Начало

Огромное здание Labors f;r Medizinisch-Biologische Forschung — Лаборатории медико-биологических исследований — располагалось в бетонной чаше долины, врезанной в предальпийские холмы под Цюрихом, неподалёку от искусственного водохранилища. Здание, снаружи напоминающее сплюснутый полированный монолит, уходило в землю на пять уровней, а над поверхностью возвышались лишь стеклянные галереи, сверкавшие стальным каркасом и зеркальными панелями. За прозрачными стенами двигались люди в белых халатах, деловито перенося что-то из лаборатории в лабораторию. Над входом — лаконичный логотип с тремя пересекающимися гексагональными структурами и немецкое название, выгравированное на матовой панели.
Внутри здание казалось ещё больше. Бесконечные коридоры с гулкой акустикой, стеклянные двери, комнаты с оборудованием, мерцающие экраны, холодильные камеры, архивы, резервуары, лаборатории молекулярной биологии, палеогенетики, микробиологии. Сотни сотрудников — кто с планшетами, кто с папками, кто в защитных масках — шли по своим делам, переговаривались быстро и непонятно: «интерлейкины», «плазмиды», «рекомбинация» — всё это звучало как заклинания, как чистая абракадабра для постороннего уха.
Именно абракадброй всё это и казалось Марианне Фэсхлер, молодой журналистке из «Ландботе» — регионального издания, которое отчаянно пыталось стать хоть немного серьёзнее. Высокая, с пепельно-русыми волосами, заплетёнными в тугую косу, одетая строго, но стильно — в светло-серый брючный костюм и кремовую рубашку — она сидела на диванчике в лаунж-зоне с пластиковым стаканчиком кофе и пыталась не смотреть на экран, висящий на стене. Телевизор транслировал новостной канал, где сухопарый ведущий рассказывал о новой эскалации конфликта на Ближнем Востоке: авиаудары, захваченные приграничные районы, экстренные заседания Совбеза ООН, колонны беженцев, красный крест на фоне песка. Всё это гудело в фоне, накладываясь на шум лабораторных агрегатов.
Марианна нервничала. Она плохо разбиралась в науке, особенно в естественных дисциплинах — с трудом отличала бактерии от вирусов и не помнила, в каком веке был Мезозой, — но хотела написать интересную, живую статью. Редактор герр Руггер строго предупредил, что будет читать текст лично и без поблажек: «Мы не Bildzeitung, фрау Фэсхлер, но и не Nature. Вы поняли, да?»
И вот, наконец, дверь в конференц-зону открылась, и в помещение вошёл доктор Рашольд Роми — знаменитый палеобиолог, фигура почти легендарная в научных кругах. Высокий, сутулый, в белом лабораторном халате, с застиранной бейдж-картой на груди и седыми волосами, расчесанными назад, он походил скорее на профессора алхимии, чем на учёного. Лицо бледное, под глазами — тени, в руке — кипа распечаток.
Он выглядел немного взволнованным, словно отвлекли его от чего-то важного. Но, увидев журналистку, быстро собрался и сдержанно улыбнулся.
— Доброе утро, фрау Фэсхлер, — сказал он, протягивая руку.
— Спасибо, герр Рашольд, что нашли время для интервью, — ответила она, привстав и пожимая его ладонь.
Они сели за круглый стол, заваленный научными журналами, распечатками статей и пластиковыми чашками с кофе. В углу за стеклом медленно вращалась модель ДНК из цветного стекла.
— У меня заготовлены вопросы, и вы позволите? — спросила Марианна, доставая блокнот и включив диктофон.
— Да-да, конечно, — доктор кивнул и поправил очки, чуть съехавшие на переносицу.
— Первый вопрос... — она прочитала: — Сохранились ли бактерии, вирусы или микроорганизмы с эпохи Мезозоя?
Доктор кашлянул, прикрывая рот кулаком, и начал:
— Некоторые микроорганизмы с Мезозоя действительно существуют до сих пор, но вирусы и большинство бактерий тех времён исчезли, мутировали или эволюционировали. Живые «реликты»... Ну, например, некоторые бактерии, археи и цианобактерии возникли задолго до Мезозоя — в архее или протерозое — и почти не изменились. Возьмём Cyanobacteria, сине-зелёные водоросли — более двух с половиной миллиардов лет эволюции, и они до сих пор живы. Или Thermus aquaticus — бактерия из горячих источников, аналоги которой существовали в Мезозое. Или археи — экстремофильные микроорганизмы, некоторые виды которых с тех времён почти не изменились...
Он снова кашлянул, приглушённо, в руку.
— Есть интересные случаи с янтарём. Иногда учёные находят споры бактерий в янтаре возрастом двадцать, пятьдесят, даже сто миллионов лет. Некоторые из них, по утверждениям, сохраняют жизнеспособность. К примеру, Bacillus sphaericus, который "воскресили" из янтаря возрастом около двадцати пяти миллионов лет. Хотя, конечно, эти данные спорные. А вот с вирусами всё сложнее — они не оставляют окаменелостей в привычном смысле. Но есть эндогенные ретровирусы, встроенные в ДНК животных и человека — можно проследить вирусную активность миллионов лет назад. Некоторые из таких следов — старше ста миллионов лет. ERV, Endogenous Retrovirus, — вот такие «вирусные следы» в нашей генетике.
Марианна кивала, делала заметки в блокноте. Диктофон мягко пульсировал красной лампочкой.
— Есть ещё вечная мерзлота. Из неё извлекали вирусы, замороженные тридцать, пятьдесят тысяч лет назад. Конечно, это не мезозой, но всё равно показательно. Например, Pithovirus sibericum — вирус, извлечённый из сибирской мерзлоты, оказался всё ещё инфекционным… правда, только для амёб. Так что — эволюция. Почти всё изменилось. Мезозой — это 252–66 миллионов лет назад. Геномы микроорганизмов радикально поменялись. Почти все вымерли. Но их потомки живы. Это как спросить: «Живы ли наши предки из мезозоя?» — нет, но мы их эволюционное продолжение. Так и с микроорганизмами. Потомки есть. А в их древней форме — увы. Только тени, только следы.
Он замолчал, откинувшись на спинку стула. Где-то в коридоре проехала тележка, пища сканером.
Марианна посмотрела на следующую строку в блокноте, вздохнула, и спросила:
— Можно ли «воскресить» микроорганизмы из мезозоя?
Доктор Рашольд улыбнулся, словно вспомнил о чём-то далёком, знакомом и странным образом дорогом:
— В теории — возможно, если найдётся сохранившийся образец. Споры бактерий — самая выносливая форма жизни на Земле. В состоянии анабиоза они могут выживать десятки миллионов лет, ну, в идеальных условиях. Уже есть прецеденты: Bacillus permians — якобы около 250 миллионов лет, из кристалла соли, найденного в отложениях Пермского периода. Спорный, но знаменитый случай. Бактерии из янтаря — 25–40 миллионов лет — тоже, в некоторых лабораториях, «оживали», хотя и не всегда удавалось исключить современное загрязнение.
Он развёл руками:
— Но на практике это крайне маловероятно. ДНК — не вечна. Даже в самых лучших условиях она разрушается под действием кислорода, радиации, температурных колебаний. Всё, что старше одного-двух миллионов лет, чаще всего представляет собой фрагменты, обломки, химические следы, но не «живую» клетку. И уж точно не что-то, что можно воскресить простым разогревом в пробирке. Это как пытаться собрать фарфоровую статуэтку из пыли.
— А можно ли синтетически «воссоздать» микроорганизм мезозоя? — уточнила журналистка, блокнот в руке замер над строкой.
— Теоретически — да. Если извлечь достаточно полную ДНК или хотя бы РНК из древнего образца, можно попытаться расшифровать геном. Потом — воссоздать его с помощью современных методов генной сборки, как это уже делали с вирусом оспы или синтетической бактерией Mycoplasma laboratorium. Но проблема всё та же: мезозой — это десятки миллионов лет. Из этого времени ещё ни разу не удалось извлечь по-настоящему полноценную ДНК. Лучшая находка — короткие фрагменты, не пригодные для сборки полноценного генома. Впрочем, технически, если у нас будет хотя бы 70–80% последовательности, можно попытаться её дополнить, смоделировать недостающее — но это уже будет не оригинальный организм, а интерпретация. Научная реконструкция. Или — синтетическая гипотеза.
— Тогда ещё один вопрос: опасны ли микроорганизмы из мезозоя для человека?
Доктор на мгновение задумался, прищурившись. Его взгляд потемнел:
— Теоретическая опасность существует. Такие организмы могли бы содержать белки, которые современная иммунная система попросту не распознаёт. А значит — невозможна быстрая адаптация. Неизвестные ферменты, токсины, чужеродные метаболиты — они могут вызывать аллергии, анафилаксию, даже системные шоки. Вирус, сохранившийся с тех времён, может быть несовместим с современной биологией. И именно это делает его потенциально опасным — если он сможет адаптироваться. Впрочем, вероятность мала. Всё-таки эти сущности были заточены под тогдашние организмы: динозавров, папоротниковые, бактерий того времени. Мы — чуждые им.
Он сделал паузу, глядя в окно.
— Интересный момент. Учёные, работающие с древними вирусами из вечной мерзлоты, сознательно изолируют их в культурах амёб, а не млекопитающих. Потому что вирусы, поражающие одноклеточных, слишком далеки от тех, что инфицируют человека. Это своя форма биологического «изолятора». Но... это страховка, а не гарантия. Возрождение мезозойского микроорганизма возможно, но пока не подтверждено. А если бы получилось — он мог бы оказаться как биологически бесполезен, так и катастрофически опасен. Всё зависит от среды, в которую он попадёт.
Журналистке показалось, что сказанного вполне достаточно. Она поблагодарила доктора, вежливо кивнула и направилась к выходу, довольная материалом. Доктор Рашольд проводил её до двери, подписал пропуск, как и полагалось, и, не говоря ни слова, вернулся в лабораторию. Он сказал многое — но не всё.
Древний вирус мезозойского происхождения — условно названный Tyrannovirus-MZ01 — действительно был синтезирован в лаборатории на базе цепочек, извлечённых из янтарного включения возрастом около 80 миллионов лет. Образец — комар с остатками крови предположительно травоядного динозавра — был найден в бирманском янтаре. Путём сложнейшей работы над фрагментами РНК, моделированием и реконструкцией, вирус был «собран» заново — как бы воссоздан из призрачной памяти доисторического кода.
Сначала — просто как эксперимент. Потом — в секрете.
Однажды ночью лаборантка, аспирантка, по глупости или по усталости, укололась иглой из контейнера с пробой. Она думала, что всё стерильно.
Через двое суток начались судороги. Через трое — кома. Через пять — она проснулась. Но уже не как человек.
...Доктор Рашольд подошёл к стеклянному пуленепробиваемому кубу в глубине изолированной секции лаборатории. Внутри бесновалась женщина. Точнее, то, что от неё осталось.
Она была мертва — в клиническом и биологическом смысле. И в то же время — пугающе жива. Вирус не просто убил носителя. Он использовал тело как носитель, реанимировав базовые двигательные и вегетативные функции. Паразит. Чужой разум, чужая программа.
Женщина, некогда носившая имя Хелена, моталась по кубу, натыкаясь на стены, оставляя пятна пота, слизи и крови. Её кожа стала бледной, восковой. Глаза — сухие, безжизненные, словно пережжённые. Челюсть — сведена. Она рычала, как зверь. Беспорядочно. Без смысла. Без цели. В ней не было ничего человеческого. Только автоматизм. Движение. Инстинкт.
Она стала зомби. Не в кинематографическом смысле, а в буквальном: биологическая машина, сбитая с пути жизни и запущенная снова, но с другой программой.
— Этот вирус... хорошее оружие, — тихо сказал доктор Рашольд, глядя на неё.
Он долго смотрел. Не отводя глаз. В его лице было что-то неуловимое: скорбь, отвращение, гордость. Когда-то Хелена была его любовницей. Умная, страстная, уверенная. Её диплом по биохимии лежал у него на столе. Теперь — она была ключом к Нобелевской премии. Или к контракту на миллиарды от министерства обороны.
Ситуация на Ближнем Востоке была ужасной. Конфликт ширился. Обычные боевые вирусы — предсказуемы. Антибиотики, противоядия, вакцины — всё это работало. Но этот вирус... был новым. Он не атаковал клетки — он переписывал их поведение. Он воскрешал. Превращал носителя в переносчика, машину, оружие.
И только в Labors f;r Medizinisch-Biologische Forschung знали об этом.
Пока что.
(23 июня 2025 года, Винтертур)