надписей и изящной словесности (1703-1742).
Пеласги — в мифологии античной Греции представители древнего народа, которые якобы жили на территории древней Греции до появления здесь самих греков (до основания Микенской цивилизации).
Олимпия — одно из крупнейших святилищ Древней Греции на Пелопоннесе, где возникли и на протяжении многих веков проводились Олимпийские игры. Находится на территории современных Афин.
Амиклы — древний ахейский город в Лаконии, располагался в среднем течении реки
Эврот, в Пелопоннесе.
Лакония (Лаконика) — историческая область в Древней Греции, между Аркадией и Мессенией. Сейчас это ном Греции в южной части Пелопоннеса.
Лудовико Антонио Муратори — итальянский историограф, священник, куратор библиотеки Эсте в Модене и Амброзианской библиотеки (1672-1750). По его инициативе был опубликован фундаментальный свод хроник, анналов и исторических сочинений «Историописатели Италии» в 25 томах (1723-1751).
Шарль-Мари-Франсуа Олье, маркиз де Нуантель — французский дипломат, посол Франции в Османской империи, этнограф (1635-1685).  В 1673-1674 годах предпринял путешествие, посетив острова Хиос и Киклады, позже Палестину и Египет, Афины.
Шарль-Сезар Бодло де Дерваль — французский антиквар, нумизмат, исследователь-историограф, считается одним из основоположников науки геммологии (1648-1722).
Иосиф Флавий — древнееврейский историк и военачальник, дипломат, автор единственных источников о событиях последних веков существования еврейского государства, автор трудов  «Иудейская война» и «Иудейские древности» (ок. 37 год н.э.-100 год н.э.).
Плиний Старший — древнеримский писатель-эрудит. Наиболее известен как автор «Естественной истории» — крупнейшего энциклопедического сочинения античности (22-24 год н.э.-79 год н.э.).
Альфонсо Костадан — монах-доминиканец, лингвист (?-1729 г.).
Михал Бойм — польский миссионер-иезуит и ученый, работавший главным образом в Китае, автор труда «Flora Sinensis», а также серии книг по традиционной китайской медицине и фармакологии, многочисленных трудов по флоре, фауне и географии Китая и Юго-Восточной Азии (1614-1659).
«Суда» — энциклопедия, опубликованная в Византии примерно в 10 веке, литературный и исторический памятник. Автор неизвестен. Включает в себя 30 тысяч словарных статей преимущественно греко-античного происхождения по филологии, истории, искусству, естествознанию.
Птолемей II Филадельф — фараон (царь) Птолемейского Египта (283-246 гг. до н.э.).
Флавий Филострат — греческий писатель римского императорского времени, автор многочисленных трактатов по философии, описаний, диалогов (ок.170 года н.э.-245 года н.э.).
Лев Аллаций — итальянский богослов-униат и библиотекарь, один из основателей византоведения (1586-1669).

Глава 18

Фраскуэло, Лагартихо — прозвища испанских тореадоров, известных в Испании XIX в.

Глава 19
Франсиско Гомес де Кеведо и Сантибаньес Вильегас — барочный испанский поэт, прозаик золотого века, дипломат (1580-1645). За сатирические стихи был в 1639 г. арестован, заключен в тюрьму, где провел 4 года, заболел и вскоре по выходу из заключения умер.
Холокост — в Библии жертва, приносимая Богу евреями.
Елим — название седьмого стана израильтян по выходе из Египта близ Черного моря, между Меррой и пустыней Син.
Синай — гора на Синайском полуострове в Египте. Согласно Библии, на этой горе Бог являлся Моисею и дал Десять заповедей.
«Исход» — вторая книга Пятикнижия (Торы), Ветхого Завета и всей Библии. Книга описывает период времени от начала порабощения евреев в Египте фараоном до первого месяца второго года по Исходу их из Египта.
Пустыня Син — библейская пустыня в окрестностях горы Синай к юго-западу от Идумеи. Упоминается в Библии как одно из мест, где израильтяне скитались во время Исхода из Египта.
Эхнатон (Аменхотеп IV) — древнеегипетский царь XVIII династии (1365–1349 гг. до н. э.). Второй сын Аменхотепа III, ставший наследником после смерти старшего брата Тутмоса.

Глава 20
Триптолем — герой цикла элевсинских и аттических мифов о Деметре. Сын элевсинского царя Келея и Метаниры. По различным версиям, Триптолем был посвящён в тайну священных мистерий и стал жрецом богини, которая научила его обрабатывать землю. С его именем связано введение в Аттике земледелия и распространение оседлой культуры.
Нимрод — легендарный царь Вавилона. В Танахе, агадических преданиях и легендах Ближнего Востока герой, воитель-охотник и царь. Был известен своими попытками «победить Бога», за что был наказан.
Атенеум — центральный художественный музей Финляндии. Находится на площади Раутатиентори (метро Раутатиентори) в Хельсинки.
Кампания — область южной Италии, расположена между Тирренским морем (к западу) и южными Апеннинами (к востоку).
Краабль — в оригинале использовано испанское слово el cangrejo, что переводится как «рак, краб», намек на то, что Анахронопет способен двигаться лишь в прошлое, как бы пятиться назад.
«Корреспонденция», также «Ла Корреспонденсиа де Эспанья» — вечерняя газета консервативного толка, издававшаяся в Мадриде в период с 1859 по 1925 гг.
Вечный жид, Агасфер — легендарный персонаж, по преданию обречённый скитаться из века в век по земле до Второго пришествия Христа.
Театр Порт-Сен-Мартен — известный оперный театр, расположен на бульваре Сен-Мартен, 18 в 10-м округе Парижа.

Словарь латинских выражений (дополнительное приложение к главам 17-18)

Андабат (andabata) — гладиатор, который участвовал в бою вслепую — в глухом, без прорезей для глаз шлеме.
Арма люзория (arma lusoria) — потешное, вероятно деревянное оружие, использовавшееся во время пролюзио.
Бестиарий ( bestiarius) — ассистент по работе с животными в различных видах венацио.
Кавеа (cavea) — места в амфитеатре, а также публика в целом.
Кубикула (лат. cubiculum) — небольшая частная комната древнеримского дома. Как правило, выполняла функцию спальни, но также могла служить гостиной, рабочим кабинетом, библиотекой или иметь иное назначение.
Кунеи (cunei) — центральная опорная секция, часть античного амфитеатра.
Десигнаторы (designatores) — распорядители на античных боях гладиаторов.
Димахер (dimachaerus) — гладиатор, сражающийся двумя мечами или кинжалами.
Драконарий (draconarius) — знаменосец, носивший в более поздние времена знамя когорты, младший офицер в древнеримских кавалерийских отрядах.
Эсседарий (essedarius) — гладиатор, возможно, сражавшийся на боевой колеснице, но, скорее, лишь выезжал на арену на ней, а сражался в пешем бою. Вооружение состояло из шлема без полей, меча и овального щита.
Фасции (fasciae) — ножные обмотки, стеганная матерчатая защита для ног. Тем же словом обозначался пучок связанных прутьев, атрибут власти царей и консулов Рима.
Фискалы (fiscalis) — чиновники, контролировавшие государственную казну в Древнем Риме.
Галл (Gallus) — тип гладиаторов периода Республики. Были экипированы копьём, шлемом и небольшим галльским щитом. Доспехи и оружие гладиаторов-галлов должны были напоминать галльских воинов. Достоверно, что в I веке до н. э. гладиаторы-галлы «трансформировались» в мурмилонов.
Гопломах (goplomachus) — тип гладиатора, вооруженный копьем. Защита состояла из шлема, высоких поножей, маника и маленького круглого щита. Дополнительным оружием был либо меч, либо кинжал.
Лакеарий, laquararius — класс римских гладиаторов, которые сражались с лассо или петлей (laqueus) в одной руке и кинжалом или мечом в другой.
Либерацио (liberatio) — акт, по которому гладиатор освобождался от обязанности боя на арене. Освобожденный от боев гладиатор назывался liberatos (свободный).
Либитинин (porta Libitinensis) — ворота амфитеатра, через которые выносили тела убитых гладиаторов.
Ликторы (лат. lictores, ед. ч. — lictor) — в Древнем Риме одна из низших государственных должностей. Изначально ликторы являлись помощниками — исполнителями распоряжений магистратов, позднее выполняли лишь охранные и парадные функции при них.
Локарий (locarium) — служащий, который рассаживал зрителей амфитеатра по местам в Древнем Риме.
Меридиана (meridiana) — бойцы второго класса.
Мирмиллон (myrmillo или murmillo) — тип гладиатора. вооружение которого составляли шлем, короткий понож на левой ноге, маника на правой руке, щит скутум и прямой меч гладиус.
Навмахия (naumachia) — потешное морское сражение, подобное гладиаторским играм.
Подиум (podium) — первый ряд мест в амфитеатре для самых знатных гостей; стена подиума образовывала ограждение арены.
Популария (popularia) — места в древнеримском амфитеатре, предназначенные для простолюдинов.
Префект города (Praefectus urbi) — замещал римского царя во время отсутствия последнего, заботясь главным образом об отправлении правосудия.
Провокатор (provocator) — тип гладиатора. Вооружение провокатора составляли шлем, маника, нагрудник, понож на левой ноге, большой щит и прямой меч гладиус.
Пролюзио (prolusio) — бои гладиаторов на арене на тупом оружии. Практиковались в качестве выступления перед боями на настоящем оружии.
Квадрига (quadriga) — античная двухколёсная колесница с четырьмя запряжёнными конями. Часто использовалась в Древнем Риме в гонках или в триумфальных шествиях.
Ретиарий (retiarius) — тип гладиатора, вооружение которого состояло из трезубца, кинжала и сети, левая рука была защищена наручем и наплечником галер.
Рудис (rudis) — палка или деревянный меч, аналог гладиуса. Использовался во время тренировок, а также служил символом освобождения гладиатора.
Сагум (sagum) — плащ римских солдат. Обыкновенно сагум закреплялся на плече фибулой, но бывали исключения. Он изготовлялся из плотной шерсти и обычно был длинной до колен.
Секутор (secutor) — тип гладиатора, также известный как контрретиарий. Его вооружение очень походило на вооружение мирмиллона. Самое существенное различие - шлем, который облегал всю голову и лицо, предоставляя минимальные возможности для трезубца и сети ретиария.
Суггестум (suggestum) — помост, эстрада, трибуна.
Сполиарий (spoliarium) — морг, мертвецкая, помещение рядом с «дверью смерти», куда приносили убитых гладиаторов. Здесь с них снимали оружие, а также добивали тех, кто был еще жив. Располагалось оно на одном конце главной оси амфитеатра, точно напротив двери, через которую гладиаторы выходили на парад в начале представления.