Вечный кот

                ВЕЧНЫЙ КОТ
                (дневник мизантропа)


                ВВЕДЕНИЕ

Лапки мои не приспособлены к клавиатуре компьютера, из-за чего этот текст я вынужден намяукивать на диктофон, а потом мой двуногий помощник переводит это мяуканье в письменную форму. Авторство текста он, конечно, присвоит себе, но это меня почти не волнует. Меня куда как сильнее заботит, чтобы эту мою – обреченную на бессмертие – повесть он бы не переврал так безбожно, что потом мне веками придётся краснеть за его писанину.

Но – с другой стороны – что прикажете делать?

Я слишком слаб в человеческой речи, чтоб выражать на ней свои мысли и чувства (могу поддержать лишь простой бытовой разговор), и, стало быть,  попросту вынужден пользоваться услугами переводчика. И здесь я, читатель, не одинок: почти все великие – и Шекспир, и Конан Дойл, и Евтушенко – были безжалостно перевраны толмачами.

Такова, вероятно, судьба всех гениев.  Но к делу, читатель, к делу!

Родился я в городе Ленина морозным январским утром 1947 года. Детство моё было детством безоблачным. Ведь Ленинград в те годы только-только начинал восстанавливать после блокады своё мяукающее и царапающееся поголовье, и наш брат котофей ценился почти на вес золота. И на двухмесячного меня претендовало целых четыре семейства: два пролетарских, одно профессорские и одно – работников торговли. Победила, как это ни странно, интеллигенция, и моим номинальным владельцем стал доктор наук Марк Давидович Фрадкин.

Моей же реальной хозяйкой была его дочка Беллочка. Любовь сей весьма экзальтированной барышни к моей скромной усатой особе оказалась любовью, увы, безответной. Я и так от природы не слишком пылок, а после сделанной по приказу садиста-профессора операции и вовсе превратился в законченного мизантропа. Но эта выросшая, несмотря на войну, в совершенно тепличных условиях девочка умудрялась не замечать моей холодности и безудержно тратила на меня весь жар своего маленького сердца.

О, сколько с трудом заживающих ссадин оставил я на её очаровательном курносом носике!

О, сколько глубоких и тоже потом неделями не заживавших укусов нанёс ваш покорный слуга на её крошечные фортепьянные пальчики!

Но всё это было напрасно, и сия весьма глупенькая особа продолжала души во мне не чаять. Каждую среду и воскресенье она совершала неблизкое путешествие на Сенной рынок, где по самым грабительским ценам брала для меня молоко и печёнку. А, когда её строгий отец отворачивался, Белла тут же делилась со мной спецпайком  из закрытого распределителя, куда Марк Давидович был прикреплён специальным решением горисполкома.

И вот вам – чтоб всё сразу стало понятней – обычный воскресный день нашего привилегированного семейства.


                ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

                ГЛАВА ПЕРВАЯ


Первым, как везде и всегда в то баснословно далёкое время, просыпалось радио. Прорычав государственный гимн и отплевавшись последними известиями, оно вполголоса начинало бубнить передачу для тружеников села, на середине которой всегда просыпалась Белла.

Попив кофейку и выкурив самую сладкую утреннюю сигарету, студентка первого курса матмеха сперва четверть часа повертелась перед зеркалом, а потом, надев свой беретик, пальтишко и ботики, отправилась на Сенной рынок, откуда часа через два притаранила мне целый литр молока и полтора фунта куриных желудков. Желудки я, ясное дело, проигнорировал, а вот молочко полакал от души, после чего минут пять покопался в деревянной коробке с газетами и свернулся клубочком на батарее.

И как раз в это время из уютной профессорской спальной выпорхнула ещё одна ранняя пташка – двадцатидвухлетняя лаборантка Инночка, четвёртая (если я ничего не напутал) жена любвеобильного Марка Давидовича. А ещё через час наконец-то проснулся САМ. По заспанному лицу профессора можно было почти безошибочно вычислить (прошу простить мой эстонский), дала ему в эту конкретную ночь молодая супруга или же нет – не дала.

В то воскресное утро ответ на этот нескромный вопрос звучал положительно, и заросшая за ночь скрипучей щетиной физиономия профессора светилась таким безудержным счастьем, что даже отчасти утратила сходство с уродливыми лицами остальных обезьяноподобных и стала слегка походить на лик существа куда как более высокого порядка – т. е. на морду кота, обожравшегося сметаной.

– Здравствуй-здравствуй, Инусенька! Бонжур, дочур! Как ваши дела и делишки? – пророкотал профессор и – отчего его сходство с гигантским котом возросло многократно – от души потянулся.

Инна в ответ возмущённо передёрнула бёдрами, а не уловившая всех этих фрейдистских подтекстов Белла радостно защебетала о двух отменённых контрольных, об отданном ей только на ночь машинописном сборнике Гумилёва и о назначенном на ближайшую среду зубодробительном семинаре по эпохальной работе товарища Сталина «Марксизм и вопросы языкознания».

– И ещё, папочка, – вскользь  добавила дочка, – я сегодня вернусь домой поздно, но ты не волнуйся.

– А с чего это вдруг? – невнимательно удивился профессор. – И кто же будет тогда читать Николая Степановича и готовиться к семинару?

– Ничего! – отмахнулась Белла. – Гумилятину я прочту утром, а до семинара ещё уйма времени.

– Куда хоть идёшь-то? – спросил отец.

– На творческий вечер Павла Антакольского.

– Вместе с Лариской?

– Нет.

– А с кем же тогда? С Борюсиком?

– Ага, папа… с Борей, – после крошечной паузы ответила Белла и – покраснела.

Умная Инна тут же бросила на почти что ровесницу падчерицу настороженный взгляд, но вслух ничего не сказала.

              НЕОБХОДИМЫЕ ПОЯСНЕНИЯ ОТ КОТА-ЛЕТОПИСЦА

«Борюсиком» фамильярный профессор называл старосту Беллиной группы Борю Стругацкого, с которым у Беллы примерно месяц назад началась жаркая комсомольская дружба с намёком на большее. А легкое покраснение щечек у профессорской дщери было вызвано тем, что её спутником на поэтическом вечере должен был стать не будущий знаменитый писатель, а совсем другой человек.

Но об этом – чуть позже.


                ГЛАВА ВТОРАЯ

Мой литературный помощник советует мне почаще перескакивать с темы на тему, заверяя, что двуногим читателям это понравится. Ну, что ж… я, наверно, поверю своему помогайле и – развлечения ради – перемою все косточки своему номинальному владельцу.

…Итак, Марк Давидович Фрадкин был почти великаном («на два сантиметра выше Петра Великого») и находясь, что с ним случалось нередко, в подпитии, любил цитировать двуногого поэта Маяковского:

          Был я в сажень ростом,
          А на что мне сажень?
          Для работ таких годна и тля.
          Пёрышком скрипел я, в комнатёнку всажен,
           Плющился очками в комнатный футляр.

…Кстати, мой номинальный хозяин не имел ни малейшего отношения к ядерной физике. А так сладко ел и так мягко спал потому, что уже почти десять лет был личным любимцем товарища Сталина. Напечатанная в феврале сорок третьего в «Правде» большая статья профессора « Гёте против фашизма» очень понравилась Иосифу Виссарионовичу, и застеклённая фотокопия экземпляра газеты с размашистой карандашной надписью:

«Браво, т. Фрадкин! Это статья НАСТОЯЩЕГО русского патриота. И. С.»

– висела в кабинете профессора на самом видном месте.

Впрочем, к чести «т. Фрадкина», высочайшей резолюцией он не злоупотреблял и экземпляром статьи с карандашной пометкой нигде не размахивал, из-за чего и коллеги у него за спиной нашёптывали примерно следующее: «Да, конечно, жиду повезло, но везёт ведь тому, кто везёт, а наш Марк Давидович – пашет, как пчелка, и лет через пять членкором будет не маргариновым».

Уверяю вас, милые граждане: добейтесь такой же августейшей резолюции, срубите охапку Сталинских премий, женитесь на юной красотке, прикрепить к лучшему в городе распределителю, получите на Маклина пятикомнатную, – и, если даже после этого шелестящее у вас за спиною не превысит такого (достаточно скромного) градуса, я сниму перед вами шляпу.

                НЕОБХОДИМОЕ ЗАМЕЧАНИЕ КОТА-ЛЕТОПИСЦА

Интересно, откуда у  Felis silvestris шляпы?

Так что эта сомнительная метафора остаётся на совести моего литературного негра.

                ****

Ну, а чуть ближе к вечеру у профессора с Инной был выход в общество. А именно – оба они посетили закрытый просмотр последнего фильма Чаплина «Огни рампы». Перед самым просмотром профессор успел подмигнуть своему закадычному другу Кольке Черкасову, так что сразу же после завершения фильма их бедным жёнам стоило адских трудов сперва отодрать обоих любимцев товарища Сталина от барной стойки, а потом – с ещё большим трудом разлучив их друг с другом – рассадить по такси.

В машине профессор заснул и поднимать на четвёртый этаж его без малого стопятидесятикилограммовую тушу пришлось хрупкой красотке-жене и таксисту. Случилось всё это примерно в полпервого ночи, но Беллы дома всё ещё не было.

Почуявшая неладное Инна минут сорок нервно расхаживала по профессорскому кабинету, напряжённо поглядывая то на копию пресловутой статьи в палисандровой рамке, то на висевшую неподалёку в рамке поплоше фотокопию так называемой «Бретонской рукописи», которую упрямый Марк тщетно пытался расшифровать ещё с первого курса, то на разбросанную по письменному столу профессора машинописную диссертацию любимого Фрадкинского ученика Серёги Иванова, носившую несколько странное для современного уха название: «Французские стихи лицеиста Пушкина как вершина франкоязычной любовной лирики первой четверти XIX века». Вконец расхулиганившаяся Инна даже прочла пару-тройку страниц этой по-своему интересной работы и решительно вывела на полях: «Чушь собачья!».

И вот именно в это мгновение – когда вечное пёрышко Инны выводило это политнекорректную надпись – в дверях звякнул ключ, потом в прихожей чуть-чуть потоптались и на пороге профессорского кабинета наконец появилась загулявшая падчерица.

****

От Беллы чуть-чуть пахло водкой, но волосы были уложены и все – даже самые мелкие – пуговички застегнуты как надо.

«Слава богу! – мысленно перекрестилась Инна. – «В руке пятак и сарафан не так» – это пока не про нашу Беллу».

Но вслух молодая мачеха заорала:

– Где ты шлялась, шалава, до трёх часов ночи? Я вся извелась! Но… – здесь Инна запнулась и тихо спросила, – но ведь ЭТОГО не было?

– Успокойся, мы просто гуляли, – ответила падчерица.

– К себе зазывал?

– Да, и очень настойчиво.

– А ты?

– А я не согласилась.

– А он?

– Ограничился страстными поцелуями и запусканиями шаловливых пальцев под лифчик.

– Не боишься, что бросит как недотрогу?

– Не-а, Инн, не боюсь, – Белла гордо огладила свои девственные прелести. – Никуда он не денется с этой подводной лодки. 

– Ты железно уверена, что не сбежит?

– На все сто. Заарканен и помечен.

– И совсем не жалеешь, что бросила Борьку?

– Немного, конечно, жалею, но… – Белла задумчиво навертела на палец свой иссиня-чёрный локон, – за всех очень хороших и умных парней ведь замуж не выйдешь.

– Ну и дура! – отрезала мачеха.

– Это почему же я «дура»?

– По целому ряду причин, – Инна уселась за письменный стол и начала загибать пальчики. – По целому, Беллочка, ряду. Ну, во-первых, – загнула она один палец, – никто  точно не знает, в кого твой Серёжа влюблён: в тебя или в твоего папу. А, во-вторых, отставной твой Борюсик Стругацкий – мужик не просто «хороший», а уникальный. На его астигматических стёклах крупным шрифтом написано, что кого он в юности выберет, с тем всю жизнь и пробудет. А это знаешь, какая редчайшая редкость среди ихнего брата?

– Плевать!  – легкомысленно отмахнулась Белла.

– Вот из-за этого я и сказала, что ты, Белка, дура.

– Инусь, хочешь правду?

– Конечно.

– Ну смотри, только после не обижайся, – Белла изо всей силы дёрнула свой накрученный на палец локон и скривилась от боли. – Для меня очень важно, что Серый – русский. В отличие от.

– Мадемуазель малость антисемитка? – хмыкнула мачеха.

– Заткнись! – заорала Белла. – Ни тебе – с твоей-то рязанской хорошенькой мордочкой – судить тех, кому выпало жить в еврейской шкуре. А я в ней живу почти двадцать лет. Можешь называть меня кем угодно, хоть пособницей Гитлера, хоть активисткой чёрной сотни, но я очень хочу, чтоб мои дети были Ивановыми, а не Стругацкими. Так как-то спокойней.

– А мои пускай будут Фрадкиными? – взвилась Инна.

– Но ведь это твой выбор. Тем более, что у тебя, в отличие от меня, было не два, а сто двадцать два кавалера. Но ты выбрала папу. Наверное, из-за…

И Белла скосила глаза на фотокопию в палисандровой рамке.

- Ах, вот как наша птичка запела! – тонко взвизгнула мачеха. – Хорошо,  теперь я скажу правду. Во-первых, среди моих ста двадцати кавалеров, – Инна встала из-за стола и подошла к Белле почти что вплотную, – как минимум, четверть была побогаче Марка Давидовича. Например, Васька Званцев – замначальника Ленпищеторга. И в койке – орёл, и русский, естественно,  и целыми десятью годами моложе твоего отца.

– Ну, и о чём же ты думала?

– О чём надо, о том и думала, – отрезала Инна. – Короче, слушай сюда: будь я и вправду такой шалавой, какой ты меня расписываешь, я сейчас бы тебе напела, что люблю де твоего  папку безумно, пойду за ним и в огонь, и в воду, и тэ дэ, и тэ пэ. Но я скажу тебе правду: я отца твоего НЕ ЛЮБЛЮ, хотя и очень, конечно, к нему привязалась за эти три года. Но для меня очень важно, что ОН меня любит. Причём – в отличие от Званцева – по-настоящему. Понимаешь, Бельчонок…

Инна принялась нервно расхаживать по кабинету.

– Понимаешь, Белиссимо, – продолжила Инна и с деланным безразличием ткнула в распиравшие её белую блузку тугие, как два волейбольных мяча, полушария, – когда вот эти мои поросятки обвиснут, а моя очаровательная попочка покроется мерзкой апельсиновой коркой, Васятка пошлёт меня нахрен, а твой папа – нет. Марк меня будет любить и кривой, и хромой, и беззубой.

– Да, это правда, – с очень-очень серьёзным лицом кивнула Белла.

– А вот твой Серёжа…

– А что с ним не так? – ощерилась падчерица.

– Да практически всё. Ты хоть замечала, как он пялится на мою грудь, когда твой папа не смотрит?

– А он на неё… что… пялится?

- Не то слово, Бел! Не то слово! Готов скушать её без соли и хлеба. И я тебе больше скажу…

Здесь юная мачеха осеклась на полуслове, а лицо её – вытянулось. Ибо в дверях кабинета стоял и почёсывался одетый в исподнее Марк Давидович Фрадкин.


                ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Замешательство Инны было, впрочем, недолгим. Ведь она – как, собственно, и любая супруга – умела читать лицо своего благоверного, словно открытую книгу – со всеми подтекстами и гипертекстами, так что  разочек-другой посмотрев на профессора, Инна Геннадьевна убедилась, что секретного девичьего разговора он не подслушал и в данную отдельно взятую минуту его заботит одно – жгучий стыд за вчерашнее.

Как и все т. н. «слабохарактерные люди» Марк Давидович сперва попытался заговорить о постороннем (а именно – о «Бретонском пергаменте»), но потом перебил сам себя и спросил:

– Я вчера здорово… накуролесил?

– Да уж, – покачала красивой головкой супруга, – что было, то было.

– Морду-то хоть никому не набил? И дамочкам  под декольте не заглядывал?

– Да уж лучше б заглядывал, – вздохнула Инна. – Вы с Черкасовым целый вечер проспорили, кто гениальней – Чаплин или Ленин?

– О, боже! И кто это слышал?

– Мы с Ниной Николаевной, ну, и… буфетчица.

– А она ведь наверняка Оттуда, – смертельно побледнел Марк Давидович. – И что ж теперь будет, Инусенька, что ж теперь будет?

– Ну, – съязвила жена, – за Николая Константиновича ты можешь не волноваться. Ему ничего не будет. На то он и Черкасов. Ну, а что касается Марка Давидовича Фрадкина… – Инна пожала красивыми плечиками. – Что ж… будем надеяться,  что твой талисман, – она чиркнула взглядом по палисандровой рамке, – тебя вытащит и из этой передряги.

– Твои бы слова да Богу бы в уши! – прошептал  Марк Давидович и почесал волосатую грудь под кальсонной рубахой. – Хотя я тоже надеюсь на лучшее, – он сделал ещё одну паузу и почесался немного пониже. – Ох,  и не вовремя я загулял! Ох, как, Инка, не вовремя! Ведь завтра в пять – научсов, а я в таком виде.

– Ты ж мне говорил, что во вторник?

– Перенесли. Академик вместе с Ильёй Григорьевичем вылетают во вторник в Нью-Йорк, на конгресс сторонников мира. Так что решили совет провести в понедельник. А я в таком виде. А я в таком виде!

– Тебе что, – ухмыльнулась жена, – коньяк вчера в глотку насильно вливали?

– Ну, Ину-усь! Ну, не бей ты лежачего!

– Научный совет хоть серьёзный? – сменив гнев на милость, спросила супруга.

– Да вроде как нет… – задумчиво протянул профессор. – Хотя… чёрт его знает! Ведь Суконин с Белявским в любую минуту могут вынуть камень из-за пазухи.

– Да ла-а-адно! – ослепительно улыбнулась красавица.  – Таким, Марик, как ты, НАСТОЯЩИМ РУССКИМ ПАТРИОТАМ не страшны никакие камни из-за пазух. Бог, Маркуша, не выдаст, хавронья не съест. Но ты всё-таки покемарь до восьми. Нужно выспаться перед научсовом.

– Ага, – оживился профессор, – я уже побежал в нашу спаленку.

– Я имела в виду: покемарь на диване, – безжалостно уточнила Инна. – Ещё мне не хватало пропахнуть твоим перегаром.

Профессор грустно ссутулился и покорно поплёлся к стоявшему в коридоре дивану. А минут через двадцать угомонились и обе барышни.


                ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Ну, а на следующее утро приходящая домработница Агриппина Петровна принесла мне два фунта варёной трески. Деревенская дура не знала, что после проведенных по приказу профессора манипуляций любая рыба для меня – чистый яд, и постоянно пыталась меня накормить морепродуктами.

После того, как я этот данайский дар проигнорировал, Агриппина, как всегда, поворчав: «Совсем эти явреи избаловали животную!» – разогрела мне на обед вчерашние куриные желудки, которые я с отвращением, но поклевал. Потом она за какую-то пару часов навела в пятикомнатной корабельный порядок (несмотря на свою беспримерную глупость, Агриппина была прирожденной чистюлей и руки росли у неё откуда надо), потом выхлебала вприкуску два полных чайника и, наконец, удалилась в свою комнатушку на Лермонтовском, которую ей полгода назад подарил наш не по-палестински щедрый профессор.

Ну, а где-то часов через пять после ухода Петровны начался второй акт этой драмы.

                ****

Научный совет должен был завершиться в семь, но Марк Давидович возвратился домой лишь в половину одиннадцатого. После чего, не снимая плаща и ботинок, прошёл прямо на кухню и хрипло потребовал:

– Водки!

Если бы Марк Давидович разделся вдруг догола и сделал двойное обратное сальто, его домашние не удивились бы сильнее. Но, несмотря (а, может быть, именно благодаря) всей необычности этой просьбы, водка была тут же принесена и моментально выпита.

– Ну и как? – спросили хором обе девушки.

На что отродясь не ругавшийся матом профессор так же хрипло ответил:

– ***во.

Ну, а дальнейший рассказ товарища Фрадкина был настолько необычен и страшен, что мы начнём его с красной строки.

                ****

Я даже, читатель, не знаю… то ли в Марке Давидовиче и действительно умер великий актёр, то ли он так поднатаскался в лицедействе во время своих бесконечных пьянок с Черкасовым, то ли наши с девчонками нервы были настолько натянуты, что легко отзывались даже на самый слабенький раздражитель, но во время его рассказа все мы узрели заседание научсова воочию, так что даже сейчас – почти семьдесят лет спустя – я вижу его в виде крошечной театральной сценки, нечто вроде ещё одной «Маленькой трагедии» весьма, на мой взгляд, переоценённого двуногого драматурга Пушкина.

Итак, мой читатель, (а, может быть, всё-таки – зритель?) с Богом!

                ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

АВЕНИР НИКОДИМОВИЧ БАХМУТ – действительный член АН СССР, страдающий деменцией.

ИВАН ВАСИЛЬЕВИЧ СТУКАЛИН – парторг факультета. Высокий мужчина с плакатным лицом.

АЛЕКСАНДР СИГИЗМУНДОВИЧ БЕЛЯВСКИЙ – человек, выдающий себя за поляка.

СЕРГЕЙ ИВАНОВ – аспирант. Среднего роста блондин с неуловимым взглядом.

МАРК ДАВИДОВИЧ ФРАДКИН – заведующий кафедрой романской и германской филологии, чью внешность, как я надеюсь, описывать здесь не надо.

Ну и, естественно, – ведь настоящих трагедий без него не бывает – ХОР, или, как выразился знаменитый двуногий певец Высоцкий, примерно с десяток всевозможных ДОЦЕНТОВ С КАНДИДАТАМИ.

****

БЕЛЯВСКИЙ
Ну что же, товарищи, время, конечно, позднее и все мы, конечно, стремимся домой, но в нашей повестке остался один непогашенный пункт: утверждение для рассмотрения ВАКом кандидатской диссертации товарища Иванова (научный руководитель товарищ Фрадкин). Название этой – не побоюсь громких слов – эпохальной работы: «Французские стихи лицеиста Пушкина как вершина франкоязычной любовной лирики первой четверти XIX века».

ГОЛОСА ИЗ МАССОВКИ Утвердить! Утвердить! Имейте совесть: четверть восьмого.

БЕЛЯВСКИЙ
А ваше какое мнение, Авенир Никодимович?

АКАДЕМИК
 Во…

      Всеобщее почтительное внимание.

  Во…

         Внимание удваивается.

 АКАДЕМИК
(жутко фальшивя)
 Во по-ле бе-рез-ка сто-я-ла…

БЕЛЯВСКИЙ
Понятно. Ну, а вы что хотели б добавить, Иван Васильевич?

СТУКАЛИН
Что ж… я тоже считаю, что эта работа заслуживает самой высокой оценки.

МАССОВКА
 Голосуем! Голосуем!

СТУКАЛИН
Не всё так просто, товарищи. Хотя сама кандидатская – выше всякий похвал, но имеется ряд неприятных нюансов. Слово предоставляется самому Сергею Александровичу Иванову.

ИВАНОВ
Дорогие товарищи! Я, если честно, в первый раз выступаю на нашем учёном совете и поэтому очень волнуюсь. Прошу вас быть максимально снисходительным к моему дебюту.

МАССОВКА
Смелее-смелее, юноша! Не робей. Дуй с горы!

ИВАНОВ
Благодарю за поддержку. Итак, я целых полтора года писал свою диссертацию и всё это время меня глодал червь сомнения: слишком уж велика была разница между тем, что мой научный руководитель советовал мне излагать официально и тем, что он мне говорил с глазу на глаз.
                Оживление в зале.
Не скрою, что это решение – рассказать вам обо всём – пришло ко мне далеко не сразу. Мешало интеллигентское чистоплюйство и мелкобуржуазная боязнь «прослыть доносчиком». Но, когда мой научный руководитель замахнулся на Пушкина…
                Всеобщий гул ужаса.
Да-да, именно на Пушкина! После этого я, уж простите, не выдержал и позабыл о любых предрассудках. Ведь для каждого истинно русского сердца одно из самых заветных имён – это Пушкин. Более того, я уверен, что даже самые оголтелые эмигранты-антисоветчики где-нибудь в Париже или Нью-Йорке, услышав такое, не выдержали бы и плюнули бы гражданину профессору прямо в лицо!
                Аплодисменты.
Ведь основная идея моей диссертации заключается в том, что никто из французских пигмеев – ни Лафарг, ни Верлен, ни Мюссе – не мог даже приблизиться к тем высотам, на которых парил юный Пушкин. Но, оставаясь со мной с глазу на глаз, гражданин Фрадкин не раз и не два по-смердяковски высмеивал этот наш главный тезис и, не решаясь атаковать Солнце Русской Поэзии напрямую, покусывал его исподтишка, утверждая, что пушкинские иноязычные поэтические упражнения самостоятельной художественной ценности не имеют, и что, мол, нечто очень похожее писали дамам в альбомы десятки, если не сотни французских и русских дворян. Не Верлен, не Мюссе, не Гюго, а рядовые феодалы!
             Возмущение в зале. Слышны отдельные выкрики: «Дурную траву с поля вон!» – и т. д.
И это были далеко не единственные, выразимся максимально мягко, достаточно «странные» утверждения моего научного руководителя. Стихи великого революционного демократа Добролюбова он называл «беспомощными» и противопоставлял им стишки террориста Гумилёва. А не далее как вчера этот, с позволения сказать, «учёный» и вообще дошёл до ручки и в состоянии очень сильного алкогольного опьянения (а ведь, что у трезвого на уме, то, между прочим, у пьяного на языке) пытался убедить артиста-орденоносца Черкасова, что американский комик-миллионер Чарльз Спенсер Чаплин де гениальней самого Владимира Ильича Ленина!

             Звенящая тишина.

БЕЛЯВСКИЙ
 Марк Давидович, это правда?

ФРАДКИН
Меня неправильно поняли.

БЕЛЯВСКИЙ
Марк Давидович, не виляйте: «да» или «нет»?

ФРАДКИН
(после маленькой паузы)
Да, нечто подобное я действительно говорил, но…

               Новый всеобщий гул возмущения. Пристыженный Фрадкин замолкает, а Иванов молча разводит руками.

АКАДЕМИК
Да здравствует великий Сталин!

              Оглушительный грохот аплодисментов. Все (включая опального Фрадкина) встают.

БЕЛЯВСКИЙ
(минут через десять-пятнадцать, когда аплодисменты наконец-то стихают)
Но при этом, товарищи, партия учит нас максимально бережно обращаться с молодыми кадрами. И я считаю неправильным, если талантливый аспирант Иванов не защитит диссертацию только из-за того, что его научный руководитель оказался подонком. Ведь сама по себе диссертация превосходна?

МАССОВКА
(нестройно)
Да-а!

БЕЛЯВСКИЙ
И я предлагаю такой вот, товарищи, выход: диссертацию утвердить, но вместо оскандалившегося Фрадкина назначить научным руководителем товарища Стукалина. Кто «за»? Кто «против»? Кто воздержался? Единогласно. Ну, а гражданином Фрадкиным, насколько я понимаю, должны уже заниматься не мы, а компетентные органы.

АКАДЕМИК
Это…

                Уважительная тишина.

БЕЛЯВСКИЙ
Да-да, мы вас слушаем, Авенир Никодимович.

АКАДЕМИК
(всё так же страшно фальшивя)
    Это было у мо-о-оря, где ажурная пе-е-ена,
    Где встречается рэ-эдко городской э-ки-паж.
    Королева играла в башне замка…

А вот что же она там играла? Не помню.

БЕЛЯВСКИЙ
Шопена. Заседание объявляю закрытым.


                ГЛАВА ПЯТАЯ

Довольно давно – лет где-то пятнадцать назад – я наконец овладел русской грамотой и прочитал пару-тройку романов весьма популярного у обезьяноподобных литератора Достоевского. Писатель этот мне не понравился.

Ну, во-первых, я извиняюсь, слог.

Стиль этого якобы классика настолько ужасен, что встречаются лишние даже уже не слова, а – абзацы и главы.

Во-вторых, совершенно невозможные характеры. 

Я прожил долгую жизнь и почти все двуногие в моём присутствии в силу понятных причин раскрывались до донышка. Но за все эти годы я так и не встретил ни одного Свидригайлова и ни одного Рогожина, не говоря уж о Сонечке Мармеладове и её папе.

Не бывает на свете ни таких проституток, ни таких пьяниц, ни таких растлителей малолетних. Обезьяноподобные устроены по-другому.

Не бывает и таких громоподобный скандалов, которые сотрясают романы этого беллетриста почти в каждой главе.

Но…

Но то, что случилось в квартире профессора в ту страшную ночь, до сих пор кажется мне ожившей цитатой из Фёдора Михайловича.

                ****

Сперва воцарилась неправдоподобно долгая тишина. А потом прозвенел голос Беллы:

– Папуль, а тебе не стыдно?

Профессор опешил:

– А чего же я должен стыдиться?

– Ну, хотя бы того, что ты фактически оклеветал Серёжу, выставив его чуть ли не доносчиком, хотя он в сотни раз лучше тебя. Во всех отношениях.

– Ну, и чем же он «лучше»? – хмыкнул профессор.

– Тем, что он – честный. А тебе страна дала всё, но ты всё равно держишь фигу в кармане. И это, пап, отвратительно.

– Постой, Белка, постой, – задумчиво пробормотал Марк Давидович, – а ты случаем не с Ивановым провожжалась до двух часов ночи?

– Папа, мы не «вожжались», а просто гуляли, – отрезала дочка. – И тебе, пожилому развратнику, наших чистых  отношений не понять.

(При этих словах ровесница-мачеха еле слышно гоготнула в кулак, но вслух, как всегда, ничего не сказала).

– Да где уж нам уж… – растерянно пробормотал профессор и, присев на топчан, наконец-то снял плащ и правый ботинок. – Так ты, стало быть, от меня отмежёвываешься? И завтра, стало быть, выступишь с соответствующим заявлением? Что ж.. чёрт его знает…  может быть, и поможет.

– Да, – гневно кивнула Белла, – завтра я действительно выступлю с решительным осуждением твоих антисоветских взглядов. И не из страха, а по убеждению. Мне всегда была очень противна окружающая тебя… непролазная грязь: всё это вечное пьянство, этот вечный разврат, и вечная твоя антисоветчина.

– А ты помнишь, как в эвакуации я читал тебе «Одолеем Бармалея»?

– Папа, это демагогия! Ты же сам всю мою жизнь учил меня ставить общественное выше личного.

– А «общественное», – взвился профессор, – это твой кобель гаванский? Ты ловко устроилась, доченька!

– Сами вы кобель, каких свет не видал, Марк Давидович! – взвизгнула Белла.

– Ну, конечно-конечно! – прокричал Марк Давидович. – Я – старый кобель, а Иванов – ангел божий. И в штанах у него партбилет вместо хрена.

Услышав такое, Белла забилась в истерике, а Инна принялась её утешать, время от времени бросая на профессора ненавидящие взгляды.

– Надеюсь, вы понимаете, Марк Давидович, – сквозь слезы заметила Белла, – что после всего вышесказанного я более не смогу с вами жить под одной крышей?

– А с кем же ты будешь, голубушка, жить? С Серёгой?

– Хотя бы. Хотя бы. Надеюсь, вы мне позволите вызвать такси по вашему телефону?

– Я-то, положим, позволю, – скривился профессор, – но ты не должна забывать, что это только в цивилизованных странах такси приезжает сразу же после звонка, а в нашей сраной Совдепии между приездом мотора и вызовом может пройти двое суток. Так что, Белка, ложись. Утро вечера мудренее.

– Я могу решить эту проблему, – вдруг подала голос Инна.

– Что?! – в один голос спросили её дочь с отцом.

– Проблему с вашим такси я решу, – продолжила мачеха. – Где моя записная книжка? Впрочем, книжки не надо. Я вспомнила номер.

Здесь Инна вышла в прихожую, приблизилась к висевшему на стене телефону, сняла с рычагов тяжеленную трубку и, прижав её к уху, накрутила на диске пять цифр и произнесла:

– Алло, Вась, это ты? Представляться не надо? Ещё помнишь мой голос? Ну, вот и умница. Ну, как ты там, Вася, ещё не женился? И даже не подженился? А почему? Меня с понтом ждёшь? Ага, так я тебе и поверила. Короче, Васенька, слушай внимательно: ты знаешь, что такое выиграть миллион по трамвайному билету? У тебя появилась такая возможность. Для этого ты сейчас должен сесть за руль своей «Победы» и подъехать на Маклина 14, где я тебя буду ждать возле второго подъезда. Что будет дальше? А дальше, Васятка, весёлым пирком да за свадебку. Ты, надеюсь, не против? Да, Васенька, всё через ЗАГС, поджениться не выйдет. Что скажешь? Ты полностью «за», но ты сейчас выпивши и сесть за баранку не можешь? Тогда всё отменяется, и я буду звонить другому человеку. Да какая, Вась, разница: ты его всё равно не знаешь. Что? Уже выехал? Ну, вот и молодчинка. Но здесь есть нюанс: я буду с подругой. Да, очень красивая, но не про твою, Вася, честь. Тебе нужно будет её отвезти на другой конец города, на Огородный. Бензинчику хватит? Ну, вот и молодчинка. И когда ты приедешь? Через пятнадцать минут? Мы с подружайкой тебя будем ждать возле второго подъезда. Ну, всё, Вась, пока, до встречи!

Инна бросила трубку и тихо спросила у падчерицы:

– Ты уверена, что твой козёл тебя примет?

Белла молча кивнула, а белый, как простынь, профессор продолжал сидеть на диване с ботинком в руках и смотреть в одну точку. Чуть смущённая Инна осторожно погладила  его начинающую лысеть макушку и тихонько спросила:

– Маркуш, ты в порядке? Эй, Маркуша, ау! Маркуш, ты мужик с головой и должен всё сам понимать. Да я, наверно, была не самой хорошей женой, но я тебе не изменяла и… чем хочешь клянусь! …собиралась с тобою жить до самой старости. Лет где-то до сорока, после чего я, наверное, сдохну. Но, Маркуш, к одной стеночке мы с тобой становиться не договаривались. Я ведь не Ева Браун, да и ты у нас, вроде, не Гитлер. 

Но профессор никак и на эту тираду не прореагировал.

– Ну, Маркуша, – продолжила Инна, – ну, нельзя так расстраиваться из-за какой-то, прости мой французский, ссанной дырки. Тебе вышка светит, а ты заморачиваешься из-за ерунды. Ма-аркуш, дырок много, а жизнь ведь одна. Ты согласен?

Но Марк Давидович всё так же продолжал пребывать в полном ступоре.

– Ну, лапусик, ну так же нельзя, – промурлыкала Инна. – Ну, я не знаю… чего б сейчас сделать, чтобы тебя хоть немножечко приободрить? Хочешь, дам на прощанье? Новый муж подождёт.

Волшебное слово «дам» всё же как-то добралось до нервных центров профессора и он глухо ответил:

– Нет, спасибо, не надо. Да я сейчас и не смогу ничего.

– ТЫ и… не сможешь? – далась диву бывшая.

Под окном забибикали.

– Ну, не хочешь, как хочешь, – немного обиделась Инна и, конфузливо клюнув профессора в щёку, продолжила – Если можешь, не поминай меня лихом. Мне было с тобой… хорошо. Ты подарил мне целых три года нормальной жизни, а это немало.  И ещё неизвестно, будут ли в моей жизни такие три года ещё. Белла, чего ты копаешься? Да чёрт с ними, со шмотками! Завтра всё заберём. Вместе с Кактусом. Детей нам Бог не дал, так что, Марк, пусть хоть кот… Что значит, сама не хотела? Ну да, не хотела и правильно делала. Детей в этой ****ской стране заводить нельзя. Что б сейчас с ними было? Короче, Маркуш, завтра мы с новым мужем ещё раз заедем и заберём все вещички и Кактуса. Договорились? Вот и молодчинка. Ну… ещё раз, Маркуша, прощай. Желаю тебе выпутаться по-лёгкому и потерять только работу.

– До свидания, папочка, – в унисон ей пискнула Белла и обе барышни торопливо исчезли.

                ****

…И лишь минут через двадцать после этого исчезновения Марк Давидович встал, подошёл к стене, сорвал с неё фотокопию в палисандровой рамке и растоптал её своими огромными ножищами.


                ГЛАВА ШЕСТАЯ

А в последующие несколько месяцев случилось вот что:

Ну, сначала о главном – Инна своё обещание выполнила и уже на следующее утро перевезла целёхонького меня в своё новое жилище.

А теперь о событиях менее важных.  Через четырнадцать дней Марка Давидовича взяли.

А ещё через пару недель до конца насладившийся новой подругой Серёга, к чему-то придравшись, выгнал Беллу на улицу и она от стыда наложила на себя руки.

Вот такие, читатель, итоги.

Морали не будет.

                ****

Что там написала по схожему поводу весьма популярная у двуногих поэтесса Ахматова? Кажется, вот что:

            Сколько гибелей шло к поэту,
            Глупый мальчик, он выбрал эту.
           Первых он не стерпел обид.

Если честно, то эту надменную тётку я терпеть не могу, но здесь с госпожою Горенко не поспоришь.

****

Но к делу, читатели, к делу! Ведь вы, наверное, очень хотите, чтобы я вам хоть что-то поведал о своём новом семействе, ведь так?

Что ж,  желание его читателей – закон для автора.

Но начну я издалека.

                ****

Согласитесь, что есть немалая сладость в том, чтобы в самом конце своей в общем-то правильной жизни признаваться в нестрашных грехах бурной молодости. Вот и я не могу не признать, что полвека назад не был свободен от юношеского максимализма. И тогдашний мой взгляд на союз Инны и Марка Давидовича мало чем отличался от взгляда на них Агриппины Петровны.

– Сам Марк-то Давыдыч, – гоняя вприкуску  свои нескончаемые чаи с подругой, ни раз и ни два говорила она, – хотя и яврей, но человек хороший. Не жадный и уважительный. И народу он мил. Он, Маша, с такими людЯми дружбу завёл, что – извини и подвинься! С самим Колькой Черкаскиным – скоморохом-орденоносцем. Наш Марк с энтим Колькой – ну, просто-таки не разлей вода. Пару раз за неделю либо он к нам зайдёт, либо яврей – к нему. И я тебе вот что, Маруся, скажу: покудова энтот Колька тверёзый, то не бывает на свете человека лучше. Ну а, коли напьётся, то – как все мужики – говным-говно! И про супругу евонную Нин Никалавну я тебе, Маша, худого слова не вымолвлю. Самая она, что ни на есть, великомученица при таком-то при муже. А вот Инка хозяйская – сучка!

- Чего, шибко ****ует? – раскусив кусок сахара, заинтересованно переспрашивала подружайка.

– Вопче не ****ует, – обиженно поджимала губки Петровна.  – Чего нет, того нет, ты же знаешь,  я зря на людей не наговариваю. Но верёвки из Марка Давыдыча вьёт такие, что, Маша, ни в сказке сказать, ни пером описать! Луну с неба захочет – наш яврей её сымет. Скажет яйцы отрезать – наш жидок пусть не все, а одно, но обязательно откочерыжит и на блюдечке ей поднесёт.

И т. д., и т. п.

Причём я признаюсь вам сразу: не только эта оглобля колхозная и не один ваш – в этом вопросе не слишком далёкий – покорный слуга, но и все Фрадкинские друзья и знакомые (включая и Нину Николаевну, и её мужа-орденоносца) считали Инну тираншей, а Марка Давидовича – жертвой. Но что такое истинный муж-подкаблучник при безжалостной стерве-жене, я увидел только на новой квартире на улице Римского-Корсакова.

Хотя с первого взгляда Василий Макарович меньше всего походил на подкаблучника. Этот среднего роста брюнет с квадратным подбородком внушал большинству окружающих (включая начальство) невольное уважение, а своим подчинённым – предсмертный ужас. Всесильная ленинградская торговая мафия, съевшая и закусившая не одним директором Ленпищеторга и не одним начальником ОБХСС, ходила перед Званцевым на цыпочках. И – самое-то, читатель, смешное! – что до встречи с Инной Василий Макарович всех своих женщин ни в грош не ставил и менял их, словно носки.

Но, если за всю свою долгую жизнь я встречал человека, попавшего в полное сексуальное рабство, то это был именно Званцев, и Марк Давидович на его фоне казался чуть ли не деспотом.

Судите, товарищи, сами: да, оба Инниных мужа выполняли любое её желание,  но… как различались эти желания! У Фрадкина Инна выклянчивала билетики на закрытый просмотр, понравившееся платье в комиссионке и путёвку в Гагры, а у Званцева – причём вымогала, а не просила – ежесезонно обновляемые коллекции от лучших ленинградских портных, личный столик в «Астории», круиз по Средиземному морю и – the last but not the least – новенький «Опель-супер» вместо «колхозной» (с точки зрения Инны) «Победы».

(Последняя Иннина блажь обошлась Званцеву в пятьсот тысяч и едва не поставила его на грань банкротства).

…Ну а, где, господа, материальные трудности, там и скандалы. Самый страшный из них случился из-за таких грошей, что о них и вспоминать неудобно. Из-за – вы только не смейтесь – двух  тысяч (зарплаты доцента). Но именно эта ничтожная по званцевским меркам сумма едва не стала соломинкой, переломившей спину верблюда.

Началось всё с того, что завзятая модница Инна заказала у одного из лучших ленинградских портных Тимофея Конягина потрясающее полупальто из шевиота, причём –  точно такое же, какое было на голливудской суперзвезде Лорен Бэколл в одном мельком виденном Инной американском фильме. Покрой у полупальто был таким необычным, что все Иннины богемные подруги (за глаза презиравшие её как «торгашку»), раз увидев его, должны были сначала недоумённо хмыкнуть, а потом –  натурально – сдохнуть от зависти. Корифей портняжного дела Конягин – в отличие от ещё одного виртуоза иглы и напёрстка Фляйшмана – драл с клиентов по-божески и за пошив одной верхней вещи из материала заказчика брал обычно не больше двух тысяч, но Инкин заказ был настолько нерядовым, что он сумму своего гонорара удвоил.

И вот эти-то две жалких тысячи едва не взорвали семейное Иннино гнёздышко, став то ли лисой в курятнике,  то ли слоном в посудной лавке.

                ****

…Итак, разъярённый Василий Макарович аккуратно достал из бумажника и бросил на стол пару заранее обговоренных тысяч, а потом заявил, что недостающую сумму супруга может найти где угодно. Хоть на панели.

После чего оглушительно выстрелил дверью и ушёл на улицу.

Увидев и услышав такое хозяйка моя  тоже начала нервничать, но, разбив несколько чашек-рюмок-тарелок (включая и любимый званцевский чайный сервиз), потихонечку успокоилась и даже примерила перед зеркалом роковое полупальто, после чего её настроение окончательно пришло в порядок.

Ибо деньги кудесник Конягин содрал не за просто так, и пальто Инне шло.  Пальтишко сидело настолько потрясно, что уже не дуры-подруги, а сама Алла Ларионова, завидев красавицу Инну в этой обновке, должна была выдрать в отчаянии все свои жидкие лохмы.

И вот именно здесь их трёхкомнатную вдруг пронзила тревожная трель дверного звонка. Просиявшая Инна со всех ног бросилась к входной двери, ожидая увидеть пристыженного и капитулировавшего Званцева, после чего, придав своему хорошенькому личику выражение оскорбленной непреклонности, распахнула обитую дерматином дверь настежь.

Но на площадке стоял не Званцев. Тусклый свет жэковской лампочки освещал очень-очень худого и очень высокого старца, в котором Инна не сразу, но всё же узнала Марка Давидовича Фрадкина.


                ГЛАВА СЕДЬМАЯ

– Ну, здравствуй, Инночка, – прошепелявил беззубым ртом Марк.

– Здравствуй-здравствуй… ты – жив? – ошарашенно прошептала Инна.

– Как видишь.

– Ты что… убежал?

– Нет, меня полностью реабилитировали. И даже на кафедре восстановили. Правда, уже не профессором, а доцентом. И знаешь, – бывший профессор смущённо хихикнул, прикрывая провал рта ладонью, – кто мне сейчас больше всех помогает?

– Ну, и кто?

– Иван Васильевич Стукалин. Он стал теперь ярым хрущёвцем и моим ангелом-хранителем.

– А этот, – наморщила лобик Инна, – как там его? Сергей Иванов? Он сейчас где?

– Как только узнал, что меня освобождают, перевёлся в  Ташкент и сидит там тише мышки. 

– А иначе ты бы его… ? – ужаснулась бывшая.

– Не пори ерунды. Просто б морду начистил. И хватит.

– За Бе…?

– Не надо имён. Ещё не зажило.

– Извини. Не подумала. И ещё раз прости, что морожу, как дура, тебя на пороге. Давай, Марк, раздевайся и топай на кухню. И как тебе, кстати, мой пальтуган?

– Sharmant, Инка, sharmant! – расплылся в беззубой улыбке  бывший профессор. – Вещица от Флайшмана?

– Нет, от Конягина.

– Тоже неплохо.  А твой сейчас дома?

– Нет, где-то гуляет.

– Стало быть, в следующий раз познакомимся.

К этому времени свежеиспечённый доцент на пару с чужою женой уже оказались на кухне (где ваш покорный слуга отдыхал на кушетке из красного дерева) и уселись за маленький стол из карельской берёзы.

– Что ты будешь пить? – спросила Инна.

– А что у вас есть? – вопрос на вопрос ответил Фрадкин.

– А всё что хочешь, – с очень плохо скрываемой гордостью улыбнулась красотка, – есть ром, есть водка, коньяк, джин и виски.

– Неужели есть виски? Я думал, что это напиток сугубо книжный, навроде нектара или амброзии. 

– Есть, Марик, есть. Причём двух сортов: и «Ред», и «Блэк лейбл». Ты какой выберешь?

– Мне, если можно, простой русской беленькой. Граммов сто пятьдесят.

Эта просьба была незамедлительно выполнена и бывший профессор единым духом выпил почти полный стакан «Столичной-Экспортной» и закусил его маринованным грибочком.

– Понимаешь, Инусенька, – отдышавшись, продолжил Марк Давидович, – то, что я здесь с тобою сижу, – это, в сущности, чудо. Ведь зеки моих габаритов в девяносто девяти случаях из ста из лагеря не возвращаются. Что с моим ростом и весом обычная пайка? И я уже доходил в том дальнем лагере под Магаданом, когда меня спас… Знаешь, кто? Ванька Правдин!

– Это ведь, – снова собрала свой лобик в гармошку бывшая, – тот самый гуляка-студент, которым ты восхищался и называл его «Франсуа Вийоном», но всё-таки выгнал в сорок девятом?

– Нет, Инна, в сорок восьмом. Но в остальном всё правильно. Так вот, этот самый Франсуа Вийонович Правдин сделал на зоне головокружительную карьеру и к моменту нашей с ним встречи был настоящим вором в законе. И, впервые увидев его за колючей проволокой  я был просто уверен, что встретил костлявую, и…  веришь-нет? …не очень-то и испугался. Нет, я не герой ни разу, но опрятная, быстрая смерть от ножа в ту минуту казалась мне предпочтительней позорной и долгой гибели лагерного доходяги. Плесни мне, пожалуйста, – если, конечно, не жалко – ещё spiritus vini.

– А тебя не…? – всполошились хозяйка.

– Нет, Инка, не  развезёт, – твёрдо пообещал Фрадкин. – В этом я тоже переменился. Пью водку, как воду.

– Ну, Марк, смотри. Я тебе верю, – кивнула Инна Геннадьевна и нацедила бывшему мужу ещё полстаканчика экспортной, моментально исчезнувшей в его беззубой пасти.

– Ежели всё излагать по порядку, – закусив лепестком ветчины, продолжил Марк, – то спасение пришло ко мне вместе с самым последним этапом с материка. Впереди той огромной колонны вышагивала маленькая группка блатных, а впереди этой группки шёл Ванечка Правдин с гитарой.

Я практически сразу признал его. Он меня, к сожалению, тоже.

– Гряждянин бывший професер, наше вам с кисточкой! – выкрикнул Ванька и, ударив всей пятернёю по струнам, согнулся в шутовском поклоне.

– Здравствуйте, Ванечка, – как можно спокойней ответил я, внутренне готовясь к неизбежному.

– Какой он тебе, нахрен, «Ванечка»! – вдруг заорал из самого центра ватаги мелкий блатняжка с дегенеративным лицом, как бы срисованным из иллюстраций к Ламброзо. – Он для вас, фрайеров, либо честный вор «Правда», либо «Иван Сергеевич». Понял, ****ь? А ты, я смотрю, хотя и длинный, но нихуя не вежливый.  Так что надо б тебя слегонца поучить культурным манерам. Давай, *****, выбирай: либо я тебе сходу ****о сломаю, либо засуну пёрышко под рёбрышко. Чего тебе нравится больше?

– Ну-ка, Клещ, поостынь, – негромко прикрикнул Ваня. – Этот длинный жидок – мой старинный знакомец, и что с ним теперь делать, решать буду я. Так что, Клещ, без приказа не дёргаться. Ну а ты, Давид Маркович, приходи-ка ко мне в мой пятый барак сразу после отбоя. Там мы всей кодлой и порешаем, как тебе жить, Давид Маркович, и жить ли вообще.

                ****

– Воровскую проверку, – продолжил Фрадкин, – я, как ты понимаешь, прошёл (иначе бы мы с тобой не разговаривали), и по её окончанию был даже допущен к столу и наелся от пуза. Увы! – и прости, если вдруг отобью аппетит, – за час до подъёма все воровские разносолы покинули мой организм вместе с мощной струёй алиментарного поноса (бича всех дистрофиков). Лишь где-то раза с четвертого-пятого блатные харчи потихонечку стали усваиваться и голодная смерть отступила.

Для чего я был нужен Ванечке Правдину?

Скорее всего, для «ученых базаров», по которым он очень соскучился и вести с остальными ворами не мог. При моём появлении он сразу же переходил на культурный – без мата и фени – язык и болтал на нём со мной до подъёма. И, что было при этом всего удивительней, те же самые интеллигентские словечки, которые в наших устах – устах асфальт тротуарычей да укроп помидорычей – вызывали у блатарей только хохот, так вот, те же самые академические термины, выходя изо рта вора Правды, явно шли ему в плюс и повышали его авторитет безмерно. 

Во время этих бесед разделявшую нас социальную пропасть он подчёркивал одним-единственным штришочком: упорно именовал меня не «Марком Давидовичем», а «Давидом Марковичем» – и у вашего покорного слуги, несмотря на всю его профессорскую наивность, всё же хватило ума вора Правду не поправлять.

В пятый барак я ходил два-три раза в неделю в течение двух с половиной лет и уже на втором году этих хождений покинул общие и удачно приткнулся придурком в санчасть. Санчасть есть санчасть, и в начале пятьдесят четвертого я не только совсем перестал походить на ходячий скелет, но даже сумел отрастить небольшое пузцо, которым я – слаб человек! – очень-очень гордился.

Правда, всю эту чичиковскую дородность до воли мне было донести не дано, потому что весною пятьдесят пятого пришедшие с новым этапом ссученные посадили Правдина на перо, после чего я не только лишился полночных банкетов, но и опять загремел на общак, что, конечно же, мало способствовало сохранению жировых отложений, но…

Здесь Фрадкин сделал многозначительную паузу, смысл которой хозяйка моя с полпинка усекла и налила разжалованному в доценты профессору очередные сто граммов экспортной.

– Но, – продолжил гость дорогой, проглатывая «Столичную» и заедая её  целой вилкой кислой капусты, – товарищ Сталин к этому времени уже поменял обувку и голодные смерти остались в прошлом. А ещё через год меня не просто реабилитировали, но и простили мне жуткий мой минус, подарив фантастическую возможность поменять солнечный Магадан на дождливый Петербург. Короче, all is well that ends well. Всё завершилось ко всеобщему удовольствию. Но я тебя, Инка, потревожил не для того, чтобы просто поведать свою одиссею. Цель моя много важнее.

– Ну, и какая? – спросила Инна.

– Сейчас приму ещё сто и продолжу.


                ГЛАВА ВОСЬМАЯ

– Ты ведь, наверное, помнишь, – прошепелявил профессор, допивая «Столичную» и убирая бутылку под стол, – ВТОРУЮ мою фотокопию над столом в кабинете? Ту, что была в рамке попроще?

– Бретонскую рукопись?

– Ага. Так вот, студенту четвёртого курса Правдину на последнем в его жизни экзамене достался билет, первым вопросом в котором стоял именно Бретонский пергамент. Так что мы с вором Правдой довольно часто его вспоминали, настолько часто, что однажды перед самым подъемом, ворочаясь с боку на бок, я вдруг увидел во сне… нет-нет, не Периодическую таблицу элементов! …Я вдруг ясно увидел Бретонский пергамент – до самой последней буковки и чёрточки – и, проснувшись (карандаш, к счастью, был под рукой), тут же его скопировал на обрывок газеты.

Но чудеса на этом не кончились. Ведь вторым вопросом в том самом билете был Bede the Venerable (Беда Достопочтенный), а именно – знаменитый его комментарий к XIV главе Книги Царств, который Ванечка помнил почти наизусть.

– Почему ж он тогда провалил тот экзамен? – удивилась Инна.

– Спецом, Инка, спецом. Он уже и тогда весь погряз в криминале и ходить в универ ему было не по понятиям. Хотя помнил он всё – я никогда не встречал человека с такой фотографической памятью – он помнил практически всё что, когда-нибудь видел, читал и слышал, включая и совершенно не нужный ему комментарий к XIV главе Книги Царств . Ну, а дальнейшее было просто какой-то магией: однажды – от нечего делать – мне пришло в голову совместить выписанный Ванечкой на отдельный листок Комментарий и мой обрывок газеты с текстом Бретонской рукописи. В результате вдруг выяснилось, что, если каждую римскую цифру в Рукописи заменить на латинскую букву с таким же порядковым номером от начала Коммента, получается более или менее связный текст на варварской смеси трёх языков: древневаллийского,  старобретонского и так называемой «кухонной» латыни. Ну, а после того, как мы с Ваней (воры могут и это!) достали два единственных в СССР экземпляра соответствующих словарей, мы с ним сделали то, что с 1823 года не удавалось сделать ни одному учёному. Т. е. расшифровали Бретонскую рукопись.

– Ну, и что же там было написано? – незаметно зевнув, наполовину из вежливости поинтересовалась Инна.

– Да так, ерунда, – усмехнулся профессор, – всего лишь рецепт Бессмертия.

-????

- Ну… или, точнее, того, что казалось древним бретонцам бессмертием, – возможность прожить десять жизней. Если дословно, то там говорилось, что каждый рождённый женщиной и самостоятельно расшифровавший рукопись,  может только однажды воспользоваться этим рецептом и, изготовив отвар из двадцати семи трав, даровать это псевдобессмертие себе и ещё одному человеку.  Кстати, сам автор рукописи был, судя по всему, законченным эгоистом и обессмертился единолично, прожив семьсот с лишним и умерев при Людовике XIV, о чём он и оставил перед самой кончиной зашифрованную запись на новофранцузском.

- Марк, а ты, часом, не…? – опасливо переспросила Инна и отсела подальше.

- Нет, Инночка, я не сумасшедший. В доказательство могу прочитать алфавит в обратном порядке. Что, веришь на слово? Ладно-ладно, не буду. Тогда сразу к делу: эликсир я сварил час назад и уже выпил свою половину. А вот это, – Марк Давидович достал из-за пазухи небольшую пробирку, – твоя, Инка, доля. Да не бойся, не яд, – доцент демонстративно отпил полглотка. – Вполне безопасно. Ты выпьешь?

– А это точно безвредно? – спросила весьма осторожная (как и все женщины) Инна.

– Точно.

– Погоди, дай подумать, – моя обожаемая хозяйка подпёрла кулачком щёку и выдержала классическую мхатовскую паузу. – Как всё-таки таки жаль, – наконец-то продолжила Инна, – что ты не расшифровал этот чёртов пергамент лет десять назад, в мои девятнадцать. А сейчас мне уже двадцать девять и я совсем старая. Ведь правда?

– Что ты, что ты, Инуська! – покраснел Марк Давидович. – Ты очень и очень… пикантная женщина. Я тебе это как мужчина говорю.

– Засунь своё мнение знаешь, куда? – скривилась красотка. – Ты столько лет женщин не видел. Тебе ведь сейчас… как там Ильфы писали? …и кобыла – невеста. А увидел бы ты меня поутру, безо всякой косметики… Бр-р-р! Морда опухшая, глазки, как щелочки, полжопы в целлюлите. И такой вот уродкой теперь идти в XXVII, а, может, и в XXIX век? Подлец ты, Маркуша, что не раскрыл секрет раньше. Ладно, давай сюда свою скляночку. 

Но здесь Марк Давидович замер и вдруг спрятал пробирку в огромном своём кулаке.

– Маркуш, ты чего?

– Понимаешь, Инусенька, – прошепелявил беззубый старик, когда-то бывший всемирно известным учёным, – я считаю своим… гм-гм… долгом, тебя честно… гм-гм… предупредить, что… что… что навечно двадцатидевятилетней ты не останешься. Потому что… процесс… гм… старения приостанавливается около… пятидесяти.

– Во сколько?!! – взвизгнула Инна.

– Лет… в пятьдесят. Так сказано в рукописи.

–Т. е. ты мне предлагаешь восемьсот лет подряд топтать эту землю в виде облезлой пятидесятилетней кошёлки? Знаешь, Марк, поищи-ка себе другую дурочку!

– Другую искать уже поздно, – вздохнул бывший профессор. – Через пару часов эликсир выдохнется.

– Ну ты и авантюрист! А если б меня дома не было?

– Я знал, что ты дома. Я веду наблюдение за этой квартирой уже несколько дней. И, кстати, твой муж сейчас пьянствует в ресторане «Волхов» в двух кварталах отсюда. Так что нам надо поторопиться.

– Давай, Марк, торопись, – пожала худыми плечами бывшая. – Торопись. Только я здесь причём?

– То есть…?

– Да, Маркуша, я пить твою гадость не буду и являться потомкам в качестве позабывшей сдохнуть старушенции отказываюсь категорически.

– Ты очень об этом когда-нибудь будешь жалеть! – прошептал Марк Давидович

– Может быть, может быть, – хмыкнула Инна, – но, став Вечной Бабкой, буду жалеть ещё больше. Так что вылей свою бормотуху в раковину.

Разжалованный в доценты профессор подошёл к раковине и вылил в неё полпробирки. Но потом простонал:

– Не могу. Слишком жалко.

– Тогда выпей сам, – захихикала бывшая. – Будешь жить не семьсот лет, а тысячу.

– Нет, Инусенька, это не выход. Ещё одна порция не поможет. И даже, скорее всего, навредит. Хотя…

Марк Давидович присел вдруг на корточки, выплеснул черный экстракт ко мне в миску и зашептал:

– Кис-кис-кис! Кис-кис-кис! Кактус-Кактус-Кактус! Подойди-ка сюда.

Ваш покорный слуга осторожно приблизился к мисочке и, понюхав, лизнул это чёрное пойло. Вкус его мне понравился и уже через пару минут в посуде моей было сухо.

– Теперь, Инка, нас двое: Вечный Кот и Вечный Жид, – назидательно произнёс Марк Давидович.

И здесь за спиной у него вдруг раздался негромкий, но очень отчетливый кашель, и вся наша троица: и Фрадкин, и Инна, и я – обернулась.

На пороге кухни стоял, чуть покачиваясь, Василий Макарович Званцев.


                ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

По выставленной вперёд нижней челюсти и чересчур напряжённому взгляду я сразу же понял, что мой номинальный хозяин пьян вусмерть и моментально шмыгнул под кушетку.

– Зда-асти-морда-асти! – глумливо протянул Званцев. – Вы только взгляните на эту так называемую жёнушку! Только муж за порог, она сразу гостей принимает. Или ты слишком буквально восприняла мой… и-ык… совет по поводу зарабатывания недостающей… и-ык… суммы?

– Вася!!! – крикнула Инна.

– ***ся! – в рифму ответил супруге Василий Макарович. – Что это, – он ткнул пальцем во Фрадкина, – за хрен с горы? И чего он здесь делает? Объясни… и-ык… по-жа-луй-ста.

– Это бывший мой муж Марк Давидович Фрадкин, – испепеляя Василия взором ответила Инна. – А ты, милый Васенька, о скотском своём поведении, протрезвев, пожалеешь.

– Да я уже, сука, жалею, – во всю данную Господом мощь кринул Званцев, – что когда-то с тобою связался! Ты и бывшего мужа в лагерь загнала, и меня, жопой чую, на зоне сгноишь. Самка ты богомола несчастная! И как же я, сука, тебя ненавижу!!! Всю-всю тебя ненавижу: и морду твою сексуальную, и осиную талию, и норку твою тугую, и стоячие буфера третий номер. Будь ты проклята, сука, навечно!!!

– Так, всему есть предел, – очень тихо ответила Инна. – Марк, нам сколько отсюда до твоего дома добираться?

– Минут сорок, – ответил Фрадкин.

– Пешком?

– Да, пешком.

– Собирайся, пошли.

– Ну, и скатертью дорога! – согнулся в глубоком поклоне Званцев и едва не упал. – Скатертью дорога, дорогие товарищи, скатертью дорога! Только я-то себе на те бабки, что ты из меня ежедневно  высасывала, и десять новых ****ей заведу, а ты-то чего делать будешь? Как ты теперь будешь жить с этим своим… и-ык… седым нищебродом после всего того, к чему я тебя приучил?

– Не всё в этой жизни можно измерить деньгами, – отчеканила Инна. – Пошли отсюда, Маркуша.

– На коленях ведь приползешь! – воздев длани кверху, заорал Василий Макарович, после чего таки грохнулся и, уже лёжа, продолжил. – Жопу ведь будешь мне целовать! Мою жопу! Только это тебе не поможет, потому что назад я тебя – не пущу!!!

– Да-а, случай, похоже, неоперабельный, – вздохнула Инна и, взяв Марка под руку, вышла в прихожую, где тут же  надела злосчастное шевиотовое пальто, швырнула на пол ключи и вместе с надевшим свой ватник Фрадкиным вышла наружу. 

Ну, а Званцев так, на полу, и уснул. И то, что нашу богатую и открытую настежь квартиру во время этого сна не обокрали, говорит очень многое о тех давно миновавших временах.

                ****

…Да, Василий Макарович словно в воду глядел: один из супругов через каких-то полгода и вправду приполз на коленях и, обливаясь слезами,  вымолил примирение. И Званцев ошибся только в одном – капитулировавшей стороной оказалась не Инна, а, извините, он сам. Причём супруга его до конца так, похоже, и не простила и водопад драгоценных даров, обрушившийся на Инну Геннадьевну: с полдесятка норковых шуб, восточногерманский сервиз «Мадонна», финский холодильник «Розенлёв», чехословацкая стенка, месячная турпутёвка в Индию, бесчисленные наборы французской косметики и французского же нижнего белья, а так же банальные, но весьма и весьма недешёвые драгоценности из ювелирного салона «Яхонт»…  уф, я ничего не забыл? …короче, все эти излишества воспринимались Инной, как должное, и брезгливая складка в уголках её губ не расправлялась.

А ведь всё это стоило денег. Огромных денег. И Василию Макаровичу – хочешь – не хочешь – пришлось расширять свой подпольный бизнес, а, следовательно, и многократно увеличивать и все связанные с ним криминальные риски. Ибо действие этой коротенькой главки происходило в Питере в самом-самом конце пятидесятых, то бишь – ещё в том, стопроцентно советском Советском Союзе, в котором любое предпринимательство считалось грехом пострашнее убийства и наказывалось высшей мерой.   

Но Вася Званцев недаром носил среди ленинградской торговой мафии  уважительную кличку «Васька Мозгач».  И изобретённая им бизнес-схема, принося  миллионы, считалась просто мошенничеством и наказывалась детским сроком в пять лет.

Его гениальная схема сводилась к следующему: Званцев оптом (со всеми наценками) скупал в питерских ресторанах деликатесы и оптом же переправлял их в Грузию, где расплодившиеся при Мжаванадзе теневики, не торгуясь, давали за них и двойную, и пятерную цену. В результате все были в плюсе: и состоятельные грузины, не ударявшие лицом в грязь на грузинских пирах, и ленинградские рестораторы, гарантированно выполнявшие план (ведь икра с осетриной в нищем «городе Ленина» раскупались не очень), и, естественно, сам Василий Макарович, загребавший деньги лопатой, ну, а родная Советская власть не беднела при этом ни на копейку.

Но – как гласит популярная у двуногих пословица – сколько верёвочка не вейся, а конец придёт.

Пришёл он и Званцеву.   


                ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

И я, и хозяйка моя до самого смертного часа будем помнить тот дождливый осенний вечер 1961 года, когда пришедший раньше обычного Званцев аккуратно снял плащ, аккуратно повесил его на вешалку, после чего положил на полочку сверху насквозь промокшую шляпу, сдёрнул с шеи кашне, распустил узел галстука и, так и оставшись в заляпанных грязью ботинках, протопал на кухню, где, как всегда, сел за стол и загородился газетой.

Две минуты из-за распахнутых свежих «Известий» раздался Званцевский голос:

– Инн, мы с тобою разводимся.

– Нафига? – удивилась жена.

– Так надо. Чтобы ты не осталась на снегу с голой жопой. Сразу же после развода мы с тобой разбежимся по разным квартирам и ты с собой заберёшь всё самое ценное и на время забудешь, как меня звали. Деньги на жизнь я тебе оставляю на восьми разных книжках. Там двадцать пять тысяч новыми. Должно хватить.

– Вась, ЧТО СЛУЧИЛОСЬ? Да отложи ты газету! 

– Случилось то, что не могло не произойти, – произнёс Званцев и скомкал «Известия». – Я попал под каток. Иванишвили взяли. Через пару дней он расколется, и тогда сразу придут и за мной. Так что чухаться некогда. Время не терпит.

– О, Господи! – прошептала Инна. – Кто хоть будет тебя защищать?

– Кормильцев. Самый дорогой адвокат Ленинграда. Налей мне, пожалуйста, водки.

– Всю водку вчера гости выпили. Английский джин будешь?

– Давай.

И здесь Инна Геннадьевна со стуком выставила на стол прямоугольную бутылку «Бифитера», которую Званцев – стакан за стаканом – и  выпил за четверть часа, а потом спрятал лицо в свои по-крестьянски большие ладони и зарыдал навзрыд.

                ****

Нет, всё же, мои дорогие читатели, Василий Макарович Званцев недаром носил свою кличку «Вася Мозгач».  И вплоть до самого Нового года почти все события развивались по предсказанному им сценарию: через неделю Василия взяли, но к этому времени (хорошая взятка творит чудеса!) мы с Инной успели переехать в трёхкомнатную на Типанова, а Василий Макарович – в коммуналку на Перевозной, откуда уже окончательно переселился в «Кресты». Знаменитый Кормильцев во время процесса творил чудеса и совершил невозможное: сбил Званцеву срок до трёх лет.

А вот потом произошло непредвиденное.

Итак, господа, однажды в субботу (числа я не помню, но Старый Новый год уже справили) нашу с Инной трёхкомнатную пронзил наглый и долгий звонок.

Хозяйка моя распахнула входную дверь и увидела на пороге почти двухметрового (всего сантиметров на восемь пониже Фрадкина) красавца-брюнета со школьной тетрадкой под мышкой.

– Что вам угодно? – с тревогой спросила Инна.

– Ради бога простите, Инна Геннадьевна, – заметно сконфузясь, пролепетал красавец, – но я к вам из редакции.

– И?

– Мне поручено написать фельетон про вашего мужа. Про вашего бывшего мужа. И я умоляю вас, Инна Геннадьевна, не закрывайте дверь! Для меня это жизненно важно.

– Хорошо, уболтали, – смирилась Инна, – снимайте ботинки и надевайте тапочки. Что? Они вам малы? Тогда идите в носках. Носки рваные? Это ваши проблемы. Короче, гражданин из редакции, проходите на кухню и рассказывайте обо всём по порядку.

                ****

– Понимаете, Инна Михайловна, – продолжил этот фактурный брюнет, со вздохом усаживаясь за наш – показавшийся рядом с ним маленьким – кухонный столик. – Меня зовут Сергей, а фамилия… впрочем, моя фамилия вам ничего не скажет.

– И всё же?

– Довлатов.

– Очень приятно. А я – Инна Геннадьевна Званцева.

– Мне приятно вдвойне, – проявив нечастую в его годы галантность,  ответил Сергей.   

– А вы, кстати, – уголками губ улыбнулась Инна, – не тот ли мальчик Серёжа, которого лет десять назад я видела на даче у Николая Константиновича?

– Да, Инна Геннадьевна, – ослепительно улыбнулся брюнет, – это был именно я, и я тоже вас помню. Вы та самая сногсшибательная фем фаталь, что приехала на дачу к Черкасовым вместе с профессором Фрадкиным в полдвенадцатого ночи, и после этого Нина Николаевна (а она была лучшей подругой моей незнаменитой мамы) сразу погнала нас вместе с Андрюшкой спать.

– Да, – ностальгически затуманилась Инна, – эта была именно я.  И как давно это было! Что, Сергей… да, как вас по батюшке?

– Ну это лишнее!

– А всё-таки?

– Донатович.

– Так что, уважаемый Сергей Донатович, «сногсшибательная фем  фаталь» за эти годы здорово постарела?

– Ни капельки не постарели, Инна Геннадьевна!

– Ох, и лгун же вы, Серёжа! Ладно, в чём состоит ваше дело?

– Понимаете, Инна Геннадьевна, меня только что отчислили из университета  и отсрочку от армии мне теперь может дать только работа в редакции. И в качестве первого творческого задания мне поручено написать фельетон про вашего мужа. Про вашего бывшего мужа. Рабочее название: «Собаке – собачья смерть!».

– Ну, «собака» – это понятно, – хмыкнула Инна, – но причём же здесь «смерть»?

– А вы что… не знаете?

– Нет. Не знаю, – насторожилась Инна.

– Неделю назад, – глядя куда-то вбок, сообщил двухметровый красавец, – ровно неделю назад вашего мужа… вашего бывшего мужа приговорили к… высшей мере. И два дня назад приговор приведён в…  исполнение.



                ЧАСТЬ ВТОРАЯ


                ГЛАВА ПЕРВАЯ

А вот сейчас, дорогие мои читатели,  ваш покорный слуга оказался в весьма и весьма непростой ситуации. Ибо доселе я вам рассказывал только о том, что видел своими глазами или – на самый худой конец – слышал от непосредственных свидетелей. Но всё, что изложено ниже, – это чистой воды городская легенда и оба её непосредственных свидетеля уже не с нами. Так что единственным неоспоримым фактом является только одно – то, что три с половиной года зоны для Званцева действительно заменили на высшую меру и приговор привели в исполнение.

Всё остальное – досужие домыслы, один из которых мы с моим лит. помогайлой  и предлагаем вашему просвещённому вниманию.

Итак, господа…

****

Василий Макарович стоял посредине своей одиночной камеры и внимательно наблюдал по перебегающим по стене паучком. Паук – по древним тюремным понятиям – неприкосновенен, и любой причинённый этому членистоногому вред аукнется, как верят зеки, сторицей.

Однако Василий Макарович не разделял подобных тёмных предрассудков и, поймав паука, сперва оборвал ему все его восемь лапок, а потом и вовсе размазал его крошечное круглое тельце по своему ногтю.

За что и был моментально наказан.

Итак, полминуты спустя сперва лязгнул тюремный засов, потом железная толстая дверь отворилась и в хату вошли двое цириков, поставивших Званцева мордой к стене и очень тщательно его обшмонавших. А ещё через пару минут в ту же самую камеру вошло четверо штатских и обыскали Званцева ещё раз, а заодно – и всю его пятиметровую хату.

Ну, а где-то ещё минут через двадцать тюремный засов в очередной раз грохотнул и в крошечную камеру Званцева в кольце личной охраны вошёл небольшой пожилой человек с далеко выпирающим из-под распахнутого пиджака глобусообразным пузиком.

– Узнаёте меня? – спросил он Званцева.

– Да,  конечно, Ни…

– Без имён! Без имён! Ну так что, молодой человек, побеседуем?

– Да-да, конечно, – ошарашенно согласился Званцев.

– Тогда одного оболтуса, – приказал вошедший охране, – оставляйте у входа, а все прочие – кыш!

– Но, – попробовал возразить кто-то из охраны, – согласно инструкции…

– Разговорчики! – прикрикнул пузатый. – Делайте, что вам приказано. А вы, Василий Макарович, – совсем другим тоном обратился он к Званцеву, – пока что присаживайтесь-присаживайтесь. В ногах правды нет, а разговор у нас будет достаточно долгий. Я ведь специально для этого из Москвы и приехал.

– Но, Ники… 

– Без имён! Без имён!

– Но простите, товарищ Главный, присесть на заправленную шконку… т. е. койку я не могу, так как это категорически запрещается правилами внутреннего распорядка.

– Присаживайтесь, гражданин Званцев, присаживайтесь, – махнул рукой его пожилой собеседник. – Забудем про внутренний распорядок. «Ведь суббота для человека, а не человек для субботы», – кажется так написано в вашей главной еврейской книге?

– Наверное так, только я не еврей, товарищ Главный.   

– А кто ж вы тогда?

– Я русский, товарищ Главный. Родился на Ангаре в семье староверов.

– Хм… – человечек надолго задумался, – Ладно-ладно, поверим, что русский, но вот государство ты, Василий Макарович, обул почище, чем целая рота евреев. Причём заметь, безнаказанно. Какого-нибудь несчастного завмага, укравшего из казны десять тысяч, мы без разговоров ставим к стенке, а ты, Вася, наворовал миллионы и получил за это каких-то паршивых три года. Разве это по-честному?

– Но я из казны не украл ни рубля, товарищ Главный, – напомнил ему Василий Макарович.

– Ни рубля, говоришь? Ни рубля? – от души засмеялся маленький. – Да разве в этом, Василий Макарович, дело?

И Званцевский собеседник начал нервно расхаживать от двери к окну и от окна к двери.

– Ты, может быть, думаешь, – продолжил маленький, – что мы этому завмагу лоб мажем зелёнкой из-за каких-то паршивых денег?  Как бы не так! Ну, украл он чего-то, ну, купил жене шубу, так мы, Вася из-за вечного нашего рас****яйства сто таких шуб профукиваем ежедневно, и – ничего: и Америку по молоку и мясу догнали, и человека в космос послали первыми. Так что великий Советский Союз из-за завмаговской шубы не обеднеет. И ты знаешь за что – на самом деле – мы ставим вора-завмага к стенке?

– За что, Никита Сергеевич?

– Без имён, сука-****ь, без имён!!! Мы завмага расстреливаем за преступление против главного принципа социализЬма.

– Это как понимать?! – клацнул челюстью Званцев.

– А вот так! – взвился маленький. – Главный принцип социализЬма – не на словах, а на деле – ты знаешь какой? Не знаешь? Ну, и дурак! Главный наш принцип – чтоб всё на свете проходило через ЦК. А уж он бы всем этим распоряжался в зависимости от твоих перед ним заслуг. Служишь Центральному Комитету верой и правдой – живёшь хорошо. Служишь хреново – живёшь соответственно.  Не служишь никак – не живёшь вообще. А ты, Вася, все эти годы жил лучше меня, хотя ты ни черта для страны не делал, а я сорок лет служу Партии, и через такое прошёл, что тебе и не снилось.  И теперь этот грех ты собираешься смыть трёхлетним детским сроком? А ты знаешь, что будет, если это решение, пусть и даже формально законное, вдруг вступит в силу?

– Что, товарищ Главный?

– А всё сразу развалится к чёртовой матери. Узнав о твоей безнаказанности, из каждой щели вдруг вылезет сто  тысяч васек и растащат страну по норкам.  И власть советская рухнет. А этого я допустить не могу. Я, Васенька, не для того её строил и, строя, в крови перепачкался от подмёток до лысины. Ведь я, Вася, крови-то пролил не меньше Усатого. Согласен?

– Вам виднее, товарищ Главный. И да, разрешите задать вам вопрос?

– Спрашивайте, Василий Макарович.

– Какой срок для меня вы считаете справедливым?

– Никакой. 

– То есть?

– А мы тебя, Вась, расстреляем, – спокойно ответил пузатенький. – Прости, но иначе нельзя.   Пощаду просить у меня сейчас будешь?

– Нет, не буду, – остатками голоса прохрипел Званцев.

– Ну и правильно, Василий Макарович. Это ещё никогда  никого не спасало. Вон тот же Гришка Зиновьев, Овсей-Гершен Аронович Радомысльский несчастный… да что там о нём говорить! Прожил жизнь, как говно, и подох соответственно. А ты, стало быть, Вась, из другого теста? Ну, и правильно, Вась. Уважаю, – вошедший сделал маленькую паузу. – Можешь, Вася, о чём-то меня попросить. О чём угодно, кроме помилования. Если по силам, сделаю. Ну?

– Жену… не трогайте, – еле слышно просипел Званцев.

– Хорошо, – согласился пузатый, – не тронем мы твою кралю. Пусть живёт, хлеб жуёт. Ты ей, небось, и сбагрил всё-всё наворованное? Не юли, отвечай мне как есть.

– Да, – кивнул Званцев, – сбагрил.

– И ради неё, небось, в этот блудняк и вписался?

– Да.

– Не ты первый, не ты и последний. Спокон веку так было, так есть и так будет. Как там писал твой тёзка Лебедев-Кумач? Между прочим, хороший поЕт, хотя нынешние умники его и в копейку не ставят.

Здесь маленький человечек привстал на цыпочки и с большим чувством продекламировал:

                Он готов и к суду, и к растрате,
                Он встаёт в предрассветную рань,
                Чтобы видеть ночами в кровати
                Молодую красивую дрянь.

– Вот и с тобою, – продолжил он прозой, – всё именно так и вышло, как тот поЕт предсказал. Только малость пожестче. Ну, ладно, – вошедший вздохнул, – пойду я страной управлять, ведь больше-то некому. Встретимся на том свете.

А у самых дверей толстячок обернулся и тихо добавил:

– Ты  мне очень понравился. Правильного, Вась, мужика воспитали твои староверы.

После чего дверь за ним затворилась, а Василий Макарович ещё долго стоял посредине камеры и молча рассматривал раздавленного на ногте паучка.


ГЛАВА ВТОРАЯ

– Инна-Инна, что с вами? – прошептал двухметровый брюнет, низко-низко склоняясь над рухнувшей на пол Инной Геннадьевной.

– Извините, сомлела, – еле слышно ответила моя дорогая хозяйка и с огромным трудом приподнялась. – Дайте мне, если вам, конечно, не трудно, воды.

Брюнет торопливо сорвал с алюминиевой полки железную кружку, подставил её под тугую струю водопроводного крана и с поклоном подал моей всё так же полусидевшей на красном дощатом полу хозяйке.

– Спасибо, Серёжа, – остатками голоса пискнула Инна, отпив четверть кружки. – Мне, вроде, получше, – она напряглась и уселась за стол. – Да, явно получше. Пурпурные полосы перед глазами больше не прыгают. Теперь давайте о деле. А что вам, собственно, от меня нужно? Материалов для вашего фельетона?

– Да, Инна Геннадьевна, – кивнул двухметровый Сергей, – если это, конечно, возможно 

– К сожалению, нет.  Никаких материалов не будет, Сергей Донатович. Я была Васе плохою женой и я вряд ли бы победила в конкурсе на звание очень хорошего человека, но… всему есть предел! Насрать – извините за прямоту – на мужнину могилу – это даже и для меня чересчур. Тем более, что и могила-то безымянная и находится неизвестно где, – моя хозяйка украдкой смахнула слезу с угла глаза. – Короче, тема закрыта. Дайте, пожалуйста, мне закурить, Сергей Донатович.

Сергей торопливо подал хозяйке обтёрханную сигаретную пачку и, выстрелив спичкой, галантно поднес к её сигарете небольшой огонёк.

– О, господи, что за гадость вы курите? – саркастически фыркнула Инна Геннадьевна и глубоко затянулась. – Что это? «Прима»? Как можно  травиться этим ужасом? Знаете, в ваши годы я думала, что в сорок умру. Вы, судя по «Приме», тоже не собираетесь жить дольше.  Впрочем, дареному коню в зубы не смотрят. Но, боже, за что же они его расстреляли? Убийц не расстреливают, а мужа моего расстреляли. Хотя он у вашего грёбаного государства не украл ни рубля.

– Это не моё государство, – вдруг, глядя в сторону, прошептал двухметровый красавец.

– Что вы сказали? – недопоняла Инна.

– Это не моё государство, Инна Геннадьевна, и я ненавижу советскую власть не меньше, чем вы.

– Но почему ж вы тогда согласились на эту работу?

Сергей отвёл взгляд и ничего не ответил.

– Вам сейчас стыдно? А соглашаться было не стыдно? – продолжила Инна. – Помните, как у О'Генри: «Нет, до такого я, к счастью, не скатывался. Я всего лишь поджёг сиротский приют и зарезал слепого, чтобы воспользоваться его медяками». А вы, Серёжа, скатились. Почему?

Двухметровый красавец прыснул в кулак и, отсмеявшись, спросил:

– Это из какого рассказа? «Фараон и Хорал»?

– Нет, из другого. Не помню названия.  Там про девушку-продавщицу, живущую на пять долларов в неделю, которой какой-то старый развратник предлагает поужинать в ресторане.  Кстати, развратника автор рассказа списал с самого себя. Ладно, хватит о беллетристике. Так как же вы, Сергей Донатович, докатились до жизни такой? Почему не пошли с кистенём на большую дорогу?

– Если честно, – зарделся Сергей, – то очень не хочется в армию. 

– Что ж, сочтём за отмазку, – хмыкнула Инна. – И не мне вас судить. Сама не ангел. Немножечко выпьете?

Названный гость радостно кивнул.

Короче, нашу квартиру двухметровый Серёжа покинул только через три дня и потом – вплоть до самого своего ухода в армию – появлялся в ней более чем регулярно. Короткий этот роман моей, прямо скажем, далёкой от аскетизма хозяйки с обаятельным молодым дурачком вообще не заслуживал бы упоминания, не стань впоследствии этот Серёженька в рваных носках знаменитым писателем и – что для нашего повествования много важнее – не передай он мою хозяйку  с рук на руки своему закадычному другу Лёве, с которым она потом прожила четверть жизни.

Вот как это, читатель, случилось.

Свою предармейскую отвальную Сергей устроил в нашей квартире  в самом конце апреля в пятницу.  Суббота тогда была днём рабочим, но богемные гости  отвальной всё равно намеревались гулять до понедельника, невзирая, как говорится, на. Самыми первыми, сразу же после Сергея и Льва, считавшимися уже не гостями , а как бы полухозяевами, пришли Самуил Лурье с Осей Бродским. А потом…

Но сперва мы с моим литературным негром (покамест не заменённым, хотя и давно пора, на ИИ) хотим сказать пару слов о Сергее и Лёве.

****

Как оно и положено не-разлей-вода приятелям, Лёва Альтман и Серёжа Довлатов были законченными антиподами.

Сергей был (по крайней мере, по паспорту) армянином, а Лев – стопроцентным евреем.

Сергею едва-едва стукнуло двадцать , а Лёва вплотную приближался к тридцатнику, ну, а выглядел и вообще на все сорок.

Сергей был высоким красавцем, а Лев низеньким… ну, не то что уродом, но чем-то очень и очень близким к этому.

Сергей – по крайней мере, смолоду – был романтиком в маске завзятого циника, а Лев был бескрылым прагматиком, готовым ради бабла на всё что угодно.

Сергей был человеком  достаточно злым и – как все гении и некоторые не гении – самовлюблённым, а Лев был законченным  альтруистом и безудержная его доброта давно стала притчей во языцех.

Сергей был ярким талантом, причём был им всегда, и даже, когда он ещё не написал ни строчки, талантливость всё равно выплескивалась из него, словно шампанское из приоткрытой бутылки, а Лев был обычным литературным халтурщиком,  не претендующим ни на что, кроме денег.  Кстати, именно это отсутствие литературных амбиций очень выгодно отличало его от десятков (если не сотен) непризнанных гениев, заполонивших в то полугодие нашу квартиру. 

Особенно густо непризнанный гений попёр на Типанова в день Сержиковской отвальной.  Самыми первыми в нашу квартиру в ту пятницу, как мы уже где-то упоминали, пришли Саша Лурье с Осей Бродским.  Потом подтянулись Найман, Вольф и Нежданов. Потом – Арьев, Голявкин, Драгунский и Уткин, потом пришло несколько будущих гениев, знакомых мне только в лицо, после чего наше жильё взяли штурмом, выражаясь довлатовским языком, «толпы сплочённых анахоретов», то бишь – всё новые и новые молодые дарования, большинство из которых не были знакомы ни мне, ни хозяйке, ни даже самому Довлатову. Причём наблюдалась достаточно странная закономерность: чем более никому неведомой была та или иная начинающая знаменитость, тем развязней она держалась.

Впрочем, мы, господа, забежали вперёд. Ведь в самом начале  этого вечера Инна, Серёжа и Лёва сидели на кухне и пили только что купленный Лёвой портвейн. А в перерывах между возлияниями протекала следующая беседа.

****

СЕРГЕЙ
Ну что, Инка, ты ждать меня будешь?

ИННА
Нет, милый, не буду.

СЕРГЕЙ
Почему?

ИННА
Потому что мы с тобой, Серёженька, аб-со-лют-но чужие люди.  Ты любишь Асю, а я… а я никого не люблю. Любилка, похоже, кончилась. Так что будем считать этот наш с тобою неоднократный секс рядовым эпизодом, ничего не решающим ни в моей, ни в твоей биографии.

СЕРГЕЙ
Oh, my little wise woman!

(«О, моя маленькая мудрая женщина!»  (англ.)

ИННА
Серёж, если можно, не оскорбляй мой слух своим произношением.  Что же по сути твоего утверждения… ну, во-первых, не такая уж «wise» и уж точно – не «yours».

ЛЕВ
Ой, чего-то мы, господа, заболтались! Давайте-ка лучше-ка выпьем.

ИННА
Лев, если не трудно, подождите минуточку. Никуда ваше пойло не денется.
      Поворачивается к Сергею.
И ещё, дорогой, по поводу этих морей разливанных третьесортного алкоголя. Понимаешь, я так жить не привыкла. Этот ваш вечный пир во время чумы – не моё. И я искренне  рада, что эта проблема – проблема нашей с тобою полной несовместимости: и по возрасту, и по всему остальному – разрешилась сама собой. И – как сказал бы покойный Васенька Званцев: «Надеюсь, что армия сделает из тебя человека».

ЛЕВ
За это и выпьем!

       Стаканы с портвейном с громким звяканьем опорожняются, после чего раздаётся дверной звонок. Лёва – как «самый молодой», хотя он и старше Довлатова, – бросается к двери и возвращается вместе с Лурье и Бродским. 

ЛУРЬЕ
(после взаимных приветствий ставя на кухонный стол авоську с тремя бутылками)
Это наша с Иосифом лепта вдовицы. Ой, простите, Инна Геннадьевна, я не хотел...

ИННА
Ничего-ничего, без расшаркиваний. С витающих в облаках спрос не строгий.

ЛУРЬЕ
Большое спасибо. А это…
         Достаёт из отдельной сумки трёхлитровую банку с винегретом.
…отдельный презент благородному обществу от моей мамы, баронессы Гедройц.

ИННА
(всплескивая руками)
Ну, зачем же вы так, Самуил! Ну, право, не стоило так утруждаться!  Елене Антоновне, конечно, большое спасибо, но, ей богу, есть ещё порох в пороховницах. И есть ещё чем накормить, хоть всю ленинградскую литературу. Вот напоить – это да. С этим проблемы. А накормить – это проще.
           После маленькой паузы.
А вы, Иосиф, почему вдруг сегодня безмолвствуете? Как-то это… как бы выразился Алексей Вронский: «Not in your line».

(«Не в вашем стиле» (англ.)

БРОДСКИЙ
Вронский? А кто это?

ИННА
Шутить изволите, Иосиф? Алексей Кириллович Вронский – роковой соблазнитель из «Анны Каренины».

БРОДСКИЙ
(пожимая плечами)
Не читал. Ибо ставлю Льва Николаевича на одну литературную доску с Петром Константиновичем Боборыкиным – занятно, но устарело.  А молчание моё вызвано тем, что я целый день не могу отвязаться от этой строчки: «Осенним вечером, в гостинице, вдвоём, на грубых простынях привычно засыпая…»

ИННА
Это ваше? Из нового?

БРОДСКИЙ
К сожалению, нет. Это строчка Георгия Адамовича. Адамович – поэт очень спорный, и к тому же он – личный враг моей высокой литературной покровительницы, но… привязалось. Намертво.
(себе под нос)
                Осенним вечером, в гостинице, вдвоём,
                На грубых простынях привычно засыпая,
                Мечтатель, где твой мир? Скиталец, где твой дом?
                Не поздно ли искать искусственного рая?
                Осенний крупный дождь…

ЛЕВ
Вот за это, давайте, и выпьем!

ИННА
За что?

ЛЕВ
За нашу великую современную русскую поэзию и за двух её безусловных лидеров – Георгия Адамовича и Иосифа Бродского!

БРОДСКИЙ
Буду пить, только если ты, Лёва, заменишь Адамовича на Рейна.

ЛЕВ
Хорошо-хорошо. Заменяю.
              Открывает одну из принесённых бутылок и разливает её по пяти стаканам.
Итак, господа, пьём за бессмертную русскую поэзию и за двух её безоговорочных лидеров – Женю и Осю!

              Все чокаются и выпивают.

БРОДСКИЙ
(чуть-чуть отдышавшись, себе под нос)
                Осенний крупный дождь стучится у окна,
                Обои движутся под неподвижным взглядом…

СЕРГЕЙ
(Инне)
Я… позвоню?

БРОДСКИЙ
(себе под нос)
                Кто эта женщина? Зачем молчит она?
                Зачем она лежит со мною рядом?

ИННА
(пожимая плечами)
Звони, мне-то что.  Телефон у нас к счастью бесплатный. Т. е. за вызовы я ничего не доплачиваю. Хоть часами болтай. 

                Сергей выходит и почти что сразу возвращается.

ИННА
(изображая сочувствие)
Что, нету дома?
                Довлатов кивает.
Что, с кем-то гуляет? А с кем, интересно? Малыш, не психуй: она пишет сейчас курсовик, а не сидит в «Европейской» за одним столиком с немолодым, но очень состоятельным кавалером.

                Взбешённый Сергей корчит рожи от ревности, но нужных слов не находит.

ЛУРЬЕ
(пытаясь снять напряжение)
А меня, представляете, на днях упомянули в литературной энциклопедии. На букву «ша».

ИННА
А почему на «ша»?

ЛУРЬЕ
Как автора критической статьи о Вадиме Шефнере.

                Довлатов и Бродский хохочут.

ИННА
Не расстраивайтесь, Семён Александрович…

ЛУРЬЕ
(поправляя)
Самуил Аронович.

ИННА
Не расстраивайтесь, Самуил Аронович.  Будет ещё и у вас в энциклопедии именная статья, какие ваши годы? А ваш друг, Иосиф Александрович Бродский и вообще получит, как Бунин, Нобелевскую премию, а наш разгильдяй Серёженька, опираясь на свой уникальный армейский опыт, станет самым читаемым русскоязычным прозаиком, и один Женя Рейн, помяните сейчас моё слово, так и не сможет добиться ничего эпохального и пребудет до старости «другом Бродского».

БРОДСКИЙ
Полная чушь!  Это, скорее, меня после смерти все будут вспоминать, как  «друга Рейна».

ЛЕВ
(с обидой)
А я?

ИННА
Что вы имели в виду, Лев Абрамович?

ЛЕВ
Что ждёт меня в будущем?

ИННА
А вы, Лёва, купите двадцать первую «Волгу».  Ведь именно это – ваша главная цель в изящной словесности?

                Все трое остальных литераторов прячут улыбки. Лев отворачивается к окну, пытаясь скрыть слёзы обиды.

СЕРГЕЙ
(крутя руками воображаемую баранку)
Лёва, би-би!

                Раздаётся ещё один дверной звонок. Лев, привычно уже исполняя работу швейцара, бросается к двери и возвращается в сопровождении целой компании молодых литераторов.

БРОДСКИЙ
(себе под нос, никого не слыша и не видя)
                Безлунным вечером, Бог знает где, вдвоём…
                В удушии духов, под облаками дыма…

****

Прошло часов пять. Московское время уже подбиралось к полуночи и те, кто хотели в тот вечер попасть домой, уже начинали собираться. Таких, впрочем, было немного.

…Но здесь я, читатель, вынужден остановиться и объясниться с тобой напрямую. Наверно, ты и сам понимаешь, что богемную пьянку трудно изображать не карикатурно, а уж богемную пьянку начала шестидесятых – в эпоху «развитого алкоголизма», а, если без шуток, то поголовного и беспросветного пьянства во всех слоях общества – я буду вынужден даже несколько приукрашивать, чтобы читателей не перекосило.

А, между тем, среди этих законченных алкоголиков были и те, кого мы сейчас называем «гордость России».

Как совместить хотя бы отчасти реалистичный показ с их отвратительного бытового поведения с их же вкладом в мировую культуру?

Не знаю, читатель, не знаю. Но ни лгать, ни приукрашивать, ни вдаваться в противоположную крайность («весь мир бардак и все бабы, мол, – тёти») я, читатель, не буду. 

Что вижу, то и пою.



ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ





N. B.  ЗАПИСИ ДЛЯ СЕБЯ

Бурное продолжение пьянки. Бухая богема во всей своей первобытной красе. Единственная свободная женщина на отвальной – никому не известная поэтесса Мария Бунина, над которой собравшиеся сперва издеваются («Встает на Западе румяный царь природы» и т. д.), а потом начинают безудержно льстить, надеясь добиться взаимности. Развитие любовного треугольника: Сергей – Инна – Ася – и недобровольное (ручками Инны, назло Сергею) подключение к нему Льва Абрамовича.

Развить далее образ Альтмана как образ человека ничтожного, но очень хорошего и в чём-то на голову превосходящего всех талантищ и умниц.

Сестра Инны Маша рожает в Ташкенте вне брака мальчика Даню от главного в этой повести подлеца – бывшего аспиранта Иванова. Инна ребёнка усыновляет и перевозит к себе на Типанова.

В 1980 Лев наконец-то решается («ведь скоро капканчик захлопнется!») уехать в Америку. Инна к нему присоединиться не против («ради такого даже исполню твою, Лёва, несбыточную мечту – подадим заявление в ЗАГС»), но патриот-племянник не соглашается ни в какую. В результате Лев уезжает один.

Разговор Инны и Льва:

– А как же твоя двадцать первая «Волга»? Неужто ты сможешь пожертвовать делом всей своей жизни?

– Да нет, я ничем не пожертвую.

– То есть?

– Вопрос, Инна, решён: я оформлю дарственную на Кацмана, а его дядя в Нью-Йорке даст мне пять тысяч долларов. Это очень хорошие деньги за ржавый советский хлам. Очень редко кому – даже за новую двадцать третью – экспорт – удаётся выручить больше четырёх тысяч.

– А  если дядя обманет?

– Нет, он кинуть меня побоится. Ведь гарантом этой трансатлантической сделки (забирая себе ровно четверть) выступает Зять – главный брайтонский мафиозо.  И ссорится с ним дядя Кацмана не осмелиться.

– Да круто у вас там все дело налажено! 

– А как же иначе? Ведь эмигрируют тысячи и каждому хочется превратить всё нажитое при коммунистах в какую-никакую, а валюту. Вот Зять и спешит им на помощь. Как говорится, всё для людей. Я, кстати, отдал свою «Библиотеку поэта» (всё пятьсот десять томов) Саше Кушнеру, а его двоюродная сестра Белла должна за это отдать мне на Брайтоне восемьсот долларов. Пусть не бог весть какие, а деньги.

– И снова Зять в доле?

– Ну, а как же иначе? Двести баксов – его.

****

Очередная встреча Марка и Инны. Начало восьмидесятых. Они стали ровесниками. Марк снова зовёт свою бывшую замуж.

– Нет, Маркуша, не надо. Во-первых, я слишком стара для тебя, а, во-вторых, ну, сам-то подумай: какая теперь между нами может возникнуть любовь да морковь? Мы слишком близкие люди для этого: то ли брат с сестрой, то ли папа с дочкой, то ли мама с сыном, кто угодно, короче, кроме любовников. Да, кстати, Маркуша, а ты понимаешь, что этот твой наделённый всеми талантами Ванечка, проживи он днём дольше, тебя наверняка бы зарезал?

– Понимаю.

– И?

– Ну, собственно, из-за этого я и вынул нож первым.

– То есть?!!

– Сама понимаешь, мне незачем лгать. Но деталей не будет.

****

ПРИМЕЧАНИЕ ПЕРЕВОДЧИКА

В самом конце этой рукописи трясущимся почерком девяносточетырёхлетней Инны сделана такая приписка:

«В конце февраля наш котик умер. Мы с Баней и Марком Давидовичем сбросились и выкупили для него место на кладбище домашних животных. В мае, когда земля на могилке просела, работники кладбища установили на ней скромный монумент с такой вот надписью:

КАКТУС
кот-долгожитель
январь 1947 – 23 февраля 2022

Р. S. За несуразно огромную продолжительность жизни нам пришлось сунуть могильщикам лишние десять тысяч».