Безымянный, Gyro и Бесконечность

Пустырь. Просто кусок земли. Ничейный.Зажатый серыми коробками пятиэтажек, как тисками. Земля здесь была не землей, а спрессованной грязью, пылью, битым кирпичом и осколками бутылок. Сорняки пробивались робко, жалко, будто стыдясь своего существования среди этого убожества. Посреди – скелет качелей: ржавые цепи висели над искореженным сиденьем. Рядом – остов какого-то тренажера, похожий на пыточное устройство забытой эпохи. И везде – мусор. Пакеты, цепляющиеся за колючки репейника, как капитулировавшие флаги, окурки, обрывки газет с нечитабельными заголовками. Воздух пах пылью, затхлостью и тлением – запахом заброшенности.

**Безымянный** стоял посреди этого хаоса. Не *на* пустыре, а *в* нем. Как еще один его элемент, но странно не вписывающийся и одновременно абсолютно органичный. Его старый мопед, **Honda Gyro Canopy**, с потрескавшимся пластиком обтекателя и облупившейся краской, покоился рядом. На бензобаке мутно поблескивала наклейка – *«Om Mani Padme ***»*. Не молитва, не кощунство, а просто факт. Как ржавчина на раме.

Он не медитировал. Он не думал. Он **наслаждался безмыслием.** Это было не состояние ума, а состояние *бытия*. Полное. Абсолютное. Мысли – это мусор, шум, битое стекло под ногами реальности. **Безмыслие** – это чистота. Тишина внутри черепа. Отсутствие вопросов «почему», «зачем», «кто виноват». Просто *есть*. Стоять. Дышать этим воздухом пыли и тления. Чувствовать подошвами жесткую, неровную землю пустыря. Видеть серое небо, низкое, как потолок в подвале, без солнца, без просвета. Слышать гул города вокруг – отдаленный, как шум кровотока в собственных ушах. Он был **пустотой.** В хорошем смысле. Очищенным сосудом. Точкой в бесконечности. **Вокруг была бесконечность.** Не космическая, звездная. Земная. Грязная. Бесконечность запустения, равнодушия, цикличности нищеты и злобы. Бесконечность этого места, этого момента, растянувшегося в вечность отсутствия смысла. Он был ее центром и ее частью.

**Два гопника.** Они вышли из-под темной арки ближайшей пятиэтажки, как тараканы из щели. Молодые. На лицах – не возраст, а что-то стертое, преждевременно состаренное злобой и тупостью. Спортивные штаны, дешевые куртки-анораки с капюшонами, натянутыми на макушки. Кроссовки, уже потерявшие вид. Один – потолще, лицо одутловатое, глаза заплывшие, маленькие, свиные. Другой – потоньше, жилистый, с хищным блеском в бегающих глазах. В руке у толстяка болтался пластиковый пакет с двумя "сосками" дешевого пива. **Сокол.**

Они были продуктом. Конечным звеном цепи. **Испуганные дети, которые ничего не видели в своей жизни кроме боли обиды и плохой жратвы.** Боль – от отцовских ремней, от матерейских слез, от тумаков во дворе, от унижений в школе, где они были последними. Обида – на всех и вся: на родителей, не давших ничего, кроме синяков и ругани; на учителей, махнувших рукой; на соседей, смотревших свысока; на мир, который им ничего не должен и ничего не дал. **Плохая жратва** – дешевые сосиски, макароны с кетчупом, сублимированные бульоны, хлеб с маргарином. Еда отчаяния и бедности, лишенная вкуса, цвета, питательности, оставляющая послевкусие тоски и несварения.

**Их родители – потерянные жертвы совка, которых выкинула на окраину жизни история.** Отцы – бывшие рабочие заводов, которые встали или превратились в жалкие конторы; водители, таксисты, охранники – вечно уставшие, вечно злые, вечно пахнущие перегаром и поражением. Матери – уборщицы, продавщицы, сиделки, с потухшими глазами и вечной усталостью в костях. Они выросли в эпоху, которая обещала светлое будущее, а дала развал, дефицит, пустые прилавки и крушение всех идеалов. **Совок** кончился, но не отпустил их. Его призрак витал в их квартирах с мебелью «стенкой», в их привычках, в их неспособности приспособиться к новому, жестокому миру. **История** безжалостно вытолкнула их на обочину, лишила опоры, смысла, перспектив. И эта потерянность, эта озлобленность, это чувство ненужности вылилось в пьянство, ругань, бытовое насилие. И передалось детям. По наследству. Как генетический код нищеты и злобы.

**Гопники пришли на пустырь что бы выпить пива в дали от тех кто сильнее их.** Пустырь был их зоной. Неприкаянной территорией, где можно было ненадолго почувствовать себя хозяевами. Здесь не было старших паханов, требовавших уважения и дани. Не было взрослых дядек с битами, контролирующих «точки». Не было ментов. Здесь можно было спрятаться от всевидящего ока **жосской борьбы за выживание как в джунглях.** Потому что **среди гопников** царил свой закон, свой иерархический ад. **Всегда есть кто то сильнее и злее.** Всегда есть тот, кто может отобрать последнее, унизить, пнуть. Толстяк боялся жилистого. Жилистый боялся более наглого и дерзкого со двора рядом. Тот боялся настоящих уголовников из соседнего микрорайона. Цепочка страха и насилия, где каждый – одновременно жертва и палач. Пустырь был временным убежищем. Местом, где можно было выдохнуть, открыть пиво, потупить взгляд в грязную землю и ненадолго забыть, что ты – пешка, шестерка, никто. Пока не придет кто-то **сильнее и злее**.

Они шли, шаркая ногами, перебрасываясь редкими, грубыми фразами. Увидели фигуру у мопеда. Остановились. Обменялись взглядами. Усмешка. Жертва? Развлечение? **К Безымянному они доебались чисто по приколу, из любопытства.** Что этот старик (хотя он, возможно, и не был стариком, просто борода, запыленная одежда и пустота в глазах делали его таковым) делает здесь? Чего стоит? Почему не боится? Любопытство, смешанное с презрением и желанием самоутвердиться. Механизм сработал автоматически.

Толстяк кашлянул, сделал пару шагов вперед. Жилистый потянулся за пачкой сигарет в карман, наблюдая.

— О, дед! — голос толстяка был хриплым, нарочито грубым. Он ткнул грязным пальцем в сторону `Honda Gyro`. — Норм мопед. Даш покататься?

Схема. Стандартный вброс. Проверка на слабину. Ожидание реакции: испуга, заискивания, агрессии в ответ. Любая реакция – пища, повод для дальнейших действий. Для унижения. Для подтверждения своего мнимого превосходства над хоть кем-то в этом мире.

**Безымянный не отвечает им.** Ни звука. Ни жеста. Ни малейшего признака, что он услышал. Он продолжал стоять. Смотреть сквозь них, сквозь пустырь, сквозь пятиэтажки, сквозь серое небо. В **безмыслие.** В **бесконечность.** Он был абсолютно неподвижен. Как камень. Как столб. Как часть пейзажа. Воздух вокруг него казался гуще, плотнее. Тишина, исходящая от него, была громче их слов. **Его нет.** Он физически присутствовал, но его *сознания*, его *я*, его реакции – не было. Там, где они ожидали найти человека, была лишь пустота. Дыра в реальности, обернутая в застиранную ткань.

Жилистый хмыкнул, закурил. Дым клубился в сыром воздухе.
— Глухой, штоле? — бросил он, но уже без прежней уверенности. Пустота Безымянного начинала давить. Было не по себе.
Толстяк шагнул ближе, раздраженно.
— Эй, дед! Ты чё, прикидываешься? Отвечай, когда тебя спрашивают! Даш покататься? А?!

Он протянул руку, чтобы толкнуть Безымянного в плечо. Его пальцы не дошли до цели сантиметров десять. Замерли в воздухе. Что-то остановило. Не физически. Ощущение. Как приближение к оголенному проводу. Опасность пустоты.

В этот момент **Бесконечность показала гопникам себя.**

Это началось с `Honda Gyro`. Не с грохота, не со взрыва. С тихого, едва уловимого **сияния.** Сначала оно тронуло хромированную (точнее, когда-то хромированную, а теперь покрытый рыжей патиной) руль. Заиграло тусклым, теплым светом, как отражение далекого заката в луже затхлой воды. Потом свет пробежал по спицам колеса – неяркими искорками. Потек по раме, по бензобаку с наклейкой *«Om Mani Padme ***»*. Наклейка засветилась изнутри, буквы стали объемными, пульсирующими. Сияние нарастало. Оно не было ослепительным, не резало глаза. Оно было **глубинным.** Исходящим из самой сердцевины металла, пластика, резины. Из самой сути этой потрепанной машины. Это было **сияние вечного.** Не божественного, не космического. **Земного вечного.** Вечности ржавчины, вечности пыли, вечности дороги, которая никуда не ведет и везде одновременно. Вечности этого момента на пустыре. Вечности **безмыслия.**

Сияние обволокло Безымянного. Он не светился сам. Он был темным силуэтом на фоне этого мягкого, пульсирующего свечения, исходящего от его мопеда. Точкой входа для **вечного** в этот мир. Его пустота стала проводником.

Сияние коснулось гопников. Не как луч. Как атмосфера. Как внезапно изменившееся давление. Оно обволакивало их, проникало сквозь дешевую ткань курток, сквозь кожу, сквозь кости. Оно не жгло. Оно *заполняло.*

Гопники внезапно осознали "всю бессмысленность бытия".

Это не было мыслью. Это было чувством. Физическим ощущением, как удар под дых. Толстяк ахнул, схватившись за живот. Жилистый выронил сигарету, его глаза расширились до предела, в них отражалось не сияние мопеда, а бездна.

**Вся бессмысленность бытия.** Вся. Как лавина. Как обвал.

Бессмысленность их драк во дворах за «уважение», которое испарялось утром.
Бессмысленность их попыток казаться крутыми перед такими же никчемными, как они сами.
Бессмысленность дешевого пива, которое не радовало, а лишь глушило на время тупую боль существования.
Бессмысленность страха перед теми, кто **сильнее и злее**, и издевательств над теми, кто слабее.
Бессмысленность злобы на родителей – жалких, сломленных **жертв совка**, которых **выкинула на окраину жизни история**.
Бессмысленность их собственных жизней – тупиковых, как этот пустырь, заваленных мусором прошлого и безнадеги будущего.
Бессмысленность боли, обиды, плохой жратвы.
Бессмысленность самого вопроса «О, дед! Даш покататься?». Бессмысленность их прихода сюда. Бессмысленность их дыхания. Существования.

Оно накрыло их с головой. **Вся бессмысленность бытия.** Не как абстракция, а как реальность плотнее бетона, тяжелее свинца, холоднее зимнего ветра в подворотне. Они задыхались от нее. Их колени подкосились. Толстяк рухнул на корточки, уткнув лицо в колени. Жилистый стоял, согнувшись, трясясь мелкой дрожью, как в лихорадке. Зрачки его были огромными, черными, пустыми. В них плавала паника чистого, недетского ужаса перед открывшейся бездной Ничто. Перед **бесконечностью** абсурда.

И в этой точке абсолютного осознания бессмысленности, под мягким, всепроникающим **сиянием вечного** от `Honda Gyro`, в атмосфере **безмыслия**, исходящего от Безымянного, они просветлели, они стали **Анархо-буддами.**

Не было вспышек света, не было хора ангелов. Не было даже понимания терминов «анархия» или «буддизм». Было мгновенное, тотальное **принятие.**

Принятие **бессмысленности.** Не как трагедию, а как **факт.** Как погоду. Как закон природы. Дождь идет. Снег падает. Бытие бессмысленно. Да. И что?

Принятие **бесконечности.** Этой грязной, пыльной, серой бесконечности пустыря, пятиэтажек, их жизней. Она просто **есть.** Как есть небо над головой. Бескрайнее и равнодушное.

Принятие **пустоты.** Внешней – этого странного человека у мопеда. И внутренней – своей собственной. Опустошенной страхом, злобой, а теперь – осознанием. Пустота – не враг. Она – пространство. Свободное.

**Анархия** – потому что рухнули все иерархии. Нет сильнее и злее. Нет старших, ментов, паханов. Нет даже «деда». Есть только **бесконечность**, **пустота** и они в ней. Без правил, без начальников, без долгов, без притязаний.

**Будды** – потому что в этой пустоте, в принятии бессмысленности, наступило невероятное, немыслимое **спокойствие.** Полное отсутствие желаний. Ничего не надо. Ни кататься на мопеде. Ни пить пиво. Ни доказывать что-то. Ни бояться. Ни злиться. Просто **есть.** Быть частью этого пыльного пустыря, под этим серым небом, в этом **сиянии вечного** от старого мопеда. В состоянии **безмыслия.**

Схема рухнула. Агрессия испарилась. Страх растворился. Осталось только **присутствие.**

**Дальше они стоят посреди втроём, и наслаждаются безмыслием.**

Толстяк поднялся с корточек. Не спеша. Без прежней грузности движений. Он выпрямился. Его заплывшее лицо было странно умиротворенным. Он смотрел не на Безымянного, не на гопника рядом. Он смотрел *сквозь*. В **бесконечность.** В точку, где смыкались серый асфальт пустыря и серое небо. Его глаза были полуприкрыты. Дыхание ровное, глубокое.

Жилистый перестал дрожать. Он тоже выпрямил спину. Его хищная напряженность ушла, сменившись на расслабленную, почти невесомую позу. Он повернул лицо к небу, закрыл глаза. Легкий ветерок шевелил прядь волос, выбившуюся из-под капюшона. На его губах играл едва уловимый, совершенно незнакомый ему до сих пор намек на улыбку. Не злую. Не глумливую. Просто... улыбку бытия.

Безымянный оставался неподвижен. Каменный истукан в центре. Источник **безмыслия.** Его пустота была якорем, вокруг которого вращалось их новое состояние.

Они стояли. Трое фигур на грязном пустыре. Не образуя круг, не глядя друг на друга. Каждый был сам по себе, но объединенный общим полем **безмыслия**, озаренного **сиянием вечного** от `Honda Gyro`. Мопед светился ровным, теплым, немигающим светом. Не электрическим. **Вечным.** Светом самой сути металла, принявшего свою судьбу ржаветь и катить по разбитым дорогам.

**""Om Mani Padme ...""**