В плену иллюзий

    Ицик был неисправимым романтиком в юности и оставался таковым в возрасте преклонном. Он верил, например, в идеальную любовь мужчины к женщине до последнего воздыхания и другие подобные глупости. Но сама жизнь с непоколебимой настойчивостью разрушала его неверные представления о ней. Первая жена, с которой он познакомился еще в студенческие годы, лишившая Ицика невинности, оказалась самой настоящей стервой. Ее навязчивое желание выйти замуж чуть не довело беднягу до нервного срыва. В конце концов он не выдержал безудержного натиска волевой истерички, которая для достижения поставленной задачи засунула под платье легкую надувную подушечку, притворившись беременной, чем и сразила наповал нашего наивного героя, неудосуживавшегося подлезть под платье и разоблачить наглый обман. "Я не могу допустить, чтобы ребенок рос без отца!"–пафосно заявил он матери и женился. Когда же обман раскрылся, Ицик прожил со стервозной женой еще полгода, ошибочно полагая, что патологическая ревность последней, приводившая к постоянным скандалам и ссорам молодых супругов, ревность, для которой не было никаких разумных оснований, потому что Ицик и не помышлял об измене,–непремеменно исчезнет под влиянием возвышенной любви мужа. Но, к сожалению, этого не произошло и, по всей видимости, не могло произойти. В результате Ицик с большим трудом развелся с ненормальной женой, несмотря на ее яростное сопротивление.
Его вторая жена по сравнению с первой была сущим ангелом, правда, немного подпорченным социальной средой. Хорошо в целом относясь к Ицику, она почему-то измену в браке не считала грехом и изменяла ему направо и налево, нисколько не стыдясь и не испытывая чувства вины, чем вызывала законное негодование супруга, тщетно стремившегося исправить блудницу нудными моральными поучениями. Она так и осталась приверженкой свободной любви. И вновь все закончилось разводом.
А с третьей женой Ицик развелся по причинам сугубо политическим: он превозносил сдуру Путина и Нетаньягу, а она люто их ненавидела. Вот и не поладили. В очередной раз Ицик стал жертвой мнимых ценностей и кумиров!
"Пришло время и о душе подумать"–решил Ицик незадолго до смерти. И он погрузился в череду разнообразных воспоминаний своего прошлого: то светлых и радостных, то невероятно тревожных, с привкусом горечи на устах. Они хаотично и непоследовательно мелькали в его сознании, заботливо обволакивая душу и вызывая в ней бесконечный водоворот различных противоречивых мыслей и чувств. Всплывали из небытия давно несуществующие предметы домашнего обихода: переливающиеся всеми цветами радуги благодаря хрустальному корпусу настольные часы "Маяк" и допотопный черно-белый телевизор с железяками комнатной антенны. В раннем возрасте Ицик любил наблюдать причудливое переливание цветов этих часиков, подолгу вертя их в пухленьких ладошках, или с любопытством разглядывать паутиновую сетку на телевизионном экране, предназначенную для настройки примитивного агрегата. Эти незатейливые занятия являлись бессознательным поиском чего-то вневременного, вечного в столкновении с сиюминутным и бренным.
С неменьшим, а пожалуй, даже и с большим удовольствием он созерцал голубое небо с молочными облаками из окна своей комнаты, предпочитая это времяпрепровождение шумным играм со сверстниками. Пристально вглядываясь в небеса, ребенок, возможно, пытался разгадать смысл собственного существования. А еще он нередко предавался в детстве недетским философским рассуждениям о вселенской природе добра и зла, жизни и смерти.
"И в кого ты такой уродился не от мира сего?–недоуменно вопрошала мама.–И не в мать и не в отца!" И действительно, в кого? Родители–материалисты и атеисты невоинствующего толка, люди земные, рассудительные, без всякой идеалистической придури в мозгах. Батя вкалывал на заводе токарем, а матушка работала там же бухгалтером. Разговоры между ними в основном велись на темы хлеба насущного. К примеру, сколько времени соседка Марья Ивановна простояла в очереди за импортным зеленым горошком, или чем кормили сослуживца отца Василия Прокофьевича в загородном санатории по льготной путевке, которую тот получил по блату от главы местного профсоюза.
"Поехать-то должен был ты, а не он,–недовольно заметила мама по этому поводу, обращаясь к отцу.–Прокофьич здоров как бык, а у тебя уже давно проблемы с желудком! Просто он с начальством на дружеской ноге, а ты–нет!"
Мама всегда считала незыблемой аксиомой мысль о том, что одно из главных предназначений человека на земле–способность обзаводиться нужными связями и полезными знакомствами, а муж этого делать не умел, и потому ей приходилось делать это самой. Три продавщицы снабжали маму дефицитными продуктами и товарами из-под полы, а она в награду устраивала их родственников в теплые местечки: одного–к себе в бухгалтерию, другого–к подруге в сбербанк, третьего–в престижный вуз, где у нее тоже были знакомства. Ну а для любимого и единственного сыночка, который стал рано проявлять интерес к чтению, она доставала опять же по связям собрания сочинений Жюля Верна, Майн Рида и Марка Твена.
Спустя годы в памяти Ицика напрочь стерлось почти все, касающееся жизни и приключений пятнадцатилетнего капитана, Тома Сойера и Гекльберри Финна. Он запомнил только, что неправильно написал имя "Гекльберри" в списке книг, которые нужно было прочитать за время школьных каникул, и исправленные маминой рукой ошибки в этом слове. А еще не мог позабыть чудаковатого исследователя насекомых Бенедикта ( наверно, потому, что, как и Бенедикт, был не от мира сего) и своих болезненных переживаний по поводу предсмертных страданий обезглавленного злодеем бедняги Генри, того самого всадника без головы, блуждавшего по просторам бескрайней прерии. Вместо Генри он воображал себя: несчастного, окровавленного и безголового.
Ицик припоминал и другие не менее тягостные впечатления, навеянные печальными образами из книг, хранившихся в книжном шкафу мамы. Детальное описание умирающих в телесных мучениях Оскара Тибо в романе Дю Гара и Ивана Ильича в повести Толстого вызывало в его душе помимо острого чувства боли и сострадания к несчастным героям и неразрешимый вопрос: за что же им посланы такие невыносимые муки? Ведь если они посланы за грехи, то почему тогда некоторые праведники тоже умирают в страшных страданиях? И почему Всевышний одним уготовил смерть легкую и быструю, а другим–тяжелые испытания перед уходом в мир иной?
Ицик, будучи подростком, многократно перечитывал сцену смерти старого Джолиона Форсайта  у Голсуорси, в которой тот, наслаждаясь благоуханием цветов и деревьев и находясь в предвкушении долгожданного визита красавицы Ирэн, навсегда засыпает сладким и безмятежным сном младенца. Ицик сам желал умереть именно так: слившись с райским очарованием природы! "За что же небезгрешный Джолион заслужил такую легкую смерть?"–вопрошал подросток.
Смерть входила в жизнь Ицика в основном через книги. Он размышлял о ней преимущественно наедине с самим собой, но иногда пытался поговорить о смерти с мамой. Но ее эта тема совершенно не интересовала.
–Что будет со мной после смерти?–как-то спросил он мать.
–Ничего не будет,–отвечала она.
–Совсем ничего?
–Совсем. Ничего не будешь чувствовать, как во время сна без сновидений. И вообще, не надо думать о смерти, сынок! Вот нашей соседке Фене Израилевне скоро восемьдесят стукнет, а она еще и обеды варит и ягодки на даче собирает, а о смерти совсем и не помышляет!
Да, Феня Израилевна была тем счастливым и радостным человеком, который жил исключительно сегодняшним днем и нисколько не задумывался о переходе в лучший мир, как и его родители. Им и здесь было неплохо. Старушка угощала Ицика малосольными огурчиками собственного изготовления и получала неимоверное удовольствие, наблюдая за тем, с каким зверским аппетитом ребенок пожирает ее творения. Ему казалось, что Феня Израилевна бессмертна и будет всегда его  кормить чем-то вкусным.
Смерть сама по себе не представлялась Ицику явлением ужасным и трагичным, возможно, потому, что он никогда не сталкивался с ней напрямую, лицом к лицу, кроме неприятных ощущений, доставляемых трупами собак и кошек, гибнущих под колесами машин. Эти трупы лишали Ицика душевного равновесия на несколько дней. В юном возрасте он ни разу не видел мертвецов. На похороны дедушки и бабушки его не взяли, видимо, решив пощадить ранимую психику мальчика. Но незадолго до смерти дедушки родители приехали вместе с ним проститься с умирающим. Дедушка лежал без сознания на кровати, тяжело дыша и истекая слюной, а Ицик пристально смотрел на него, сидя на табуретке. В пять или шесть лет он еще не понимал, что дедушка умирает, и почему-то спросил маму, можно ли ущипнуть старичка за беспокойно вздрагивающую руку. "Нет,–ответила она строго,–можно только ласково погладить." Погладил ли он руку старичка Ицик позабыл, но сам случай запомнил навсегда. "А мог бы и ущипнуть,–размышлял Ицик в старости.–Ведь тогда я и не осознававал, что поступать подобным образом плохо с точки зрения морали и нравственности." И он припомнил другой случай детской шалости, когда стащил из чужого шкафчика для одежды шоколадку и переложил ее в свой шкафчик, ни чуточки не испытывая при этом угрызений совести. В образовательных учреждениях того времени религиозные заповеди, включая заповедь "не укради", не преподавались, а детей обучали совершенно иному. В том же садике, куда ходил Ицик, воспитанники создавали с натуры цветными карандашами или красками сложную высокоидейную композицию, включающую столик с игрушками и детскими стульчиками вместе с портретом Ленина в толстой золотистой раме посередине, висевшим на стене рядом с горшочками комнатных растений. Ленин походил на этих рисунках либо на пациента психиатрической клиники, либо на забулдыгу, ошивающегося возле винного отдела городского гастронома. Ицик не запомнил изображение вождя революции, нарисованное собственой рукой, но наверняка оно было столь же уродливым, как и все остальные, поскольку рисовать Ицик не умел и до конца жизни так и не научился. "Нынешние детсадовцы или школьники на "уроках о важном", наверное, способны создавать портреты злодея Путина или доблестных героев СВО, прославившихся убийствами мирных украинцев, ничем не хуже детей моего поколения, рисовавших Ленина",–подумал Ицик с неприязнью. В принципе, полагал он, дети от природы существа испорченные и без влияния вредной идеологии, а просто потому, что никто не занимается их воспитанием и развитием. И ему вспомнились картинки в учебниках истории, на которых были изображены распятый Христос с подрисованным массивным писюном или распятые рабы, участники восстания Спартака, головы которых неизвестные святотатцы украсили дьявольскими рожками.
"Детский сад, школа, родители постоянно навязывали мне абсолютно лживые ценности,–рассуждал Ицик.–Но в течение жизни я сумел избавиться от многих из них. Когда-то я восхвалял Путина и Нетаньягу, а теперь понимаю их истинную цену! Они– порочные властолюбцы, а Путин вообще адово чудовище, как и вся его кремлевская свита!" Весь протест Ицика против фальшивого мира не выходил за рамки чисто умозрительных рассуждений и не приводил к каким-либо практическим последствиям. Ицик никогда не был человеком действия, напротив, он всегда был нерешительным, сомневающимся и зацикленным на себе субъектом. Не стоит оставлять без внимания и еврейское происхождение нашего героя, которое является немаловажным фактором в его личностном становлении.
Изначально Ицик именовался Исааком. Такое имя дала ему мама в честь знаменитых евреев: художника Левитана и композитора Дунаевского, но никак не в честь библейского Исаака. Еврейских обычаев и традиций родители не соблюдали, а принадлежность их к избранному народу выражалась лишь в знании двух-трех слов на идише, в указании национальности в пятой графе паспорта и еще во фразах отца, гордо обращенных к матери: "Ты знаешь, оказывается, К.–еврей и М.–еврей и С.–тоже еврей!" Так он говорил изо дня в день, и у маленького Ицика складывалось обманчивое впечатление, что кругом одни евреи, а неевреи–это некое жалкое и ничтожное меньшинство. Однако в дальнейшем это впечатление было опровергнуто самой жизнью. В классном журнале школы, в которой учился Ицик, напротив записи "Исаак Семенович Гринберг" значилось: "еврей", и больше такой национальности ни у кого не было. В память Ицика врезался занятный эпизод, когда какая-то ученица, листая на переменке этот журнал и обнаружив на странице личных данных упомянутую запись, ляпнула подружке что-то непочтительное об еврейском народе в целом и заодно об Ицике как конкретном его представителе. А подружка смело встала на защиту Ицика, высказав замечательную фразу: "Послушай, Исаак ведь не виноват, что он еврей". Уже тогда в школьные годы Ицик чувствовал в душе некий внутренний дискомфорт, ощущал себя в кругу сверстников подлинным изгоем и белой вороной и хотел быть как все, то есть неевреем.
Родители никогда не скрывали, что они евреи. Да это и нелегко было скрыть, хотя бы по причине их ярковыраженной семитской внешности. Во все времена попадались евреи, которые ни за что не хотели признаваться окружающим, что они евреи. К таким персонам мама относилась с глубочайшим презрением. Антисемиты на ее работе всегда держали язык за зубами, прекрасно понимая, что любое неосторожно сказанное ими слово непременно найдет горячий отпор с маминой стороны. Однажды она даже побежала в папин цех выяснять отношения с начальником-антисемитом. Если бы Ицик рассказал матери о том случае в школе, она обязательно отправилась бы и туда на разборки. Но Ицик был мальчиком скрытным и не любившим рассказывать родителям о школьных делах. Оттого он и не поведал им ни об этом случае, ни о других неприятных происшествиях детских лет. В школе Ицик не мог постоять за себя. И не столько потому, что не умел драться. Каждый раз, когда кто-то обижал его, он впадал в какой-то ступор, в какое-то странное оцепенение, полностью парализовывающее волю и не позволявшее ему сопротивляться обидчику. Причем обижали ребенка скорее не из-за еврейского происхождения (на Урале, где жил Ицик с родителями, не было такого сильного антисемитизма, как, скажем, на Украине), а из-за природной интеллигентности, проявляющейся и во внешнем облике сутуловатого очкарика. Сверстники видели в нем оторванного от реальной жизни инопланетянина, находившегося в резком контрасте с ними самими, вполне земными детьми, и ни с того ни с сего "награждали" мальчика тумаками и подножками. А один извращенец, верзила-второгодник, как-то на перемене крепко прижал Ицика к стене коридора и с упоением стал щупать его яички. И ни разу Ицик не ответил на унижения, не дал сдачи и никому не пожаловался: ни учителям, ни родителям. "Забитый я был ребенок, закомплексованный, зажатый,–размышлял он впоследствии.–Учительница фортепиано в музыкальной школе так и писала в моем дневнике: "руки страшно зажаты". Если бы только руки, душа несвободна была!" И он подумал о навязанных индивидууму государством, школой и обществом уродливых устоях рабского существования в злополучном совке. "Удивительная вещь память!–продолжал Ицик свои размышления.–Сколько в ней залегает разного хлама о тех временах!" Впрочем, застрявшая в памяти абсурдная клятва, которую давали при вступлении в пионеры: "Жить, учиться и бороться, как завещал великий Ленин..."–тогда Ицику хламом отнюдь не казалась. Он не позабыл и заплеванный красный галстук на шее Сереги-двоечника, за который тому досталось от строгой классной руководительницы. И конечно, в памяти сохранился каверзный вопрос на засыпку старого коммуняки при приеме в комсомол: "Кто из комсомольцев участвовал в штурме Зимнего?" Коммуняка был прекрасно осведомлен, что при штурме Зимнего никакой комсомол еще не существовал и в помине, но ему доставляло огромнейшее удовольствие поиздеваться над кандидатами в эту организацию, так как не все из них знали данный факт. К их числу принадлежал и Ицик, заявивший на полном серьезе членам приемной комиссии, что все существовавшие на тот момент комсомольцы, буквально все до единого, дружной шеренгой, громко напевая "Интернационал", двинулись к Зимнему дворцу и, рискуя своими молодыми жизнями, захватили его вместе с храбрыми красногвардейцами, столь же бесстрашными, как и они. Самодовольный старикан-коммуняка удовлетворенно потирал пухлые ладони, а Ицика с первой попытки в комсомол не приняли. После этого провала наш герой попереживал пару-тройку дней и успокоился, отец целую неделю пил валерьянку, но больше всех расстроилась мама, она так сильно не расстраивалась даже из-за плохих оценок Ицика в школе. "Разве нельзя было лучше подготовиться?–упрекала мать сына, осушая платочком набежавшие на глаза слезы.–Заруби себе раз и навсегда на горбатом еврейском носу: ты лично комсомолу на фиг не нужен, комсомол нужен исключительно тебе!" Являясь до мозга костей прожженной коммунисткой, она прекрасно понимала, что без членства в комсомоле и в партии далеко в этой жизни не уедешь, а потому, взяв бразды правления в свои руки, с творческим рвением занялась подготовкой Ицика к повторному приему в комсомольскую организацию. И во многом благодаря ее усердию сыночек наконец удостоился весьма сомнительной чести называться комсомольцем.
Идише мама и впоследствии неоднократно проявляла боевую активность, заботясь о благополучии Ицика: заставила его поступить в технический вуз с военной кафедрой, чтобы не идти в армию, а после окончания института устроила сына к себе на завод в тепленькое местечко. Ицик с отвращением вспоминал как годы учебы в нелюбимом вузе, так и неинтересную инженерную работу на заводе. Он был рожден не технарем, а философом, пусть и доморощенным! Мамаша намеревалась благополучно устроить и личную жизнь Ицика, подобрав ему подходящую еврейскую невесту, но, к несчастью, ее матримониальные планы неожиданно нарушила волевая истеричка гойского происхождения, охмурившая сына по полной программе. Когда первый брак Ицика распался, настойчивой женщине все же удалось осуществить свое благородное намерение, познакомив сына с еврейской девицей, которая вскоре стала его женой. Но увы, и этот брак оказался неудачным. Молодые вместе с родителями мужа и жены репатриировались в Израиль, и там Ицик развелся и со второй супругой, которая изменяла ему на каждом шагу. Отец и особенно мама тяжело переживали неудачи сына на личном фронте. Когда же тот развелся в третий раз, маму хватил апоплексический удар, который в результате и свел ее в могилу. Следом умер и отец. Ицик остался совсем один, полностью душевно опустошенный. Надорвав спину на стройке и став стопроцентным инвалидом, он незадолго до смерти задумался о никчемности собственной жизни. "Лузер, конченый человек,–вынес себе Ицик беспощадный приговор,–ни семьи, ни детей, ни друзей..." Но затем, как ни странно, наш герой перестал заниматься самобичеванием и принялся рассуждать более оптимистично: "Слава Богу, голова еще работает, а сердце сопереживает бедному человечеству, погрязшему в бездне зла!" Он вдруг подумал, что перед уходом в мир иной хочет поделиться с людьми сокровенными мыслями и чувствами о природе добра и зла, то есть о том, что волновало его с рождения и не переставало волновать всю жизнь, и завел дневник, отрывки из которого мы сейчас приведем.
"23.01.25. Способно ли добро победить зло? Или зло можно победить только злом? 24.01.25. Вполне допустимо, что Бог, если он существует, разрешил злу воцариться на земле. Но для чего? Зло является мощнейшим катализатором развития как всего человечества в целом, так и каждого индивидуума в отдельности. Всевышний,  очевидно, прекрасно осознавал, что без зла души людей развиваться не cмогут! 25.01.25. Поэт сказал: "О, как я поздно понял, зачем я существую". Я только сейчас понял, что вместо того, чтобы преобразовывать злое начало в своей душе в доброе, растратил свои необъятные силы, дарованные природой, на всякую хрень: нелюбимых женщин, скучную работу, бессмысленные разговоры. 26.01.25. Раньше я ненавидел гитлеров, сталиных, путиных и даже в порыве негодования мысленно посылал в их воображаемые силуэты смертоносные атомные бомбы, расщепляющие поганцев на мельчайшие молекулы и атомы! А ныне я перестал их ненавидеть, осознав, что эти монстры как представители абсолютного зла тоже необходимы человеческому роду, чтобы уничтожать других злодеев, рангом пониже. Правда, при этом, к сожалению, достается и незлодеям. 27.01.25. Враги перестают быть врагами, если понимаешь, что они неслучайно встретились на твоем пути. Предназначение врагов–помочь тебе исправить собственное несовершенство. 30.01.25. Сегодня меня посетило вдохновение, которое вылилось в следующие стихотворные строчки:                               
Я еще недоплыл до истоков себя самого,
Я еще предвкушаю духовный восторг обновленья,
С лучезарных вершин озаренье настигнет того,
Кто в сиянии звезд вдруг отыщет свое отраженье!
Зеркала бытия–это свыше ниспосланный знак,
В них узреть суждено подсознательной жизни глубины
И кармический путь, протекающий вовсе не так,
Как рисуют тебе эфемерного зренья картины.
Загляни за черту, что простерлась меж светом и тьмой,
Там нет ночи и дня и привычек земного уклада,
Там есть высшие силы, вершащие суд над тобой,
И поэтому с них не своди изумленного взгляда!"

В конце своего земного бытия, взгромоздясь на высочайшую вершину духовности и вырвавшись из плена иллюзий бренного существования, Ицик ощутил нечто новое, неизведанное, какой-то "легкий переход в неизвестность от забот", выражаясь словами поэта. Сбылась его мечта: он умер, как старый Джолион у Голсуорси, созерцая голубое небо, деревья и цветы, совершенно не почувствовав боли при этом легком переходе из одного измерения в другое. Жаль только, что Ицик не испытал перед смертью сладостное предвкушение визита прекрасной красавицы, которое испытал Джолион.