Лошадка...

Рассказ о драматических событиях в жизни 9-летнего мальчика в 1941-42 годах.
Этот рассказ – 2-я глава «Первый рассказ Егора» повести «Зелёный флажок».
* * * * *

… Нашего возницу, оказалось, звали Егором. Это был то ли шустрый старик, то ли седой мужик с кудлатой бородой и глубокими морщинами по загорелому лицу. Светло-голубые глаза в белёсых ресницах смотрели ласково, а голос был негромкий, чуть насмешливый:
– Ну что, егоза, хочешь Зарёй править?..
Я вспомнила – как он вместе с бабушкой что-то шептал в сторону восходящего солнца, и подумала было… Нет, не успела подумать, потому что догадалась – речь о лошади, и утвердительно кивнула так, что аж хрустнула шея!..
Бабушка подсадила меня к Егору на облучок – скамью, впереди телеги, с дощатой спинкой и кожаной подушкой на сидении, а сама зашуршала сеном позади нас. Я потянулась было к вожжам, но старик отстранил их и громко причмокнул губами; лошадь, словно только этого и ждала, двинулась вниз по склону, да так резво, что Егор то и дело натягивал вожжи и покрикивал: «Тпрууу!..».

Впереди, от подножия холма и до самого горизонта, под мягким ветерком клубилось море сочной листвы, кое-где разбавленное тёмными пятнами хвои. Стало боязно – вот въедем в лес и заблудимся, утонем в этой зелени безвозвратно!.. Я оглянулась и была поражена: поле, только что нежно-голубое озеро, теперь показалось зеленовато-серым щетинистым ковром. Захотелось спрыгнуть с телеги в песок дороги и побежать назад – вдруг бабушка не права, и чудо цветущего льна всё ещё колышется навстречу солнцу… Но, конечно же, я никуда не побежала! Мы уже нырнули, словно в зелёный кружевной туннель, под полог леса, наполненный щебетом птиц; и утреннюю свежесть с тонким запахом цветущего льна и песчаной взвеси, из-под копыт, сменил густой аромат листвы, мха и росистых трав…

По дороге, видно, ездили редко – чаще ходили пешком, потому одна колея была вытоптана до, сейчас влажного, песка, а вторая заросла частыми пучками жирного подорожника. Меж «струнками» колеи и по обочинам узкой дороги тянулись к свету сверкающие росой травы. В них только-только начинали просыпаться венчики цветов – голубые, розовые, жёлтые; и казалось, что мы едем по длиннющему букету, уложенному лентой меж кустов, ветви которых спускались до самой земли, скрывая пышной листвой прихотливо изогнутые стволы. А сверху, смыкаясь над нашими головами, простирали руки и пальцы, ветвей и веточек, деревья. Синевы неба почти не было видно, но столбы утреннего света пронизывали сумрак густого леса, и разновеликие солнечные «зайцы» скакали повсюду!..

Глухой топот копыт и тихое поскрипывание колёс, в смазанных дёгтем ступицах, убаюкивали, и бабушка сонно засопела, иногда даже всхрапывала; а я сидела рядом со стариком, пахнущим сеном и табаком, и наконец-то держала двумя руками подрагивающий ремень, идущий от морды лошади. Молчать стало неловко. Глядя на лоснящийся лошадиный круп и мерно помахивающий длинный хвост, я спросила первое, что пришло в голову:
– А сколько лет Зорьке?
– Да уж много… – кажется Егор, как и бабушка, задремал.
– А почему она Зорька? – мне было скучно…
– Почему? – Егор искренне удивился, – Ну так ведь рыжая!
Лошадь и впрямь была рыжая, ещё на горе я успела её, пахнущую овсяным печеньем, рассмотреть. Бурая полоса вдоль спины плавно перетекала в золотистые бока и белёсый живот, три ноги от колен до копыт были грязно-белыми, а на четвёртую, вероятно, белой шерсти не хватило. По морде, ото лба до розовых губ, тоже струилась белая полоса. Карие глаза и ярко-каштановые грива и хвост делали кобылу просто красавицей! Я бы назвала её Каштанкой, хотя это собачье имя… А может быть – Рыжухой. Но только не Зорькой! Это вообще «коровье» имя.

– Зорьками обычно называют коров, – я постаралась сказать это «солидным» тоном.
Старик вздрогнул, словно успел задремать, зябко повёл плечами, зевнул и неохотно ответил:
– Ну да. Но я всех своих лошадей зову Зорьками. С детства.
Зорька шагала мерно и не спеша, ритмично кивая в такт шагу головой. За себя я не волновалась, но мне совсем не хотелось, чтобы возница уснул и свалился с телеги!..
– И много у вас лошадей? Какая самая лучшая? А первую помните?..
Егор и сам, наверное, решил разогнать дремоту, потому, чуть поёрзав на жёсткой подушке, взял из моих рук провисшие вожжи.
– Первую и самую лучшую?.. – старик чуть примолк, как обычно делают рассказчики, собираясь с мыслями. И я, подсунув руку под его локоть и доверчиво прильнув к плечу, приготовилась слушать...

– Озадачила ты меня… Помню ли я свою «первую» лошадь?.. А знаешь, удивительно, но помню! Уж не помню, сколько мне было лет, но была она с меня ростом! Рыжая, с хвостом и гривой из крашеного мочала, с ушами из коричневой кожи. Её ноги намертво были приколочены к двум зелёным дощечкам, а дощечки опирались на красные колёса… Помню ещё – как отец помогал мне влезть на эту лошадку и, подталкивая её сзади, возил по огромной светлой комнате, под смех мамы. Этот смех я не забуду никогда! А вот отца… Хорошо помню лишь запах – табак и одеколон «Шипр»; а ещё – блестящую пряжку на широком ремне. А вот лицо… Лишь светлое улыбающееся пятно. Не осталась даже фотографий. Почему? А вот слушай!..

В тот год я закончил уже второй класс, но чистописание мне по-прежнему не давалось – трудно было запомнить в какую сторону нажим делать надо, а в какую нет. Железное пёрышко то и дело рвало бумагу тетради и роняло жирные чернильные кляксы куда попало! Да и сестрёнка всё время отвлекала – покатай да покатай на лошадке! Теперь я, как раньше меня отец, катал малышку на своей рыжухе, но уже без хвоста и лишь с одним ухом. И колёса уже были не нарядно-красные, а сделанные из чурбачков. Удивительно, но больше я ничего и не помню из той жизни... Ни города, в котором это было, ни друзей и родных, а вот лошадь… Удивительна детская память!..

Что ещё?.. Пожалуй, самоё раннее чёткое воспоминание – сутолока сборов. Вместе с мамой, она была учительницей в нашей школе, и сестрой, вечно просящейся «на ручки», мы жили в лесу, в пионерском лагере, там мама была воспитательницей в старшем отряде. Помню – сижу на лавочке и жду, что вот сейчас вместо футбольного поля, куда с песней пошагал мой отряд, я пойду с мамой в «красный уголок» и стану под портретом Ленина выводить крючки и закорючки, следя за наклоном и нажимом, – мама старалась «поставить» мне руку! Что это означает, я тогда не понимал: руку можно опустить, поднять, протянуть, положить или свесить, но как «чистописанием поставить»?.. И вдруг вижу: по дорожкам и без дорожек забегали взад и вперёд взрослые! На крыльцо главного корпуса выбежал физрук и затрубил в горн «общий сбор», но не доиграл мелодию до конца – бросился к пожарной рынде и стал колотить в неё… горном!!! Я, от удивления, открыл рот! Длинный физрук этого, конечно же, не видел, но бросил смятый горн на землю, сорвал с красного пожарного щита багор и стал колотить им!..
 
Почему?.. Наверное, нам, детям, что-то объяснили, но мы толком ничего не поняли. Но слушай!..
Помню, как всем пионерским лагерем мы едем в душном пыльном вагоне. За окнами мелькают деревья, по их веткам и траве откоса стелется паровозный дым. В вагоне стоит нескончаемый гвалт: брань, вскрики, плач... Жарко и душно, очень хочется есть, но ещё больше – пить! И вдруг поезд стал тормозить, хотя ни станции, ни полустанка в окна не видно... Ребятня загалдела, а взрослые достали всевозможную тару и двинулись к выходу. И мама сняла с крючка пустой бидончик, велела мне смотреть за сестрой и торопливо пошла по коридору. Мы с Машкой прильнули к окну. Там, внизу под откосом, текла неширокая река, вынырнув из зарослей и вновь уходя в березняк. А на той стороне реки – луг и пустынная дорога по лысому холму. Вот ты спрашивала про лошадку…

Смотрю – на лугу пасётся рыжая лошадь, видимо привязанная к колышку. Я закрыл один глаз и поднёс ладонь ко второму, да и «поставил» лошадь на свой указательный палец!.. И сразу мне показалось, что это – она! Моя лошадка на подставке, из невесть куда пропавшей жизни, где по утрам – запах отцовского одеколона и маминых блинчиков; где сестра смеялась, а не ныла сквозь зубы; где поющие люди, толпой с флагами и бумажными цветами, спешили на демонстрацию… А не как сейчас – с воплями под откос!..

Кажется, весь состав с вёдрами, бидонами, банками и просто кружками как горох ссыпался по крутому склону. Река у берега сразу взбаламутилась множеством ног, и люди стали отходить всё глубже и глубже, стараясь зачерпнуть чистой воды, кто-то даже – по грудь… И здесь!.. Вода у противоположного берега вздыбилась фонтаном!.. И ещё! И ещё!!! И загудело, загрохотало и заохало что-то невообразимое, сливаясь с многоголосым криком и визгом множества людей!..
В толпе мечущихся, падающих, скользящих по траве в воду и тонущих… я видел только маму! Её распахнутые от ужаса глаза и перекошенный криком рот! Подумалось, что она сошла с ума!!! И вдруг, словно поймала мой взгляд и пошла, держась за него как за канат, по крутому склону, прижимая к груди бидон с водой, падая на одно колено и вновь поднимаясь… А на той стороне реки, на дороге, выстроились танки и били прямой наводкой!..
 
Я раньше танков не видел, и сейчас почти не увидел… Меня как будто стало двое! Один с ужасом разглядывал взрывы – вода, тина, комья земли до небес!.. Танки били прямо с дороги, и снаряды до нашего берега не долетали. А другой я, не отрываясь смотрел в глаза мамы, догадываясь, что лишь это не позволяет ей упасть и скатиться в воду, как многим… И тут, словно раненый зверь, завопил паровозный гудок, вагон дёрнулся и заставил меня очнуться! Я с трудом оторвал от своей руки пальцы сестры и бросился к двери! Но Машка заорала, как резаная, упала на пол, схватила меня за ногу, а я – лягнул её и упал сам… И на меня полилась вода, и рядом с головой загремел бидон! Мама сцапала нас и прижала своим телом к полу! А под ним страшно громыхали колёса, набирая скорость!!!

Лошадка?.. Какая уж там лошадка! Убили её, наверно. А может и убежала. Что потом?..
А потом – станции и поезда, толчея вокзалов и перронов, мешанина запахов пота, дерьма и крови – всё слилось в один жуткий калейдоскоп! Все куда-то рвались, доказывая, что имеют право! Сестра от бесконечного страха перестала говорить, мама – плакать. А я, кажется, был в постоянном забытьи! Жара и духота вагонов и каких-то странных комнат, холод перронов и ночных улиц, тошнота от голода и боль в животе от нечаянной сытости, вонь и грязь – всё слилось в общее марево под именем «Война!!!».  Мы, словно путая следы, бежали от неё… Но она догнала нас! В Угловке…

Вернее – мы не доехали до этой станции. Её бомбили! Вой и грохот доносился из-за леса, и наш состав стоял, не имея возможности двинуться ни вперёд, ни назад. Наверное, так стоят животные у ворот бойни, понимая, что перед ними – смерть, а назад дороги нет! А когда всё стихло, мы стали возвращаться из сырого леса, где всем составом прятались. Мама несла на руках Машку. Помню их лица: белые и мокрые, то ли в дождинках, то ли в слезах… Машка всхлипывает, и мама прижимает её к груди, боясь судорог, теперь они часто заставляли биться маленькое худенькое тельце... Помню мамины руки, раньше белые и мягкие, теперь – словно когтистые лапы больной птицы! Они впились в чумазую, когда-то розовую, кофточку своего обессиленного птенца… Губы сомкнуты в синюю щель… Глаза провалились и почернели… Нечёсаные волосы выбились из-под грязного платка, паклей висят вдоль острой скулы… Так захотелось сжать!.. Их обеих, единственных на всей Земле! Сжать в тёплый комочек и сунуть к себе подмышку – спрятать… И спрятаться самому…

Мы не успели подняться в вагон. Не смогли и убежать!.. Опоздавший или заблудившийся самолёт со «свастикой» ссыпал бомбы на не доехавший до станции поезд…
Не смотри ты на меня так, я не плачу!.. Ещё тогда всё выплакано… Да, остался я живой-невредимый. И мы с мамой поселились здесь, в маленьком посёлке, затерянном в новгородских лесах между Москвой и Ленинградом...
До железной дороги, напрямки, здесь меньше двух часов ходу, и мама каждый день с лопатой туда уходила. Возвращалась лишь затемно, чтобы с рассветом уйти опять... Она замолчала, как раньше молчала Машенька. Почти не ела... Старалась насильно запихнуть мне в рот еду, приготовленную «Хозяйкой» для неё. И женщина, у которой мы поселились, из-за этого не кормила меня пока не придёт мама, чтобы та убедилась – я сыт. И я частенько засыпал голодным, а разбуженный мамой не мог глотать, проваливаясь в тяжёлый сон. Несколько раз старался увязаться за нею, но мама отгоняла меня и даже показывала кулак!.. И я лежал весь день на полатях, чтобы не путаться под ногами Хозяйки, или сидел на завалинке. И однажды услышал:
 
– Твоя-то всё ходит на железку?.. – говорила какая-то тётка. Я почему-то сразу догадался, что это о маме, и прислушался…
 – Ходит…– сказала наша Хозяйка.
– Так там уже полотно восстановили… всех закопали…
– То-то и оно… Бедная баба роет землю – ищет ребёнка.
– Дочку, вроде?..
– Дочку. Говорить-то не может, онемела... Написала, что слышит как ребёнок плачет, зовёт. Вот и роет. Небось, уже пол-леса перекопала…
– Бедная баба, каково мальчонке с сумасшедшей-то!..
Я словно увидел – как мама роет землю, прислушиваясь, откуда зовёт Машутка…
– Кабы ни пацан, так верно и не возвращалась бы…
Кто-то из женщин, за забором, всхлипнул… И я пошёл в дом, забрался на холодную печь, уткнулся носом в кирпич и заплакал… И плакал я, тогда ещё не зная об этом, последний раз. Об отце, о маме и сестре, и о себе... Так захотелось, чтобы мама не возвращалась с того жуткого места, и ничем не напоминала пережитого ужаса!.. И однажды, поздней осенью, она не вернулась… Не вернулась никогда!..

Ну вот!.. Теперь у тебя нос прохудился… Я рассказывать больше не буду! Ладно-ладно, ты же про лошадку хотела? Ну, слушай…
Всю зиму я проспал, как сурок, и весной как-то умудрился забыть всё, что было до этого. Видно, очень старался!.. Жил, словно в оцепенении. У тётки-Даши, той самой Хозяйки, муж погиб ещё в Финскую, была и такая война, а детей у них не было. Вот и оставила она меня у себя: кормила без попрёков, одела в соседские обноски, на полатях устроила роскошную спальню и даже завела котёнка. Он-то потихоньку своей ласковой игривостью и вывел меня из оцепенения!.. Война грохотала где-то далеко, и в нашем затерянном в лесах да топях посёлке, на десяток дворов вокруг пруда, жизнь шла своим чередом – с хлопотами по хозяйству и в огороде, с походами по грибы да ягоды, с маленькими радостями и горестями…

У тётки-Даши была корова, бурая с одним рогом. Второй ей спилили, чтоб не бодалась, но она умудрялась поддеть меня и одним! Его-то спилить было нельзя – безрогая корова даёт молока «вполсилы». В посёлке остались одни бабы да ребятишки, причём, пацаны все мал мала меньше, потому поселковое стадо доверили сторожить мне. Ну, конечно же, не одному! Я был подпаском, а древний хромоногий старик с бородой, которую шарфом обматывал вокруг шеи, был пастухом. Поселковые должны были платить нам хлебом и самогоном. Но хлеб давали редко, чаще – пирожки, с капустой или картошкой, с грибами и ягодами по сезону. К пирожкам тётка-Даша не притрагивалась. Если я не съедал, то хранила всё равно для меня, порой вплоть до состояния сухаря. А вот самогону была рада! Самогон был заместо денег – на дрова и керосин, за помощь по хозяйству, как плата за лошадь… Её со станции приводил одноглазый однорукий парень – вспахать по весне и по осени поля и огороды сразу всего посёлка. Неосуществимая мечта – собственная лошадь! И помощь в хозяйстве, и заработок, и уважение... Тётка-Даша мечтала!.. Видать, желание её было сильным и искренним.

В ту осень «кривой Пашка» стал харкать кровью! У него была отбита вся правая сторона, и теперь он «выкашливал» лёгкое… Но земля не ждёт и не терпит! Свою Муху, сивую кобылу, он привёл поднимать зябь, а сам, бог знает зачем, решил вернуться… Поднимать зябь? Дык это по «зябкой» погоде перекопать землю, чтобы комья промёрзли, и жуки да сорняки за зиму передохли.
Ну так вот, нашли парня лишь по весне, когда сошёл снег, а новая трава ещё не выросла. Был у него железный крюк, заместо правой руки; кости зверьё по лесу растащило, а крюк и кое-что из одёжи остались почти у самой дороги. Небось, стало ему нехорошо – присел под деревом отдохнуть да отдышаться, здесь его Костлявая и прибрала… Ну да – смерть! Но тогда, поздней осенью, о судьбе парня ещё никто не знал – решили, что отлежится дома и придёт, или пришлёт кого-нибудь за своей толстой Мухой...

Я научился ходить за лошадью – дело нехитрое! И тётка-Даша поселила Муху в хлеву рядом с однорогой Зорькой, на месте её телёнка, отданного на мясо для фронта, и за мою работу вместо самогона и пирожков стала брать овёс и охапки сена. А мне строго наказала присматривать за пузатой кобылой, она паслась в общем стаде, но всё норовила отойти от коров куда-нибудь в сторонку...
Что за месяц был – не знаю, в школу тогда не ходили. Помню, что лист с деревьев облетел почти весь, трава пожухла и полегла, но кое-где по южным склонам пригорков была ещё зелена. Вот и гоняли мы своё пёстрое стадо по этим склонам, подбираясь к самому лесу. Был у меня длиннющий кнут, я научился им звонко щёлкать, иногда и по спине какой-нибудь овцы попадал, уж не без этого! Козы всё время норовили забраться в кусты, и мне целый день приходилось бегать вокруг стада, вновь и вновь собирая его, разномастного, в кучу! Вот и не уследил – когда и куда «свалила» Муха…

Дед один погнал животину по дворам. Уже стемнело, а я всё бегал по округе, выкликая заблудившуюся лошадь, пока сбившимися портянками не стёр пятки и пальцы в кровь. Почти на ощупь, ночи стояли сырые и беззвёздные, вернулся домой один. Тётка запричитала, увидев меня грязного, мокрого и… босого! Ещё за околицей, больше не в силах терпеть боль, я снял опорки и в темноте где-то один башмак обронил. Но горевала она, оказалось, не по мне, а по лошади!.. Лошадь-то была на сносях! Должна была вот-вот ожеребиться!!! А я и не знал…
На другой день, с самого утра, небо опустилось почти до крыш; казалось, если влезть на трубу – тучи зацепишь макушкой! И были они плотные сине-чёрные, и лило из них, как из ведра! С крыльца дома уже не было видно ни калитки, ни забора...

Тётка-Даша решила поискать Муху, но вернулась вскорости! Стуча зубами, забралась на мои полати и не слезла даже к обеду. Я сам подбросил дров в тлеющий огонь, намыл и наварил картошки. Чуть не опрокинул чугунок – ухват для моих почти одиннадцати лет был великоват. Достал из кадушки, в сенях, солёных белых груздей, вперемежку со смородиновым листом, сдобрил их сметаной. Миску с едой, молча, поставил на печи рядом с заплаканным лицом моей тётушки. Сам есть не мог. Я бы тоже заплакал, но все слёзы выплакал раньше… Чувствуя себя виноватым, пошёл в хлев и попробовал доить Зорьку. А она повернула ко мне свою однорогую морду, фыркнула и протяжно замычала… Словно звала кого-то – стойло рядом было пусто!..

На зов коровы пришла её хозяйка и прогнала меня в дом. Миска с нетронутой едой стояла на краешке стола… Я забрался на полати и сжался в комочек. Так захотелось уйти назад – в светлые тёплые воспоминания! Укрыться там от боли, обиды и стыда… Но «зверь» по имени Война ощерил страшные клыки и, глухо рыча раскатами рвущихся снарядов, не пустил!.. Сердце сжалось до размера горошины и остановилось бы, но тёплый шершавый язычок стал вылизывать мои пахнущие коровой и молоком пальцы. Мурка, моя любимая кошечка, «рычание зверя» заглушила своим мурлыканьем. Я сграбастал её в охапку, прижал к груди и почувствовал, что моё сморщенное сердечко расправляется, словно сжатый кулачок, а потом почувствовал ласковую руку, погладившую меня по волосам и, не успев сообразить кто это, уснул.

Проснулся я до света: то ли петух проорал, то ли домовой лягнул, скорее всего «светлая мысль» торкнула – Зорька дружна с Мухой! Раз вчера корова явно звала свою подругу, то может сегодня её отыщет?.. Прислушался! Тихо. Тётка похрапывает за шторкой, мерно тикают ходики на стене, за окном дождя… нет! Я осторожно сполз с печи, оделся в полной темноте и крадучись вышел в сени. Взялся за башмак… Второго не было, не было у меня и другой обувки! Давеча стёртые до крови ноги опухли и болели, но я обмотал их свежими портянками, надел тёткины калоши и ступил за порог…
Меня гнала какая-то неведомая сила! Я не чувствовал ни холода, ни боли в ногах; видел и слышал в темноте, как кошка… На удивление легко вывел обычно упрямую Зорьку во двор, потом быстренько – за ворота, и мы трусцой направились за околицу! Я держал корову за верёвку, обмотанную вокруг целого рога и огрызка спиленного, и еле поспевал за нею. Мне даже казалось, что это не я корову, а она торопливо ведёт меня к известному ей месту!..

Стало светать, и всю округу заволокло туманом, пахнущим прелью и умирающей под первым заморозком земли. Я уже не понимал – мы куда-то идём или, может быть, топчемся на одном месте... Ещё в посёлке, на раскисшей дороге, я утопил в грязи калоши, а потом растерял и портянки, одну за другой; и теперь под моими босыми ногами похрустывал первый ледок. Неглубокие лужицы замёрзли, а трава покрылась инеем. Пар от моего и от коровьего дыхания сливался с туманом. Стало казаться, что вокруг множество животных удивлённо смотрят на нашу странную пару, бредущую полем в сторону леса, дышат нам в лицо и морду, дышат в спины… Было жутко! Страшно обернуться…

Вскорости холод от ступней пробрал всё тело до костей! Сначала я дрожал и стучал зубами, но потом скулы свело и язык, казалось, провалился в горло. Коченеющий я уже не мог держать верёвку, и она болталась с головы коровы всё дальше и дальше впереди меня... Словно в кошмарном сне я механически двигал ногами, готовый вот-вот упасть… И здесь… Что-то обожгло!!! Я наступил одной ногой на что-то живое и горячее, по инерции вновь наступил на мёрзлую траву и сразу же – назад! Но уже двумя ногами! И замер… Волна тепла охватила щиколотки и защекотала вверх, а я стоял, видя как коровий круп, с хвостом набок, удаляется от меня… И здесь понял! Я стою в остывающей коровьей «лепёхе»… А впереди – другая, ещё теплее! И, неожиданно для себя, не перебежал, а перепрыгнул в следующую ещё более горячую лепёшку, а потом в следующую… И стоял в последней, величиной лишь в мою ступню, пока совсем не остыла!..

Зорька уже ломилась по кустам, в пелене тумана я смутно видел её силуэт. И вдруг корова замычала длинно, хрипло, словно ей сделали больно! У меня дрогнуло сердце и захотелось убежать и спрятаться, но куда?! Я потерял ориентиры и не мог понять, где нахожусь. Вновь стало невыносимо холодно! Понимая, что замёрзну, если не буду двигаться, пошёл на звук мычания. Но и корова не стояла на месте! Она словно металась по зарослям тощего подлеска. И я побежал просто прямо, лишь бы в молоке тумана не стоять на месте! По кочкам и корням, уже не чувствуя боли в израненных ступнях, и вдруг налетел… на что-то большое и тёплое!.. Сначала мне показалось, что это лежит Зорька, как делают уставшие коровы, но её призывное мычание донеслось откуда-то сбоку. А я лежал… на белёсом боку Мухи!..
 
Она была жива и попыталась поднять голову, заржать... Но лишь застонала… И здесь я заметил, что коленями стою… на её… кишках! У лошади было вспорото брюхо, и огромные рваные раны зияли на боку и ляжке... Мне уже приходилось слышать волчий вой и видеть следы по грязи, обманывая себя, что они – собачьи. А теперь… Волки где-то рядом? В ужасе я заорал что есть мочи: «Зорькаааа!!!». Вся надежда на её рог! Но корова затихла, может быть и её уже едят?! В ужасе я вжался в остывающее тело умирающей лошади, и она, дрыгнув несколько раз ногами, затихла… Судорога её тела передалась и мне… Мышцы напряглись, словно стремясь сломать кости, и, тряхнув несколько раз, отпустили… Как бедная Муха, я затих и провалился в забытьё… И в нём увидел маленькую девочку, когда-то также бившуюся на моих руках, и рыдающую женщину… Но кто они – вспомнить не смог.

Пришёл в себя от мычания над самым ухом. С трудом открыл глаза и, если бы были силы, испугался бы!.. Огромные ноздри тыкались мне в лицо, обдавая знакомым запахом сена и молока. Этот запах вернул меня к действительности и помог понять, что надо мною стоит корова. Приподнявшись, я заметил, что руки мои – в брюхе лошади, а её вывороченные кишки накрыли мои босые ноги. Лошадь почти остыла, но своим уходящим теплом согрела меня и не позволила умереть. Не позволила потому, что рядом с Зорькой стоял тонконогий рыжий… жеребёнок!
Так в моей жизни появилась первая собственная лошадь, которую назвали, конечно же, Зорькой!..

Ээээ, да ты сейчас свалишься!.. – Егор повёл плечом, и я очнулась...
Оказалось, поднятая ещё до света я сейчас задремала и увидела удивительно-яркий страшный сон то ли про мальчика и жеребёнка, то ли про себя и потерю близких… Стало так радостно что всё это было лишь сном, что захотелось запрыгать! Побежать! И…
– Мне надо в кустики… – я застеснялась, но старик понял и натянул вожжи.
– Тпррруу! Скачи, егоза, только не далеко, не заблудись!

Я спрыгнула с телеги наземь, чуть не подвернув затёкшую ногу, и шагнула в высокую траву, а потом, приподняв ветки, – за куст. Оглянулась. Вижу и лошадь, и телегу с поднявшейся и потягивающейся бабушкой… Значит видно и меня! Раздвинула сомкнутые ветки пары кустов и перешагнула через огромный ствол лежащего дерева, который оказался границей между плотной тенью и колеблющимся полусветом волнистой поляны, укрытой влажным мхом. Полувросший в землю ствол без сучков был похож на ковёр, свёрнутый зелёным ворсом наружу, с каким-то мудрёным рисунком из крошечных травинок, полусгнивших листочков и мелочи сухих веточек, упавших откуда-то сверху.

Я побоялась идти дальше и, спустив треники и трусы, присела сразу же за лежащим «пограничным столбом». Царапнула голое бедро о торчащую из мха веточку и, не поднимаясь, на корточках переступила в сторону. Сначала слышалось лишь тихое журчание, но замерев, я услышала жужжанье невидимой мухи, писк крошечного комарика, шелест листвы над головой и встревоженный посвист птицы где-то в сторонке. Все вместе звуки сливались то ли в гармоничную мелодию, то ли в полную тишину, а запахи – в безмятежное единение живого и мёртвого…
Невесть откуда прилетела «божья коровка» и, вдруг сложив свои жёсткие крылышки, не приземлилась, а шлёпнулась на моё колено! И поползла, на ходу став кругленькой пёстрой букашкой, неторопливо убирающей под панцирь чаинки тонких крылышек. Мне уже можно было подняться, но я так и сидела на корточках, со спущенными штанами, и шептала: «Божия коровка, улети на небко, там твои детки…». И вдруг! На меня «глянула» женщина, разгребающая землю руками в поисках своего ребёнка… Видение было так ярко, что я отшатнулась! и села, кажется, в собственную лужицу! Сердце застучало почему-то в горле! И я вскочила, натягивая одежду и перелезая через зелёный «ковёр» ствола, одновременно!

От страха мне показалось, что вокруг не деревья, а люди, и они тревожно перешёптываются, а не шелестят листвой! Я бы закричала, но в лёгких не оказалось воздуха! А кругом плотной стеной стоял лес, и было непонятно в какую сторону бежать! Ужас холодом окатил с головы до ног. И тут!.. Где-то совсем рядом тихонько заржала лошадь… Стремглав, ломая ветки и спотыкаясь о невидимые в траве корни, я бросилась на призывное ржание! И невероятно быстро выскочила на дорогу, почему-то дальше того места, с которого ступила в кусты по нужде…

На поросшей травой дороге, словно игрушечная лошадка на зелёной подставке, стояла Зорька и рассматривала меня. Ни телеги за нею, ни моих попутчиков не было видно… И тут я… заорала!!! Да так громко, что сама испугалась! Сразу же с правой и левой сторон дороги из кустов вышли бабушки и Егор! И я громко, почему-то с плаксивыми нотками, рассмеялась, хотя ничего смешного в «мальчики – направо, девочки – налево» не было.  Взрослые переглянулись.
– Испугалась... – застёгивая ремень, ухмыльнулся Егор.
– Садилась бы прям на дороге, – это бабушка сказала мне, улыбаясь.
Я не обиделась на явную насмешку, а побежала и, подпрыгнув, обвила руками бабушкину шею! Впервые крепко поцеловала в щёку. Как же хорошо!..
И, развеселившись все трое, мы опять взобрались на телегу, и Зорька по солнечным пятнам просёлка снова двинулась в путь…