Кошмары-3 III

Они скатились в июльское медовое разнотравье, распугав кузнечиков, прыснувших в разные стороны, и вспугнув коростеля. Птица вспорхнула прямо перед носом, захлопав крыльями, а дверь, возникшая в воздухе, померкла, растворилась. Откуда-то тянуло дымом костра и бензином.
— Ты в порядке? — спросил Дэннер, смахивая с носа золотистую пыльцу.
— Да вроде, — отозвалась Моника. Ей на мокрое от слёз лицо насыпался жёлтый порошок и прилип, сделав его каким-то несуразным и смешным. Кажется, её слова вообще не тронули Владимира, или он просто их не услышал, такое бывает, но след остался от этого странного разговора неизгладимый.
— Скажи... у нас вообще есть шансы отсюда выйти? Мне этот кошмар уже кажется бесконечным. Знаю игру одну, похожа на это... Бежишь от своего страха, бежишь, и вроде бы убегаешь, но в итоге всё возвращается в начало, колесо Сансары даёт оборот, и ты опять бежишь. Меня это пугает.
— Ой... — призадумался Дэннер. — Знаешь... а об этом я как-то не подумал. Но мы не можем здесь навсегда остаться!
И Моника его понимала. Невыносимо осознавать, что валяешься в кровати, бесполезным и беспомощным овощем, обузой для окружающих. Любому было бы невыносимо, а уж для таких, как Владимир, и подавно хуже нет пытки.
— Что если мы ходим по кругу?
Не успела Моника ответить, как справа шелестнула трава. Друзья синхронно обернулись, ожидая новой напасти, но для неё, кажется, было рано.
— А-а, — загадочно произнёс Владимир, поднимаясь и протягивая подруге руку. — Нам пора. Они идут.
— Не знаю, — Моника тяжело вздохнула и огляделась по сторонам в поисках хоть чего-нибудь, за что можно было зацепиться. — Кто они? — спросила она тревожно, поднимаясь. — О ком ты? Что происходит? Я не понимаю...
Захотелось заплакать, как ребёнку, от того, что ничего не понятно, всё страшно и жутко, бесконечный кошмар уже стал привычной и очень раздражающей вещью, хотелось из него вырваться, но... Как? Если ничего пока не помогло?
— Ладно, неважно... Всё равно, если ты проснёшься, всё будет по-другому. Тебя ведь ждут. А я помогу. Чем смогу.
— Сейчас ты их увидишь. Ты прости, что я тебя в это впутал. — Дэннер на ходу обнял Монику за плечи, и они вместе двинулись через поле, по пояс в высокой траве. Солнце большим огненным шаром лениво катилось за горизонт, над васильками и ромашками гудели припозднившиеся шмели. Растения здесь немного отличались от привычных, земных, но узнавались безошибочно. Поле раскинулось куда хватало глаз; над головой кружили стрижи, криками провожая летний день. В траве алели градины переспелой земляники. Дэннер вдруг опустился на колено, подставил руку, чуть качнув пальцами стебель, и на ладонь ему ссыпались сладкие алые бусы. Он протянул их Монике:
— Держи. Есть можно, проверено. 
Она и не знала, что на это отвечать. Извиняться в ответ? Наезжать? Кричать о том, что он её не любит? Обвинять в чёрствости? Жаловаться на судьбу? Сказать, что она не любит брокколи? Все слова теперь потеряли смысл.
— Спасибо, — Сэд со вздохом подставила ему ладонь, а затем отправила в рот несколько ягодок. Сладкие... как взаправду. Вот бы реальным было только это поле, голубое небо и сладкие ягодки, отдающие сушёной травой и луговыми цветами... Это был бы уже совсем другой разговор. Однако Моника хорошо помнила: они в галлюцинациях, и всё это, на первый взгляд совершенно мирное, в любой миг должно было обратиться в ад. Во всяком случае, так подсказывало сердце.
— И ты меня прости. Лезу к тебе, как малолетка с недотрахом...
— Ну зачем ты так, — даже удивился Владимир. — Ты не такая. Ты хороший человек, Моника. Это я... да ничего от меня, если уж честно, и не осталось. Труп ходячий.
— А толку тогда от моей хорошести? — с отчаянием спросила Моника. — Если она только калечит, и меня в том числе... Лучше уж тогда вообще не жить.
Но больше она ничего не сказала, потому что поняла: в сердцах начинает молоть какую-то ерунду, за которую потом будет стыдно.
Впереди в жарком летнем мареве пеклись несколько длинных и приземистых глинобитных строений – бараки. Охранник на входе рефлекторно вскинул автомат, и Моника узнала Джейми. Он был значительно младше, ещё по-юношески нескладный и худой, и длинные тёмные волосы выбивались из-под пилотки.
— Товарищ командир! — фельдшер коротко отдал честь.
— Вольно.
Джейми отступил, пропуская их за периметр. Сэд заметила в густой траве мигающие столбики, похожие на электропастух – если дежурный подаст сигнал на пульте, они образуют силовое поле, непроницаемый купол. Только ему надо много энергии, и купол включают обычно на непродолжительное время. Сейчас он был отключён.
Появление Джейми в ином амплуа стало неприятным сюрпризом: подобное служило знаком того, что реальность от путешественников по закоулкам разума уплывает всё дальше, и от этого на душе становилось ещё мрачнее. Сэд уже не разбирала дороги, она хотела только уйти отсюда, проснуться, открыть глаза и оказаться в палате. Пусть даже и в полном одиночестве, но зато в реальном мире.
А с другой стороны, что её там ждёт? Бесконечные страдания по человеку, который без памяти влюблён в другую? Уколы, операции, капельницы? Тренировки до кровавых мозолей и полного изнеможения? Ближайшая перспектива была отнюдь не радужной, и может быть где-то потом, очень сильно потом, окажется, что всё это не зря. Дожить бы только до этого...
Владимир, кажется, был погружён в собственные мысли, не менее мрачные. Он остановился, привалившись к нагретой стене барака, и закурил. Запели цикады. Луна медленно карабкалась по небосклону, в воздухе потихоньку разливалась вечерняя прохлада. Где-то проснулся и заплакал младенец, слышно было, как мать поёт ему колыбельную на незнакомом языке. Подошёл молодой человек в чёрной константовской форме.
— Товарищ командир, вакцина.
— Благодарю. — Владимир принял ампулу и закатал рукав, обнажая исколотые, воспалённые вены.
— Командир!
Ампула выскользнула из дрогнувших пальцев и скрылась в густой траве. Дэннер подошёл быстрым шагом, на ходу вскидывая автомат.
— Не двигаться.
Неподалёку жалась девчушка лет пятнадцати. Хрупкая и кое-как одетая, она дрожала, шмыгая обгоревшим на солнце носом. На ней была рваная майка и джинсы, а за штанину цеплялся мальчонка, такой же худенький и грязный, он насторожённо поглядывал на миротворцев из-под чёлки. Его пугали люди с автоматами.
— Пожалуйста, не стреляйте! Мы так долго шли... Это же лагерь беженцев, правда?
— Ну, допустим.
— Командир... — осторожно начал Джейми.
— Опусти оружие.
— Но вы же сами сказали...
— Мало ли, что я сказал. Они не «выдры». Опустить оружие! Проходите.
Моника устало плюхнулась в траву и с мрачным видом доедала ягоды. Жара постепенно сменялась ласковым теплом летнего вечера, которое было таким приятным и мягким, что напоминало толстое одеяло, и даже совсем не колючее. Запах табака Сэд уже не волновал, она привыкла к нему за это недолгое время, а оттого просто наблюдала за тем, как лёгкий ветерок играет с сизыми клубами дыма и летящим вниз пеплом. А затем и вовсе закрыла глаза, чтобы ничего этого не видеть, потому что кошмар ей уже надоел, хотелось обратно.
Когда послышался окрик, Моника было подскочила в тревоге, но затем решила, что Владимир разберётся сам, и осталась сидеть там же, под стеной, ожидая, когда начнётся следующий этап кошмара.
— Командир...
— Вижу.
— Ты нам заражённого привела!
— Пожалуйста! — взмолилась девочка. — Мне сказали, вы можете помочь... что у вас есть вакцина...
— Поздно.
— Да тихо все! Ладно. Попробуем.
— Дэннер... у него глаза уже почернели...
— Не полностью.

Мимо прошуршали чьи-то шаги; прокричала ночная птица. Луна вскарабкалась на середину небосклона, и там висела большой тусклой монетой.
— Иди, Джейми, я подежурю.
— Я не устал...
— Иди, тебе говорят.
— Есть.
Сполчаса ничего интересного не происходило. Скрипнула дверь барака. Зазвучали тихие голоса.
— Как дела, Дэннер?
— Комары сегодня в ударе. Чего мотаемся по лагерю, спать пора.
Моника по голосу узнала давешнюю девчонку, правда, не видела её из-за угла.
— Как мелкий?
— Спит.
— Хорошо.
В бараке царила странная тишина. Никто не ворочался, не сопел, ни единого звука. Тишина эта сперва пугала, но затем уже стала приятно обволакивать, создавая ощущение полного спокойствия и умиротворения. Какое только может быть в лагере с беженцами во время вооружённого конфликта. Сидеть в траве было и того приятнее – земля нагрелась от палящего солнца и походила на тёплую постель, заботливо кем-то для тебя нагретую. Степная трава была мягкой и вовсе не колючей, иногда только высокие былинки, легко качаясь на лёгоньком ветру, щекотали лицо. Захотелось раствориться в этом покое, чтобы ничего больше не видеть, не знать и не решать. Голоса на грани слышимости только вселяли больше спокойствия и притупляли бдительность, Моника уже почти уснула. Какое-то мгновение и за углом было тихо.
Прогремела короткая очередь.
— Тревога!
И ночь вспыхнула.
И взорвалась криками.
Когда вязкий воздух сотрясла автоматная очередь, в степной тишине звучащая, как серия атомных взрывов, Моника подскочила и вылетела из-за угла, чтобы своими глазами узреть разворачивающуюся драму. Повлиять на неё она всё равно не могла.
Дэннер стоял в паре десятков шагов, продолжая держать оружие в боевой позиции, а девчонка, страшно-спокойно улыбаясь, сползала по стене барака, оставляя на ней широкие кровавые полосы. Глаза у неё чернели, будто сетчатку медленно заливают чернила, а смертельное ранение она, казалось, и вовсе не замечала. Моника впервые видела сам процесс.
Владимир дал ещё одну очередь, на сей раз в голову. Пламя разгоралось, раздуваемое вольным ветром, бараки полыхали что твои спички, всё сильнее и сильнее, сыпали каскадами искр. Потянулся чёрный дым. А людей всё не было. Они так и остались там, внутри.
Из ближайшего барака вылетел Джейми, на руках он тащил мальчонку – голова откинута, тонкая рука свесилась и шуршит по гибким травяным кисточкам, в широко распахнутых глазах навеки застыли едва заметные чёрные пятна. А шея повёрнута под неестественным углом.
— Товарищ командир...
— Знаю. Идём.
Дэннер подхватил Монику, и они втроём кинулись прочь от лагеря, спасаясь от огня. В воздухе кружили хлопья пепла мягкими серыми мотыльками, ложились на плечи, запутывались в волосах. В ближайшем бараке за спиной что-то трещало, прогорая. Горький дым с приторно-железным привкусом горящей плоти обдирал лёгкие. Происходящее походило на сцену из исторической драмы, где речь идёт о непростом моральном выборе. Только страшнее, чем на мрачное, как ночь, лицо друга, было смотреть на стремительно прогорающие бараки с людьми, которые даже не поняли, что оказались приговорены. Сухая летняя степь только благоприятствовала пожару, пламя окрашивало ночное небо в кроваво-красный цвет, дышало смертельным жаром. От страха и ужаса тряслись руки, а ноги стали ватными и отказывались сделать хоть шаг. Ситуацию спас Владимир, ухвативший застывшую в полном ступоре Монику за тонкое запястье. И как он ещё ничего ей не сломал по случайности?
Трое взлетели вверх по склону. Уже на холме беглецы обречённо оглянулись на полыхающий лагерь, от которого вот-вот не останется ничего, кроме кучи пепла и сгоревших костей. Джейми обхватил себя за плечи.
— Быстро она...
— Пятьсот шестьдесят три человека. Реквием.
— Засудят нас за гуманность, товарищ командир.
— Не успеют. Мы сами себя засудим.
Внизу провалилась крыша, взметнув снопы искр, похожая на огромный фейерверк.
— Осторожно!
Владимир среагировал мгновенно, не задумываясь, на уровне рефлекса. Движение-разворот-выстрел.
Тело повалилось в заросли ромашек.
Девочка лет шести, в белом платьице, лежала, раскинув руки, и глаза её невидяще смотрели в небо. Синие-синие. 
Моника обессиленно опустилась на землю и закашлялась – дым с пеплом забили лёгкие, и драли горло. Очнулась она только когда прогремела ещё одна очередь, которая досталась... маленькой девочке?
— За что?! — вскрикнула хакерша, будучи не в силах сдержать нахлынувшие и очень противоречивые эмоции. — Она же вроде не заражена...
И только потом поняла, что сказала глупость: признаки болезни сразу ведь могут не проявиться, откуда ей наверняка знать, не стала ли и эта несчастная девочка рассадником чудовищной заразы? Да откуда ей вообще хоть что-нибудь здесь знать наверняка?
Разум даёт сбои, отчаянно сопротивляясь бесконечным кошмарам. Нужно срочно выбираться, потому что ещё немного – и оба они останутся здесь навсегда...
А Владимир замер, не в силах пошевелиться. Он так бы и продолжал стоять над телом, кабы девочка вдруг не моргнула. Длинные ресницы дрогнули, и малышка протяжно вздохнула, словно пробуждаясь от смертного сна. И, приподнявшись на локтях, поглядела на своего убийцу.
— Почему ты плачешь? — нахмурилась она. Владимир не ответил. Он как зачарованный глядел на её шею и грудь, где чудовищные оплавленные раны оказались гирляндой пурпурных вышитых роз на белом лифе платья. Девочка, поднявшись, подошла вплотную и доверчиво вложила свою маленькую ладошку в его, разбитую, чёрную от гари и окровавленную.
— Ну, пойдём уже? Нам пора.
— Ты не убежишь как обычно? — хриплым полушёпотом выговорил Дэннер. Девочка удивилась.
— Сейчас, а зачем? Ты знал, как меня зовут? Я Клементина. Ну, пошли.
— Да, пойдём уже. — Лейтенант стоял неподалёку на границе света и тени, и лица его не было видно, только тёмное пятно. За спиной у него распахнулась дверь, и за ней была просто комната. Обычная комната, с красно-белым пёстрым паласом на стене, и старенькой зелёной тахтой, и столом-книжкой, за которым сидела усталая женщина, склонившись над швейной машинкой.
— Пойдём, Володя, — сказала девочка, совсем другим, незнакомым голосом – глубоким и бархатным. Женщина обернулась в тени, и лицо её закрывали пышные рыжие волосы, и неясно было, кто же говорит. — Пора. Сколько можно себя наказывать. Сколько можно себя мучить? Пойдём.
Девочка потянула Владимира за руку, но он вдруг упрямо тряхнул головой:
— Ласточка... нет... я не могу...
— Ты должен, — строго сказал лейтенант.
— Да, ты должен, — повторила девочка. — Ну!
Взгляд Моники тревожно прыгал между находящимися рядом людьми, она не знала, как ей на это реагировать, что говорить, да даже о чём думать!
Ласточка... Сэд уже успела возненавидеть это имя всей душой, она готова была даже остаться здесь, лишь бы больше никогда его не слышать, тем более из уст Владимира. Снова слёзы, непонятная тупая боль в груди, удушье и желание поскорее сдохнуть, чтобы не мотаться под ногами и не испытывать бесконечного унижения...
— Ну и чего сейчас ревёшь? Вы уже почти выбрались.
— Он пусть идёт, — просипела Моника, — а я останусь тут. Я там никому не нужна, даже ему...
— Дура! — птица клюнула хакершу в плечо, и притом довольно больно. — У тебя ещё вся жизнь впереди!
— А зачем она мне без него? — обречённо спросила Сэд, поднимая на пернатую хулиганку заплаканное лицо.
— Но тебя же не заставлял никто, сама ввязалась!
— Знаю. Тут меня оставаться никто тоже не заставляет, а я останусь.
— Назло мамке отморожу уши, — фыркнула птица.
— Даже пусть так. Я всё равно только мешаю...
— А мальчишка? — птица подошла ближе и вывернула длинную шею, чтобы заглянуть прямо в лицо Монике, скрытое рассыпавшимися по плечам волосами и чёлкой, уже с полгода не стриженой. — Он ведь привязался к тебе.
— У него мать есть, — отрезала Сэд, отворачиваясь. — Ещё и отец сейчас будет.
— Упёртая, — недовольно проворчала крылатая собеседница. — Ну ладно, раз ты так этого хочешь... Эй, рыжий бес! Смотри, опять девку до истерики довёл! Только что хотела выбраться, а теперь уж нет. Разбирайся, я уж ничего с ней поделать не могу.
Дэннер секундочку глядел на птицу. Потом вдруг шарахнул оземь автомат, и – заорал так, что Моника подпрыгнула, а Клементина рефлекторно вскинула руки к ушам.
— Это я довёл?! Опять я у вас кругом виноват?! Да отвали ты! — Он, коротко размахнувшись, двинул лейтенанту в нос, и тот приземлился в ромашки. — Оставь меня, наконец, в покое!
Клементина моргнула и попятилась. Птица философски ходила в густой траве неподалёку, выискивая навозных жуков и с хрустом их расклёвывая.
— Таскаешься за мной, нудишь, тринадцать лет уже терпеливо выслушиваю твои нравоучения, — продолжил Владимир, добавляя вдогонку цевьём в лоб. Молодой человек, едва приподнявшийся, повалился обратно. — А что касается тебя... — Дэннер обернулся к девочке. — Я устал за тобой гоняться. Отпусти меня! Все отпустите! Достали!
Картинка за дверью померкла. Из неё вдруг дохнуло затхлым могильным холодом и запахом тлена, как из старого склепа. Женщина поднялась, меняясь на глазах.
— Ты не она, — сказал ей Дэннер. — Её давно уже нет, и ты – не она.
Контуры тела дрогнули, оплавились, будто кто-то смывал рисунок на стекле мокрой тряпкой. Теперь сделалось неясно, женщина это, или мужчина, да и вообще, что это за существо такое. Хотя, от него однозначно веяло жутью и смертельной угрозой.
— Отстань, — Владимир решительно заступил существу дорогу. — Я хочу к Ласточке. Иди к чёрту! — Он резко толкнул существо в грудь обеими руками и захлопнул дверь. — Сэд, пошли отсюда. Осточертело, сил нет.
— Не прошло и года! — саркастически изрекла птица. Она присела, покрывалом раскинув белоснежную мощь крыльев, и Дэннер, подхватив подругу на руки, легко взлетел ей на плечи, одной рукой крепко обхватив Монику за пояс, и другой держась за мягкие тёплые перья.
— Ну? — обернулась птица. — Разобрался со своими демонами?
— Мы их временно оттеснили, — отозвался Дэннер. — Общими усилиями.
— Ну, тогда полетели.
И птица взяла разбег. Она неслась всё быстрее и быстрее, пока не взмыла над степью навстречу луне.
А всего-то надо было... Впрочем, неважно. Кошмар закончился, а какими путями – без разницы. Только бы больше никогда сюда не возвращаться.
Пусть идёт к своей Ласточке, пусть целует её, обнимает, пусть женится на ней, если уж такому быть, только Моники рядом не будет. Она сделала уже всё, что должна была, её, конечно, отблагодарят и всё такое, все останутся друзьями и будут друг другу улыбаться – а что ещё надо для хэппи-энда, но лучше уж опять спрятаться в своей норе. Никого не знать, не слышать и уж тем более не любить. Ни за что и никогда. Вообще ни с кем не связываться. И на кой чёрт она вообще вылезла из своего надёжного укрытия? Всё же нормально было, пока этот не появился!
А через полчаса настроение опять переменится, и Моника будет согласна терпеть всё, лишь бы видеть улыбку на лице Владимира, видеть, что он счастлив и свободен от своих демонов. И Сэд не знала, за какую сторону спектра ей лучше зацепиться, обе казались дурацкими и несправедливыми, как делёжка конфеты у враждующих братьев. Может, решение придёт чуть позже, со временем, когда эмоции улягутся, а из вены на запястье пропадёт катетер, а пока... Хотелось лить слёзы не в три, а в десяток ручьёв, а потом свернуть себе шею, не вынеся гнёта противоречивых и взаимоисключающих переживаний.
Внизу проплывали поля и перелески, пронеслась деревенька. Серебряной лентой запетляла река. Потом картинка начала меркнуть, выцветать, как бывает, когда уже просыпаешься, но ещё пытаешься ухватить обрывок сновидения. И снова мир затопила слепящая белизна. В этой белизне не было уже ничего. Ни птицы, ни прекрасного ночного пейзажа, ни сжавшейся в комочек от расстройства Моники. Она и сама перестала что-либо чувствовать, всё исчезло, даже эмоции, до этого разрывавшие её на части.
Тишина. Затем где-то на грани слышимости Моника различила писк кардиографа, но решила, что это может быть очередная галлюцинация, потому глаза открывать не спешила. Она вообще сейчас ничего не хотела, даже по смутным ощущениям была еле жива, даже дышалось с трудом, словно у организма не стало сил даже на обслуживание вегетативной нервной системы. А может, она и не жива вовсе, а агонизирующий мозг воспроизводит последние мгновения, оставшиеся в сознании. Ничего точно сказать было нельзя, уж тем более, после такого. Тут не то, что глазам своим, тут вообще ничему уже доверять не сможешь...

— Смотри! — Джейми вскочил, едва не опрокинув табуретку, и затеребил Октябрину за плечо. Она вскочила, машинально потянувшись к электронике.
— Жизненные показатели в норме. Он просто спит.
— Ты не понимаешь?! — Декстер толкнул её, и Ласточка, наконец, включилась. А включившись, захлопала глазами и вцепилась Джейми в рубаху.
— Но... почему сердце так медленно бьётся?
— Только не это, — выдохнула Октябрина. И, хватаясь за сердце, плавно осела на руки Джейми.
Олег с перепугу уронил все свои карандаши, и они раскатились по полу, а Декстер бережно уложил подругу на кровать.

Владимир открыл глаза. Было тихо и темно, и только где-то справа смутно белел холодный электрический свет.
— Моника? — осторожно позвал Владимир, приподнимаясь. — Моника, ты где? Птичка?.. Клементина? Зануда, ну, хоть, ты отзовись.
— Ну, чего орёшь? — недовольно вопросили откуда-то сбоку. Рядом сидел уже знакомый чёрный волк и невозмутимо чесал задней лапой за ухом.
— Приехали. — Владимир поднялся и огляделся. Помещение было пустое, прямоугольное, примерно пять шагов на десять, облицованное красным бархатом. — И где я? — мрачно поинтересовался Владимир. Волк удивлённо вскинул уши и склонил голову набок.
— Как где? Ты ж сам сказал: шкатулка.
— Нет, погоди! — испугался Дэннер. — А как же Сталинград?.. Как же подлодка, облака, вот это вот всё?
— Так, ты никуда и не уходил.
— То есть?!
— Никуда, — повторил волк. Вот туточки был. С девчонкой вместе.
— Ни фига! Я тут не останусь! Здесь скучно, и нет вискаря, и у меня клаустрофобия. Нет, ни за что. Забудь.
— Вот про фобии не надо, — снисходительно улыбнулся волк. — С ними ты до сих пор успешно справлялся.
— Мне помогали, — огрызнулся Владимир, закуривая.
— А сам уже и не можешь, выходит?
— Ладно, — заинтересовался Дэннер. — И что для этого надо сделать?
— Я тебе всё буду подсказывать?
Владимир задумался и не придумал ничего лучше, как ударить по стенке. Стенка не отреагировала никак. Даже поглотила, будто в насмешку, звук удара. Волк улёгся, наблюдая за ним и уложив морду на вытянутые лапы.
— Вот, балда. — Он нетерпеливо стукнул хвостом. — Как открыть шкатулку?
— Ключом. Стой, что?..
Волк демонстративно зевнул.
Дэннер сидел на полу у стенки, обхватив колени руками, и размышлял. Вообще, если уж на то пошло, то шкатулки обыкновенно открываются ключом снаружи. Изнутри они защёлкиваются. Но защёлки он не видел. Может, её следует визуализировать?..
Пока он об этом размышлял, сбоку завозились. Дэннер обернулся – волк исчез. Вместо него на красном полу сидела малышка Клементина. А, кстати, с чего он, вообще, решил, что её так зовут?..
Тут Владимир сообразил, что кошмары опять пролезают в сознание, и уткнулся носом в колени, зажмурившись. Не смотреть на неё. Не смотреть, не слушать, нет её! Нет, и всё! 
 
Сэд, наконец, набралась сил для того, чтобы открыть глаза. Белый потолок палаты, густая ночная мгла за окном, тусклые огни города, раздражающий писк приборов клипса на пальце, катетер в вене, несколько одеял и колючий плед, маска на лице... Как же так?!
Она проснулась, а Владимир нет? Где он? Что с ним? И не галлюцинации ли это?
Пришлось очень сильно напрячься, чтобы позвать всё-таки медсестру. Милая молоденькая девочка, едва ли старше самой Моники, почти мгновенно появилась в стенах палаты.
— С пробуждением, — улыбнулась она, поправляя одеяло, не потому, что оно съехало, а потому, что хотела проявить заботу. — Как вы себя чувствуете?
— Отведите меня к Владимиру, — едва слышно попросила Моника. — Не помню номер палаты...
— Да вы что, — снисходительно всплеснула руками медсестра и посмотрела на беспокойную пациентку кристально-чистыми аквамариновыми глазами. — Вам нужен покой.
— Мне не видать покоя, — голос у Сэд пропал и хрипло сорвался, — пока я его не увижу.
— Не стоит, ваше состояние пока нестабильно. Вы пережили клиническую смерть, вы ещё слабы.
— Я должна его увидеть. На случай, если вздумаю умереть.
Потребовалось ещё некоторое время, чтобы уговорить медсестру на такую авантюру, но в итоге Моника всё-таки появилась в палате Владимира, завёрнутая в плед, потому что её бил озноб. За то время, пока она лежала в интенсивной, синяки под глазами стали ещё больше и налились совершенно потрясающей синевой, щёки совсем ввалились, а губы окончательно истрескались.
Вместо того чтобы что-то говорить, Сэд лишь бросила красноречивый взгляд на Джейми, потому что Октябрина явно была в прострации.
— Не, ну, это, конечно, ни в какие ворота... — оторопел Декстер и машинально поскрёб подбородок. Потом, решившись, осторожненько обнял Сэд за плечи, так, словно она была букетом ромашек – страшно помять. — Вы тут явно все в сговоре. Решили меня бросить.
Пошутив столь невесёлым образом, фельдшер со вздохом наполнил кружку. Вид у него был после смены и последующих приключений ничуть не лучше, даже хуже, если считать, что глаза были до сих пор красными от дыма, а на плече из-под рукава футболки красовался ожог. Он, спотыкаясь, доплёлся до Ласточкиной кровати и плюхнулся на неё. Олег же, при виде живой и относительно здоровой Сэд, прилез к ней на колени, уткнулся в плечо и разревелся.
Живой, разумеется, она была относительно.
— Ну, пока что, живая, — слабо улыбнулась ему Моника. Объятия её отогрели и в моральном, и в физическом смысле, а разрыдавшегося мальчишку она заботливо прижала к себе. Правда, довольно быстро вынуждена была опустить его на пол – всё тело ломило, как после долгой пьянки, тем более, что Моника ничего не ела уже больше суток. Её состояние сейчас походило на ломку заядлого героинового наркомана.
Следующей целью стал Владимир. Она подкатила к койке и осторожно взяла его руку, едва справляясь со своими негнущимися пальцами.
— Володя, — робко позвала его Моника, наклонившись к нему поближе, — слышишь меня? Я здесь, я смогла проснуться...
— Он уже два часа не просыпается, — шмыгнул носом Олег. Он подлез под руку, трогательно заглядывая в глаза. — А тебе понравился морской змей? Я сам его изобрёл!
— Придумал, — машинально поправил Джейми с соседней койки.
— Что?..
— Придумал. Изобретают изобретения.
Сэд вместо слов разочарования просто закрыла глаза и опустила голову, а затем нащупала взлохмаченную голову Олега, чтобы мягко его погладить.
— Придумал... — Моника пережевала это слово, попробовала на вкус, а затем вдруг просияла. — Шкатулка! Точно! А ты сможешь выдумать ключ? И замок, который к нему подходит? Чтобы открыть.
Конечно, она слабо верила в успех подобной авантюры, но если не попробуешь – ни за что не узнаешь, получится ли что-то или нет. К тому же, Сэд чувствовала себя просто отвратительно и понимала, что больше пары часов в сидячем положении не продержится. За это время она должна вызволить Владимира.
Малыш кометой сорвался с места и прилетел обратно с альбомом в руках.
— Шкатулку для него? — сосредоточенно уточнил он, грызя красный карандаш. Взял ли Олег именно его намеренно, или просто схватил первый попавшийся, было неясно.
Следом Олег ошарашил общественность ещё сильнее. Он устроился на одеяле Владимира, скрестив ноги, закрыл глаза и... принялся рисовать. Рука заскользила по листу так быстро, что невозможно было уследить, как штрихи ложатся на бумагу. Очень скоро стала угадываться шкатулка-сундучок с диковинными птицами на стенках, а вместе с ней и ключ. Он был тяжёлый, со сложной бородкой и филигранной головкой. Пока Олег рисовал, Октябрина застонала и завозилась, не приходя в сознание. Вошла уже знакомая медсестра, проверяя, как она там, но всё оказалось благополучно. Олег рисовал.
Сэд откинулась на спинку инвалидной коляски, плотнее укуталась в плед и прикрыла глаза в ожидании. У неё не было сил сидеть ровно и воспринимать информацию сразу изо всех источников. Из-за плохого зрения обострённый слух ловил каждый шорох в комнате, скрип карандаша на бумаге, шуршание волос Октябрины по подушке, тяжкое и немного сипящее дыхание Джейми... Она искренне надеялась, что что-то после этого переменится, хоть что-нибудь, хоть капельку...

— Я хочу домой, — повторял Дэннер. Не то, чтобы он полагал, что это сработает, но надо же хоть что-то делать. — Хочу увидеть Ласточку...
— Да задолбал ты уже!
Дэннер покосился на голос. Рядом сидела Сэд.
— Заладил, как пластинка испорченная, — гнула своё всерьёз обиженная девушка. — Я за ним бегай, я таскайся, у постели дежурь, из кошмаров вытаскивай. Двери ему открывай! Даже спасибо не сказал!
— Сказал, — не очень уверенно возразил Владимир. Моника раздражённо хмыкнула.
— Скотина ты неблагодарная! Я чуть не откинулась из-за тебя! Тебе, вообще, хоть немножечко-то стыдно? А?
— Стыдно... Ну, и что я могу поделать? Я же не специально в неё втрескался!
— А я в тебя тоже не специально втрескалась! А расхлёбывать теперь кому – мне, да и только?!
— Не, ну, почему же, пионер всегда готов! — ядовито изрёк новый голос, и из-за плеча Сэд высунулась вихрастая рыжая голова Аньки Лисициной. — Я, вон, вообще, за него погибла. И, знаешь, чего? До последнего меня сестрой обзывал! Знаешь, как больно?!
— Верю, — с готовностью согласилась Моника. — Не поверишь, та же фигня.
— Девки-девки, — остановил дискуссию Владимир. — Ну, прекратите уже.
В голове отчаянно звенело, не то от голосов, не то ещё от чего.
— Анька, ты же на самом деле моя сестра. Какие претензии?
— Ну, это же вы потом узнали! — подпрыгнула Анька. — А до того?!
— А до того – чувствовал. Сердце не обманешь. И, Моника. Ты хорошая, чудесная и замечательная. Ты настоящий друг! Но я не могу по-другому. Просто не могу. И принимаю это! — сердито прибавил он потолку. — Хватит меня уже терапевтировать. Я домой хочу! К друзьям. К Ласточке, и остальным – тоже хочу, и не меньше! Мне нужен ключ!
Обе девушки, переглянувшись, растаяли в воздухе. А к ногам вдруг шлёпнулся с тонким звоном маленький ключик.  Вместе с ключом появилась и замочная скважина, такая же маленькая, как ключик, и пропускающая через себя узенький лучик света. Теперь только от Владимира зависело, выберется он, наконец, или нет. Никто не собирался его ни в чём обвинять, все будут счастливы, когда он вернётся, никто не будет его пилить и осуждать. А уж кто кого любит – вопрос второстепенный, они всё равно тут друг другу все нужны.
Владимир поднялся и подошёл поближе. Кажется, вместе со светом он слышал чьи-то голоса, и запах еды.
Ключик легко провернулся в замке, и Дэннер вдруг ощутил свинцовую тяжесть, а голоса сделались отчётливыми, совсем близкими. Он хотел открыть глаза и не смог.

Настроение настоящей же Моники, как и было предсказано, разительно переменилось. Ей сейчас было всё равно, кого он любит и к кому пойдёт, лишь бы только очнулся, лишь бы только взгляд его стал осмысленным. Она мягко гладила его по голове, придвинувшись поближе, и молилась о том, чтобы все ухищрения, наконец, помогли. Сэд, понимая, что ничего в итоге не помогает, в совершеннейшем отчаянии просто упала на постель рядом с Владимиром, крепко сжимая его руку. Рыдать уже не рыдалось, поэтому она тихонько проговорила, совершенно не веря в успех:
— Мы ведь тебя ждём, Володя... Мы все здесь... Может, ты не хочешь возвращаться туда, где тебе придётся принимать решения, но мы ведь тебя ждём... Поможем во всём, будем рядом, только вернись, пожалуйста...
В глазах защипало, но слёз не было. Организм экономил силы, которых и так осталось слишком мало, голова отяжелела, и в неё неумолимо заползла сонная дымка. Только вот Сэд теперь боялась одного: больше не проснуться. От осознания того, что она больше никогда не заговорит с Владимиром, не увидит его улыбку. Любить ей тогда будет некого...
Я сейчас, хотел сказать Владимир, и сказал бы, если бы подчинил речевой аппарат. Он чувствовал, как Сэд сжимает его руку, чувствовал, как по лицу скользит свежий сквозняк из приоткрытой форточки, щекотно шевелит волосы. Разум настойчиво диктовал открыть глаза, откинуть одеяло и, наконец-то, встать. Но мозг не посылал импульсы, и мышцы не сокращались. Владимир ощутил, как медленно, неотвратимо накатывает волна паники.
— Мам, — затеребил Ласточку Олег. — Смотрите, он нас слышит!
— Только не видит, — нахмурился Гич. Октябрина пощупала пульс.
— Сто пятнадцать. Он не в коме. Так... — она быстро соображала. Потом позвала дежурную. — Мне нужны жизненные показатели за последние три дня. Биохимию, ЭХО, ЭКГ. Подготовьте интенсивную. Держись, мы тебя вытащим...
Сэд ничего уже не знала и не слышала. У неё в голове была только одна навязчивая мысль: вытащить Владимира из тюрьмы собственного разума. И она сходила с ума от того, что никак не могла этому помочь, кроме как молиться и быть рядом, держать за руку и разговаривать.
Хотя она и сама была еле жива, чего, конечно же, отчаянно пыталась не замечать. Однако со своим истощённым организмом спорить было глупо. Именно поэтому, когда в палате появилась дежурная, Моника откатилась подальше от койки Владимира, к стене, и спрятала у себя на коленях мечущегося в желании помочь Олега: прижала его к себе и укутала пледом, обнимая холодными дрожащими руками.
— Ему помогут, — всё так же тихо сказала Моника. — Обязательно...
Олег сопел распухшим носом, прижимался к ней, вот-вот готов был опять разреветься, но держался. Единственное, что помогало, так это осознание, что, если привлечь внимание медиков, то Сэд у него тоже заберут. Поэтому он молчал.
И забрали бы, потому что вообще-то Сэд вывезли из интенсивной, она несколько последних дней ничего не ела, пережила клиническую смерть и два приступа стенокардии, а потом ещё и сильнейший приступ своей аутоиммунной болезни, который-то едва её и не убил, благо врачи сработали чётко.
Теперь же они суетились у постели Дэннера, снимали показания приборов, собирали анализы, осматривали его... И к чему всё это приведёт? К тому, что ты никогда его больше не увидишь живым, закралась в голову крамольная мысль, но Моника её быстро прогнала. Последнее, что сейчас следовало делать – предаваться унынию. И Сэд продолжала обнимать Олега, прислонившись щекой к его макушке и заботливо укрывая его уголками пледа.
— Не плачь, — Моника постаралась произнести эти слова как можно заботливее и мягче, хотя и сама хотела прямо здесь удариться в истерику. — Всё будет хорошо.
А сама тем временем продолжала отчаянные мольбы. Насчёт своих сверхъестественных способностей Сэд, конечно, уверена не была, но решила попробовать: чем чёрт не шутит?
Как там это делается... Нужно сосредоточиться, подумать, как следует о том, с кем хочешь связаться, мысленно протянуть руку, несущую тепло и свет, за которую можно ухватиться... Потратить на это все оставшиеся силы, упасть после этого замертво, но вытащить, спасти!
Владимира увезли. Ласточка убежала следом, на ходу натягивая измятый халат и давая инструктаж. Олег продолжал шмыгать носом. Джейми убежал помогать Ласточке, а Гич опустился на кровать и принялся листать альбом с рисунками.
— Волчонок, а где твоя сестра? — внезапно спросил он. Фрейя, в самом деле, куда-то подевалась.
Малыш сосредоточенно насупился и закрыл глаза. Какое-то время он сидел так, потом потерянно произнёс:
— Я не чувствую. Странно... первый раз такое.
Моника лишь обречённо взглянула на Гича, тяжело вздохнула и снова привалилась к стене, отпуская Олега из обессилевших и обмякших рук. Он тут же куда-то убежал, а по лицу Сэд вновь покатились слёзы, обжигающие бледные впалые щёки. Сейчас-то чего плакать?
Но никак у несчастной влюблённой Моники не шло из головы то, что Владимир будет с другой! Она не могла смириться с этим, стерпеть, вынести... Как можно спокойно смотреть на то, как твой любимый целует, заботится и оберегает другую? Как можно наблюдать, как другая женщина готовит ему обед и целует на ночь? Да даже думать об этом отвратительно... Сэд снова захотелось умереть, прямо здесь, просто взять и упасть замертво, потому что какая разница – сейчас или потом её слабое сердце не выдержит постоянных испытаний. Она и так уже чуть не умерла... Хотя лучше бы умерла. Ничего хорошего всё равно не вышло, и за свою спасительницу он будет считать Ласточку, потому что Моника не имела медицинского образования и не могла по понятным причинам вскочить и побежать за ними.
Несправедливо! Мерзко! Глупо! Бедняжка почти ощутила наяву, как осколки разбитых надежд распарывают нутро. Схватилась за голову, склоняясь всё ниже. Заплакала, отвернувшись ото всех.
Как бы ситуация ни разрешилась, думала она, всё равно конец несчастливый.
— Сэд, ну, не плачь, пожалуйста, — нарисовался малыш. — Или, нет, ну, ты плачь, конечно, если хочется, — неловко исправил он, обнимая Монику за плечи, — а я прикрою.
— Пожалуйста, не трогай меня, — едва слышно прошептала Сэд в перерыве между тихими всхлипами. — Не надо.
Она ещё пыталась сохранять самообладание, мечтая открыть форточку и вывалиться в окно. С таким-то мышечным тонусом и третьего этажа хватит, чтобы разбиться насмерть.
Только теперь ещё меньше, чем думать о Владимире, ей хотелось ощущать чьи-то прикосновения и слышать чей-то голос. Даже слова заботы и поддержки вместе с объятиями невыносимо рвали душу, хуже, чем это иногда делают откровенные оскорбления.
Моника поднесла трясущиеся руки к лицу и поспешила утереть текущие градом слёзы, но это не помогало, они всё текли и текли, только забирая силы. В итоге Сэд просто закрыла лицо руками и уткнулась в стену. Она не знала, придёт ли сейчас к ней Владимир, да и придёт ли он вообще когда-нибудь, но в данную секунду не хотела видеть и слышать никого. Так проще или перенести боль, или решиться на что-то непоправимое, и второе желание было сейчас у Моники гораздо сильнее. Тем более что вот он, конец – окно без москитной сетки и решёток, только ручку повернуть, да на подоконник взобраться – и вот она, свобода. От боли, острых чувств, угрозы смерти.
— Ладно... — пробормотал Олег, но тут его, к счастью для Моники, отвлёк шаман.
— Это ты придумал катер?
— Батискатер, — исправил малыш. — Да, я сделал его для Дэннера, чтобы ему было не так страшно.
Гич перелистнул страницу, и вдруг замер.
— Подойди-ка, волчонок. Это кто? Ты видел это существо, или сам придумал?
— Я видел. Там. Оно страшное... Только очень несчастное.
— Откуда ты знаешь?
— Ему очень больно и грустно.
— И откуда оно взялось?
— Не знаю... Оно когда-то было человеком. Давно. А сейчас... оно как большой дикий зверь, понимаешь? Охраняет свою территорию. Просто не понимает, что не все люди злые.
— Так... — шаман призадумался. — Ладно... Кстати, как там твоя мать, не знаешь?
— Кажется, хорошо... но при этом плохо. Так бывает, Гич?
— Ещё как бывает.
Сэд, наконец, немного пришла в себя, но ощущение покоя и полного опустошения длилось совсем недолго. Следом за ним в голову кувалдой ударила резко возникшая боль. Сэд поспешно закрыла правую сторону лица рукой, чтобы уменьшить воздействие света. В период обострений болезни к ней ещё на огонёк заглядывала мигрень, а тут организм словно бы забыл о ней на какое-то время. В ушах стоял невыносимый, одуряющий звон, а от того даже низкий и мелодичный голос Гича звучал, как скрип пенопласта по стеклу. Ситуацию немного облегчила холодная стена, к которой Моника от безысходности прислонилась виском, но эффект был слабый и кратковременный. Одновременно с этим накатил ещё и тремор, а следом пришла боль, выворачивающая каждый сустав. Болезнь, наверное, недоумевала, наблюдая живучесть хрупкой истощённой Моники и, выйдя, наконец, из ступора, всё-таки утвердилась в мысли добить бедняжку. Сейчас у неё это вполне могло получиться.
У Сэд сильно закружилась голова, и она потеряла равновесие, выпала из коляски и оказалась на холодном полу, не в силах даже голову повернуть. Сознание почти мигом улетучилось, замещаемое каким-то невнятным бормотанием и рваными тусклыми картинками, иногда мелькающими в сплошной черноте.
Люди не железные, это правда. А психика так и вовсе ещё более хрупкая, чем тело.
Где-то на периферии затуманенного сознания мелькали медики, но тоже очень смутно, и Олег. Гич, вроде, куда-то исчез, и, совсем как до того Ласточка, Моника увидала разбежавшихся по палате животных. На капельнице сидел ворон, вокруг потолочного вентилятора порхала сорока, а мимо уха живой гибкой лентой проползла радужная змея. Сэд успела отстранённо порадоваться, что радужные змеи хоть не ядовитые. Зато по руке старательно карабкался паук с ладонь размером, а вскарабкавшись, деловито уселся на грудь и принялся плести паутину. Вокруг, вскидывая морду, гарцевал конь, а подоконник облюбовала сипуха. От двери в упор глядел большой матёрый волк, в ногах вылизывалась кошка...
Весь этот зоопарк отчего-то удивления не провоцировал. Ну, действительно, подумаешь, конь в больничной палате... Делов-то. Присутствие живности наоборот успокаивало несчастную Сэд. Они не пытались с ней заговорить, потрогать, как-то задеть или ранить. Наоборот, если здесь была живность, значит обстановка вполне мирная. Так сказать, ядерных бомбардировок опустошающими чувствами в ближайшее время не предвиделось.
Сэд вдруг обнаружила, что койка сменилась мягкой подстилкой из луговой травы, а вместо тумбочки и стойки для капельницы раскинулось огромное дерево, укрывшее пышными ветвями от лучей солнца. Пришлось поддаться соблазну и заснуть в полном покое и умиротворении. Да и вообще, когда такое последний раз было?
В реальности же Моника снова оказалась где-то на грани жизни и смерти. Бледная и почти безжизненная, как спящая смертным сном в хрустальном гробу принцесса, ожидающая поцелуя прекрасного принца. Как Олег её ни теребил, ни звал и ни пытался разбудить, пульс оставался критически низким, а температура безнадёжно упала, как и давление. Видимо, измученный организм выбрал такой способ изоляции и спасения от всяческих травмирующих воздействий. Так же, как произошло с Владимиром. И теперь, кажется, была его очередь вызволять подругу из лап безумия.
Внезапно среди всей этой благодати появился парень-ровесник Сэд, сидящий рядом, но всё ещё укрываемый деревом. Он выглядел ровно так же, как и Моника – только, очевидно, с мужскими чертами – да и более здоровым, чем болезненная хакерша. Это было её мужское воплощение, каким она представляла его, пока притворялась мужчиной. Он был сильным, хватким, грубым, чёрствым и жестоким.
— Эй, просыпайся, сопля.
Моника неохотно открыла глаза и уставилась на собеседника, о котором уже и думать забыла.
— Чего пялишься? Это же ты меня таким выдумала, а я не виноват, что у тебя недотрах. Да, кстати, об этом... Мужика ты тоже себе неплохого выбрала. Был бы геем – увёл бы. — Парень заливисто рассмеялся.
— Чего пристал? — спросила Сэд, приподнимаясь на локтях. — Отвянь по-хорошему и не беси. Замахал.
— А то что? Выдумаешь мне короткий член или щель между зубами?
— Что тебе надо от меня?
— Сказать, что ты жалкая. Как раздавленная муха. То-то я смотрю тебя привлекают всякие горячие мальчики. Потому что сама ты отвратительная.
— Так, давай обойдёмся без селфхарма, потому что я – это ты. Точнее, это ты – часть меня небольшая. Половинка где-то.
— Этого разве мало? — не отставал парень. — Точнее, наоборот, этого катастрофически мало! Для того чтобы ты стала хоть чего-то немножечко стоить. Чувства – фигня. Любовь особенно. Она делает тебя слабой. Смотри, как ты раскисла, прям, не могу, пережёванная трижды жвачка... А пока ты слушалась меня, ты была непобедима, неуязвима. Круто, не правда ли? А теперь вот.
— И что ты предлагаешь? — спросила Сэд, насторожившись.
— Откажись от него. Пошли его! — парень выматерился. — Чтоб он больше не мучил тебя.
— А он меня и не мучает. И вообще, раз уж ты такой матершинник, то… — Моника вернулся крепкое словцо, — то есть – отвяжись, пожалуйста.

— Ласточка!.. — Владимиру упорно казалось, что он говорит, но даже малейшего напряжения мышц он не ощущал. Если до того разум рисовал ему окружающую обстановку, то теперь сделалось ещё хуже: выбравшись из воображаемой тюрьмы, он оказался в тюрьме очень даже настоящей. Это было неестественно и жутко: тело, приученное мгновенно выполнять сложнейшие команды, больше не подчинялось ему. Как будто его заживо забетонировали, оставив только возможность дышать и прочувствовать самый страшный для него кошмар – бесполезность и беспомощность.
А потом удалось открыть глаза.
И вспыхнул свет.
Он вихрем ворвался в сознание, такой желанный, и ослепительно-яркий свет операционных ламп.
— Хорошо. Введите адреналин. Давление?
— Сто тридцать восемь на восемьдесят пять.
— Начинаем.
— Доктор, а если фибрилляция?
— Доза маленькая, не будет.
— Это риск.
— Это операционная деятельность, она сама по себе – риск. Владимир, ты меня слышишь? Глазами покажи. Да! Он в сознании! Валерий Францевич, и вы тут?
— Адреналин... Тоже мне, удумала, у него, что, почка запасная есть? Обкололи человека по самые уши...
— А что вы предлагаете?
— Предлагаю пляски вот эти ваши с бубном отставить.
Правое бедро взорвалось болью. Владимир вскочил, случайно опрокинув бикс. Инструменты со звоном раскатились по кафельному полу.
— Делов-то, — пробурчал Валерий Францевич, внимательно оглядев зажатую в руке столовую вилку.
— Обед был грузинский? — поинтересовался Владимир, машинально потирая полученные ранки. — Явно же солёный и с перцем.
— Всего-то хинкали, — хмыкнул реаниматолог, кинув вилку в кювету. — Ну, я пошёл, развлекайтесь.
— Ласточка! Слушай, я...
Договорить он не успел, потому что Октябрина, сдёрнув маску, запечатала ему рот поцелуем.
— Это... — улучая паузы, выговорил Владимир, — это значит...
— Я тебя никогда больше не оттолкну, — сквозь слёзы прошептала Ласточка. — Честное слово!..
И вдруг побледнела и сползла на пол.
— Ласточка!..
— Тихо. Не вставайте. Ну, допрыгалась...
— Валерий Францевич! — шёпотом возмутилась Ласточка, судорожно цепляясь за отворот халата. — Ну, какие ещё хинкали, у вас же сердце!..
— Это я от тебя сейчас слышу?.. Конечно, у меня сердце, — кивнул реаниматолог. — Иначе бы мы тут сейчас с тобой не разговаривали. Миша, положите доктора Борнштейн на каталку, прокапывать будем.
— Ну, что с тобой опять?! — Владимир, дотянувшись, взял её за руку. Она слабо улыбнулась в ответ.
— Всё хорошо, устала просто.
— Так... — подозрительно прищурился Дэннер. — Сколько я был в отключке?
Октябрина, устало прикрыв глаза, прошептала в ответ:
— Шестьдесят восемь часов, тринадцать минут и двадцать три с половиной секунды.
Владимир настолько ошалел от ювелирной точности временной справки, что ничего на это не сказал. Да и что тут скажешь? Медбрат устанавливал Октябрине катетер.
— А как там Мо... Сэд?
— Почти хорошо, проснулась.
— Почти?..
— Ну, ты же знаешь, у неё проблемы со здоровьем. А когда ты... с тобой... это произошло... сам понимаешь. Люди не железные.
— То есть?!
— Да говорю тебе, сейчас ей лучше. Но, да, мы чуть с ума не сошли, за компанию.
— А я тебя видел. Под Сталинградом. Ты была там со мной.
— Володь, это галлюцинации.
— Да нет же! Я помню. Я тебе видеозапись покажу, и найду твоё имя. Ты там была. Тебя немцы подстрелили.
Ласточка только вздохнула.
— А ещё мне Сэд мерещилась. Как будто она со мной там, и она меня спасает от кошмаров. Представляешь?
— Не мерещилась... она, правда, там была. С тобой.
— В моей башке?..
— Да. Я чувствовала её присутствие. Ну, это как будто два человека в одном теле, — спохватившись, попыталась объяснить Ласточка, но объяснить было очень трудно. — Вот... ну, люди, они наощупь разные. Только ты при этом не руками трогаешь, а как будто головой, но не прикасаешься физически, а как занавесочку отодвигаешь, а человек за ней... скорее, как телескоп открывается в обсерватории, видел когда-нибудь?.. У него такие лепестки, только не лепестки, как в обсерватории, а... ну, как бы ледяная корка под паром тает, только без пара... А-а-а-а-а!.. Забудь.
Дэннер засмеялся.
— Да понял я, понял.
— Чего ты понял? — удивилась Ласточка.
— Что ни фига я не понял. И не пойму. Так, говоришь, со мной была настоящая Моника? Самая-самая настоящая?
— Самая-самая настоящая.
— Как такое возможно?
— Не знаю. Спроси у Гича.

— Парень, выйди-ка в коридорчик.
С этими словами маленького Олега неделикатно вытеснили из палаты, а дверь захлопнули перед носом.
— Пустите! — затарабанил в неё малыш. — Я должен ей помочь! Сэд!..
Но никто его не пускал, наоборот, пришла дежурная медсестра и подхватила отчаянно сопротивляющегося малыша на руки. Но едва только она развернулась, как чуть не налетела на двух очень неприятных граждан.
Очень неприятные граждане были строги, лощёны и имели такой вид, словно только что на спор слопали плоды с целого лимонного дерева и запили уксусной кислотой. Олег на всякий случай притих.
Граждане – карикатурно-диспропорциональные мужчина и женщина – смерили парочку таким взглядом, каким, наверное, смотрели штандартенфюреры в Освенциме на прибывающие теплушки с евреями.
— Мы из министерства, — уведомил мужчина, голосом, звенящим на грани фальцета. Контраст довершила женщина, ядовито осведомившись, так, что невольно ожидалось увидеть язык раздвоенный, как у змеи, когда она открыла рот:
— Что за балаган у вас здесь творится? — в отличие от коллеги, голос у неё был грудной и низкий. Она была высокая и очень тощая, с короткими прилизанными волосами мышиного цвета, в то время, как мужчина был низеньким и полным, по форме очень удачно вписывающимся в шар. Волосы у него росли вокруг блестящей лысины, как ковыль вокруг полянки, и чёрными сальными прядями свисали на спину и плечи.
Олег внезапно захихикал и прошептал на ухо медсестре:
— Боб и Соломинка!
Медсестра вышла из ступора и покатилась со смеху. Мужчина подпрыгнул.
— Это возмутительно!
— Я сказала что-то смешное? — тоном опытного инквизитора осведомилась женщина.
— Нет, — всё ещё сдержанно фыркая, заверила медсестра.
— Тогда что вас так развеселило, милочка?
— Я не Милочка, — не моргнув глазом, поправила медсестра. — Я Катюша.
Мужчина опять подпрыгнул, как мячик. Полосатый свитер, казалось, тоже возмущённо натянулся у него на животе.
— Я требую временное руководство! — повысила голос женщина, отчего Катюша пришла в себя окончательно. После чего рявкнула ей в тон:
— А я требую, чтобы вы оба немедленно покинули отделение интенсивной терапии, прошли дезинфекцию, надели маски, халаты и бахилы! И плевать я хотела, откуда вы взялись, я вам не позволю таскать уличные бактерии к нашим пациентам! — медсестра была маленькая, кудрявенькая и большеглазая, но грозно-решительная, и орать умела не хуже прапорщика. Ревизоры даже попятились. 
Визитёры, разумеется, не прошли незамеченными мимо Мэдди и Элеоноры. Одна почти тут же нарисовалась за спиной у медсестры и ловко перехватила у неё Олега, а вторая загородила собой медсестру. Собственно, Моргана предоставила Элеоноре полную свободу действий, на себя же техноведьма взяла зарёванного мальчика.
— Эй, малыш, — она улыбнулась ему и прибрала растрёпанные волосы железной рукой. — Кто тебя обидел?
Олег обхватил её за плечи.
— Мой друг в беде, — тихо отозвался он. — А они не знают, что я могу ей помочь. Поэтому меня из палаты выгнали. А я не могу им сказать, что не буду мешаться и путаться под ногами. Я, правда, могу помочь Сэд... ты мне веришь?
Моргана даже удивилась, что мелкий не испугался её и не убежал тут же прятаться за «бабулю».
— О-у... Ну, я вряд ли смогу переубедить местный персонал, меня, скорее всего, тоже отсюда выставят, так что... Эй, погоди!
Мэдди вдруг отстранила мальчонку от себя, чтобы просканировать его лицо в буквальном смысле – полумрак коридора сделал левый глаз Морганы светящимся, а при активации сканера он ещё ярче засветился.
— Так ты же сын одной из местных докторов! Олег тебя зовут, верно? Послушай, мне нужно поговорить с твоей мамой. И твой друг... Ладно, сперва мне нужна твоя мама и ваш командир. Отведёшь? Кстати, забыла преставился. Меня зовут Моргана, — техноведьма улыбнулась и протянула ему руку, обтянутую искусственной кожей.
Олег пожал руку и кивнул.
— Пойдём. Командир как раз проснулся, и мама там с ним.
— Константа, мать вашу за ногу! — упёрла руки в боки Элеонора, жестом фехтовального приёма пихая в лицо тощей жетон для верификации. — Здание в нашей юрисдикции. Какого, таран вам в зад, чёрта лысого вы, полудурки, забыли на территории боевых действий?! Решили маслину словить, чтоб вас черти драли вокруг котла по кругу, тридцать восемь раз по часовой стрелке, и сто десять против...
Ревизоры столь решительного отпора явно не ожидали, и попятились ещё дальше.
— Подождите! — взмолился, наконец, мужчина где-то в переходе от жаргона к венгерскому мату, звучавшему совсем уж угрожающе. — Бабушка...
— Тамбовский волк тебе бабушка, примат ты нечистоплотный! Марш в дезинфектор, пока я тебе в жопу клизму со спиртом не воткнула, чтоб из ушей полилось, а то у тебя там пробки – с двух шагов не слышишь! Да мы таких, как вы, буржуйских прихвостней в семнадцатом году пачками на фонарях развешивали, крысам на корм, я и повторить могу! Брысь!!
Ревизоры предпочли тактическое отступление ввиду явного превосходства противника. Элеонора победно сдула ярко-зелёную чёлку и хмыкнула, а медсестра вздохнула:
— Эх, теперь нас всех репрессируют.
— Пусть попробуют, — отвечала Элеонора. — Командир им такую кузькину мать покажет, что век помнить будут.