Кошмары-2 II

За дверью опять была ночь. Мокрая, туманная и ветреная. Лицо покалывал холодный моросящий дождик, небо было сплошь чёрным, вязким, как гудрон; на улице, где оказались беглецы, отсутствовал хоть какой-нибудь источник света, только красная лампочка камеры видеонаблюдения над такой же дверью, как и при входе в этот кошмар.
Моника очень тяжело вздохнула, но к двери всё-таки подошла, чтобы опять набрать тот же пароль и оказаться внутри.
Короткая кривая лестница вела каждого входящего в квадратный зал, из которого длинный узкий коридор уводил куда-то вглубь здания, там горела тусклая лампа. Здесь же, при входе, света было немного побольше, и в его квадратном пятне сидел Марк. Ну, точнее, для Моники это был Марк, а для Владимира – незнакомый мужчина в красно-чёрной спецовке со светоотражающими элементами. Он был худым и долговязым, но не до такой степени, как истощённая болезнью Моника, физически он казался абсолютно здоровым. На длинном носу красовались очки, с растрёпанных темных волос капала вода, да и в целом вид у него был мрачноватый.
Только заслышав шаги, ставшие вдруг какими-то слишком громкими, он вскинул голову и тут же нашёл взглядом Монику, затем улыбнулся ей и шагнул навстречу.
— Рад, что мой подарок тебе понравился, — он взял её руку, закованную в толстый слой чёрного композита. — Прости, что не сказал раньше, но тебе придётся опять идти, — виновато добавил Марк после паузы, опуская голову. — Забыл, представляешь? Совсем голова уже не та... Сходи, пожалуйста, в Приют Старухи, там лежит целый контейнер для нас.
— А ты сам? — голос у Моники дрожал. Она-то отлично знала, что ещё немного, и этого бесконечно доброго человека настигнет мучительная смерть в буквальном смысле за то, что он спасал людей.
— Мне нужно с Йоном возиться, — вздохнул Марк, поправляя очки. — Я жду доктора для него, да и... Не по-людски оставлять человека в одиночестве в тот миг, когда он по своей воле расстаётся с жизнью. Если его бросили все, я должен быть рядом. Ты же знаешь.
— Знаю, — Моника едва не рыдала, ей очень хотелось заставить Марка всё бросить и заняться эвакуацией, убежать, спрятаться в другом месте, хотя... Наверное, те, кто совершил это мерзкое убийство, нашли бы бедолагу где угодно.
— Ну вот, — Марк попытался улыбнуться. — Давай, милая, заодно с Мишей свидишься.
— Угу.
Дэннер молча взял её за руку, слегка пожав при этом пальцы жестом, единым для всех языков, народов и стран: не бойся, я с тобой. Этот кошмар был тревожным, мрачным, да и мужик в очках Владимиру понравился, безоговорочно и сразу. Так бывает: мы распознаём людей неким почти звериным чутьём. Оно глубокое и древнее, и оно никогда не ошибается.
Но кошмар – он на то и кошмар, чтобы пугать. Дэннер насторожился, подобрался, как хищник перед прыжком, зная наперёд, что сейчас произойдёт что-то очень плохое. Но здесь, хотя бы, не летали снаряды и не рвались бомбы, и это обстоятельство приносило некоторое облегчение.
Моника лишь вздохнула и взяла из рук Марка пластиковую карту с чипом, служившую пропуском в то сомнительное заведение. Хотя и этот подвал на первый взгляд был очень-очень сомнительным заведением, потому как уволенный по состоянию здоровья инженер собирал тут бродяг, инвалидов, от которых отказались родные, словом, всех тех, кто не мог помочь себе сам. Они жили семьёй, хорошо знали друг друга и помогали. Моника, пока была прикована к постели, например, развлекала других детей: читала книжки слепым близнецам, которых мать продала Марку за символическую сумму, чтобы избавиться. А потом чего только не делала, когда получила возможность ходить, пусть и с помощью груды металла.
Основная беда заключалась в том, что все эти люди, обречённые и брошенные, стали для Моники семьёй, как и она для них, и именно тогда, при виде развороченных бетонных плит, цементной пыли и вялого пожара, её сердце впервые было разбито настолько сильно, что расхотелось жить.
Они вышли из подвала и поплелись по тёмной неприветливой улице, путём, который Моника отлично знала, а потому даже не поднимала голову, чтобы посмотреть вниз по улице. Механические пальцы судорожно сжимали руку Владимира, а другая рука нервно теребила карту с чипом. Вид у Моники был совершенно раздавленный, а по щекам уже катились слёзы, но она их не замечала, просто шла вперёд, зная, что всё равно должна пережить это снова.

— Ты должен ей признаться, — строго сказала Гертруда, сжав плечо Декстера. — Давай.
А Джейми смотрел на измученную Ласточку, склонившуюся к постели командира, державшую его за руку, не отходящую от него третьи сутки ни на шаг. Она так и не спала, и про еду бы забыла, кабы Элеонора не впихивала в неё насильно. Она осунулась, побледнела, сделалась похожа на собственную тень, и даже не замечала, что её собственные раны давно воспалились и кровоточат. Её руки стёрлись до кровавых мозолей, без устали ухаживали, лечили, мыли. Исцеляли. Серые глаза, распухшие от слёз и бессонных ночей, казались пустыми. Стеклянными, как у куклы.
Она сидела на полу возле кровати, взяв руку Владимира в свои и прижавшись к ней лбом, и подобрав под себя ноги. И плечи её слегка подрагивали от беззвучных рыданий. Декстер не знал, кто ведёт её пациентов, решил, что, наверно, Тадеуш – он всегда ей помогал, а теперь, когда она вернула ему сына, и вовсе, не отходил ни на шаг, заботился.
Ну да это и неважно... Что он скажет? Привет, подруга, ты попала, я тебя люблю?
— Долго стоять будешь, — подтолкнула Гертруда.
— Нет, — решительно возразил Джейми, сбрасывая её руку. — Это глупо и бессмысленно. Да и вообще, невовремя. Чего её сейчас ещё больше расстраивать.
— Мужчины... — фыркнула Гертруда. — Думаешь, она не в курсе? Что ей твои слова, любая баба сердцем чует. Поверь, мой друг, для неё это не новость. А сказать ты ей должен, чтобы между вами не осталось недомолвок.
— Сейчас? — не сдавался Декстер. — Когда товарищ командир в таком состоянии, я буду ей в любви признаваться? Это... не по-товарищески. Это подло!
— Это было бы подло, если бы хоть как-то повлияло на её решение, а так – это ступень доверия. Иди уже! — Гертруда, улучив момент, втолкнула его в палату и захлопнула дверь. 
— Привет, — чувствуя себя полным идиотом, сказал Джейми. Ласточка даже не обернулась.
— Привет. Всё по-прежнему.
— Я знаю. — Джейми шагнул вперёд. — Хочешь... я побуду с ним, а ты отдохнёшь. Я смену сдал.
— Я не устала. Спасибо.
— Ага... — Джейми опустился на соседнюю койку. — Тогда я просто побуду здесь, ты же не против?
— Нет.
— Принести тебе кофе?
— Давай.
Декстер сдержанно дошёл до дверей. А потом вылетел из палаты, как ошпаренный.

В Приюте старухи всё выглядело так же убого, как и в подвале Марка. Только там стоял стол с притуленной к нему небрежно тумбой, забитой доверху какими-то бумагами, а за ним сидела долговязая девица, выкрашенная в зелёный цвет. От человека в ней была только голова, всё остальное тело – механическое, составное из разных типов протезов и выглядящее довольно гротескно из-за такой особенности.
— О, привет, — Миша подняла голову на вошедших и оторвалась от толстой тетради, в которой что-то до этого писала. — За коробочкой?
— Да, — вздохнула Моника.
— Ох, вам там такой подарочек собрали, почти что Новый год, — Мишель широко улыбнулась чуть кривоватыми зубами и встала, чтобы уйти за обшарпанную дверь, а затем выволочь здоровенную коробку, обмотанную заградительной лентой на манер рюкзака.
— Держи. Этого вам надолго хватит. Не хочешь остаться, чаю попить?
— Нет, спасибо, — Моника взвалила себе на плечи эту коробку, которая вполне могла потягаться в весе со стоящим рядом Владимиром. Как и в прошлый раз, её изводила немыслимая тревога. — Я попозже зайду, просто так, без поручений.
— Хорошо, тогда буду ждать тебя, Сэд, — Миша снова улыбнулась и мирно уселась за стол, чтобы продолжить что-то черкать в тетради.
Выйдя наружу, Моника остановилась и обессиленно сползла по стене на мокрую землю. Слёзы заставляли её задыхаться и жадно хватать воздух ртом, а плакать сил уже не осталось.
Дэннер опустился рядом и обнял её за плечи. Первым порывом было подхватить её со словами «не сиди на земле, простудишься», но это же всё не взаправду. Да и сам-то хорош – еле ходит, а бомбардировщики таранить только пусти его. Поэтому он промолчал. Хотелось, конечно, узнать, что здесь происходит, но зато Монику третировать не хотелось, ей и так плохо. Захочет человек – сам всё расскажет, а и не захочет, так и нечего к нему, значит, лезть.
И вдруг в шелесте дождя он будто бы различил далёкий голос, такой родной и такой желанный, что сердце, споткнувшись, пропустило удар, а потом заколотилось с утроенной силой. И, если бы этот голос его позвал – о, если бы только он позвал его снова! – Владимир бы любые преграды сумел преодолеть!
Но он звал... Джейми. Почему Джейми? Леденящий холод пополз от сердца, пробирая до костей, иголочками рассыпаясь по пальцам. Вспомни обо мне! едва не заорал Владимир. Позови! Хотя бы один раз ещё позови... 
— Они все сейчас погибнут, — едва слышно пролепетала Моника. — Они сгорят, их раздавит...
В том, что ей и так плохо, Владимир был прав, однако таить часть своей жизни от того, кого безмерно любила, Сэд больше не желала.
— Мы жили, как семья. Того, кого ты видел в подвале, звали Марком, он спас меня от голода и холода, а заодно и от одиночества. Он... Был немного не в себе, но при этом никому и никогда не желал зла. У него дочка погибла, вот крыша и протекла немного... Он собирал по тёмным улицам и грязным углам таких, как я, никому не нужных и обречённых, чтобы дать хоть немного тепла и любви, которых мы были лишены, — Моника сдавленно вздохнула, глотая слёзы, и ненадолго прервалась, чтобы успокоиться и вновь обрести дар речи.
— Каждому из нас он пытался помочь. Мне вот эту броню сделал. Кому-то помог с эвтаназией, чья болезнь слишком быстро прогрессировала и причиняла муки. Кому-то ставил протезы, кому-то находил лекарства, а одному мальчишке даже приёмную семью нашёл. Этот подвал... Был для меня важнее, чем родной дом и родители. Я здесь научилась многому, обрела первых друзей и хоть какие-то надежды, но и здесь же моё сердце разлетелось вдребезги. Погибли все. Осталась только я одна.
Очень не хотелось Монике вставать и возвращаться, чтобы увидеть груду бетонных обломков, но такова была суть этого дурного сна. Даже через костюм чувствовалось, как у неё трясутся руки от волнения. — Мне страшно, — честно призналась она Владимиру и уронила свою дурную голову ему на плечо.
— Знаю. — Владимир помолчал немного. Потом погладил её по волосам. — Ты сможешь. Раз уж у меня получилось, то и ты сможешь. Я с тобой.
И Дэннер взял её за руку.
— Спасибо.
Моника хотела ещё что-то сказать, но в этот момент по пустынной улице прокатилась взрывная волна, вышибая оконные стёкла, где-то сработала сигнализация, а затем почти сразу завыли сирены экстренных служб. Сэд поднялась, бросив злосчастную коробку – она больше не пригодится – и медленно пошла в сторону места, которое несколько лет звала домом, крепко сжимая руку Владимира, насколько тонкой хрупкой ладошке хватало сил.
Зрелище было если не ужасным, то весьма угнетающим. Вместо дома – груда бетонных обломков с торчащей арматурой. Пыль ещё не успела осесть, и её облака окрашивались тёмно-красными языками пламени, пробивающимися сквозь щели, но оно вскоре стихло. Спасатели принялись разбирать завалы, бесконечно долго, пока не добрались до подвала. Стали поднимать одно тело за другим, и каждого из них Моника знала по имени. Последним подняли Марка, тело которого было переломано во всех возможных и невозможных местах. Впрочем, как и у всех, кто погиб там.
Дождь усилился. Больше сорока чёрных пакетов лежали длинной печальной шеренгой вдоль разбросанных обломков. У каждого из этих пакетов ещё несколько часов назад было имя, мечты, история, надежда... а теперь не осталось ничего. Только изуродованные тела, скрытые от посторонних глаз непрозрачным полиэтиленом.
Моника подошла к крайнему мешку и дрожащей рукой расстегнула молнию. Помимо всего у Марка был сломан нос и пробита голова, так что, скорее всего, он погиб мгновенно.
— Спасибо тебе, — прошептала Сэд, едва касаясь пальцами обожжённой щеки. — Спасибо за всё.
Здесь никого больше не было. Только спасатели, медики и Сэд с Владимиром. Так было и в прошлый раз, только Сэд была и вовсе одна, и сбежала, как только появились репортёры. А вот, кстати, и они, легки на помине: внезапно нарисовался микроавтобус с красноречивой надписью «PRESS» на сером боку, из которого сразу же выпорхнула журналистка с камерой на штативе.
— Пойдём отсюда, — тихонько сказала Моника и потащила Дэннера подальше от любопытных глаз и камер на параллельную улицу, где беглецов ждала новая дверь. Что будет за ней, Сэд уже не могла знать.

— А тебе можно кофе-то? — засомневался Джейми, разглядев полуживую Октябрину поближе. Он уселся рядом с ней на пол. — А ну как фибрильнёт?..
— Значит, сразу вызовешь труповозку, — бесцветным голосом отозвалась Ласточка, машинально принимая пластиковый стаканчик. У Декстера болезненно защемило сердце. Она уже походила на труп, и провоцировала дикое и неуместное желание пощупать ей пульс. — А от тебя перегаром пахнет.
— А ты того и гляди опять окажешься в реанимации!
— Ну, говори, что хотел.
Джейми вздрогнул и распахнул глаза.
— В... в смысле?!..
— Я видела, как тебя сюда впихнули. — Ласточка неотрывно глядела на Дэннера. — Значит, ты что-то хотел мне сказать, и не решаешься. 
На стене монотонно тикали часы. Октябрина отрешённо следила за стрелкой, ползущей медленно-медленно по слегка светящемуся циферблату.
Десять часов. А к одиннадцати Владимир, конечно же, очнётся. И посмотрит осмысленно. И встанет, и скажет что-нибудь ободряющее. И, даже если опять попытается её поцеловать – пускай, она больше не оттолкнёт! Больше никогда его не оттолкнёт... Лишь бы очнулся...
Одиннадцать. Они пропустили больничный завтрак. Ну, к полудню-то уж он очнётся наверняка. Скажет, наконец-то зима пришла, скоро Новый год. И опять будет рассказывать о старых праздниках.
Полдень. Ну, зато он точно успеет пообедать. С кухни тянет рассольником и гречкой – а что, неплохо для первого обеда. И надо будет ещё накормить Сэд, а то как бы ни стало хуже, но Владимир её непременно уговорит.
Час дня. Тарелки она пока убирать не будет, он же с минуты на минуту придёт в себя. К двум точно...
Она сама не замечала, как слёзы катятся по щекам. А пальцы отстукивают на одеяле немой крик о помощи – три точки, три тире... три точки, три тире...
Снова и снова. 

На этот раз белое ничто оказалось ближе. Какое-то время они шли по лесу, петляя среди берёзок, а затем и лес кончился. Приглядевшись внимательнее, друзья заметили, что белая субстанция, похожая на туман, не наползает на деревья, а, напротив, это деревья здесь кончаются, они бледнели, растворялись, словно до того были частью рисунка, а здесь начинался белый лист.
Памятуя прошлый раз, Владимир с Моникой двинулись в другом направлении, но, куда бы они ни пошли, всюду натыкались на белую пустоту. И даже дверь, едва стоило в неё шагнуть, заросла корой и снова сделалась частью дубового ствола. А потому ничего иного не оставалось, как пройти белизну насквозь, чтобы вновь оказаться на краю пропасти.
Здесь по-прежнему было темно, но белое облако слегка светилось, неровными сполохами выхватывая далёкие островки, точно так же парящие в пустоте.
И таяло.
За каких-нибудь несколько секунд от него остался крохотный клочок, но и он стремительно исчезал, рассеивался. Владимир быстро огляделся: до ближайших островков если только на дельтаплане. Хотя... наверное, странно применять законы физики к галлюцинациям. Выбора не осталось: или рискнуть, постаравшись скорректировать траекторию падения, или упасть.
Остатки облачка рвал в клочья штормовой ветер. Ботинок с шорохом соскользнул в пустоту, и Дэннер едва удержал равновесие. Он присмотрел ближайший островок – дом в два-три этажа, старинный и смутно-знакомый, от него в пустоту вело неухоженное заброшенное крыльцо.
— Прыгай, — велел Дэннер, крепко взял Монику за руку и, оттолкнувшись как можно сильнее, они полетели вниз и немного вперёд. И приземлились на крыльце. 
Галлюцинации опять становились угрожающими, они словно сужались, как затягивается удавка на шее. Значит ли это, что конец блуждания по тёмным закоулкам воспалённого сознания близок? И в каком смысле – смерти или освобождения? Или и того и другого сразу?
Глубоко вздохнув, Моника прыгнула в пустоту следом за Дэннером, но приземлилась подозрительно легко и удачно. Дом этот был ей совершенно не знаком, да и откровенные кошмары, кажется, в её сознании кончились. Остальные она видела чуть ли не каждую ночь и даже успела с ними подружиться.
— Пойдём? — робко спросила хакерша, покосившись на дверь, ведущую в дом. — Я хочу вернуться. Вместе с тобой.
На ней уже не было брони, исчезли и крылья. Разве только хохлатая подруга ноги ей оставила, чтобы Дэннеру не приходилось её постоянно на руках таскать, на это нужно время, а его у этой парочки, очевидно, было в обрез.
Распахнув дверь, они окунулись в шум голосов, смех, запахи еды, табачного дыма и перегара. В фойе было жарко и полутемно. За тонкой стенкой кто-то играл на пианино, с другой стороны доносился рваный гитарный бой. Никого не было.
— Это мои воспоминания, — зачем-то проинформировал Дэннер, хотя и так всё было понятно. Он уверенно миновал холл и поднялся на второй этаж по скрипучей лестнице. От неё в обе стороны расходились два крыла, слабенько освещённые газовыми лампами. Владимир направился в левое.
Раз уж голова чужая, то отходить от её хозяина довольно опасно, это хакерша уже уразумела. Поэтому, тревожно дёрнув головой, Моника пошла следом за Владимиром, как хвостик, озираясь по сторонам и, как ни странно, всё видя. Задавшись этим вопросом всерьёз, Моника осторожно потрогала переносицу и вдруг обнаружила на ней свои очки. Это, несомненно, порядочный плюс.
Второй этаж напоминал гостиницу, с той лишь разницей, что пока что это здание казалось живым. Ключевое слово «пока».
И пока Сэд об этом думала, Владимир уже зашагал дальше. Ей ничего не оставалось, кроме как последовать за ним.
С каждым шагом здание становилось всё более живым, да ещё и населённым. За одной дверью звенели бокалы, за другой хохотали, из-за третьей донеслись женские стоны... Друзья довольно быстро миновали коридор и оказались в тупике, где Владимир постучал в последнюю дверь.
— Открыто.
В комнате было темно из-за плотно задёрнутых занавесок. Всю обстановку составляли стол, заваленный грязной посудой вперемешку с пустыми бутылками да окурками, и огромная кровать, застеленная красным покрывалом, застиранным настолько, что на помойку стыдно вынести. На кровати сидела молодая женщина, ангельский облик которой совершенно не вязался ни с обстановкой, ни с хриплым, прокуренным голосом. Изящная, бледная, светлые кудри в пояс, пухлые губы и большущие голубые глаза. Ей не хватало только крыльев за спиной для абсолютного сходства с ангелом. Тем более что наготу прикрывал исключительно прозрачный белый пеньюар, да и то, весьма условно.
При виде гостей она улыбнулась, светло и радостно, легко встала, махнув халатом, как крыльями, и обхватила Владимира за шею тонкими руками.
— Здравствуй, — сказал он. Женщина вновь светло улыбнулась и ласково прищурилась на Монику.
— Я вас не представил. Аврора, познакомься с Моникой.
— Рада познакомиться, — немедленно отозвалась Аврора и развернулась к столу. — Тебе бурбон, а ты, милая, что предпочитаешь? Может, шампанского?
— Мы ненадолго, — остановил её Владимир. — Попрощаться только. 
От столь внезапного знакомства Моника совсем растерялась, но, когда речь зашла об алкоголе, энергично помотала головой. Хотя в галлюцинации вряд ли выпитый бокал горячительного мог пагубно сказаться на истерзанном лихорадками сердце, отступать от привычных убеждений Сэд всё равно не стала.
Если они пришли прощаться, значит, сейчас произойдёт что-то очень кровавое и печальное, но к такому повороту Сэд уже была почти совсем готова. Здесь иного, в общем-то, и не случалось, а оттого желание поскорее выбраться наружу крепло с каждой секундой.
«Опять красивая, — подумала мельком Моника, разглядывая Аврору, — он уродину ни за что не выберет, куда уж мне...»
Женщина, устало засмеявшись, взяла со стола сомнительной чистоты бокал и наполнила вином. Оно плеснуло липкой кровью на скатерть.
— Значит, я вижу тебя последний раз? — она прищурилась на Владимира. Отвернувшись, нервно затеребила в тонких пальцах край простыни. Потом вздохнула и посмотрела ему прямо в глаза. — А ведь это я должна тебе платить. За всё. Ты ко мне ходишь из жалости. Думаешь, я дура, не понимаю?
Владимир молчал. Наверное, в жизни он что-то отвечал ей, возражал... Но теперь это всё потеряло значение. Он только глядел в беззащитно-печальные голубые глаза, будто не смел отвести взгляда. И молчал.
— Думаешь, я нуждаюсь в благотворительности. Так вот, не нуждаюсь! Не нужна мне твоя жалость!
Последний крик вышел настолько отчаянным, что отчаяние это, видимо, отняло у неё последние силы. Женщина отвернулась, и прошептала дрогнувшими губами:
— Уходи.
— Идём, — Владимир потянул подругу за руку.
Когда они вышли, то услышали из-за двери горький надрывный плач.
— Её муж погиб на войне, — неожиданно заговорил Владимир. — И она осталась одна с детьми. Она работала в борделе, чтобы прокормить их – тогда с гражданскими правами было проблематично. Её зарезали ровно через полтора часа после того, как я покинул эту комнату. Двадцать три ножевых ранения. Несколько раз изнасиловали, первые из них она ещё дышала... — Голос сорвался. — Если бы я тогда остался...
Из тени возле стены выступил молодой рыжеволосый лейтенант.
— Теперь ты мне веришь? — осведомился он. — Прощения тебе нет, и не будет. Ты его не заслуживаешь. 
— Есть, — решительно возразила Моника, крепче сжимая руку Владимира в своей хрупкой ладошке. — И очень даже заслуживает. Мы для этого здесь.
Солдат на это лишь рассмеялся, да так усердно, что едва на пол не осел.
— Ну и насмешила, подруга... Да и вообще, почему ты его защищаешь? Он же и тебя почти убил!
— А мне всё равно было умирать. Ни о чём не жалею.
— Уверена? — он поравнялся с Моникой, грубо схватил её за руку и отдёрнул от Владимира, чтобы следом ткнуть в него пальцем. — Даже о том, что он любит другую? Когда ты за него готова умереть?
По лицу хакерши пробежала тень, слёзы предательски полились из глаз, срывая голос и лишая дара речи. Разум беспокойно заметался: а он ведь прав. Однако и метания эти прекратились довольно быстро, Моника улыбнулась сначала Владимиру, а затем и лейтенанту, выступавшему в роли сурового внутреннего судьи.
— Да.
— Ты готова простить такое? — не унимался солдат.
— Я его уже простила. Если ему будет хорошо с другой, значит, так тому и быть, — улыбка стала шире, но слёзы полились из глаз с новой силой. Внутри что-то сломалось. — Главное, чтобы хорошо было.
Дальше Моника повернулась к Владимиру.
— И то, что чуть не убил, прощаю. Я на это и не злилась никогда, потому что знаю, что ты не специально. Если в твоей жизни ещё остались те, кого надо отпустить, я пройду этот путь с тобой, чтобы тебе стало лучше. А если будешь слушать этого, — она обернулась и смерила лейтенанта осуждающим взглядом, при этом точно так же пренебрежительно ткнула в него пальцем, как до того он – в Дэннера, — то все наши старания зря, и мы уже никогда отсюда не сможем выбраться.
Лейтенант тряхнул тёмно-рыжей гривой до боли знакомым жестом. И вдруг принялся шарить по карманам.
— Ах, да, чуть не забыл, — сказал он. — Тебе письмо.
И протянул Владимиру микрочип на раскрытой ладони.
— Оставь меня в покое! — разозлился Дэннер, но чип взял.
— Не могу, — удивился лейтенант. — Я – то немногое человеческое, что ещё в тебе осталось. Уйду – и кем ты без меня будешь? Вот потому-то ты и не отпускаешь меня. Страшно, а, товарищ генерал-майор? — Он махнул рукой по плечу Владимира, брезгливо скривившись, так, будто стряхивал грязь. — Ну-ка, давай поглядим... Эта звёздочка за операцию на Церере... эта звёздочка за Сталинград... — погоны менялись на глазах – словно кадры на видеоплёнке знаки отличия cменялись в обратном порядке, от генерал-майора до лейтенанта. — О, погоди... чуток назад... а вот эта – за резню на Четыреста тринадцатой! Нашёл!
— Отвали! — рявкнул Дэннер, стряхивая его руку.
— Конечно, — улыбнулся молодой человек. — Тем более что вам пора.
Он вдруг с силой толкнул их в грудь обеими руками, и Владимир с Моникой, не удержавшись, кубарем полетели в следующую дверь, которая гостеприимно распахнулась за спиной.
И приземлились в поле.