Друг мой Моня

1. Ностальгия
Мы с Моней топаем в сторону Беверли-центра мимо магазина женского белья. Напротив — огромный щит: «Абсолютно голые девушки».
— Пойдём? — подкалываю Моню.
— Слушай, пошли они на хер, — чистосердечно отвечает Моня. — А вдруг понравятся, упаси господь.
У нас жарко, как и бывает обычно в августе. Мы уже приняли по две текилы и вышли размяться перед шашлыками.
— Слушай, мне вчера приснился страшный сон, — говорит Моня. — До сих пор холодным потом обливает.
— Моня, моя мама говорила: сны не рассказывают. А моя мама редко говорила невпопад.
Перед нами с визгом затормозил лимузин. Посыпались барышни, заорала музыка. Жизнь кипела, и это было приятно, но чуть тревожно тоже.
— Мне приснилось, — продолжал Моня, — что у меня появился шанс вернуться. Дом в Тарзане я продал, деньги были. Самое странное — ни Ина, ни дети не возражали. Видно, всем рай уже поперёк горла встал.
Мы пересекли шумный перекрёсток, зашли в кафе. Моня заказал кофе.
— Купил квартиру на Оболони, трёшка, раздельные ванна и туалет. Боря устроил меня на работу поваром, купили китайскую машину. Прошёл год, вроде жизнь налаживается. И вдруг тоска. Не такая, как после текилы — а прямо выть хочется. Я оббегал ОВИР, консульства, всех знакомых. В конце концов, мы американские граждане, а не хухры-мухры!
Я хотел спросить —а почему поваром? —но сдержался.
Моня схватил меня за рукав.
— Болт! — заорал он. — Сказали, дороги назад нет. Америкашки послали на хер, а украинцы пообещали сгноить, если не угомонюсь. И тут я пошёл в ЖЭК!
— В ЖЭК? Зачем?
— Не знаю, — пожал плечами Моня. — Сон такой.
Он помолчал, сделал глоток.
— Ты не поймёшь. Такой кошмар понимает только тот, кто тюрьму прошёл. Хотя бы во сне.
Мы глянули в окно. Девушки в мини-юбках. В шортах. В майках, едва прикрывающих то, что внутри. Почти босоногие, стройные и не очень, с оголёнными животами.
— Знаешь, — сказал Моня, — когда я проснулся и увидел свою руку на родной Инкиной жопе, я понял, что дома, в Тарзане. И это была самая счастливая минута в моей жизни.
— Если не считать, встречу с тобой, — с издёвкой заключил он.
Он встряхнулся, и мы пошли дожаривать шашлыки. Женщины загорали у бассейна.

— О чём вы думали, дураки, когда вас не было?
— О том, что в такую жару пиво пить надо, а не текилу, — сказал я. — Серьёзно, кому нужна текила в августе?
— Ага, — поддержал Моня. — Ты прав. Давай-давай, разливай.
2. Стареем
Мы сидим под апельсиновым деревом возле моего бассейна и потягиваем «Бордо».
— Не понимаю, — говорит Моня. — Выражаясь языком Ленина, решительно не понимаю.
Моня любил выражаться языком Ленина. Плакатные слова Маяковского о том, что даже негр преклонных годов должен знать русский язык как раз за то, что им разговаривал Ленин, он почитал столь же свято, как люди другой, правда, веры почитают отче наш. Иногда он даже читал с надрывом какому-нибудь фонарю на улице:

«Да будь я
и негром преклонных годов,
и то,
  без унынья и лени,
я русский бы выучил
  только за то,
что им
  разговаривал Ленин.»

Фонарь, как правило не возражал, но однажды взорвался, щедро осыпав Моню осколками и пылью,
Я предупреждал товарища, что нехорошое слово «негр» в стихах надо бы заменить на «афроамериканец», но Моня посылал меня л Маяковскому.

Забор, отделяющий мой двор от соседского, пора перекрасить. Я смотрю на синий фон с оранжевыми прорехами, и воскресная радость растворяется в отвратительной краске.

— Гена, хоть ты мне скажи: что люди находят во французском вине, когда наше калифорнийское в пять раз дешевле и лучше?
— Всё дело в рекламе и репутации. Однако, мне не нравится, что ты переживаешь. Хочешь, откроем мерло? «Его сортовая текстура элегантна», — именно так гласит правдивая реклама. Я привёз два ящика из Напы. Именно для таких мужчин, как мы, которые любят лень и ненавидят комаров.
В результате консенсуса, мы перешли на мерло.
Сосед заглянул через прореху в заборе, и я сказал:
— Good morning, John. How are you?
— Just fucking fine. And you?
— Not too bad.
Голова Джона исчезла за забором. Джону скучно: он предпочитает пиво, а мы пьём вино.
— Моня, тебе 55 лет. Ты кое что накопил , — денег не дашь, но мудростью можешь поделиться?
— Мы пошли, — из окна послышался голос Мониной половины. — Если хотите барбекю, разморозьте мясо. Мы будем к пяти.
В гараже фыркнула машина. Заработал мотор, открывавший ворота. Судя по скрипу колёс, за рулём была Ина.
— Твоя Оля не стареет, — говорит Моня. — Только машину водить не любит. А с Инкой всё наоборот.
Я спрыгнул в бассейн, пересёк его плавным брасом, потом перешёл на кроль, но быстро выдохся и ухватился за бортик.
— Самая главная мудрость, малыш, состоит в том, что на детей обижаться нельзя.
— А на взрослых можно?
— Ты меня спросил? У нас была серебряная свадьба, а кроме тебя никто не поздравил. Ведь сынок, наверно, знал об этом, но проигнорировал.
На Моню накакала птичка. Он потянулся за салфеткой, стёр белое пятно и продолжил:
— Я был недоволен, но не обиделся. А Инка обиделась и была не права. Потому что нельзя обижаться на детей. Да хватит тебе торчать в бассейне!
— Хорошо, — сказал я, развалившись в шезлонге. — Мудрость первая зафиксирована как величайшая банальность. Дальше.
— Любая мудрость банальна. И состоит лишь в том, чтобы к старости суметь осмыслить слова, услышанные в детстве.
В небе показался дирижабль с рекламой Budweiser. Плыл он медленно и неуклюже, растягивая полотнище рекламы на половину неба. Бесшумная амёба, скользящая в облаках.
Мы задремали, потом очнулись, поплавали и снова разлили мерло. Это был наш день: ленивый и бессмысленный. Если бы не рассохшаяся краска на заборе, я был бы почти счастлив.
— Слушай дальше, — сказал Моня. — Мудрость вторая: не бывает дорогих вещей. Просто бывает недостаточно денег.
«Это правда», — подумал я, но ничего не ответил.
— А вообще ты попал в яблочко: я действительно ума поднакопил, дай бог каждому. Когда в Америке появился мой брат Лёва, я ему посоветовал открыть бизнес по ремонту холодильников, купить квартиру, не замахиваясь на дом, и помириться с женой.
Я советовал искренне, как брат, но Лёва сделал всё наоборот и безмерно счастлив. Особенно в той части, где речь шла о перемирии с женой.
Так вот тебе очередная мудрость, малыш: не давай советов людям, которых любишь. Кстати, не бывает планов абсолютно хороших или абсолютно плохих. Любое действие приводит к результату. У тебя ещё есть мерло?
— Я же сказал, что привёз два ящика из Напы.
Когда я принёс новую бутылку, Моня заканчивал диспут с Джоном, голова которого торчала над забором, как кукла над шторой в театре кукол Образцова.
— You don’t get it, — кричала голова Джона. — You are not real fucken American yet.
Не думаю, чтобы Джон действительно так разволновался. Просто у него манера говорить «fuck» по каждому поводу.
— Take care, John, — попрощался Моня. — Don’t work too hard.
Джон потерял работу три месяца назад, ужасно нервничал и без устали рассылал резюме. Фраза стандартная, но неуместная. Ещё глупее заключить беседу Моня просто не мог.
Потом мы играли в нарды и снова пили вино.
— Всё, теперь твоя очередь. В чём твоя мудрость? Давай, колись.
Я задумался.
— Я не знаю даже того, что я ничего не знаю, — сказал я.
— Это не твоё. Давай что-нибудь пооригинальней.
— Хорошо. Я считаю, что удачный брак — это прежде всего работа. Любовь не имеет большого значения. Можно жить хорошо почти с любой,
кого бог послал, но надо стараться. А если не стараться, то и с любимым человеком до конца не дотянешь.
— Больше сегодня не пей, — ответил Моня и захлопнул нарды.
— Ты мне рассказывал, что Джон был во Вьетнаме?
— Он говорит, что Джонсон запудрил мозги всей нации, а отдуваться пришлось ему. Джон был ранен, потом болел, ненавидит войну и Буша. Если верить твоим стандартам, то он стопроцентный коммунист.
Дирижабль с рекламой Budweiser наконец-то закатился за крышу дома.
— Ладно, я скажу тебе ещё одну банальность, на освоение которой ушли годы: не надо делить людей на плохих и хороших. И не надо делать людям гадости. Никому.
— Боже, почему мы такие идиоты! — простонал Моня.
Заскрипела дверь гаража. Приехали женщины.
— Ну, кто будет жарить мясо? — как сговорившись, спросили они в унисон. — Если Моня, то кушать будет некому.
Да, Моня, конечно, тот ещё кулинар!
— Подумаешь! — обиделся Моня.
— Многие вещи легче сотворить, чем ими пользоваться, — лениво продолжил он, пока я насаживал мясо на шампуры. — Речь не только о пище. Возьмите, например, Толстого. Он написал «Войну и мир». А кто может это прочитать? Где добровольцы, где нация, я вас спрашиваю.
Женщины поплавали в бассейне и разошлись принимать душ.
— Интересно, кто появится первой. На кого ставишь? — спросил Моня.
«Барбикю так барбикю», — подумал я, раздувая огонь.
Первой появилась Оля в белом махровом халатике чуть повыше колен.
— Вкусно пахнет, — сказала она, растягиваясь в шезлонге. — Между прочим, неплохо было бы перекрасить забор.
3. Вопросы философии
Мой друг — человек уже скорее старый, чем взрослый — любит задавать глупые вопросы.
— Почему, — может поинтересоваться он во время уборки квартиры, — в русском языке такая хаотичная структура? «Пылесос» — это неправильно. Ни по смыслу, ни по звучанию. Ни по тому, чем я сейчас занимаюсь,
Моня ненавидит пылесос.
— А как правильно, Моничка? — вежливо интересуется Ина.
— Конечно, «пылесоска»! А как же ещё?
Спутница жизни Ина никак не может привыкнуть к манере общения бывшего кандидата каких-то технических наук, Мони Штерна. Они прожили вместе все лучшие годы, и Моня уже сказал всё, что только может сказать муж, который «объелся груш». Но нет — всё ещё умудряется ошарашивать раз за разом.
После обеда, когда у Ины свои планы, Моня непременно заглянет в любящие глаза супруги и наивно спросит:
— Иночка, ты ведь правда хочешь, чтобы я сейчас пошёл полежал?
Ина научилась просто его не слышать.
— Одевайся скорее, дети ждут.
Моня одевается медленно, неохотно. Сегодня показывают баскетбол.
— Ну же! — не выдерживает Ина.
— Слушай, — говорит Моня, — я не хочу тебя расстраивать, но если ты будешь меня подгонять, то я ещё и в туалет перед дорогой зайду.
Я знаю каждого из них дольше, чем они знают друг друга. Я помню многие их разговоры. И Монины прибаутки.
До того:
— Всё, Иночка, шутишь? Ох, дошутишься ты со мной. Вот женюсь на тебе — будешь знать...
И после того:
— Пожалуйста, сделай мне чашечку чая. Возможно, это моя последняя просьба.
Как-то я перебрал и остался у Мони на ночь.
— Знаешь, чего мне хочется больше всего на свете? — откровенничал мой пьяный друг. — Я хочу прийти домой неожиданно, на три часа раньше обычного, и застать жену с любовником. Она мне, как назло, никогда не изменяет. Я бы ничего ей не сказал. Но загулял бы по-чёрному.
Под окном спальни, устав гонять белок, залаяла Монина сучка Соли.
— Да, — добавил он, разливая. — Это и есть моя мечта.
Утром Ина заглянула в гостиную, где мы с Моней дрыхли на полу, и сказала:
— Моня, мне пора. Я сегодня работаю. Захочешь кушать — поджаришь колбасу с яичком.
— С правым или с левым? — спросил Моня.
— Моня, — заметил я, — у тебя уже внуки в школу скоро пойдут. Честное слово.
Моня есть Моня.
Он говорит, что его жене не очень повезло с мужем. А у моей он однажды спросил:
— Оля, ну как? У вас с Геной ещё любовь или уже уважение?
Оля возмущалась долго и взахлёб:
— Как тебе нравится этот нахал Монька? — допекала она меня. — Он хочет знать, спим ли мы ещё вместе!
Мой друг — философ. И вопросы у него философские.
А у нас всё банально.
Вечером: «Как я устала!»
Утром: «Некогда».
4. О чём молчите, товарищи?
Долго не думая, Моня с Иной, Оля и я, выражаясь морским языком, решили «сходить» в Мексику. По морю ведь ходят, а не плывут. А то бы сплавали.
На корабле нас встретили лучше, чем дома: спортивный клуб, библиотека, кинотеатр и усиленное питание. Коньяк и водку мы «протащили» сами — в бутылках из-под колы, хотя правилами это строго возбранялось.
Главное, что не качало. Моня заранее переволновался: «Будет качать? Не будет?» Зря нервничал и зря наклеил заплату за ухом. Это судно легче утопить, чем раскачать.
То ли в четверг, то ли уже в пятницу мы побывали в в Мазатлане, прикупили текилы и направлялись к берегам славного Кабо-Сан-Лукаса. При каждой высадке Моня настойчиво напевал: «Севастополь, Севастополь, город русских моряков», хотя русских моряков в Мексике мы ни разу не встретили, и встречи с ними Моня вообще не искал.
Когда ближе к дневному чаю женщины пошли в спа на массаж и прочие издевательства над бренным телом, неприемлемые ни для меня, ни для Мони, мы устроились в баре: заказали коктейли и заняли диванчик возле огромного окна, красивого, как витрина в Вене. Помолчали немного, но с Моней всегда есть предчувствие разговора.
Сначала поболтали про гольф, потом — о том, что годы идут, а аппетит, и в том числе сексуальный, не ослабевает. Прокомментировали парочку девушек на нижней палубе. Вспомнили анекдот, заканчивающийся словами: «Ты прав, твоя жена лучше».
— Моня, почему ты всё время напеваешь про Севастополь? — неожиданно для себя спросил я. — Скучаешь?
— Как можно скучать по городу, в котором никогда не был? — логично ответил Моня.
— Так же, как по Парижу.
Заказали ещё по коктейлю. Вернулись Оля с Иной, сияющие и довольные. Посидели минут десять, помогли опустошить бокалы. «Пойдём на аукцион», — сказали и снова исчезли.
Мы решили, что пора переходить на коньяк.
— Моня, а зачем ты уехал в Америку? — вопрос сам вырвался. — Чего тебе не хватало в Киеве?
— А ты можешь ответить сам? — отпарировал он.
— Я первый спросил.
Моня действительно сбегал в каюту за коньяком, разлил по бокалам, не привлекая внимания бармена. Мы снова прокомментировали девушек на палубе: хоть жёны у нас лучшие, но и те обладали несомненными достоинствами.
— Почему я уехал? — переспросил Моня. — Я всегда ненавидел советскую власть и не верил, что она когда-нибудь кончится.
На палубе заиграло мамбо, и концентрация секса в воздухе заметно возросла. Мы снова были вынуждены прокомментировать девушек, и Моня продолжил:
— Ненависть к «Советам» у меня в крови. Я даже не знаю, откуда. Сколько себя помню — ненавидел: за лицемерие, унижение, диктат и убийство всякой инициативы. Это я потом уже узнал про Сталина, концлагеря, «врачей-вредителей», репрессии. Про то, как мой дядя Боря в составе комсомольского отряда коллективизировал тех, кто выжил. Как сапожник Шура сбежал из Бабьего Яра и спрятался в сарае, а соседи тут же выдали его немцам. А может, и сами прибили, чтобы квартиру забрать.
Он разлил ещё. Смуглая девушка на нижней палубе лишь на мгновение обнажила грудь и тут же, смеясь, спрятала её в купальник. Музыканты улыбнулись и прибавили темп.
— Мой институтский товарищ Алик однажды сказал: родина — это не Хрущёв и не советская власть. Родина — это Труханов остров, Днепр, рыбалка и преферанс в субботу с друзьями.
Понимаешь? Только вот поехали мы с ним на рыбалку, а там пьяные жлобы избили нас, удочки сломали, машину изуродовали.
С тех пор любая поездка в деревню — как на войну. Да и в городе дураков хватало. Самое ужасное, что советская власть кончилась, а культура та же. Это неистребимо!
Послушай только, как они говорят: «мы утёрли полякам нос!», «какие-то чехи!», «голландцы все в шоке от игры Аршавина!» Культура построена на тотальном неуважении — к другим и друг к другу.
Их писатели-гуманисты — одно, а жизнь в реале — другое. Одни у них «черножопые», другие «косоглазые», а мы с тобой — «жиды». И если не согласны, то пусть убираются в свой Израиль.
— Вот, — отвечаю, — сейчас в тебе говорят нетерпимость и злость. Всё то, в чём ты упрекаешь бывших соотечественников.
— Знаешь, Гена, я и сам был во многом таким. Уже в Америке меня перевоспитали: китайские рестораны — вкусно, японские суши — приятно, индийская культура — интересно, иранские ковры — здорово, немецкие машины — класс, мексиканская текила — спасибо всем. Я научился с благодарностью принимать то, что люди разные. Оказывается, чёрные хотят, чтобы их называли афроамериканцами. И я, как американец, называю их так, как им приятно. А не наоборот, как в «совке», где главное — сказать гадость, лишь бы «иметь право». Мне глубоко отвратительны люди, которые считают себя самыми-самыми, как принято в одной отдельно взятой стране.
Он перешёл на английский:
— Но и здесь не всё слава богу: идиоты-политики, «краймс», «драгс», «скул-эдюкейшн» и «ревёрс дискриминейшн». Плюс половая дезориентация. Но с этим можно бороться. А с «совком» нельзя. Там прописка постоянная, здесь — лишь по месту жительства.
Подул вечерний бриз. Моня набросил рубашку и заключил:
— Нельзя существовать в культуре, которая зиждется на двух принципах: «мы лучше всех» и «общественное важнее индивидуального». И главное — всем до всего есть дело. Особенно, когда на лице несмываемая маска агрессии, а в глазах светится: «мне это положено».
Моня замолчал. А мне, по природной вредности и в память о комсомольском прошлом, захотелось выкрикнуть: «А ты, падло, воевал?» Типа шутка такая. Но я передумал. Мы молча смотрели вниз — на палубу, на девушек, на волны. Солнце опускалось за горизонт, ослепляя и напоминая о скором обеде и вечерней прогулке.
Океан, как зверь в клетке, был пугающе близок, но в то же время по-детски беспомощен в попытках поглотить наш корабль вместе с ресторанами, баней, бассейнами, аукционом картин, пассажирами всех цветов кожи, нашим подпольным коньяком и прочей начинкой.
И тут, неожиданно, как рождественская премия, появились жёны — свежие, улыбчивые, в прекрасном настроении. Присели рядом. Оля положила мне руку на колено, заглянула в глаза, потом посмотрела на Моню:
— Ну, — спрашивает, — о чём молчите, товарищи?
5. Счастье
Люди мечтают о счастье. А что это такое — счастье? Большое и сладкое, как астраханский арбуз? Чего хотят люди? И почему не боятся: вдруг исполнится — что потом?
Моня думает о жизни, которая была и которая будет. С каждым днём прошлое уходит глубже, а будущее — наоборот.
Домой уже не так тянет. Жить можно и здесь, в Мексике, где всегда лето и много рыбы. Где женщины ходят topless. Ине это ужасно не нравится, а Моне — наоборот, но он в этом не признаётся, чтобы не нервировать жену.
К берегу прибило водоросли. Мальчишка-мексиканец возится с граблями и тележкой, сгребая дары моря. Работает медленно, лениво. Но к полудню берег снова девственно чист, а море — голубое и бездонное.
В отпуске философ Моня думает о главном — о желаниях. Он бы исполнил все, будь на то его воля. Или нет?
Вот сосед Коля, эмигрант из Смоленска, всегда хочет выпить. Можно смело сказать: выпить — и есть его мечта.
Пьяный он всегда поёт, любит всё человечество и никогда не лезет в драку. Одноклассник Игорь Сарасевич, поэт, мечтает о славе. Хочет написать такой стих, чтоб всем понравился, пусть не сразу. Чтобы его повторяли каждое утро, как гимн. Чтобы перевели на все языки, а портреты Игоря висели в музеях Москвы, Нью-Йорка и Лувра. Каждую ночь ему снится слава — близкая, почти доступная. Но каждое утро, в конце сна, слава высовывает свой длинный жабий язык и говорит: «Хрен тебе!»
Друг Гена мечтает поговорить со взрослым сыном. Так поговорить, чтобы оба остались довольны. Чего у них не было с тех пор, как сыну исполнилось шестнадцать. Такое мелкое, никудышное у Гены представление о счастье.
«А о чём мечтает пограничник?» — размышляет Моня. Наверное, о том, чтобы враги напали на родину со всех сторон сразу, а он бы её защитил. И чтобы ему поставили памятник — вместе с Карацупой и собакой.
Да, по-разному мечтают люди. Больной надеется выздороветь и наконец посетить Париж.
Знакомый гомосексуалист Боря мечтает о взаимности. Бывший сотрудник, иранец, — накопить много денег. Чтобы всё для него было дёшево, а для других — уж как получится, но лучше дорого.
А вот догадаться, о чём мечтает вор, непросто. Или сантехник Миша, отец трёх детей (один, простите за откровенность, глупее другого). Или бывший коммунист… Тот, кстати, мечтает о государственной квартире в Санта-Монике. Моня его хорошо знает. Знакомые ещё по Киеву, они иногда встречаются в супермаркете, расшаркиваясь и громко приветствуя друг друга.
Ну а сам Моня мечтает о сексе с молодой девушкой. Чтобы по любви, а не за деньги. Чтобы Инка ничего не узнала. И чтобы ему за это ничего не было: ни дурных болезней, ни лишних расходов.
Пока Моня думает, местное время медленно «дотягивает» до ленча.
— Ты идёшь или нет? — зовёт Ина.
Моня натягивает шорты и догоняет жену.
— Пиво будешь? — спрашивает она. — Или хочешь белое вино к рыбе?