История одного стихотворения Анатолия Мариенгофа

История одного стихотворения

«К родству по крови не направлен…»

Борис Мариенгоф протянул мне лист с машинописным текстом:
- Читайте.
Прочитал. Быстро. Стихотворение же, тем более короткое.
- Ну и что скажете?
Говорил я что-то невразумительное и понимал: главного не уловил. Слишком перенасыщено стихотворение образами, суть где-то в подтексте.
- Борис Борисович, извините… Я ещё раз…
После осторожно спросил:
- Вы полагаете, эту историю можно опубликовать?
- Да. Справедливости ради. И лучше будет, если это сделаете вы.
- Почему я?
- Вы - автор последних на сегодняшний день публикаций о нас с братом, у нас с вами, можно сказать, установились дружеские отношения. Мне проще будет ответить на ваши вопросы, а вам – объяснить читателю, что к чему.
Борис Борисович говорил уверенно – он уже всё обдумал и принял решение.
Его называют сводным братом Анатолия Мариенгофа. Это неверно. Анатолий и Борис братья единокровные - отец у них один.
Моё юношеское увлечение Сергеем Есениным не было поверхностным и не ограничивалось творчеством и биографией поэта – в библиотеках и в периодике выискивалось, прочитывалось, изучалось всё, имеющее отношение к поэту, к его окружению. В поле моего зрения и интереса не мог не попасть поэт Анатолий Мариенгоф - один из основоположников так и не понятого мной до конца имажинизма.
«Имажинизм был формальной школой, которую мы пытались утвердить, - итожил недолгий век авангардистского направления в русской поэзии Сергей Есенин в октябре 1925 года в автобиографии «О себе», - но эта школа не имела под собой почвы и умерла сама собой, оставив правду за органическим образом». Поэты, исповедовавшие имажинизм, реально достигали совершенства и мастерства в работе со словом, в работе над формой и образом. Иногда перебирали. Как, например, Анатолий Мариенгоф в стихотворении, предложенном мне к прочтению его братом Борисом.
Сергея Есенина и Анатолия Мариенгофа связывала долгая и крепкая дружба. Собираясь в поездку за границу, Сергей Александрович в стихотворении «Прощание с Мариенгофом» признавался: «Среди прославленных и юных / Ты был всех лучше для меня», а в письме из Европы называл его: «Милый мой, самый близкий, родной и хороший». Мариенгофу Есенин посвятил «Сорокоуста», «Пугачева», «Я последний поэт деревни...». А Анатолий Борисович написал не просто воспоминания о Есенине - создал, на мой взгляд, образцовое художественно-мемуарное произведение – «Роман без вранья».
Анатолий Мариенгоф умер в 1962-м. Я родился девятью годами раньше. И хотя во времени мы с ним пересеклись, в моём восприятии, он принадлежал далёкой для меня, есенинской, эпохе.
О существовании Бориса Мариенгофа я узнал из мемуарной книги поющего поэта Александра Городницкого «И вблизи и вдали». Не обошёл вниманием Александр Моисеевич его и на своём творческом вечере в петербургском Доме журналиста в 1995-м году:
- Я благодарен моему первому учителю геологии - Борису Борисовичу, родному брату Анатолия Мариенгофа. Тот, как известно, обучал Есенина, у этого был менее достойный объект для обучения - я. Кто читал мою книгу, может помнить, что я цитирую его философские байки, которые исповедую до сих пор...
Внешнее сходство Бориса Мариенгофа со старшим братом явно выраженным я бы не назвал, прежде всего потому, что лицо его было лишено утончённых черт (сужу по фотографиям Анатолия Борисовича), а поведение – аристократизма. Что легко объяснимо.
Больш;я часть жизни геолога Бориса Мариенгофа прошла в экспедициях - Горная Шория, Шпицберген, Якутия, Новая Земля. С Александром Городницким они работали в НИИ геологии Арктики.
- Мы попали в одну экспедицию, - рассказывал мне позже Борис Мариенгоф. - Я был начальником партии, он - начинающим геологом. Два с половиной месяца прожили в одной палатке и, конечно же, много говорили, философствовали... Но надо понимать, что про меня как своего учителя, Саша образно сказал.
Когда же я попросил «припомнить» какую-нибудь «философскую байку» из не вошедших в книгу Городницкого, Борис Борисович улыбнулся и – «не припомнил». И всё же, расшифровывая аудиозапись нашей беседы, я обнаружил байку, пусть и не философскую, но характеризующую моего собеседника.
- Я литературно был хорошо образован. Любил не только Есенина, но и Гумилёва, Тютчева, Фета... На экзамене при поступлении в Гидрографический институт мне попался вопрос: образ Анны Карениной. Я ответил. Задали дополнительный: «Что вы знаете о поэте Демьяне Бедном?» - «О поэте - ничего, я не знаю такого поэта!» Экзаменатор, женщина, засмеялась: «Я тоже не знаю такого поэта». И мне поставили пять с плюсом!..

Я готов был благодарить Бога за неожиданную встречу с Мариенгофом в Домжуре, знакомство с ним и с его супругой, Марианной Георгиевной Колокольцевой. Но… Хотя Борис Борисович и продиктовал мне номер своего домашнего телефона, на контакт пошёл далеко не сразу. Во время моих звонков вопросы преимущественно задавал он – выяснял, кто я, что из себя представляю, насколько хорошо знаю творчество Есенина и Мариенгофа, что знаю об их взаимоотношениях, и только, удовлетворив своё любопытство, согласился на первое интервью.
Наш разговор под диктофон я начал с вопроса, с которого не мог не начать: почему Борис Борисович не упоминается в автобиографических произведениях брата – ни в «Романе без вранья», ни в повести «Мой век, моя молодость, мои друзья и подруги»?
- Вы помните из «Моего века...», как погибает наш отец? 1918-й год, гражданская война, Пенза. Анатолий пошёл посмотреть в бинокль, как идёт бой с белочехами, пытающимися захватить город. С вашего позволения, процитирую с незначительными сокращениями версию брата.
Борис Борисович раскрыл книгу на заложенной странице.

Мы только что пообедали... Отец аккуратно сложил салфетку, протянул её в серебряное кольцо с монограммой и встал из-за стола.
- Я прилягу на полчасика,- сказал отец, развязывая галстук.
Мне думается, что если б даже мир перевернулся вверх тормашками, отец всё равно бы после обеда прилёг вздремнуть «на полчасика». <…>
Артиллерийский, пулемётный  и ружейный огонь усиливался с каждой минутой.
Я нашёл в ящике письменного стола перламутровый театральный бинокль и, протерев стекла замшевой полоской, засунул его в нижний карман френча.
- Куда это вы собрались, Анатолий Борисович? - спросила служанка.
- В театр, Настенька. Сегодня очень интересный спектакль у нас в Пензе. Бой на Казанской улице. <…>
В задний карман синих диагоналевых бриджей я положил маленький дамский браунинг. <…>  Более грозного оружия в доме не оказалось. <…> Со спокойной душой я полез на чердак защищать социалистическую революцию. <…> Вдруг снизу, с улицы, донёсся голос отца:
- Анатолий!
<…>
- Что папа?
- Ты стреляешь?
  - Нет.
- А что делаешь?
- Смотрю в бинокль.
- Товарищи, - обратился отец к красноармейцам, - он вам нужен?
- Ни дудочка, ни сопёлочка.
Это, думается, относилось ко мне.
  Улица была мертвой и только со шмелиным жужжанием (совсем нестрашным, я бы даже сказал - мирным,  лирическим) летали невидимые пули. <…>
- В таком случае, Анатолий, - скомандовал отец, - немедленно марш домой!
Это были последние папины слова. Через секунду, истекая кровь, он лежал на булыжниках мостовой. <…> Пуля попала в пах левой ноги. Кровь била из раны широкой струёй...

Годом позже, в 1996-м, в поэтическом сборнике «Неизвестный Мариенгоф» (издательство «Петрополь», Фонд русской поэзии), точнее - в послесловии «Тросточка против безумия» я вычитал ещё одну, скажем так, неожиданную и эффектную, версию гибели Бориса Михайловича Мариенгофа.

…Всё на нём было с иголочки, то есть освящено высшим значением, осознанно и соразмерно. Разумеется, уход такого человека из жизни не мог быть случайностью, но только продуманным жестом судьбы.
Он сам позаботился, чтобы последние минуты воспринимались как итог.  В городе вовсю стреляли, а Борис Михайлович отправился на прогулку, - взял тросточку, нацепив монокль, придав лицу выражение прохладное и любопытствующее. <…> Он прошёл несколько метров, привычно поигрывая тросточкой и всем видом демонстрируя спокойствие. Но и пули не летают, а как бы гуляют по городу, уничтожая всё на своём пути. Так встретился денди со смертью, не успев изумиться этакой бесцеремонности: ещё никто не осмеливался вмешаться в установленный им порядок!..

Борис Борисович ко времени нашей первой встречи тоже ещё не был знаком с этой изящной словесностью прозаика и театроведа Александра Ласкина, но я уверен, что он всё равно повторил бы слово в слово сказанное мне:
- На самом деле всё обстояло несколько иначе. За три дня до трагедии родился я, и отец неоднократно выбегал из дома - высматривал извозчика, чтобы ехать в роддом. Чем объяснить отступление Анатолием от истины, я не знаю. Возможно, тем, что введи он меня в повествование, пришлось бы далее объяснять читателю, почему наши с ним отношения не сложились. Анатолий как бы брал на себя косвенную вину за гибель отца, но одновременно и снимал её с меня, ни в чём не повинного младенца.
- Борис Борисович, почему ваши отношения с братом «не сложились»?
- После смерти отца Анатолий уехал в Москву и ни мной, ни нашей сестрой Руфиной не интересовался, и я долгое время не считал его за брата. Имя Мариенгофа тогда было на слуху, но и в школе я не признавался в наших родственных отношениях, говорил: мы однофамильцы.
Когда же по окончании школы я оказался в Ленинграде, где к тому времени жил Анатолий, я решил с ним познакомиться. Позвонил по телефону и после непродолжительного вежливого разговора услышал: «Мы, конечно же, с тобой познакомимся, и всё у нас будет хорошо, но сейчас извини: у меня в  квартире ремонт, и я тебя принять не могу». Я был молод, может быть, ещё и поэтому страшно обиделся. Общего языка мы с братом не нашли и при нашей встрече, которая случилась, когда я пришёл прощаться, отправляясь на войну с «белофиннами» - с войны я мог не вернуться. Анатолий был приветлив и обходителен, но это всё были чисто интеллигентские штучки. Ничего родственного!
Наши встречи можно пересчитать по пальцам одной руки, - пятая у его гроба, на Богословском...
Чем это можно объяснить? Я тоже долго не мог понять, пока не обратил внимания на одну фразу в «Моём веке…». Сейчас я  вам зачитаю... – Мариенгоф извлёк из кармана помятую бумажку; вероятно, зачитывал он её не только мне. – «По природе своей я склонен к дружбе, направлен к ней, обращён и раскрыт, а вот к родству по крови не направлен, не раскрыт. Для меня существует только избирательное родство». А  тут ещё - солидная разница в возрасте, долгое проживание в разных городах, особенности судеб и натур...
Затем мы заговорили о Есенине. 1995-й год – год столетия со дня его рождения, было бы неплохо опубликовать что-то новое.
- Анатолий Борисович наверняка рассказывал вам о Есенине…
- Есенина я люблю с малых лет, всю жизнь возил его книги в чемодане, почти всего знаю наизусть, но Анатолий во время наших нечастых встреч всячески избегал разговоров о Есенине, сколько бы я ни склонял его к этому.
- Как вы относитесь к творчеству Анатолия Мариенгофа?
- По-разному. Часть вещей у него заслуживает внимания, а часть...
- «Роман без вранья» к какой части относите?
- Хорошее произведение, мне нравится. Хотя недруги и недоброжелатели Мариенгофа и называли его «Враньё без романа»…

Встреч с Борисом Мариенгофом у меня было несколько. Я подготовил и согласовал с ним тексты интервью: «Братья Мариенгофы. Роман без вранья», «У нас с братом отношения не сложились», «Три версии гибели отца братьев Мариенгофов»… (Не помню, все ли удалось опубликовать.) Претензий к публикациям у Бориса Борисовича не было. Мы с супругой удостоились приглашения в их с Марианной Георгиевной не для всех открытый дом (то есть квартиру на улице Брянцева).
И вот - телефонный звонок, просьба срочно встретиться и предложение прочесть стихотворение. После чего последовало объяснение.

7 декабря 1994 года на проводимом Фондом Культуры (читайте  Евгением Борисовичем Белодубровским) вечере из цикла «Былое и думы», посвящённом Анатолию Мариенгофу, Борис Борисович с присущим ему откровением и категоричностью заявил: в произведениях брата я не упоминаюсь. На что Александр Ласкин деликатно заметил: вы не правы, есть, дескать, стихотворение...
Ласкин в то время готовил к печати наиболее полный сборник поэтических произведений Анатолия Мариенгофа, он намеревался в него включить неопубликованное, написанное «в стол» и давно и хорошо забытое.
- Покажите мне это стихотворение, – попросил Борис Мариенгоф.
Александр Семёнович ответил уклончиво:
- Оно будет опубликовано в сборнике, прочтёте...
Борис Борисович настаивал: зачем дожидаться выхода сборника! Ласкин, чувствовалось, тянул время. Мариенгоф своего добился. Через полгода.
- Мы встретились с Александром Семёновичем, как и договаривались, на Невском у «Книжной лавки», - рассказывал мне Борис Борисович. - Я передал ему кое-какие документы, имеющие отношение к брату, он мне – текст стихотворения «Памяти отца». Опубликовано оно было лишь в поэтическом сборнике имажинистов «Конница бурь», в 1920-м году.
Вечером, когда я, будучи у знакомых, внимательно прочёл стихотворение, мне стало плохо. Меня доставили в больницу на Вавиловых, врачи оказали первую помощь. Предварительный диагноз был со знаками вопроса: микроинсульт, микроинфаркт или тромбоз сердца. Возможно, был просто стресс. Седьмое июня, день выдался жаркий, вероятно, ещё и это сказалось... Медики настаивали на госпитализации, но я отказался, предпочёл лечиться амбулаторно.
Упаси Боже меня в чём-либо обвинять Сашу Ласкина, напротив, я ему очень благодарен. Теперь я знаю, почему он так долго тянул. Ласкин и в день нашей встречи говорил: «Я боялся передавать вам стихотворение, понимая, что знакомство с ним едва ли будет безболезненным...» Так и получилось. И в самом деле, это для меня был удар! Родной брат хотел моей смерти! Желал смерти мне, годовалому! Теперь давайте я вам прочту стихотворение «Памяти отца».

Острым холодным прорежу килем
Тяжелую волну солёных дней, -
Всё равно друзья ли, враги ли
Лягут вспухшими трупами на жёлтом дне.
Я не оплачу слезой полынной
Пулями зацелованного отца.
Пусть ржавою кровью волна хлынет,
И в ней годовалый брат захлебнётся.
И даже стихов серебряную чешую
Я не окрашу в багряный цвет,
А когда все зарыдают, спокойно
на пробор расчешу
Холёные волосы на своей всезнающей
голове.
Мне трудно было представить Бориса Мариенгофа человеком сентиментальным, но при чтении им стихотворения, дважды дрогнул его голос – Борис Борисович словно споткнулся на словах: «Я не оплачу слезой полынной / Пулями зацелованного отца», и - второй раз: «Пусть ржавою кровью волна хлынет, / И в ней годовалый брат захлебнётся».
Отложив в сторонку лист с машинописным текстом, Борис Борисович сказал:
- От удара я долго не мог оправиться. Но пока выздоравливал, было время поразмыслить. Стихотворение написано 23-летним поэтом, имажинистом, жизнь свою готовым поставить на службу образу: image, как вы знаете, в переводе с французского «образ». Так что я на брата не в обиде.

P. S.

Под конец жизни Борис Борисович ослеп. (Глаукома!)  Звонил – говорил, что диктует мемуары Марианне Георгиевне и ещё какой-то женщине, которая помогает супруге ухаживать за ним. Звонил – просил помочь с изданием. У меня не получилось. Во-первых, возможности мои были минимальны. Во-вторых, история жизни «брата Мариенгофа», в которых «нет Есенина» издателей не интересовала.
В 2002-м Борис Борисович умер. В феврале 2005-го позвонила Марианна Георгиевна и пригласила на презентацию книги, которую супруг назвал – в пику старшему брату? – «Жизнь без вранья». Невеликая по объёму, карманного формата, она была издана всё тем же издательством «Петрополь».
И ещё – в заключение. С вхождением в нашу повседневную жизнь интернета я почерпнул что-то новое для себя и о Борисе Мариенгофе. Так, из одного, показавшегося мне достоверным источника, узнал, что он родился… в Прибалтике!

2025 г.

Опубликовано в журнале "На русских просторах", №2 (61), 2025 г.