8 Москва - Католический Институт

Игорь был из маленького городка в Западной Украине на границе с Польшей. Там он закончил текстильный техникум и приехал в Севастополь к пожилой тетке, которая на деле была ему седьмая вода на киселе. Проводница в поезде Севастополь-Москва, она имела связи и какими-то левыми путями устроила его работать в суд. Жил он у нее.

Подтянутый, стройный, моего роста, то есть 181, черноволосый, с белой немного веснушчатой кожей, зелеными глазами и очень правильными чертами лица, он имел все задатки Джеймса Бонда. Нос у него был греческий, на конце чуть раздвоенный, плечи острые и довольно широкие. С такой внешностью и знанием основ дизайна он скоро стал профессиональной моделью и одним из основателей первого в нашем городе модельного агентства. 

Он был старше меня года на три. Мы познакомились в спортивном зале, куда он ходил попусту, поскольку мышцы у него не росли. Более скрытного и мстительного человека я не видел. Не дай бог ударить его в шутку - хоть позже, но ответит. Он любил повторять: "Не обижай маленьких, потому что они соберутся и дадут сдачи" - это их, западенское. Но у него была хорошая черта - он был культурным. У нас я видел умных, манерных, образованных, но культурных - нет. А он им был, причем внутри, неотделимо. Верил в Бога непререкаемо, без сомнений. Был униатом.

Грудь и руки его были покрыты обильной черной растительностью, и было в нем что-то гуцульское, что проявилось впоследствии. С женщинами он обращался по-мужски уверенно, даже фамильярно, но вольного слова о них не сказал и девушки у него не было. Его белая кожа на солнце не загорала, а сгорала, и он обильно мазался солнцезащитным кремом. Девок он тоже мазал, садясь им при этом членом на задницу. По видимым признакам это было ему хоть бы что. Мне бы не было. Хрен поймешь, то ли он был верующим, то ли просто голубым, я так и не понял.

Как-то сидели у него дома вечером, телек смотрели, эротику какую-то.  Девки сиськами трясли. Он в трусах, в вальяжной позе развалился на кровати, весь красивый, волосатый. И тут чувствую, накрывает: дуреешь, слабость во всем теле, жарко и член встает. Уже готов был броситься на него, но попрощался и ушел. Это я к тому, какой он был красивый, до сих пор на фотки смотрю, любуюсь.

Мне было 18, ходили в "Театральный", и он, глядя, как я с лапаю телок, вздыхал: "Ну будь ты человеком..." Он меня тогда познакомил с Катей, 27-ми летней блондинкой из Выборга с бронзовым загаром. Грудь у нее была большая, а жопа плоская, и я был в замешательстве: спереди смотрел - хотелось трахнуть, сзади - нет. Придя в бар, увидели, как зажигает на танцполе, помахали ей. "Почему ты машешь языком?" - спросил он. Голос совести - вот кем он был для меня, пока не обокрал свою тетю.

Следующим летом он был уже в Москве, снимался для разворота журнала "Maxim". Приходил ко мне в общагу, чтоб я его тренировал в спортивном зале. Пыхтел, потел, но бестолку - как плоским был, так плоским и остался. Впрочем, с его идеальной осанкой это ему шло. 

Он ходил в костел на Большой Грузинской, и я раз навязался вместе с ним. Машинально, но очень серьезно, как зубы чистил, он исполнил религиозный обряд. Я чуть не рассмеялся. Но решение стать католиком уже принял: спрятать порок за холодным фасадом, как это, без сомнения, делал он. Знал бы, что этот отморозок обует собственную тетку на несколько штук баксов, о чем она будет рыдать в трубку моей маме, а он, что самое обидное, - отбивать мои звонки, ни за что не поступил бы в Институт святого Фомы.

Нас было 15, из них 5 парней. После занятий мы шли в Макдональдс, но тут, в конце сентября, заскочили на суши. Светлый курносый мажор-москвич, сокурсник, державшийся неестественно прямо, начал отвешивать мне комплименты, потом предложил с ним жить, назначив таксу. Чем больше пил, тем больше предлагал. Ему б остановиться, он видимо смущался, но его понесло и стыдно было обломаться. В итоге он до того нажрался, что обещал несколько кусков в у. е. И тут я понял, что в нашем заведении проблема с контингентом.

Прилюдно облажавшись, москвич исчез, а у меня шло по накатанной. Света, католичка с лицом из русской глубинки, в меня влюбилась, о чем имела неосторожность сообщить. "Свет, денег займешь?" - спрашивал я, и она соглашалась. Лекции были нелепой смесью Дерриды, Сартра и Лейбница с упором на церковное пение, преподаватели - пидорские, кроме одного, с бородой лопатой, особенно напиравшего на украинское "г" в греческом.

Жил я в дасовской двушке с приятелем и китайцем, который, знакомясь, сказал: "Из Украины? А похож на пакистанца". Подолгу, как смотрят сериалы, посасывая пиво, он смотрел порнуху, где возбужденные от злости китайские мужчины в бараний рог крутили текущих от страха раскосых женщин. В этом что-то было. Его подруга готовила ароматные, но страшно острые или невозможные на вкус блюда, вроде пельменей-переростков в уксусе, которые я не мог есть. Он признавался, что хотел быть бандитом и в конце года познакомил нас со своей новой "русской девушкой", на которой женился. Она была киргизкой.

По клубам я шлялся со студентом факультета фундаментальной медицины. Он считал, что у меня что-то со щитовидкой, что вынуждает вечно колобродить и ни хрена не спать. Вечно в черных костюмах, с молочной белизны, просвечивающей румянцем кожей, черными, почти кудрявыми, волосами и со спиной ровной под линейку, он производил странное впечатление. Подозрения усилились, когда он затащил меня в подвальный гей-клуб, где мрачные великовозрастные педики заседали под зелеными лампами. Остановившись в подземном переходе между двумя корпусами, он сказал:

- Есть такая вещь, лава...

- Что?

- Я тебя люблю.

- Ну ты и паскуда, чего раньше не сказал, что голубой?! Я б тебя по морде двинул, но жалко.

Придя домой, где было тесно, а на лекциях - скучно, я написал на ящик ордена иезуитов, что хочу к ним присоединиться. Утром в институте меня ждал монах-иезуит Виталик, похожий на монаха только названием. "А я думал, ты араб", - сообщил он. Оказалось, у него тоже есть еврейская кровь. Когда Красная Армия отступила и начались погромы, его западноукраинский дедушка, безответно влюбленный в еврейскую бабушку, изнасиловал ее и сказал, что теперь либо они женятся, либо ее убьют. Он спас ей жизнь. Так появился Виталик.

Его друг еще по Падуе, белорус Рома, знал белорусский.

- Он белорусский знает, - со значением поделился Виталик.

- Знаешь, что такое дупа? - спросил Рома.

- Нет.

- Жопа.

- А православные все каются: Господи, помилуй, да помилуй... - заметил Виталик.

- Ага.

И мы пошли на лекции. Скоро я переселился к иезуитам на Петровку, и в первый же день Виталик, налив нам вина, очень серьезно сказал:

- Говорю по слогам: я ге-мо-фи-лик.

- Ясно. А почему по слогам?

- Многие думают, что это "гомофилик".

- Что такое гомофилик?

- Да так...

- Слушай, а почему тут море винища?

- А что еще делать? То нельзя, это нельзя...

Моим духовным отцом стал Виктор Бетанкур, невысокий, полноватый, немного негроидный эквадорец с приятным открытым лицом. Он учил меня молиться:

- Как можно ярче представляй себе страсти Христовы и молись.

- Но я что угодно могу представить.

- Ну и представляй.

Виктор очень серьезно относился к молитве. До меня на Петровке жил белобрысый парнишка, немец из Казахстана, которого он вытурил за то, что тот "молился, как бабушка". Так что я вовсю воображал, как мучают несчастного Иисуса, и довоображался до того, что делал это с помощью толстенной книги о преступлениях тоталитарных режимов, которую одновременно читал. Не скажу, что это было неинтересно.

Виктор был доволен, Виталик смеялся: "Ну что, учит тебя молиться? И это доктор богословия..." Отец Бетанкур с детства был одержим Господом. Рассказывал, как в 15 лет пошел в труднейшее паломничество ко святым местам по тернистым, гористым, заросшим джунглями и кишащим водопадами эквадорским тропам, чтобы его взяли в орден. "Не взяли, - вздыхал он. - Сказали ждать. И я ждал!" Он был девственником и этим гордился.

Его чистая душа не выносила грубости, хамства и, вообще, бескультурия. "Варварство..." - вздыхал он, глядя, как я поглощаю пельмени на завтрак. Он пил кофе с тонким ломтиком хлеба. "Раньше Эквадор был богатым, состоятельней Штатов и куда культурней - рассказывал он, - а потом пришел доллар и все сломал". Он учился в США и причитал о том, что его университетский район стал негритянской помойкой. "А все потому, что культуры нет, культуры! Только деньги, они все портят". Любя Европу, он уважал Россию: "Россия - Европа, до самого Владивостока. Ты посмотри на сталинские высотки - это же готические храмы. Значит, люди и в советское время хотели веры, и мы ее им несем". "А Польша, нет, не Европа, задворки..." - смеялся он. 

Виктор, наверное, был единственным человеком в России, кто действительно верил в ее европейское будущее. Униатских претензий не признавал. Когда на ужине, сдобренном, как всегда, множеством вин, Виталик решил рассмешить его историей о негре в вышиванке, который, хоть и отучился во Львове на греко-католического священника, не смог им стать именно и только потому что негр, Виктор вспылил: "Церковь одна, в ней национальностей нет, и вашей поместной церкви тоже нет!" Был он ребячески-темпераментным, отходил тут же, и Виталик обращался с ним, как с большим ребенком. Особенно его впечатляло, что Виктор водился со строителями-армянами, жившими в вагончиках, и пускал их мыться, когда соседей не было дома. 

Мы ходили в костел на Грузинскую кормить московских бомжей и в какой-то интернат к беспризорникам, где помогали монашкам-католичкам. Более истекающих дам я в жизни не видел. За час они успевали искупать меня в своих выделениях, причем одними взглядами. Поэтому Виталик боялся к ним ходить. После принятия исповеди у девки в коже он жаловался: "Она мне излила одно место, а я теперь как?" 

- Я не касался себя уже семь лет, - гордо сказал он.

- А других ты касался?

- Ну, по паспорту я иезуит...

Чтоб не забыл "ридну неньку", отец через Игореву тетку присылал мне перцовку с большими шматами сала, тоже с перцем, и мы с Ромой и Виталиком потребляли все это в один присест, к вящему удивлению Виктора. "Варварство..." - разводил он руками. Как-то задержались в украинском ресторане и вернулись домой поздно ночью навеселе. Думали, Виктор спит, но он остервенело убирал в квартире. "Это что такое? - набросился он. - Что вы себе позволяете?! Чтоб такого больше не было!" Себя он считал сияющим примером воздержания и верности монашеским обетам. Но, учитывая его инфантильность, это было так смешно, что мы захихикали. "Доктор богословия..." - сыронизировал Виталик. Виктор им был и даже писал новый теологический трактат, но его детские замашки никак не вязались с академическими успехами.

Как-то вечером мы с Виктором остались в квартире одни, делать было нечего, и я решил познакомить его с героической украинской культурой, включив для этого польский фильм "Огнем и мечем", где фигурируют запорожцы. Когда на экране замаршировали колонны полуголых казаков, методично долбящих в барабаны, воздух в темной комнате будто сгустился, стал тяжелым и терпким. Жарко, потею, дышать тяжело, голова кружится, расслабленность в теле. "Накрывает", - подумал я. И вдруг увидел себя в чужом городе, незнакомой комнате, со смуглым полуголым мужиком на кровати. Пришло ощущение опасности, незащищенности и одновременно головокружительной готовности. Но к чему? Виктор мне ни капли не нравился, в этом смысле. "Варварство..." - лениво резюмировал он, имея в виду запорожцев. Я выключил телек и вышел.  

Виталик считал, что я должен перевестись во львовский Украинский Католический Университет, хотя я уже и забыл, как учиться.

- А меня точно возьмут? Мы же просто бухаем...

- Ты украинец, - убежденно заявил он, - а украинец должен учиться на Украине!

Во Львове меня, понятно, приняли за северного оленя, а в УКУ - не приняли. Поваландавшись с иезуитом Феликсом, трепетавшим меня как москаля, я переехал к двум местным уркам, недавно откинувшимся, говорившим только по-русски и крывшим друг друга семиэтажным русским матом. Мы бухали с соседскими девками, которые розмовляли тильки на мове, но урок уважали.

Потом в Риме, в иезуитском коллегиуме, где я остановился, жившие там львовские ребята-иезуиты рассказали, что одного неосмотрительного уже выгнали за гомосятничество. Я так понял, что они если не трахались, то бухали и обжирались, жалуясь на ожирение сердца. Люди есть люди.

В 2008 г. Виктора убил бывший зэк, мужская проститутка, которого он снял возле Большого Театра. Тип этот строителем подрабатывал, и Виктор приглашал его к себе, видимо, как всегда, помыться, приодеться. Потом уже трахнулись на пустой Петровке, предварительно нахлобучившись абсентом. Убийца 11 раз, из которых 5 пришлись в лицо, ударил Виктора по голове гантелей. Тот умер на месте. Потом бухал дальше и дождался Отто Мессмера, тоже монаха, очень приятного собеседника, не вовремя вернувшегося из Европы. 

Странно, но в вечер убийства Виктор и преступник зашли в квартиру не одни. С ними был "знакомый священника", имя которого на суде не прозвучало. Пока в течение нескольких дней менты разыскивали "латиноамериканца" и "студента Университета дружбы народов", этот знакомый никак не проявился, хотя прекрасно знал, что убийца русский. Очевидно, это был свой, которого иезуиты выгородили.

Варварство-таки достало Виктора, а с ним, в его единственной неповторимой жизни, умерла мечта о культурной, европейской России.