Николас II

— А удостоверение ваше позволите? — не сдавалась тощая. Гич философски пожал плечами и выгреб жетон из-под рубахи. — Мы всяких там... асоциальных элементов не поте... Что, опять?!
Ласточка победно улыбнулась. Ревизоры позеленели. Толстячок вытаращился на шамана, и только открывал и закрывал рот, как упитанный карасик, выброшенный на сушу. Потом достал платок и вытер блестящий лоб.
— Вы... вы предоставите полный отчёт о своих действиях. Сегодня же.
— Легко. Разрешите разрешить вам уйти?
Ревизоры, не попрощавшись, отправились вынюхивать нарушения в педиатрию, а Ласточка плюхнулась на диван.
— Тяжёлый день? — спросил шаман.
— Да хоть вешайся, — буркнула Октябрина. — Дэннер еле ползает, эти хмыри притащились, меня превентивно обвиняют в избиении – да ещё и с угрозами! – а Сэд, вообще, в отключке.
— Возьми отпуск, — порекомендовал шаман. Ласточка только рукой махнула.
— Скажешь тоже... 

Картина в палате удручала. Неизменные слегка сниженные показатели, мерный писк приборов, и исхудавшая и бледная Сэд под двумя одеялами и с катетером на тонком запястье. Даже медсестра уже оставила пациентку, убежав по делам, и Моника лежала в полном одиночестве. Лицо у неё было болезненным, измученным, но в то же время умиротворённым, как будто она и вправду просто задремала, утомившись.
Ласточка, похоже, решила, что при виде состояния Моники его опять долбанёт. Прекрасно. Его уже воспринимают в качестве больного, которого следует беречь от психоэмоциональных потрясений. Но ведь он действительно создал прецедент. И даже не обидишься, вот так вот.
Моника лежала неподвижно и на внешние раздражители не реагировала. Если бы не тёмные волосы, рассыпавшиеся по подушке, её можно было и не заметить в постели. Она была такая хрупкая, такая маленькая, и её было щемяще-жалко, хотелось поднять её, завернуть в одеяло и защитить, уберечь от всего. Вот только от себя самого человека ведь никак не убережёшь. Если только в палате психушки, да и то не всегда – ему же не помогло, например.
— Сэд, — позвал Дэннер, погладив тонкую руку. — Ты меня слышишь?
 
Голос во тьме. Знакомый и очень дорогой, он зовёт её по имени, да только не совсем по тому, по которому нужно. Но что бы там ни говорил этот зануда, это имя тоже принадлежит ей! Они познакомились под ним. То, что на самом деле она – Моника, вскрылось гораздо позже, да и вообще могло не вскрыться, если бы не определённые обстоятельства... Так что сейчас это неважно. Глупо отрицать то, что является твоей частью, что помогало тебе выжить. Нужно просто уметь оставлять вещи позади, прощать, забывать, тянуться к свету... Ой, что это? Непроглядная тьма проредилась маленьким светлым пятнышком, похожим на слепую луну. Но ведь в ночи и её достаточно, чтобы окончательно не сгинуть. Моника нашла в своём закоченевшем теле силы, чтобы поднять голову и взглянуть на свет. Упрямо, смело и с вызовом: я здесь не останусь! Я хочу обратно!
В ответ на прикосновение Владимира сердце забилось чаще, что немедленно зарегистрировал кардиограф. А затем на вывернутой к потолку холодной ладошке сжались тонкие пальцы, цепляя руку Дэннера, правда, очень слабо, как будто из последних сил.
— Есть! — встрепенулся Владимир. — Если слышишь меня, сожми мою руку.
— Ну, как там? — подключилась к эфиру Ласточка.
— Не знаю пока. Но, кажется, всё не так страшно, как я думал.
В палату вломился-таки Олег, за которым гналась запыхавшаяся медсестра. У кровати, пользуясь задержкой для манёвра, она его перехватила.
— Пустите! — брыкнулся малыш. — Мне надо! — Он вывернулся из рук девушки и проворно нырнул под кровать. Дэннер изумлённо наблюдал сцену.
— Да ну что ж такое! — всплеснула руками медсестра.
— Эй, — Владимир свесился, заглядывая под кровать, — ты чего хотел-то?
— Поговорить с тобой, — малыш на всякий случай забился в угол и прижался к стеночке. — Там Мэдди ушла!
Дэннер терпеливо вздохнул.
— Спасибо. Ну? Чего сидишь?
— Я от Сэд не уйду!
— Если слышишь меня, сожми мою руку.

Хотелось во всю глотку орать «слышу!», но голоса не было, только мысли, тихонько шуршащие по чёрному полу в бесконечной темноте. Моника приложила все усилия, чтобы сжать руку Владимира так сильно, как только позволяли распухшие артритные пальцы, и ей казалось, что она с этой задачей справилась на все сто. В реальности же жест оказался гораздо слабее, но, когда тонкие пальчики коснулись ладони Дэннера, которую Моника очень хорошо запомнила на ощупь, света стало гораздо больше, а по закоченевшему телу разлилось приятное тепло. Она чувствовала в этом прикосновении что-то очень дорогое сердцу, важное и ценное, то, что сказать Владимир по какой-то причине не мог, да и сейчас это было неважно! Володя здесь! Он на ногах, он рядом, он жив и вспомнил про неё! Это уже похоже на стимул жить дальше, ну или хотя бы выбраться отсюда, чтобы вновь его увидеть, обозвать дураком, сказать, что любит, и поцеловать.
Из-под кровати высунулся встрёпанный Олег и погладил Монику по голове – кисть была занята Владимиром.
— А куда ушла Мэдди?
— Не знаю. Я видел из окна, как она уходит. Даже не попрощалась. Странно...
— Дела, наверно, какие-нибудь, чего ей тут сидеть-то.
— Ты сердишься на маму?
— За что?
— Ну, вы же поссорились.
— Да не поссорились. Просто поспорили.
— Тогда скажи ей, что не сердишься. А то она расстроилась очень. И комиссия пришла. Из министерства.
— Ого. Это важная комиссия. Придётся мне с ними поговорить. Куда они пошли?
— А вот, где механическая тётя с мальчиком лежит, туда и пошли только что. Я видел.
— Ишь, ты. Что ещё видишь?
— Вижу, что тебе плохо.
— Ну, это понятно. Ладно. Пойду комиссию искать.
— Можно, я побуду с ней? Я тихонечко.
— Можно. Я попрошу дежурных тебя не выгонять.
— Спасибо, — сказал Олег и обнял Владимира за шею. — И маму найди.
— Конечно.

Он собрался уходить?..
Эта мысль пронзила тело острой спицей, возникшая эмоциональная боль сработала, как хороший будильник. Чернота тут же рассеялась, а за ней стала медленно проявляться белая и стерильная до тошноты палата интенсивной. Рыжее пятно растрёпанных волос Владимира опасно приблизилось к двери.
— Володя! — сказать, что Сэд вскрикнула – нельзя, её голос от долго молчания подсел, да и подавиться слюной оказалось проще, чем думалось. Поэтому Моника, и без того не особо громкая, почти тут же упала на койку, заходясь кашлем. Однако, понимая, что ситуация выходит из-под контроля, просипела в перерыве между приступами: — Володя! Не уходи!
— Сэд! — Олег мячиком подскочил на койке и на радостях полез обниматься.
— Да тише ты, — испугался Владимир и, взяв с тумбочки кружку-непроливайку, поднёс её к лицу подруги, другой рукой приподняв голову. — Не убейся.
— Ура! — ликовал малыш. — Сэд проснулась!
— Вот и хорошо. А то я в отключке уже был, Гич был, Ласточка была, чего повторяться-то, — улыбнулся Дэннер. Несмотря на шутки, вид у него был совсем не весёлый. — Так, мне сейчас надо перехватить комиссию и найти Мэдди. Чур, обратно не отключаться! Обижусь. — Он быстро поцеловал Монику в лоб, потрепал по волосам довольного Олега и ушёл. Зато влетели Гич и Ласточка, узнавшие радостную новость по внутренней связи.
Дэннер тихо прикрыл за собой дверь и, дойдя до поворота, повалился на банкетку. Никакую комиссию он, разумеется, не искал. Просто волновать Сэд ещё сильнее было категорически нельзя, а он бы её непременно разволновал, если бы хлопнулся в обморок у неё на глазах.
— Мужик, — Дэннер уцепил случившегося рядом пациента за полу халата, — позови... позови дежурную.
С этими словами Владимир торжественно отключился.
Моника даже не успела ничего сказать, хотя очень хотела схватить Владимира за руку и заставить остаться здесь, с ней, чтобы позвать врача – она теперь безошибочно определяла, что ему плохо, по каким-то тоненьким ниточкам, их связывающим. Но Дэннер вылетел из палаты с такой скоростью, что несчастная Сэд, только-только открывшая глаза, могла только протянуть к нему тонкую слабую руку, чтобы почти тут же уронить её обратно на одеяло.
— Володя... — шепнула безнадёжно влюблённая девушка, но он, разумеется, её уже не мог слышать.
Шумящие и галдящие люди только больше её раздражали, Мона всё равно смотрела в сторону двери, за которой скрылся любимый, как её ни трепали. С ним случилось что-то ужасное, твердил внутренний голос, ему плохо, а ты, сопля, лежишь и не можешь помочь ему.
— Ласточка, — наконец промямлила Сэд, вклинившись в общий гам, — ему плохо. Я чувствую это... не знаю, как. Найди его, пожалуйста, и помоги. Он ведь тебя любит...
Мона сама не понимала, почему говорит это так легко, хоть слова эти чуть ли не в буквальном смысле её убивают. Но глупо отрицать очевидное, чего уж там...
— Я знаю, — Октябрина ласково погладила её по щеке. — Конечно, я помогу. Ты только не волнуйся, хорошо?
Теперь она боялась оставить Монику и оставить Владимира тоже боялась, замкнутый круг какой-то. Выручил её Гич.
— Иди, — сказал он. — Ты должна быть с ним.
Разумеется, должна, сумрачно подумала Ласточка. С самого начала. Не доводить его до такого состояния. Может, он и не сломался бы, кабы она всю дорогу не игнорировала его знаки внимания и не шарахалась как от чумы, размышляла она, быстро шагая по коридорам. Ведь он же не такой, как все эти приставалы, как Артур, или противный сосед, одаривающий её сальными взглядами при каждой встрече. Дэннер же хороший человек, достойный, честный, умный. Настолько разителен контраст между животной похотью этих ублюдков и его искренней, чистой любовью...
Парадокс в том, что любовь-то, как раз, и явилась камнем преткновения. Пугала её любовь. Причём, не сама по себе. Пугал страх ранить её, потерять, или же – вовсе не заслужить. Разочаровать, не оправдать возложенных ожиданий.
Маленькая Танечка так страстно мечтала о любви, так неистово жаждала хотя бы капельку её заполучить. Она старалась изо всех своих детских силёнок. Заработать хоть немножечко ласки. Понравиться. Пытливый детский ум каждый день изобретал всё новые и новые способы. Она читала маме книжки, училась на одни пятёрки, в семь лет выполняла всю хозяйственную работу, а в десять уже могла бы стать поваром-кондитером. Мама любила тортики, и она по книжкам училась их печь. Она тихонько мостилась у матери в ногах по ночам, сочиняла стихи и наряжала ёлку на Новый год. Если бы она только сумела понять, что все её ухищрения изначально не имеют никакого смысла.
Мать любила только сына. Нежеланную и не любимую дочь она видеть не хотела и не могла. Брат, впрочем, тоже. Повышибав девочке её молочные зубки, он спокойно рассказывал анекдоты, и мать весело смеялась, пока маленькая Танечка в углу судорожно всхлипывала, прижимая к лицу пропитанное кровью полотенце.
Она не боялась брата – слишком была мала. И стоически терпела бесконечную ругань и побои. Спала на полу, ходила зимой в том, что нашлось на помойке, и не вылезала из бесконечных простуд. Её отправили в больницу из школы только когда началось лёгочное кровотечение. Врачи выявили двустороннюю пневмонию, и Танечка целый месяц – неслыханно! – ела каждый день и спала на настоящей кровати, пока лежала в пульмонологии. Правда, там ей сильно портило жизнь отсутствие социальных навыков. И детская жестокость, для проявления которой запуганная, избитая, никем не любимая девочка оказалась идеальным объектом.
К шестнадцати годам Танечку запихали в сумасшедший дом. Как раз на её день рождения. Через три месяца выписали за неимением патологий. Правда, из дома её всё равно выставили на мороз, простуженную и раздетую.
И где-то в те месяцы чаша переполнилась. Что-то сломалось в Танечкиной голове, одурманенной длительным приёмом нейролептиков. Перещёлкнул невидимый тумблер.
И жертва, сама того не ведая, обернулась палачом.
В эти месяцы Танечка, окончив школу, наконец смогла получить настоящую работу, и весьма этому обрадовалась, ведь теперь она могла покупать себе еду и одежду. Танечка окончила медучилище, сбежала из дома и где-то раздобыла мотоцикл. На нём она ездила на работу после университета – устроилась в кафе официанткой.
Кто-то сказал Танечке, что она красивая. И Танечка научилась своей красотой пользоваться, подчёркивая её скромным макияжем и платьицами с целью получения чаевых. Так она имела возможность платить за общежитие.
К восемнадцати Танечка сменила паспорт и превратилась в Мару Зингер. А для своих – Аретейни.
К двадцати вышла замуж и рассталась с девичеством.
К тридцати уже имела двоих детей и плакала каждую ночь в подушку.
Удивительным образом она продолжала любить сама, компенсируя тем самым недостаток тепла. Любовь сияла в ней огромным жарким неугасимым солнцем. Любовь вечная, абсолютная и безусловная. К миру в целом. И к каждой травинке в нём, каждому человеку, каждому жучку и каждой букашке. Она бесконечно любила весь мир.
Вот только с отдачей были явные проблемы.
До появления детей, конечно, а ещё – Дэннера, Моники и компании, которых она полюбила уже по-настоящему, именно их самих, как личности, и как друзей. И, если любовь дружеская её в ступор не вгоняла, то любовь мужчины пугала до паники. Возможно, сыграл роль неудачный брак, или неудачный... брат. Кто же ещё.
Сэд этого всего не знала. Да и если бы узнала, вряд ли что-то изменилось бы. Она, выйдя из своего заточения, как маленький утёнок, стала бегать за тем, кого увидела впервые – Владимира, Володю. Она была упёрта, глупа и безрассудна в этом чувстве, оно одновременно и ранило её, и давало силы, тянуло вверх и утаскивало вниз... Слишком сложно всё. И довольно больно.
После ухода Октябрины Сэд полностью потеряла интерес к происходящему. Она отвернулась ото всех, уставилась в стену и беззвучно заплакала, сжимая в дрожащей от слабости руке краешек одеяла. Пусть уже будет, что будет, потому что Володя уже её погубил. Смерть, отошедшая на некоторое время слегка назад, легко вернула себе позиции и теперь снова нависала над маленькой хрупкой девушкой, и сама она это понимала. Каждая пролитая слезинка, каждая секунда в тревоге приближала миг, когда всё вокруг померкнет. А такими темпами, всё произойдёт ещё быстрее – организм уже даёт понять, что совсем не справляется, а чем дальше в лес, тем, как известно, больше дров.
Пусть всё будет, как будет. Если она умрёт на следующей неделе – так тому и быть.
— Какое сегодня число? — раздавленным голосом спросила Моника.
— Шестнадцатое ноября, — отозвался Гич. Он сидел на подоконнике и тихонько наигрывал на флейте. Грустная мелодия, покружившись вместе с предзимним холодом по палате, улетала в окно, и там бесследно растворялась в городском шуме. Окно выходило на проспект. — А у тебя когда день рождения?
Шаман спрашивал так, словно сам заранее знал ответ, и зачем в таком случае спрашивать – непонятно.
— Вчера был, — мрачно отозвалась Сэд, тяжко вздохнув и пытаясь унять бесконечный поток слёз. — Но это неважно. До следующего я уже точно не доживу...
И вправду, каждый год словно игра – какой из этих дней станет для неё последним, а теперь на игру происходящее слабо походило. Скорее, на приговор, который временно заменили на что-то более мягкое.
Мона не знала теперь, чего ей хотеть и к чему ей стремиться. Несколько вспышек чувств опустошили её, вымотали и в итоге оставили с одной лишь константой: без Владимира она существовать не может. Это плохо. Но деваться уже некуда, разлюбить за столь короткий срок вряд ли получится... Да и зачем тратить на это силы? Лучше умереть с этим чувством в сердце, а это теперь должно было случиться довольно скоро. Владимир будет расстроен... Но он сам её погубил.
Моника закрыла глаза, игнорируя отчаянно пристающего к ней Олега, и глубоко задумалась.
Ей сейчас очень хотелось к Дэннеру, даже не поговорить, просто побыть рядом, подержать за руку, погладить по голове... Но она была слишком слаба, у неё даже в постели голова издевательски кружилась, она могла в очередной раз выпасть из коляски и заставить Владимира опять волноваться. А с этим надо завязывать, тем более, если она его любит. Наоборот, он при виде неё должен не о проблемах думать, а о тепле и счастье, которые она может ему подарить. Он поэтому и влюбился в Ласточку – она была сильной и скрывала всё. Хотя... Если она ему не нужна – а в этом Мона была уверена почти на сто процентов – зачем вообще стараться? Они сейчас оба будут просто лежать на койках и приходить в себя, только рядом с Володей будет его любимая Ласточка, а Монику только мальчишка нещадно треплет. Да к чёрту такое! Могла бы ходить – выдернула бы катетер и ушла! Но... Как же тогда Володя? Замкнутый круг, от которого обоим больно. Нездоровая херня какая-то получается. И что с ней делать – непонятно.
Когда тебя в буквальном смысле ломает от недостатка заботы и любви, причём от конкретного человека, думать адекватно мозг отказывается. Лучше переждать немного, переболеть этим, а там уж и думать.
На испуганные крики мальчика, подумавшего было, что его подруга опять провалилась в жуткий сон, Моника приоткрыла глаза и сказала тихонько:
— Я здесь. Не кричи, пожалуйста, я просто плохо себя чувствую.
В следующие два дня Сэд совсем зачахла, лёжа в интенсивной. Есть она отказывалась, и лишь иногда медсестры впихивали в неё что-то насильно. Из занятий у неё оставался сон да попытки читать и рисовать вместе с Олегом. Последнее, кстати, она делала весьма неплохо, да только руки, поражённые артритом, не позволяли надолго увлекаться этим расслабляющим занятием. С чтением была другая история – зрение у Моны испортилось ещё сильнее, очки ей уже не подходили, и от неправильных линз быстро начинала болеть голова. В перерывах Монике ничего не оставалось, кроме как залипать в телефон безо всякой цели, лишь бы время скоротать. И вдруг во время такого бесцельного залипания Сэд получила весьма интригующее сообщение. Правда, его автора она, разумеется, не знала, а потому поспешила созвать консилиум из всех, кто сейчас был способен думать.
 
Всё плохо.
Это была первая мысль, с которой Джейми проснулся. Ну, или вскинулся от короткой, тревожной дрёмы – противный писк будильника звал его собираться на смену. Часы показывали шесть часов утра.
Всё полетело кувырком. Командир чуть не при смерти, а им надо ехать в Святую Анну и выводить на чистую воду тамошнюю дирекцию.
И ему на смену.
В курилке повстречалась Элеонора, от которой разило перегаром уже с утра.
— Не видел Моргану?
— Сегодня нет ещё.
— Если встретишь её в городе, скажи, пускай ко мне подойдёт. У меня есть для неё кое-что.
— Хорошо.
А на станции внезапно встретилась... Гертруда.
— А ты чего здесь? — насторожился Декстер, уже готовясь к каким-нибудь ещё плохим новостям.
— Я ничего, я на работе.
Декстер ничего не сказал. Тот факт, что они теперь будут работать вместе, добил его окончательно.

Заходя в пустой дом, лучше сначала выстрелить, бросить гранату, ещё раз выстрелить, и только потом спрашивать «кто здесь?», но Мэдди не стала и стрелять – не хотела шуметь раньше времени, хоть винтовка в руках у неё была внушительная. Плазма, прожигающая насквозь металлическое тело, в беседе с андроидами-убийцами незаменима.
Миса жила почти в такой же клоаке, как и Сенья, разве только вместо картин и материалов у неё повсюду валялось оружие, его запчасти и патроны. Ну и грязи было чутка побольше – оружейная смазка, порох, пыль, металлическая стружка... Сама же убийца-ганслингер сейчас стояла спиной ко входу в комнату и в чём-то копалась на верстаке. Мэдди старалась передвигаться бесшумно, но на то Миса и убийца, чтобы слышать шаги за километр. Она резко развернулась, выхватила закреплённые на предплечьях парные пистолеты и безошибочно прицелилась в пришелицу.
— А, это ты, — недовольно фыркнула Миса, раздражённо поправляя повязку на левом глазу – видимо, потеряла где-то в стычках и не смогла найти достойную замену, но повязка всё равно была лишь частью имиджа, никакой практической надобности она в ней не испытывала. — Чего пришла? Нравоучения мне читать?
— Нет, — относительно спокойно ответила Моргана, тоже убирая оружие. Пока по крайней мере они друг в друга стрелять не собирались. — Я пришла спросить.
— О чём? — Миса откинула за плечо длинные белые волосы, изрядно извоженные в какой-то грязи. Даже убийцу люди сделали красивой – с точёной мягкой фигурой, широкими бёдрами и приятным круглым лицом. Пухлые губы и тёмная кожа делали Мису ещё и экзотической красоткой, правда, опасна эта красотка была поболее нестабильного ядерного реактора. Там-то понятно, что он рванёт, а тут...
— О Николасе, — Мэдди решила ничего не сочинять. — Ты знаешь, где он?
— Сейчас будешь мне рассказывать, что он невинных людишек обижает? — усмехнулась Миса, даже на затылке у неё читалось форменное презрение. — Иди другим эту сказочку рассказывай, а от меня отвали.
— Я так и знала, что ты это скажешь, — Моргана разочарованно покачала головой. — А если он тебя убьёт? Вот завтра придёт и башку прострелит?
— С луны упала?
— Нет. Он попытался Принцессу убить.
Козырь подействовал безотказно. Миса побледнела бы, если бы была человеком, а так её механическое лицо изобразило крайнюю степень ошеломления.
— Сдаётся мне, что он просто силы свои попробовал, потому что она самая слабая. Дальше пойдём мы, — продолжала напирать Моргана. — Те, кто может за себя постоять.
Миса вдруг зарычала, снова выхватила пистолет и выстрелила в собеседницу, промазала, потому что совершенно не целилась, и угодила в кирпичную кладку. Моргана шарахнулась в сторону, но всё равно оказалась осыпана кирпичной пылью.
— Уходи! — выкрикнула Миса, недвусмысленно доставая и второй пистолет. — Уйди прочь! Не хочу тебя видеть!
Мэдди лишь одарила её мрачным взглядом и поспешила удалиться. Уже на выходе из дома она ещё раз оглянулась на горящие на втором этаже окна, и заключила, что дипломат из неё ещё более паршивый, чем специалист по данным. Теперь оставалось только самой спуститься в метро на поиски двух угасающих сигналов жизни, может там будут какие-то разгадки в деле о свихнувшихся андроидах?
Гостеприимностью метро не отличалось. В зависимости от высоты, на которой находилась та или иная станция или тоннель, тут можно было либо по колено утопать в непонятной смеси из воды, грязи, останков органики и плесени, либо щуриться от летящей на сквозняке в лицо пыли. Где-то переходы были завалены, где-то предыдущие диггеры заботливо прорыли дополнительные тоннели. На двух резких обрывах – отвалившемся куске платформы и спуске в пеший переход на путях Мэдди обнаружила трупы. Один совсем старый, уже почернел, а второй посвежее. Определить, кто эти люди, было сложно, да и не за мародёрством Мэдди сюда пришла. Она успела пройти только четыре станции и восемь перегонов (с учётом тупиков и завалов), и ничто там не намекало на наличие здесь пленённых или полуразобранных андроидов, хотя слабое подобие сигнала улавливалось, Только больно далеко и с помехами. Может она вообще принимает за него какую-то аппаратуру? Или здесь аномалия? Непонятно.
Да и где же Николас? Лучшего места для схрона не придумаешь, потому что по доброй воле сюда почти никто не залезает, а если и залезает, то в наполовину заваленном лабиринте может и не найти логова андроида, ведь тому не нужна вода, еда и всё такое, он может хоть в шкафчике, где охранники форму раньше хранили, обитать. Осталось только этот самый шкафчик найти, а пока Николас не включит свой сигнал жизни – своеобразный сигнал бедствия – искать его на радарах бесполезно. Мэдди понимала, что он вполне может её уничтожить на месте, но почему-то не боялась этого, после всего случившегося ей было всё равно. Так она хотя бы попытается.
Бесконечная тьма наконец порадовала Моргану находкой: свежими гильзами от весьма специфического оружия, похожего на снайперскую винтовку. Вряд ли это оставил кто-то из местных проходимцев, и даже если это не Николас, то очень хорошо вооружённый человек. Стоит с ним побеседовать.
Моргана с трудом открыла проржавевшую дверь в технический переход и отправилась дальше, по следам незнакомца.
Гильзы оказались настолько свежими, что на них даже остались следы пороховых газов, но особенность этих гильз была в том, что отстреляли их не здесь. Одна была в битуме, ещё одна – в крови, к третьей вообще прилепилась жвачка. Стрелок заботливо собирал их на местах своих лёжек, а придя сюда, просто вытряхнул карманы, зная, что ни одного придурка, желающего залезть сюда на поиски андроида-убийцы, на свете не найдётся. Однако тут Ник просчитался, на его железную голову нашлась Мэдди, у которой были серьёзные проблемы с самоконтролем и склонность к самопожертвованию.
Тоннель казался бесконечным. В темноте то и дело фонарь натыкался на что-нибудь жуткое, провоцируя Моргану всё-таки спустить курок, но боеприпасы надо было экономить, да и шуметь ни к чему. В пустых тоннелях гул плазменной винтовки, и уж, тем более, огнестрела без глушителя звучал бы как военный оркестр. И, пока Мэдди думала об этом, в узком луче фонаря мелькнуло… нечто.
Моргана остановилась и вскинула винтовку, чтобы обвести подствольным фонарём округу, затем, ничего не найдя, отключила его, чтобы воспользоваться инфракрасной камерой. Тут же из-за кучи запасных рельс на неё прыгнуло склизкое и холодное нечто, больше похожее на монстра из фантастического фильма, чем на представителя местной фауны. Мэдди уничтожила нападавшего одним точным выстрелом, а затем принялась за осмотр и взятие проб. Плазма прожгла плоть насквозь и потухла в каменной стене тоннеля, издав характерный треск с шипением, который жутким эхом прокатился по гладким стенам далеко вперёд. Плохо, что шуметь всё-таки пришлось.
Судя по скупому визуальному осмотру, на Мэдди напала кошка, только совсем какая-то облезлая, покрытая язвами, слизью и с раздробленной черепной коробкой. Хорошо, что всего лишь кошка, а не гомункул какой-нибудь...
Неподалёку лежал ещё один труп, человеческий, выглядевший точно так же жутко, но он, к счастью, не шевелился. Моргана на всякий случай ткнула его стволом винтовки, но он не отреагировал. А раз мертвец не сопротивляется, то можно и с него пробы взять – дома и поисследовать вдоволь получится, там вся техника для этого есть. Главное тут найти, что ищешь...
Истошно запищал газоанализатор. В этом тоннеле гуляла такая гремучая смесь из токсичных соединений, что человек без противогаза умер бы ещё на подходе к нему, так что Мэдди очередной раз порадовалась тому, что у неё нет лёгких и слизистых. Но это в то же время значило, что дальше её врагом мог был только андроид. А конкретнее – Николас.
Прошло ещё несколько часов, Мэдди с ужасом обнаружила, что находится в этой клоаке больше двух суток, и решила, если в ближайшие часы не найдёт ничего существенного, то развернётся и пойдёт обратно.
Но уйти отсюда ей было не суждено.
В одном из бесконечных одинаковых перегонов она вдруг обнаружила, что сигналы бедствия стали сильнее и регистрировались где-то неподалёку. Пройдя дальше, Моргана наткнулась на обесточенный состав, состоящий из двух вагонов, пригнанный к платформе. Сверившись с картой, техноведьма решила, что отсюда выхода на поверхность нет, только через соседние станции, а потому нахождение тут берлоги Николаса вполне вероятно. Стараясь передвигаться бесшумно, Мэдди забралась на платформу и подошла к составу, чтобы заглянуть внутрь... И едва удержалась, чтобы не заорать от радости. Они были там!
Шен и Эзраэль там! И они живы! Во всяком случае, локатор пищит, как очертенелый.
Звон металла, краткий миг боли, отсечённая голова падает на сырой бетон, обезглавленное тело следом валится в лужу вонючей жижи. Высокий человек в абсолютно чёрной броне с затонированным визором наклоняется к жертве. Он не снимает маскировки, потому что знает: андроиды никогда ничего не забывают, но проверить активность систем он обязан.
Глаза у Мэдди закрылись, поэтому Николас поднял веко левого. Безжизненная пустота, ни грамма активности. Удовлетворившись результатом, он поднялся, забрал винтовку из разжавшихся рук и зашагал прочь. Видимо, это было не убежище, а кладбище.
Правда, у Мэдди в рукаве был ещё один козырь, о котором никто не знал.