Глава 3. Звезда и месяц

Когда Павел Петрович глянул на часы, то в ужасе схватился за голову: стрелки показывали без пятнадцати два. На то, чтобы добраться до дома, разбудить Иваныча, дать ему указания и завершить ещё кое-какие дела, ушло гораздо больше времени, чем предполагалось изначально. Павел очень не любил опаздывать и не жаловал тех, кто это часто практикует, поэтому ему пришлось бежать, чтобы не навредить собственной репутации.

Без пяти два он, обмахиваясь шляпой, уже стучался в дверь дома Нафтали. Хозяин открыл и первую секунду бездвижно в упор смотрел на гостя, как будто ожидал увидеть кого-то другого. Этот ступор длился очень недолго, и в следующий миг раввин уже дружелюбно похлопывал Павла по плечу, приглашая войти. Павел вновь отметил, что всё-таки в священнике присутствует некоторая странность, и решил следить за всем происходящим максимально внимательно, надеясь найти причины этой странности. Но виду не подал и, усевшись в кресло лицом к двери сказал:

— Сегодня, однако, чересчур жарковато. Даже мне что-то немного дурно. Представляю, каково сейчас Айзенбергу: я ведь в одной рубашке, а он по случаю нарядился в парадный костюм, даже галстук надел.

Нафтали попытался изобразить улыбку, но у него плохо получилось, и он, видимо поняв это, решил отвести внимание собеседника в другую сторону.

— А по какому такому случаю господин Айзенберг так нарядился?

— Как же? — Павел изумился внезапной забывчивости раввина. — У него ведь сегодня лекция в клубе. Он и меня приглашал, но я боялся опоздать к Вам, да к тому же он, пока репетировал речь, рассказал мне её раз пятнадцать. Так что я позволил себе не явиться.

На лице Нафтали появилось выражение чуть ли не отчаяния, и он мягко опустился в кресло.

— Точно… А я и забыл.

Павел Петрович не понял, почему раввин так огорчился. Он уже хотел спросить, что, быть может, досточтимый Нафтали тоже хотел послушать лекцию, но ему не суждено было сделать это. Павел вдруг уловил какой-то шум с улицы. Спустя несколько секунд уже стало ясно, что это топот копыт конного отряда, несущегося в их сторону. Топот всё приближался, послышалось ржание, грубый окрик, и всё стихло. Нафтали встал и вышел на улицу, остановившись на террасе. Он не закрыл за собой дверь, и Павел увидел, что перед домом остановились пятеро коней, и на каждом восседал человек, облачённый в чёрное одеяние. Лица незнакомцев были закрыты куфиями, так что видны были только глаза. Судя по одежде, это были арабы, но нездешние, вероятно, они только что прибыли из пустыни. Но что им понадобилось в доме священника? Все эти мысли пролетели в голове Павла Петровича за долю секунды.

— Кто вы, и что вам нужно? — вопросил Нафтали, придерживая одной рукой дверь, а другой закрывая глаза от солнца.

Всадники не ответили на вопрос. Вместо этого они, как по команде, выхватили из под широких плащей винтовки. Грянули выстрелы. Арабы палили от бедра, не целясь, так как их жертва стояла совсем рядом. Нафтали издал сдавленный крик и упал назад, съехав спиной по дверному косяку. Его белоснежные одежды окрасились алым. Кровь текла по половым доскам террасы и собиралась в лужи, капая со ступеней крыльца.

При первых же залпах Павел вскочил и выхватил револьвер, но в ту же секунду понял, что вздумай он вступить в перестрелку, и ему точно придёт конец. Гораздо благоразумнее было убежать вглубь дома и там затаиться. Однако когда раввин, смертельно раненный десятками пуль, падал, он отпустил дверь, и она широко распахнулась, показав убийцам внутренности дома. Самый высокий из бандитов, сидевший по центру, по всей видимости, главарь, что-то крикнул своим товарищам, указав рукой на Павла. Остальные тоже заметили, что в доме есть свидетель и оставили бездыханное тело Нафтали.

Главарь, до сих пор бездвижный, достал из складок плаща автомат и, прицелившись, выпустил очередь в дверной проём. Павел Петрович бросился на пол. Пули, пролетев там, где он только что стоял, застряли в противоположной стене комнаты. Раздался звон разбитых стеклянных створок шкафа, на пол попадали осколки посуды. Остальные бандиты перезарядили свои винтовки и принялись стрелять прямо через хлипкие глиняные стены хижины. Павел лежал на полу, закрыв голову руками и лихорадочно соображал, что делать, поглядывая на своих врагов в образовавшиеся пулевые отверстия в стене. Проход в глубинные комнаты дома был напротив двери на улицу, а последняя оставалась распахнутой настежь. Проникнуть в библиотеку или спальню и укрыться там было невозможно. Окон в комнате тоже не было, оставалось только прыгнуть за опрокинутый стол и принимать неравный бой.

И делать это надо было немедленно — пуля вонзилась в пол рядом с локтем Павла. Тут автоматная очередь утихла: бандит сменял магазин — это было шансом, который нельзя упускать. Павел Петрович вскочил, но тут же снова растянулся на полу, поскользнувшись на циновке. Она собралась складками и обнажила под собой светлые доски пола. Но не только их: под циновкой оказалась крышка люка с ручкой-кольцом. Павел, не раздумывая, бросился к ней, открыл люк и прыгнул вниз в темноту, устроив циновку так, что она легла на захлопнувшуюся крышку погреба.

Света внизу не было, и Павел Петрович, ударившись ступнями о неожиданно близкие ступени деревянной лестницы, полетел вниз и больно приложился лицом о каменный пол погреба. В тёмной тишине приглушённо раздавались доносившиеся сверху звуки выстрелов. Потом совсем вдалеке послышались крики. Выстрелы сверху прекратились, и бандиты, видимо, не пожелав связываться с местной полицией, умчались обратно в пустыню, свершив своё страшное дело.

Павел решил пока не покидать своего убежища и, поднявшись с пола, принялся шарить вокруг руками. Наконец ему удалось найти то, что он надеялся отыскать: справа на стене висел фонарь, и в нём даже оказалась свеча. Судя по отсутствию пыли и паутины, фонарь часто использовался хозяином, про себя машинально отметил Павел. Он поставил фонарь на ступеньку лестницы, вынул коробок и, чиркнув спичкой, зажёг фитилёк свечи. Затушив спичку, Павел Петрович закрыл дверцу фонаря и, взяв его в руку, повернулся на сто восемьдесят градусов, намереваясь осмотреть подвал. Его изумлению не было предела. Вместо небольшого, скромного погреба, в котором простой раввин мог бы хранить скоропортящиеся продукты питания, перед глазами Павла Петровича предстало обширное подземное помещение, если не сказать бункер. Оказывается, под бедной хижиной много лет скрывалось тайное хранилище, по масштабам намного превосходившее домик, который, вероятно, изначально был предназначен для маскировки люка.

Неизвестный строитель несколько веков назад приложил все силы для проектирования и возведения этого подвала, что говорило о важности цели, для которой он предназначался. Стены, потолок и пол был каменные. Под ногами Павла Петровича лежали тяжеленные гранитные плиты, плотно подогнанные друг другу. Вдоль стен стояли стеллажи с древними книгами. Несмотря на видимую старость фолиантов, они очень хорошо сохранились, и на отсыревших корешках некоторых томов Павел Петрович при тусклом свете фонаря смог разобрать названия, написанные на иврите. Там были религиозные книги: Числа, Левит, книга Еноха и многие другие, но их названия стерло время.

Прямо же напротив Павла Петровича на стене находилась огромная фреска. Краски уже порядком потускнели от времени, и местами картину уничтожила плесень, но изображённый сюжет был всё ещё различим. По всей видимости, это была иллюстрация к «Божественной комедии» Данте Алигьери. Фреска изображала гигантскую воронку, уходящую вглубь земли. Дно этого кратера было залито водой, скорее всего, это было ледяное озеро Коцит, потому что из него торчал сам Дьявол. Владыка Тьмы вмёрз по самый пояс в озеро и только наполовину возвышался над поверхностью. Художник изобразил его просто невероятных размеров (что, конечно, нельзя было назвать преувеличением, так как истину невозможно определить по понятным причинам). Всё туловище Сатаны было покрыто черной, как сама первозданная чернота, шерстью, которая висела на нём слипшимися, спутанными клоками. Ужасная морда чудовища выражала страшную злобу, Павел Петрович даже поёжился и опасливо глянул назад в тёмный угол подвала, как бы боясь ощутить на плече прикосновение мохнатой лапы. Оскаленная пасть Сатаны ярко белела острыми, как камни клыками, с которых стекала кровь (вероятно, кровь Брута, как успел отметить Павел). Глаза Дьявола были разные: один — ярко-желтый с каким-то глубинным багровым отливом, а другой — мертвенно-черный, пустой. Голову демона венчали два изогнутых рога, а за спиной вырисовывались стёртые силуэты исполинских крыльев. Отдельного внимания заслуживали лапы чудовища, которые оно вытянуло кверху, из глубины воронки, на поверхность земли. Они также были покрыты шерстью и заканчивались ладонями с длинными гибкими пальцами, на каждом из которых рос страшный коготь. Положение этих лапищ было такое, будто Дьявол опирается на края воронки как на подлокотники кресла.

Вся толща земли между поверхностью Коцита и земной поверхностью была поделено на восемь ярусов, символизировавших восемь кругов Ада (девятым было само озеро). И на каждом уровне были изображены разные грешники. А по земле к воронке шли несколько человеческих фигур, подняв вперёд руки. Одна из них уже дошла до края кратера и стояла над самым обрывом.

Павел основательно осмотрел интересную фреску и повёл глазами по сторонам, ожидая увидеть ещё что-нибудь подобное. Его внимание привлёк сундук, стоявший прямо под картиной. Он был тяжёл, сколочен из толстых досок и обит железом. На крышке висел замок. Любопытство перевесило страх, и Павел, подойдя к сундуку, вынул револьвер и сбил им оказавшийся не таким крепким замок. Внутри лежал один единственный цилиндр. Павел Петрович вынул его и положил на откинутую крышку, чтобы получше рассмотреть. Цилиндр оказался свитком из какого-то металла, судя по тому, каким зеленоватым цветом он отливал, из меди. Развернуть его в условиях подвала было невозможно, и случайный гость хранилища мог изучить только внешний виток. Он был испещрён выгравированными письменами на древнееврейском. Насколько Павел Петрович понял, это был список имён: Авимелех, сын Аминадава; Ламех, сын Адонирама; Азария, сын Ламеха; Иоахаз, сын Ламеха; Рафаил, сын Саула. Также было написано ещё что-то, но Павел не смог перевести это.

С одного конца свиток завершался чашеподобной медной же заглушкой с шарообразной ручкой. Чтобы развернуть свиток, её нужно было снять, но это опять было невозможно сделать грубой силой, не повредив артефакт. С другой же стороны свиток кончался гладко отполированной полусферой, на которой были изображены объёмные фигуры: старый месяц рогами вправо, а слева и чуть ниже от него  — звезда.
Павел Петрович заключил, что, вероятнее всего, звезда и месяц  — это своего рода печать или эмблема автора свитка. Получается, он был мусульманином, раз выбрал для своего герба символ данной конфессии. Но, судя по языку и особенностям написания букв, свиток был создан задолго до седьмого века, то есть до возникновения самого ислама. Да и зачем, спрашивается, мусульманину писать на иврите? К тому же, в исламе звезда стоит справа от месяца и немного повёрнута по часовой стрелке. Павел не успел найти ответы на эти вопросы: сверху вдруг послышался тревожный голос:

— Паша, ты жив? — кто-то знакомый. Ну, конечно же! Вне всякого сомнения, это Айзенберг. Павел Петрович и забыл о своём друге, так стремительно на него обрушилась череда последних событий. Он глянул на часы: было десять минут третьего — Андрей немного опоздал, задержавшись в клубе, и это спасло ему жизнь.

— Всё в порядке, — крикнул Павел, — я не ранен.

— Ты где? — не понял ошарашенный увиденной картиной расправы Айзенберг, услыхав из-под земли голос друга. — И что здесь произошло?!

Павел поднялся по лестнице, откинул крышку люка вместе с циновкой, смертельно испугав отскочившего Айзенберга, и, отряхнувшись от подвальной пыли, поведал товарищу, что случилось с несчастным Нафтали. Андрей Иванович слушал, раскрыв рот от изумления. Он до сих пор не мог до конца осмыслить всё произошедшее. Если бы не тело раввина с обезображенным пулями лицом и залитой кровью одеждой, то Айзенберг ни за что бы ни поверил рассказу Павла, посчитав его неудачной шуткой. Но ни о каких шутках не могло быть и речи, и Андрей это понимал. У него, впрочем, как и у Павла Петровича, не укладывалось в голове: кому мог помешать обычный священник? Кто эти люди с оружием, изрешетившие стены хижины так, что в ней стало в два раза светлее? И был ещё один вопрос: как со всем этим связан секретный подвал, который случайно обнаружил Павел Петрович?

Хранилище произвело на Айзенберга сильнейшее впечатление. Он как полупрофессиональный историк и просто любитель всяких ребусов и, особенно, древних ребусов, был очень заинтересован находкой своего друга. Он внимательно осмотрел стены и потолок, простучал пол. Не найдя ничего необыкновенного, Андрей принялся изучать книги: многие из них были представлены на разных языках и в разных «редакциях», с поправками и дополнениями. Дольше всего он рассматривал книгу Еноха, а вернее три книги Еноха, аккуратно вложенные в плотные кожаные обложки и размещённые в общем деревянном саркофаге. Айзенберг бы ещё несколько часов не вылезал из подвала и изучил бы и фреску и свиток, но Павел Петрович его предупредил:

— Андрей, ты же понимаешь, что с минуты на минуту здесь окажутся представители власти, которые умчались за бандитами. Да и толпы местных жителей будут страшно мешать продолжению изысканий. Я предлагаю забрать этот свиток — мне кажется, что он является здесь самым важным артефактом — и надёжно укрыть подвал, чтобы никто сюда не влез.

— Ты прав, — со вздохом согласился Айзенберг, неохотно ставя обратно на полку очередной взятый том, — и жандармы, и грабители, и просто любопытные будут помехой. Конечно, это не совсем честно, но мы должны сделать так, чтобы никто не знал о существовании хранилища.

Друзья вылезли на поверхность, предварительно определив драгоценный свиток во внутренний карман пиджака Айзенберга, и накрыли люк циновкой. Павел порылся в ящиках шкафов и отыскал несколько гвоздей и молоток. Пока Андрей стоял у двери, карауля случайных свидетелей, он прибил циновку за углы к полу, как это часто встречается в подобных хижинах, и теперь никто бы не заподозрил, что под комнатой находится огромный бункер.

Буквально через несколько минут в хижину нагрянули жандармы, а испуганный выстрелами народ повылезал из своих домов и теперь во все глаза смотрел на творения рук убийц. Павел Петрович и Айзенберг очень вовремя спрятали подвал, потому что их сразу же увели на допрос, где Павел в подробностях поведал обо всём, что видел. В это время проводился обыск хижины, который не дал никаких результатов — к удовольствию обоих друзей.

Через несколько дней следствие пришло к заключению, что убийство произошло из хулиганских побуждений, и преступники — не кто иной, как обычные пустынные бандиты из какого-нибудь воинственного племени бедуинов. Искать их в бескрайних песках было делом гиблым, тем более что неизвестно было, кого надо искать, так что дело объявили закрытым и тело Нафтали с почестями погребли по еврейским традициям.

Сразу после этого, по причине отсутствия наследников, дом был выставлен на продажу и через час выкуплен Павлом Петровичем. Эта идея пришла ему в голову во время очередной бессонницы после трагедии, и ему подумалось, что, став полноправным хозяином дома, он с Айзенбергом сможет иметь круглосуточный беспрепятственный доступ к подвалу. А в противном случае, последний будет навсегда для них потерян. Вот так получилось, что ровно через неделю после гибели Нафтали друзья снова сидели в знакомых плетёных креслах уже не как гости, а как хозяева.

Заперев дверь, закрыв ставни и заткнув дыры от пуль нарезанным карандашом, они в очередной раз спустились в подвал, и Айзенберг сделал определённые выводы. Он предположил, что идущие к воронке Ада люди на фреске объясняют суть всей картины: она изображает сцену Страшного суда и спуск ещё живых грешников в Преисподнюю на вечные муки. Это было, в принципе, всё, так что друзья перешли к детальному изучению свитка.

Перво-наперво Айзенберг перевёл всю внешнюю надпись целиком: «… Завет Патриарха, и хранить народы от злодеяний Абаддона. Да будут пять колен по именам отцов их, которые ведут род свой от Патриарха: от  Авимелеха, сына Аминадава – колено Авимелехово; от Ламеха, сына Адонирама – колено Ламехово; от Азарии, сына Ламеха – колено Азариево; от Иоахаза, сына Ламеха – колено Иоахазово; от Рафаила, сына Саула – колено Рафаилово».

— Да, — резюмировал Андрей, — что могу сказать? Скорее всего, перед словосочетанием «Завет Патриарха» пропущен глагол со значением «чтить, хранить». Наверное, в свитке записан текст какой-либо клятвы или договор между разными племенами, и мы можем прочесть имена людей, которые заверили действительность этого документа своими подписями. По всей видимости, свиток составлялся ещё до появления двенадцати колен Израилевых, так как в Библии встречается деление евреев на двенадцать колен только по числу сыновей Иакова. Также могу предположить, что трижды упомянутый в тексте Ламех — это один и тот же человек, и от двух его самых сильных и влиятельных сыновей (которых, вероятно, на самом деле было больше) берут своё начало два самостоятельных колена. Вот и всё, что можно заключить. Для большего нужно каким-то образом развернуть свиток.

— А Абаддон — это древнее имя Дьявола? — уточнил Павел.

— Да, Абаддон — это Сатана, — подтвердил Айзенберг, — составители текста дают слово бороться с кознями Сатаны, чтобы предотвратить новую вражду между их народами.

— Звучит логично. Но хотелось бы всё же выслушать ещё версии.

— Мы можем отнести свиток в клуб наших историков и послушать, что они скажут. Там есть пара-тройка начитанных людей, но мне кажется, они только подтвердят мои слова.

Так и вышло. Солидные учёные долго и подробно рассматривали свиток, осторожно и с благоговением вертя его в руках. Они согласились с выводами Айзенберга относительно датировки и назначения документа, но ещё и озвучили некоторые новые идеи.

Один пожилой профессор в очках взял свиток и, рассмотрев эмблему на его конце, заявил:

— Я присоединяюсь к мнению моих коллег. Только в одном, господин Айзенберг, Вы со своим другом ошиблись. Мусульмане никоим образом не могут быть причастны к созданию этого свитка, так как до захвата османами Константинополя месяц отсутствовал в символике данной конфессии. У них была звезда, но не пяти конечная, как видно здесь, а восьмиконечная — она называется Руб эль Хизб, и еще широко использовалась шахада. Так что этот текст, безусловно, был составлен народом, из которого произошёл Авраам, и на его языке. По мне, звезда и месяц могут косвенным образом являться датой заключения этого договора (если, конечно, это договор): по изображению месяца можно определить фазу луны, во время которой был составлен свиток. Либо это просто случайный знак, выбранный примирившимися народами, как символ их новой вечной дружбы. По примеру радуги из легенды о Потопе.

Друзья вышли из клуба в весьма подавленном настроении. Им хотелось разгадать загадку Нафтали и понять причину его жестокого убийства. Учёные тоже не смогли пролить свет на эту тайну и только посоветовали, доставить свиток в Лондон или США и там предоставить решать вопрос по его разворачиванию группе специалистов. Но это могло занять годы, а друзьям не терпелось самим прийти к разгадке. И тут Павел припомнил свой давнишний разговор с Айзенбергом, и его глаза снова зажглись огнём надежды и азарта:

— Андрей, так ведь у Нафтали есть племянник! Ты же мне сам об этом сказал.

— Точно, — Айзенберг посмотрел на Павла широко открытыми глазами, — он сам мне рассказывал, что ему ещё надо отослать письмо племяннику. Только я не помню куда.

— Вспоминай! — Павел силой остановил друга, как будто это могло стимулировать его умственные способности. — Ну? Хатай, Алеппо, Идлиб…

— Нет-нет, — качал головой Айзенберг. — А, вспомнил! Кажется, Хан-Шейхун. Это к югу от нас километров на сто двадцать, но по дороге будут все двести. Думаешь съездить туда?

— Зачем? Отправим письмо, гонец найдёт этого племянника, и через два-три дня он сам приедет. Тогда, в доме его покойного дяди, и поговорим с ним. Быть может, он нам расскажет о подвале, свитке и убийцах его бедного родственника.

И друзья, воодушевлённые своим открытием, направились к хижине Нафтали, куда Павел практически переехал, чтобы там написать послание человеку, способному дать им новую нить для продолжения расследования необычной гибели обычного раввина.