Старик

Главная гордость полуслепого Макаша — искусственный глаз. Старик раздобыл его у проезжего перекупщика месяц назад и с тех пор ни разу не вынимал. Теперь у него новый повод травить байки, разгоняя скуку в пропитанной табачным дымом и копотью лавке, а у горожан лишняя причина избегать этого места. Макаш одинок и любит поговорить. Заворачивая покупку в лист мятой бумаги, он рассказывает о мертвецах, стараясь пробудить во мне интерес и вызвать расспросы. Макаш утверждает, что благодаря механическому оку видит духов и даже говорит с ними, но мне не до стариковских баек.Я заранее высыпаю на вощеные доски пригоршню мелочи и пересчитываю монеты.
Глаз не подходит Макашу ни размером, ни цветом. Он слишком большой и так натягивает тонкое веко, что кажется, вот-вот порвет. Зато старик отлично видит в темноте и, не считая, отсыпает мне гвоздей и болтов. Око проследит, чтобы хозяин не ошибся, а я отдал плату сполна. Когда Макаш задумывается, зрящая сфера начинает жить собственной жизнью. Она вращается, отражая блестящей радужкой свет ламп, потом замирает, уставившись в одну точку — на меня или сквозь меня — в темноту за выставленными в ряд у стены засаленными бочками.
Пока Макаш возится у полок и ворошит громаду шкафа, перебирая содержимое ящиков, я разглядываю расставленные на прилавке вещицы и замираю над круглыми стеклянными часами, внутри которых чучело бабочки размером с ладонь. Если вставить одну батарейку — придут в движение стрелки, а если две — нарядный трупик начнет кружиться в такт тиканью, как тушка на вертеле.
— Эти двое вчера снова заходили ко мне, — говорит Макаш, обматывая кулек желтоватой бечевкой. — Спрашивали про тебя.
 Я притворяюсь, что не слышу, а Макаш делает вид, будто ничего не говорил.
—Это все, что есть? — киваю на холщовый мешочек, с трудом найденный стариком во внутренностях хранилища.
— А куда тебе больше? — удивляется Макаш. — Всех овечек за раз перерезал? Тут на целого быка хватит. Рано ты это дело затеял, лучше бы к зиме, так хранить легче. На посыпку особо не надейся, тухнуть мясо перестанет, но если лишнего насыплешь, запах будет такой, чтов рот потом не возьмешь.
Я нервно сглатываю, механический глаз снова разглядывает что-то за моей спиной.
— Лучше поруби и посоли крепко, — советует Макаш. — И льда не жалей. С тебя пятнадцать красных и две желтых.
Я расплачиваюсь, сгребаю кульки и, не прощаясь, иду к выходу.
— Эх, мальчишка, — вздыхает вслед хозяин. — Рановато один остался, не научился еще хозяйство вести.
Я закусываю губу от внезапно нахлынувшего раздражения. Макаш понятия не имеет, о чем говорит. И я не один. Почти не один.
Вечереет. На улице зажигаются фонари. Дует сильный, по-осеннему промозглый ветер. Улочки и дома, спрятавшие свет за железными ставнями, тонут в полумраке. На фоне горизонта, где небо и земля почти сливаются из-за закрывших небо туч, просматривается силуэт огромного колеса. Мой путь лежит к нему, в сторону полей, где под тремя тополями стоит наш с братом дом.
Навстречу попадаются прохожие. Одиночки, пары и веселые компании. Завидев меня, они старательно делают отсутствующий вид и обходят стороной. О моей почившей семье здесь знают все. Дурная слава не пугает только старика Макаша, но и ему я не скажу ни слова.
Дом встречает меня выстывшими комнатами, задернутыми занавесками, пылью и мяуканьем голодного Фрати. Я не забываю его кормить, но, похоже, после смерти Алена у него, как и у меня, нет аппетита. Миска полна, но кот не прикасается к еде. За все время он не съел ни кусочка и ни разу не выходил погонять в хлеву мышей.
Кроме Фрати у нас давно нет никакой живности. Двух овец придавило упавшей крышей, остальные куда-то разбрелись. Мне нет до них дела, да и посыпка Макаша нужна не для заготовок на зиму. Я включаю свет и разбираю покупки. Достаю в последний момент прихваченную из лавки стеклянную гробницу. Бесполезная трата, но брату бы понравилось. Чучело насекомого теперь красуется на стене. Я шлепаю себя по лбу, осознав, что забыл купить батарейки, без которых часы не станут работать. Они и не работают. Стрелки замерли, но в пустых комнатах отчетливо слышится «тик-так». Время смеется надо мной, дом смеется, и мертвый Ален тоже. Он ждет меня в подвале, и я уже спешу его навестить.
Ступени скрипят под отцовскими горными сапогами. Свои я давно износил, а обувь брата трогать не решаюсь. Мы с ним близнецы, похожие друг на друга как два крыла бабочки. Ведро со льдом покачивается, пока я спускаюсь по лестнице, кубики пересыпаются, сталкиваются, тревожа брошенный сверху потертый кошель, набитый кровельными гвоздями. Мне нужно закончить кое-то, прежде чем чинить ими крышу сарая.
Ален всегда ждет меня на одном и том же месте — в самодельном наспех сколоченном из старых ящиков гробу. Уже две недели, как он тут лежит. Две недели, как я вынужден делить кров с мертвецом. Кажется, я даже привык.
— Здравствуй, Ален, сегодня ты воняешь сильнее вчерашнего, — так начинается мой ежедневный монолог.
Я храню тело в прохладе подвала, каждый день меняю лед и консервирую как могу, но это не мешает ему разлагаться. По коже давно расползаются трупные пятна, лицо посинело и оплыло. Я ставлю ведро, откидываю простыню и шарахаюсь к стене. У Алена нет глаз. Кто-то выгрыз их, оставив на месте глазниц месиво с ошметками кожи и запекшейся кровью. Уши и нос тоже объедены. До мяса. Фрати позади приглушенно мяукает, и я вздрагиваю. Сдерживая подступившие слезы и тошноту, хватаю его за шкирку и рвусь наверх, оставив на столе рядом с гробом непогашенный фонарь. Чертов кот не ест свинину и не пьет молоко, зато не побрезговал полакомиться трупом.
Я вышвыриваю Фрати за дверь и сползаю на пол, начав рыдать в голос. Мне некому рассказать о том, что творится со мной последнюю неделю. С тех пор как я нашел тело брата под рухнувшей крышей сарая, этот дом стал моим личным чистилищем.
Конечно, я не стал вывозить его на городское кладбище. Что бы подумали люди? Вырыл могилу и закопал на заднем дворе, а когда вернулся в дом, Ален ждал меня, распластавшись у порога перед входной дверью. В той же одежде, с застрявшей в светлых волосах землей. Не оправившийся от горя и уставший, я уж было решил, что сошел с ума, но прозябнув ночь в другой стороне города, утром обнаружил Алена на прежнем месте. Брат, пожалуй, трижды убил бы меня за то, что я творил с его трупом, но он мертв, и ему все равно. Я пробовал всякое: закапывал в других местах, на кладбище и рядом с колесом, где похоронены мать и отец, сжигал и пытался утопить, но всякий раз по возвращении Ален лежал у порога.
Что делать, я не знал. Просить помощи у соседей, мечтающих стереть меня с лица земли, или исповедоваться безумному Макашу, твердящему, что «эти двое» скоро придут за мной, казалось худшим из зол. Я пробовал уходить из города, но каждый раз, засыпая в новом месте, просыпался дома, как будто что-то силой возвращало и удерживало меня здесь. Может, я и правда проклят, или брат не хочет меня отпускать, но скорее всего я просто рехнулся.
Слухи о том, что Ален пропал, разнеслись по городу, как саранча по хлебным полям. Не знаю, кто их распустил. Наверное, тот же Макаш. Брат частенько захаживал в его лавку. Он любил слушать байки, в отличие от меня, старавшегося не высовываться из дому, да так и приросшего к этой развалюхе.
Спустя неделю тщетных попыток я почти смирился с мыслью о сожительстве с трупом. Сколотил гроб, купил морозильный механизм, даже посыпку для мяса приобрел. Только вот с крышкой не успел — не хватило гвоздей.
Фрати снова мяукает. Паршивец. Отыскал где-то лазейку и пробрался в дом. Я вздыхаю, утирая слезы, и стараюсь не обращать на него внимания. Смертельно устал, но нужно закончить гроб. С трудом пересилив себя, снова спускаюсь в подвал. Стараясь не смотреть на брата, накидываю на изуродованное лицо черную простыню. Наспех засыпаю новую порцию льда и вытряхиваю все содержимое мешочка Макаша. Надеюсь, Фрати больше не позарится на останки хозяина.
Тиканье часов раздражает. Звук разрастается в голове, и каждое «тик-так» — будто вколачиваемые в виски ржавые гвозди. Там нет батареек, так какого черта я слышу? Фрати скребет когтями по гробу. Он был наверху, когда я закрывал дверь в подвал, так почему он здесь? Кот запрыгивает на лицо Алена, нюхает пропитавшуюся кровью простыню. Я рывком поднимаю его и замираю от хлестнувших по спине мурашек. Фрати зацепил когтями ткань, и я снова вижу скрытое под ней гниющее месиво. Черты Алена узнаются с трудом. Меня опять тошнит.
Прогоняю кота наверх и, убедившись, что никаких ходов в подвал, кроме двери, нет, настраиваю лампу, отодвигаю стол и принимаюсь за работу. Гроб стоит за моей спиной. Отмечая на досках места распила, я слышу, как сзади падают кубики льда. Уголек выскальзывает из рук, и я долго ищу его под столом, убирая со лба челку перепачканными сажей пальцами. Хочется скорее сколотить эту проклятую крышку, а потом раздолбить стену и замуровать в ней Алена.
Снова раздается скрежет и шорох. Чтоб тебя, Фрати! Я оборачиваюсь, готовый размозжить коту череп сжимаемым в руке молотком, но его там нет. Неужто крысы? Меня пробивает озноб от вида свесившейся из гроба руки с синими прожилками вен. Минуту назад она покоилась на груди Алена, или мне так казалось? Все еще не выпуская молоток, подхожу к гробу. На мгновение мелькает глупая мысль заказать у Макаша парочку искусственных глаз для Алена, может, тогда соседство с ним станет приятней. Я мог бы продать что-нибудь из отцовских изобретений, старик давно на них зарится.
Тело под черной тряпицей не шевелится, да и с чего бы. Я не выдерживаю напряжения, бросаю работу и поднимаюсь наверх. Бабочка в часах продолжает посмертный танец. Больше в доме никаких звуков, даже Фрати куда-то пропал. Ветер утих, и через закрытые ставни не слышно, как шумит листва тополей. Тишину нарушают только мои мысли и скрип кровати, прогнувшейся под тяжестью тела. Нужно поспать. Завтра я все равно очнусь в подвале, тогда и закончу крышку. Ален, должно быть, рад, что я начинаю каждое утро в его обществе. При жизни я уделял своему болтливому братцу куда меньше внимания.
Я закрываю глаза и успеваю только выдохнуть, когда слышу стук в дверь. Сначала тихий, потом навязчивый. Легкие словно окаменели, не вдохнуть и не пошевелиться. Открываю глаза, но вокруг только кромешная темнота. Даже если я в подвале, фонарь не должен был погаснуть. Привычная вонь совсем рядом. Значит, и правда наступило утро. Стук повторяется, перерастая в грохот, а я все еще не могу дышать. Где-то рядом урчит Фрати, я чувствую, как он лижет мне руку, а потом острые зубы смыкаются на мизинце и начинают обгладывать с него кожу.
Наверху выбивают дверь. Кот запрыгивает мне на лицо и запускает шершавый острый язычок в глазницу. У меня нет век.
— Ищите. Он где-то тут, — слышится голос Макаша.
Чужие сапоги и ботинки топчут половицы, сверху сыплется пыль, оседая на шерстке тощего, одичавшего Фрати и моем теле. Часы наверху перестают тикать. У чучела бабочки отпадает крыло, я понимаю, что у меня никогда не было брата.
— Матерь моя! — восклицает Макаш, зажимая нос рукавом. — Идите сюда, он здесь!
Фрати спрыгивает на пол и шипит, забившись в угол. Входят какие-то люди. Много говорят, переминаются с ноги на ногу, никто не решается подойти.
— Эх, мальчишка, — вздыхает Макаш, набрасывая на меня простыню. — И похоронить-то тебя некому, неприкаянная душа.