Белоснежка с чердака. Глава 19

ГЛАВА 19

На следующие выходные рано утром мы с Митой шли на базар. Предрассветная темнота окрашивала дома в жуткие серые цвета. Ступая по мелким лужам, я представляла, как будет унизительно стоять на базаре среди толпы узбеков и корейцев, и продавать морковь. Я не очень хорошо владела узбекским, но простые фразы типа «Сколько стоит?», «Это слишком дорого» и еще пару базарных фраз я знала. А еще я умела бегло считать на узбекском, так что в деньгах бы не запуталась. Шли мы молча. Я была обижена, а Мита шла спокойно, сонно погладывая на дорогу. Она только и думала о том, как бы скорее вернуться домой и снова залечь в постель. Мы пришли на базар в половине пятого. Я думала, что мы будем первыми, а иначе каким дурам, кроме нас, пришло бы в голову переться на базар в такую рань. Но каково же было мое удивление, когда, дойдя до базара, я увидела там множество народа. Почти все лавки были заполнены, и, пробиваясь сквозь толпу, я даже стала подумывать, что мы, наверное, уже опоздали. Я даже позволила себе понадеяться, что вдруг мое место кто-то занял, и хотя бы на сегодня я могу быть свободна. Радости моей не было предела, когда мы пришли, и действительно — Мита в недоумении остановилась у места под номером восемь. На этом месте уже преспокойно раскладывала товар пожилая узбечка. Это была маленькая женщина в толстом чапане и туго затянутым вокруг головы узбекским платком. Разложив перед собой пучки укропа, кинзы, райхона, она преспокойно спрыскивала их водой, а потом снова встряхивала каждый пучок так усилено, что брызги летели во все стороны.

— Может, тогда мы завтра придем пораньше? Мы же не будем ее выгонять? — стараясь скрыть свою радость, пролепетала я.

Мита даже не обратила внимания на мои слова. Встав напротив маленькой женщины, Мита принялась бегло изъясняться на узбекском языке. При этом голос ее будто немного сменился, ведь привычные буквы и фразы приобрели совсем другую форму. Так же растягивая слоги, посмеиваясь, вздыхая, вставляя бурные узбекские междометия. Мне даже стало смешно. Но после непродолжительных переговоров, женщина что-то громко воскликнула, потом ударила себя по лбу и рассыпалась в извинениях. Как звучит на узбекском «простите», это уж я хорошо знала. Поэтому после десятого произнесенного слова «кечерасыс» (что значило именно «простите» в уважительно форме), женщина в чапане быстро собрала зелень в клетчатую сумку и побрела вглубь базара.

Мое место освободилось, к моему большому разочарованию. Мы разложили нашу морковь, спрыснули ее водой и прикрыли вафельным полотенцем. Хотя в такую сырую и холодную погоду навряд ли бы моя морковь высохла. Потом я сняла мою крутку и Мита накинула на меня толстый ватный чапан, туго перетянула старым платком вокруг пояса, сделав круглый узел на животе, так как у чапанов обычно нет ни пуговиц, ни другой какой-либо застежки. Поверх черного чапана Мита накинула на меня белый передник и завязала его сзади в аккуратный бантик. Шапка сменилась на зеленый платок с крупными цветами, вышитый золотистыми нитками. Это был самый чубранский вариант: такие платки носят только бабушки, которые продают семечки, на маленьких базарчиках. Короче, я в миг превратилась в узбечку. Теперь никто не мог догадаться, какая же я умница и какие у меня сильные и гибкие ноги. А может, так даже лучше. Лучше бы мне вообще не встречать в таком виде никого из знакомых.

— В обед я пошлю к тебе кого-нибудь из ребят. Они принесут тебе поесть.

— Нет! — вспыхнула я. — Не надо никого посылать.

— А что такое? Не хочешь, чтобы тебя такой видели? А по-моему тебе даже очень идет такой наряд.

— Можно я куплю себе пирожок? — скромно сказала я.

— Нет. Тебе нельзя есть пирожки. Тебе нужно есть горячую еду. Ты хоть и наказана, но питаться должна хорошо.

На мгновение я была тронута такой заботой.

— А вы придете за мной вечером? — спросила я.

— Да. Только вечером я за тобой и приду. Но если ты все продашь еще до обеда, то можешь прийти домой пораньше с теми, кто принесет тебе обед.

Я взглянула на большую оранжевую горку, выглядывающую из-под полотенца, а потом на такую же кучу моркови в сумке и покачала головой.

— Сомневаюсь, что я смогу продать хотя бы половину этого, — с грустью сказала я.

— Сегодня выходной, и хоть это место не самое лучшее, но даже в будние дни у меня порой получается до обеда распродать почти такое же количество моркови.

— А в будние дни вы тоже стоите тут?

— Ну конечно, глупая. А ты думала, что я сплю до обеда, а потом прихожу к вам на тренировки?

Я ничего не ответила. Сказать честно, я очень обиделась на Миту, считая, что она использует детский труд, хотя сама прохлаждается дома. Сейчас же мне стало очень стыдно.

— Мита, — тихо проговорила я. — Почему вы наказываете именно за высокомерие и гордыню? Я думала о том, что произошло. Я ведь оскорбила Алину, опозорила ее. Но вы решили наказать именно тогда, когда я сказала, что я лучше танцую. Вы не отправили бы меня сюда только за то, что я выдала Алинин секрет. Ведь так?

Мита присела рядом, поправила платок на моей голове и, заглянув в мои глаза, ответила:

— То, что ты обидела Алину, это очень плохо. Но ты можешь извиниться, и вы даже можете стать лучшими подругами. Человеку свойственно порой быть несдержанным и в пылу гнева говорить глупости. Человеку свойственно иметь множество пороков. Мы все грешны на этой земле. У всех нас много пороков, но у всех у них один исток — это гордыня. Сама подумай, человек завидует, потому что думает, что он достоин больше, чем его сосед. Жадность и алчность проистекают из того же самолюбия и желания иметь больше, быть лучше. Но если жадный человек и отпетый лгун готовы признать свои недостатки, то гордый человек никого не хочет слушать. Гордыня извращает ум, отравляет сердце. Она становится затычками в ушах, пеленой на глазах. Гордый человек ничего не хочет видеть и слышать, и потому он не готов меняться. То, что ты талантлива, это ясно, как то, что я вижу сейчас перед собой маленькую чурку, но твой талант поможет только в начале подъема. Когда же ты окажешься на самом верху и гордыня ослепит твои глаза настолько, что ты уже не сможешь здорово рассуждать о простых ценностях, то ты шваркнешься с этой высоты, как мешок коровьего навоза, который возит на своем осле наш сосед Батыр-ака. Талант поднимет тебя, но только сильный характер поможет удержать эту позицию и остаться достойным человеком. Гордыня — это твой первый шаг к падению. Самое противное то, что с любой плохой привычкой можно однажды распрощаться, но гордыня — это то, что будет лезть из твоего нутра каждый день. Это беспрерывная борьба. Слабые люди просто перестают бороться с ней, и тогда гордыня топит все красивое, что было в них раньше. Быть скромным и смиренным — это гораздо сложнее. Это намного сложнее чем просто задирать нос и делать из себя всезнающего профессионала. Но в этом мире только идиоты и игноранты думают, что они все знают, только потому, что чего-то достигли. Наши достижения и регалии — это все вонючая одежда, которая, по сути, никому не нужна. И потому, как только лезет гордыня, ее нужно обрезать на корню. Потому что если ты сама этого не сделаешь, то обстоятельства сделают это за тебя, а это будет намного сложнее. Пока ты не смиришься, Всевышний будет помещать тебя в такие ситуации, где тебе придется смиряться принудительно. Жизнь — это череда экзаменов, но не таких, как в школе. Поблажек тут не будет. Если, к примеру, ты не научишься сдерживать себя, то ты всегда будешь попадать в ситуации, которые будут тебя бесить. Если ты никак не можешь полюбить Алину, то ты будешь постоянно с ней сталкиваться, если ты не терпеливая, то жизнь будет складываться из длинных очередей и томительных ожиданий. Как только ты сдашь экзамен и научишься смирять себя самостоятельно, то череда унижений отступит и придет благодать Божия. Поэтому лучше делай все добровольно, тогда это не так болезненно…

Опустив лицо, я внимательно слушала. В утренней суете базар казался мне загадочным местом, а эти минуты поворотными в моей жизни. Когда Мита закончила речь, я подняла взор и увидела, как ее глаза обволокла задумчивая дымка. Она смотрела куда-то вдаль, а может быть, вообще куда-то в себя. Но выглядела она так, словно передо мной сидела немолодая хулиганистая балерина, а умудренная годами дама.

— Что же мне теперь делать? — тихо спросила я, теребя подол своего чапана.

— Ты знаешь, что ты необычный ребенок. Ты видишь духовный мир, но не думай, что этот дар дан тебе за какие-то заслуги. Это милость Божия, которая излилась на тебя таким образом. На самом деле ты такая же девочка, как и все, и не нужно на всех смотреть свысока. Дары и таланты даются человеку не для самолюбования. Любой дар дан для того, чтобы служить ближнему. Будь ты врач или инженер. Хотя все получают профессию, чтобы хорошо заработать деньги, но все же, по сути, любая работа выполняется для того, чтобы облегчить жизнь ближнему. Балет — это тоже служение ближнему. Это значит подарить людям красоту природы, движения, чувств, эмоций. Воодушевить раненое сердце, подарить веру в чудо ребенку, открыть мир знаний без слов, показать настолько прекрасно творение Создателя на этой земле. Бог творил этот мир с любовью к искусству. Мы все Его подобие, и потому тоже можем творить маленькие чудеса на сцене или же просто сидя на базаре и продавая морковь.

— Как это? — спросила я, удивленно уставившись на нее.

— Сидя здесь, ты сможешь многому научиться: увидеть настоящие чувства, дивные непритворные эмоции. Наблюдай за людьми, и ты поймешь, что порой в лицах этих узбечек столько жизни, страсти и огня, сколько сложно найти даже в самой опытной балерине. Со временем с каждой балериной происходит то, что она перестает быть искренней. И чем точенее ее техника и выше профессионализм на сцене, тем фальшивее становится улыбка и все остальные эмоции. А ведь балет — это прежде всего умение передать красоту чувств, не произнося ни слова. А как, по-твоему, можно ли передать любовь, просто исполняя технически правильные движения? Если бы балет сводился просто к телодвижениям, то можно было бы купить себе красивую фарфоровую куклу, которая бы вращалась на одной ноге под приятную мелодию. Но настоящие неподдельные эмоции выходят из чистого, смиренного и кроткого сердца. Люди это ощущают на духовном или на душевном уровне. Так что, сидя здесь, хорошо подумай над своим поведением и над тем, как ты относишься к людям. Как ты относишься к Славику. Разберись в том, нужен ли тебе он или ты просто из вредности к Алине хочешь быть с ним. А еще разберись, кто для тебя Мартин. Друг он тебе или брат? А если брат, то почему ты тогда ты не даешь ему танцевать с другими девочками? И хотя ты еще ребенок, чтобы думать об этом, но я все же не буду говорить, как все взрослые, чтобы ты откинула это ерунду и думала об учебе, а о мальчиках еще рано думать. Ничего с этим не поделаешь: наступает в нашей жизни первые мгновения, когда мы понимаем, что мальчик, за которым ты наблюдаешь, наблюдет за тем, как ты за ним наблюдаешь. И с этим уже ничего не поделаешь. Таковы мы, люди, по своей природе. И никто не может тебе сказать, поженитесь ли вы, когда вырастите, или нет. Но ты должна уже сейчас уметь различать свои чувства, не создавать в голове кашу и не морочить двум мальчикам голову. Могу тебе лишь, как все тетеньки, сказать банальную фразу, чтобы ты не торопилась подражать взрослым в отношениях. Это самые первые и самые нежные чувства, и они уже никогда не повторятся. Потому что потом ты уже никогда не будешь маленькой. Так что если тебе нравится мальчик, то не старайся дружить с ним по-взрослому. Пусть все идет своим чередом, а ты не торопи время. Любые отношения — это как дерево, которому нужно время, чтобы прорости в глубину и высоту.

Я заметила, как Мита улыбнулась. А я смущенно смотрела вниз с тех пор, как Мита сказала, чтобы я не морочила голову двум мальчикам. Я даже не думала, что это может выглядеть именно так. Едва заметно кивнув, я дала понять, что обязательно подумаю над всем, что она сказала.

Мита похлопала меня по плечу, встала и бодро произнесла:

— Давай веселее. На базаре нужно быть шустрой. Если ты даже морковь не сможешь продать, то как может идти речь о победе в Хорезме? Талантливый человек талантлив во всем. А победитель и в Африке победитель. Так что посмотрим, какая ты у нас танцовщица, когда на тебе нет красивого платья и пуантов.

Я слабо натянула улыбку. Воздух вокруг из серого окрасился в нежно-голубой. Уже совсем рассвело, а я и не заметила.

— Одно из самых важных правил: ты ни при каких обстоятельствах не должна оставлять товар без присмотра. Поняла?

Я выпрямилась как солдат и пообещала быть хорошей продавщицей.

После того как Мита ушла, я, воодушевленная беседой с ней, решила приложить все усилия, чтобы продать всю морковь, но уже через два часа моя решительность испарилась, и я снова почувствовала стыд за свой внешний вид и за свое унизительное положение. Мне было очень грустно и одиноко. Постепенно базар стал заполняться, а крики зазывающих продавцов усиливаться. По левую сторону от меня стояла среднего роста кореянка. Это была женщина с опущенными вниз наружными уголками глаз и ртом как клювик. Нос вообще у нее был странный. Переносицы как таковой не было, а зато дальше он вырастал, расширялся, превращаясь в большой треугольник, который никак не гармонировал с маленьким ртом. Она была полная и потому казалась выше своего роста. Она аккуратно выкладывала салаты, сдабривая их ярко-красным, как кровь, острым соусом. За эти два часа, которые тянулись для меня как вечность, у меня не было ни одного покупателя, в то время как у нее почти не было от них отбоя. Я прямо диву давалась. Неужели все в этом городе так любят корейские салаты? Неужели всем нужна корейская морковь больше, чем морковь на плов? Мы вообще в Узбекистане живем или в Корее? Прямо какое-то безобразие!

Время стало близиться к обеду, а мне уже казалось, что за это время должны были бы уже наступить следующие сутки. Все проходили мимо меня, и никто даже не смотрел в мою сторону, словно я вообще не существую на этом базаре. Я смотрела на всех с умоляющим взглядом. Хоть бы полкило моркови продать. Но до обеда у меня не было ни одного покупателя. Устав от этой толпы, которая обращала на меня внимание столько же, сколько на заледенелую лужу под ногами, я села на табуретку и разочарованно стала пялиться на свою обувь. Я думала о том, что мои коричневые ботинки какие-то нелепые и совсем не гармонируют с узбекским чапаном. И вообще, я как-то не гармонирую с этим базаром. Никто у меня не будет ничего покупать, потому что я маленькая. И только я так подумала, как вдруг услышала рядом с собой девчачий голос.

— Как идут дела? — спросила девочка, встав рядом с грузной кореянкой.

Она была чуть старше меня, я видела ее мельком в нашей школе. Смуглая, с черными лоснившимися волосами, миндалевидными глазами и такими черными зрачками, что мне казалось, что это два хорошо отполированных уголька. Рот был крупноват для ее лица, но все равно она была симпатичная. Она несколько раз назвала стоявшую рядом кореянку мамой. Хотя, если судить чисто по внешности, то я бы ни за что не подумала, что они родные. Женщина попросила девочку присмотреть за салатами, в то время как она пойдет в столовую и купит им бараньей шурпы. Когда женщина ушла, я стала приглядываться к незнакомой девочке. Она преспокойно накинула поверх красной куртки белый фартук, натянула перчатки, повязала голову белой косынкой и, взяв в руку черпак, стала поливать горки салата алым соком, издающий пряный аромат специй и чеснока. Медленно стекая вниз, он окрашивал белые кусочки кочанов в приятный розовый цвет.

Мне это напомнило то, как бегут ручьи ранней весной по пригоркам на нашей улице. Красная жидкость неслась по квашеной капусте, обтекая крупные листочки, подпрыгивая над мелкими, местами просачиваясь внутрь, а затем медленно скапливалась на дне чашки. Девочка снова набирала его в черпак и ловко проделывала процедуру снова, начиная с верхушки. Она, казалось, совсем не стыдится того, что стоит на базаре. Напротив, она даже выглядела важной, будто бы ей доверили сесть в кресло директора. Ее уверенность придала мне сил, и я решила первой заговорить с незнакомым человеком. Обычно я так не делаю, но сейчас мне было так невыносимо скучно и плохо, что я позабыла обо всем, что меня раньше смущало, пугало или отталкивало.

— Привет, — старясь звучать весело, сказала я. — Меня зовут Эмма. А ты?

Девочка посмотрела на меня, и в ее чернющих глазах сверкнул едва заметный любопытный огонек.

— Привет. А меня зовут Аля. Сколько тебе лет?

— Мне восемь. А тебе?

— А мне — десять.

Конечно, она сказала это с важностью. Еще бы, ей ведь уже десять, а мне всего лишь восемь. Но я не стала об этом горевать, и продолжала спрашивать боясь, что если долго буду молчать, то нить беседы оборвется.

— А это твоя мама? — спросила я, сама не знаю зачем.

— Да.

— А как ее зовут?

— Наташа. А точнее, Мун Наталья Борисовна, — заважничала Аля.

— Хорошо, — ответила я.

Мысли в голове ютились как тараканы, нужно было срочно что-то еще спросить, а то она отвернется, и мне снова будет скучно. А она может отвернуться: девочки, которые старше хотя бы на год, любят важничать. Но тут Аля сама заговорила:

— А ты что, новенькая? Я тебя раньше тут не видела.

— Да, я тут в первый раз. А ты здесь часто бываешь?

— Угу. Обычно по выходным, когда сварю обед и натаскаю воду, я прихожу сюда, чтобы помочь маме.

— А ты уже умеешь готовить обед?

— Конечно. Уже давно, — усмехнулась она. — Еще когда как ты была, уже умела готовить обед.

Тут нас прервали. Подошла покупательница и попросила завернуть ей полкило корейской моркови, спаржу и острую капусту. Аля ловко все рассортировала в пакеты. Прямо было загляденье, как ее маленькие смуглые ручки в прозрачных перчатках быстро и аккуратно запаковали все в пакеты, не проронив наружу ни одного листочка салата.

— А ты что продаешь? — спросила она, когда мы снова остались одни.

— Я продаю шинкованную морковь на плов.

— О! Наверное, хорошо берут?

— Не очень… Вообще не берут.

— Ну если ты так будешь стоять, то никто и не возьмет.

— А как мне стоять? — обескураженно спросила я.

— Нужно зазывать. А не стоять.

Я смутилась.

— Вот, смотри и учись, мелюзга, — сказала Аля и, тут же обратившись лицом к снующей толпе, стала звонко выкрикивать: — Сюда, подходите сюда! Корейская морковь! Очень вкусная сочная морковь! Эй, сестра, купи корейскую капуту! Куда пошла?! У меня вкуснее! Эй, сестричка! Давай сюда! Севара-опа, как дела? Как Бахром? Ему тоже привет. А купите корейскую капусту. Сколько стоит? Вам дешевле сделаю. Давайте ко мне. Ну что вы? Возьмите сдачу. Конечно, передам привет маме. Ежик, здорово! Куда идешь?! Купи морковь. Что значит не хочешь? Ты оборзел? Купи, сказала, а то маме твоей расскажу, что это ты Мультику нос разбил. Вот, молодец. А капусту положить? Ах, денег нет, ну тогда вали. А что это? Делись лепешкой, жадоба. Спасибо, не за что. Не загораживай мне покупателей. Салям Алейкум, Ильхом-ака! Как идет продажа? Вы уже почти все продали? Легкие руки у вас, Ильхом-ака. А вы что, обедаете просто супом? Купите у меня салат. С горячей лепешкой корейские салаты очень хорошо идут. Сколько вам наложить? Ну давайте, вам немного больше сделаю. Вы ведь сосед. А вам Шахло-опа? Не хотите? А почему? А чего орать-то? Я просто спросила. Умида-опа, давайте поменяемся, я вам салат, а вы мне пол-лепешки с кунжутом. Хорошо. Спасибо…

За какие-то короткие сорок минут Аля успела продать салаты на крупную сумму. Деньги шелестели у нее под фартуком, а в глазах горел такой огонь, что, казалось, ее щеки скоро загорятся от этого жара. Она поделилась со мной горячей лепешкой и наложила на круглую тарелку оранжевую, блестящую, тонко нарезанную соломкой корейскую морковь. Каждая полоска была прямо глянцевая и такая аппетитная. А я так проголодалась, что даже не заметила, как все съела. Теперь я поняла, почему все покупают корейские салаты. То ли это был голод, то ли холод, то ли свежий воздух и суетливая атмосфера, но мне показалось, что вкуснее еды, чем лепешка с корейской морковью на свете просто еще не придумали.

Пока мы ели, Аля рассказала, что ее мама Наташа — это третья дочь в огромной семье Мун. Еще есть Анжела, и она ведет себя так, будто бы она вообще не Мун: работает в поликлинике медсестрой и никогда не продает салатов на базаре. Держится как аристократка, хотя ее нос все равно выдает в ней мунскую кровь. Дальше идет Рита — боевая женщина с крепким телосложением и круглыми, как пуговицы, глазами, что для кореянок вообще не характерно, но нос у нее такой же. Потом идет Наташа — это мама Али. Она среди сестер чаще всех попадала в передряги. За ней шла Лена. Она была моложе всех сестер и славилась на весь городок как модница. И если ее сестра Наташа задавала настроение на всех праздниках, то Лена вносила новое веяние в одежде. Всегда сначала что-то появлялась у нее, а потом только у всех остальных. Затем шел один единственный брат Лева. Высокий, полный, крепкий как скала. В молодости был футболистом, а сейчас бизнесмен. И конечно, у него такой же картофельный нос. Аля еще рассказала, что дети из клана Хан часто называют мунские носы напряженными. Прям так и говорят: «Мунский нос напряженный». Хотя Аля именно с последним словом была категорически не согласна.

— Где ж он напряженный? — возмущалась она. — Он как раз таки расслабленный и потому такой большой. Это вот у них, Ханов, напряженные носы, поэтому такие вытянутые.

Еще немного, и я бы вообще затерялась в дебрях этих корейских разборок. Но в этот момент ко мне неожиданно подошел Мартин, держа в руке белый сверток. Я так обрадовалась, увидев его, что даже слезы навернулись. Как будто он пришел ко мне на фронт, а я такая бедная сто лет не видела никого из родных.

— Привет, Мартин, — поздоровалась Аля. — Ты что стал такой худой как велосипед?

— Привет, — ответил Мартин. — Я много моркови ел, вот и похудел.

Тут подошла тетя Наташа с двумя косушками горячей бараньей шурпы. Пар прямо-таки клубился над краями косушки, разнося приятный жирный запах наваристого бульона. У меня даже ноги подкосились от голода. Аля отвернулась и принялась за обед, дружелюбно беседуя с тетей Наташей.

— Мита сделала тебе рисовый суп с курицей и еще завернула пару картофельных драников, — сказал Мартин, разворачивая сверток.

— А ты покушаешь со мной? — спросила я.

Мартин отрицательно покачал головой. Я заметила, что он не хочет со мной разговаривать. Он разложил передо мной еду, потом спросил, нужно ли мне еще что-нибудь. И после моего «спасибо, все в порядке» сказал, что ему нужно идти. Больше он ничего мне не сказал. Стало так обидно: что я ему сделала? Почему он не хочет со мной разговаривать? И хотя я старалась весь день не думать о нем, но забыть все равно не получалось. Слезы сами наворачивались и катились по холодным щекам. После обеда я простояла до самого вечера, ни разу не присев. Ноги мои стали как две деревяшки: я их почти не ощущала. Морковь моя совсем почернела и выглядела помятой и старой. В этот день никто у меня ни купил даже горсти моркови. Весь город сговорился не готовить плов в ближайшие дни. Хотя нет, у моего соседа напротив была тоже нашинкованная морковь, и он ее хорошо распродал. Вот такой неудачницей я себя почувствовала в этот день.

На следующий день в воскресенье все повторилось. Я стояла одна до самого обеда и ничего не продала, потом пришла Аля, и мы немного с ней побеседовали. Точнее, она что-то без перебоя рассказывала, а я просто молча слушала. После обеда какая-то девочка с корзинкой купила у меня целый килограмм моркови, и это меня немного взбодрило. Потом началась учебная неделя, и я на целых пять дней свободно вздохнула. Хотя очень многое переменилось.

Почему-то никто со мной не хотел разговаривать. Ни в классе, ни на тренировках. Хотя Славик и Мартин все так же провожали меня до дома, но почти ничего не рассказывали — ни друг другу, ни мне. А сама я стала стыдиться у них что-то спрашивать. А вот Алина вообще стала избегать нашего общества. После уроков или тренировок она брала рюкзак и пулей выбегала из помещения. Я стала замечать, как Славик кидает на нее свой расстроенный взгляд, но она даже не смотрела в его сторону. Глаза ее всегда как-то странно блестели, то ли от слез, то ли от постоянного чтения. Потому что на переменах она сидела, уткнувшись книжку, заткнул руками уши.

В конце недели я в первый раз заметила, как взгляд Славика на Алину переменился. Теперь он смотрел на нее не с жалостью, а с нежностью. Никогда раньше я не видела, чтобы Славик так смотрел на девочку. И вот однажды в его голубых глазах как зарница вспыхнули первые чувства к девочке. Раньше я всегда думала, что он тот еще ребенок, но теперь передо мной стоял взрослеющий парень. Не знаю, сожалела ли я о том, что его первая любовь касается рыжих волос, обволакивая опущенный вниз подбородок читающей Алины? А может, я грустила от того, никто со мной не хотел общаться. И я из первой солистки и танцующей звездочки превратилась в прозрачную субстанцию. Никто меня будто не замечал. Вот так прошла длинная неделя моего мучительного вынужденного отшельничества. Признаться, вначале я боролась: старалась заговорить первой с ребятами, с Мартином. Даже в первый раз сделала ему комплимент по поводу его внешности, но он ничего не ответил. Иногда по ночам я посылала их ко всем чертям, а потом горько плакала. От всего мне было тошно и больно. С Митой мы тоже больше не разговаривали. Я стала такой одинокой и несчастной, что все для меня потеряло смысл.

Наступило утро субботы. Но в этот раз меня провожала не Мита, а Славик с Мартином. Славик погрузил товар на тележку, и мы побрели по пустынной улице в сторону базара. На улице было еще темно, когда скрип колес несмазанной телеги начал прорезать осеннюю тишину. Я шла молча, ибо уже поняла, что никто здесь не горит желанием со мной общаться. Когда мы прошли ворота школы, Славик вдруг заговорил.

— А помнишь этот спуск? — спросил он.

Я промолчала, потому что была уверена, что он спросил Мартина.

— Ты еще тогда убегала, а Алина помчалась за тобой и сломала ногу, — сказал он.

Я подняла глаза и сквозь редеющие сумерки разглядела его серьезное и немного грустное лицо.

— Да, ты помнишь, — ответил он за меня. — Алина сломала ногу, а я испугался, что тебя снова во всем обвинят. Я ведь поэтому решил возить ее на санках. Я стал возить ее в школу, чтобы тебе еще больше не досталось от учителей и родителей. Я сказал брату Алины и ее родителям, что, так как ты мой лучший друг, я за тебя сделаю твою работу. Я правда старался. — Славик вздохнул. — Я думал, что мы поженимся, когда вырастем. И поэтому думал, что я должен оберегать тебя. Мне бабушка всегда говорила, что мой папа очень заботился о маме. А я очень хотел быть как папа. Каждый день я провожал Алину домой и обратно. Она такая болтушка. Совсем не такая, как ты. Она рассказывала мне обо всем. У нее всегда такой бардак в голове. Один раз она сказала, чтобы было бы здорово привязать к саням большую соседкою собаку Найду, чтобы как в одном фильме мы могли мчаться по снегу на санях. Я так и сделал. Привязали мы Найду к саням, но она, вместо того чтобы нестись галопом, как мы задумывали, забралась к нам в сани. И мы втроем скатились с горки. Ты бы видела, как Алина катилась кубарем со своим гипсом на ноге. Мы в тот день здорово посмеялись. Потом ее родители стали приглашать меня попить с ними чай. Мы с ее братом подружились. Он даже подарил мне старый мяч. Алина такая хохотушка, она смеется над всем на свете. И тобой она сильно восхищалась. Один раз после репетиции она всю дорогу жужжала о том, какая ты гибкая и красивая. Потом спросила меня, правда ли то, что ты моя невеста? И я ответил, что так и есть. Я уже давно привык к той мысли, что ты моя невеста и мы поженимся, когда вырастем. А вчера я был дома у Мартина. Мы пили чай. У Мартина дома такой интересный чайник. У него под крышкой есть крючок, который цепляется за края, чтобы крышка не опрокинулась во время угощения. Но Мартин все равно продел под крышку пуговицу, привязал ее к шнуровке и прикрепил к ручке чайника, как все мы всегда делаем. Я тогда спросил, зачем нужна веревка, ведь есть специальный крючок. Тогда мама Мартина сказал, что это причка. Мартин сказал, что сколько себя помнил, на чайнике всегда была веревка. И тогда я вдруг подумал о тебе. Ты с того дня, как мы познакомились, ты всегда былая рядом. Между прочим, первая девочка, с которой я так часто играл. Я был уверен, что мы должны быть всегда вместе. Просто потому, что я думал, так правильно. Если я дружу девочкой, то потом должен на ней жениться. Когда бабушка спрашивала меня, люблю ли я тебя, я кивал головой и говорил, что да. Нас все называли женихом и невестой. Все видели нас вместе, я и привык к тому, что ты рядом. Как нитка на чайнике. Она есть, но не потому что она там нужна, а просто потому, что все привыкли видеть чайник таким. А без нитки он кажется пустым. А мне вот всегда эта нитка только мешала нормально сполоснуть чайник. Крышка постоянно гремела и болталась. Приходилось одной рукой придерживать крышку, а другой мыть чайник. Вот так… Прости меня, принцесса, но я думаю что привычка — это не любовь. Хотя я еще тоже мелкий, чтобы об этом думать, но все равно внутри чувствую, что нельзя мне на тебе жениться. Так будет нечестно. Ты мне друг, но, оказывается, и дружба тоже не любовь. Точнее, любовь, но не такая, чтобы жениться. Бабушка всегда учила меня не обманывать. И говорить правду, даже если она горькая. Я думал, что если я тебе честно скажу, то ты не будешь на меня сильно злиться и мы сможем, как раньше, быть просто друзьями. Так ведь, принцесса?

Я шла, опустив голову: по щекам моим уже давно катились жгучие слезы, и я старалась дышать ртом, чтобы мой забитый нос не захлюпал и не выдал, как мне сейчас больно. Когда он спросил меня, я просто кивнула, потому что сказать мне было нечего. Вот и закончилась наша с ним любовь. Хотя я уже начала осознавать, что, возможно, это и не было любовью. Но ведь что-то было, и это что-то ушло, оставив зияющую пустоту в моей еще такой маленькой душе. Ничего не поделаешь, придется смириться. Может быть, когда-нибудь мне станет легче и я даже смогу прийти на свадьбу к Алине и Славику, но сейчас мне было очень плохо. Слезы быстрыми каплями спадали с глаз то на асфальт, то на ботинки, то на искусственный мех на подоле куртки. Ночь отступала, и занималась заря. А для меня наступило время, когда я должна была свыкнуться с мыслью, что я во всем проиграла.

Все, что мне было дорого, потеряла. Зная Славика, его открытость, искренность и честность, я поняла, что если он так говорит, значит, уже все для себя решил. Значит, в первый раз он почувствовал любовь. Ту детскую, чуткую, невинную, хрупкую, о которой говорила Мита. Он влюбился в первый раз, но не в меня. Даже сейчас семеня шаги рядом с ним, я ощущала вкус его первых чувств к другой девочке. Даже сейчас он идет и думает о ней. Я не знаю, отчего мне было так больно. Может, это был просто каприз. Ведь я не привыкла проигрывать или уступать, а тем более Алине, которую я, признаться, считала глупой и не далекой. Наверное, так трещит по швам девичье самолюбие, и так трескается гордыня, которой Мита посвятила все утро в прошлую субботу.

Мне вспомнилось, как Мита сказала, что если я не смирюсь добровольно, то жизнь будет смирять меня принудительно. Вот что она имела в виду. Значит, если я не пройду этот экзамен, то буду попадать в унизительные ситуации постоянно? Мне очень этого не хотелось. В эту минуту нашего расставания со Славиком меньше всего думалось о том, как я переживу то, что мы никогда с ним не поженимся. Я снова думала о себе любимой: как бы больше не попадать в такие унизительные ситуации, когда мальчик сам тебя бросает. Я с ужасом думала о том, как мне будет стыдно перед ребятами, когда все узнают, что Славик выбрал не меня, а Алину. И я думала о том, что Мартин теперь перестанет меня уважать.

Когда-то совсем недавно я считала себя необычной девочкой, в которую влюблены одновременно сразу два мальчика. Но теперь с залитым позором лицом я осознавала, как много я о себе возомнила. Славик влюблен в другую, а Мартин уже тогда сказал, что все равно рано или поздно забудет меня и женится на другой. А теперь, когда он услышал, как меня тут унизили и променяли на другую девочку, то, конечно, он перестанет меня ценить. И вообще, он начал дружить со мной исключительно из-за своего друга Славика. Все что Мартин делал: провожал меня до дома, развлекал во время отсутствия своего друга, убеждал все будет хорошо. Все это было потому, что Славик его об этом попросил. Сам бы он ни за что ко мне не подошел. А может быть, он влюбился в меня потому, что его друг Славик много обо мне доброго рассказывал. Может быть, я ему понравилась только лишь потому, что Славик считал меня хорошей?

Подобные вопросы густой тьмой роились в моей голове. И после длительного молчания сомнения напрочь покинули меня. Если раньше мои вопросы начинались со слов «может быть», то теперь я была больше чем на сто процентов уверена, что Мартин меня больше не любит. Он тоже привык ко мне. Я для него тоже как та ненужная веревка на крышке чайника. А теперь, когда он увидел мой позор, я ему стала противной. И вот именно от этого мне стало так плохо, так горько, что я уже больше не могла скрывать свой печали. Осознание своей ничтожности и предвкушение полного одиночества скосили меня напрочь, и я, не в силах продолжать путь, прошлась к обочине дороги и, опустив ноги в пустой грязный арык, села на бордюр.

Ноющая боль сковала мое сердце так сильно, что даже дышать было тяжело. Я ощущала стыд на коже, на языке. Свои эмоции я никогда не видела, но в это утро я ощутила кисловатый запах моей разбитой гордыни. А еще я ощутила, как мальчишеская жалость стала окутывать мои плечи и лицо. Запах жалости всегда напоминал топленное молоко, и я его ни с чем не спутаю. Сейчас же его было слишком много. Я даже не стала разбираться, чья это жалость. Оба должны уйти из моей жизни навсегда. Пусть они будут друзьями навечно. Пусть Славик и Алина поженятся, а я стану балериной, как и мечтала. «Зачем тебе Славик? Ты ведь все равно станешь балериной» — всплыли в моей памяти слова рыжей.

Тогда я на нее очень рассердилась. Но сейчас подумала: «А действительно, зачем мне Славик? Зачем мне Мартин? Зачем все вообще? Никто мне не нужен. Я стану балериной. И буду счастлива».

Не в силах больше терпеть этот приторный запах топленного молока, я вскочила на ноги и утерев слезы решительно сказала, глядя в глаза то одному, то другому:

— Значит так, спасибо, что все эти годы провожали меня. Но теперь я уже взрослая и больше не боюсь ходить одна. Больше я не хочу видеть вас у моего дома. Больше не хочу, чтобы вы ко мне приходили. Друзьями мы больше не будем. Я пойду на базар одна. Одолжу твою тележку, Славик, но только сегодня. Завтра я возьму свою.

С этими словами я взялась за мягкие ручки телеги, которые еще были теплыми от прикосновения мальчишечьих ладоней.

— Принцесса, зачем ты так? — с сожалением сказал Славик.

— Больше не называй меня так, — огрызнулась я.

— Эмма, не дури, — грубо прервал Мартин, желая отнять у меня тележку.

— Ты! — вскричала я, теряя самообладание. — Даже больше не подходи к мне. Вы оба больше не подходите ко мне! Особенно ты, Мартин… и ты, Славик, тоже! Особенно ты… особенно вы оба! Больше не подходите ко мне!

— Ты хочешь быть врагами? — грубо прервал меня Мартин.

— Врагами? — усмехнулась я. — Нет, слишком много чести для меня быть вашим врагом. Я ведь всего лишь веревочка на чайнике. Мы будем просто чужими. Вот и все. И не доставайте меня, а то ведь я не пойду ни на какой базар, потом мне продлят наказание и придется ехать в Термез без меня.

После этих слов я решительно покатила перед собой тележку. Колеса жалобно заскрипели, а слезы новым потомком прорвались из глаз. Если бы кто-нибудь из них начал бы упорствовать, то я непременно столкнула бы телегу в арык и опрокинула бы всю морковь. Я была просто в отчаянии. Наверное, поэтому у меня было столько сил, чтобы докатить эту телегу до такой дали одной. Ладони тут же покрылись мозолями. И пока я раскладывала свой оранжевый товар, волдыри полопались и стали щипать и гореть так, что, казалось, меня ужалили сразу несколько пчел. Сначала я ощущала лишь пульсирующую боль, так как из-за холода, мои кисти напрочь потеряли чувствительность. Но спустя полчаса, когда мозоли один за другим полопались и из лопнувших пузырей стала вытекать жидкость, раздирающее жжение пронеслась по всему телу. Плюс ко всему, когда я немного упокоилась и отошла от случившегося, я стала ощущать онемение в спине, ногах шее, плечах. Поначалу было как-то не до этого: душевные страдания были громче. А сейчас все тело просто изнывало от усталости, а ведь еще только утро.

На базаре было все так же людно и суетливо. Рядом, как всегда, стояла тетя Наташа. Она уже разложила корзинки, чашки, сумки, пакеты, две табуретки и другой хлам. Ближе всего ко мне не стоял глубокий пластмассовый ящик ярко-зеленого цвета, а в нем, как оловянные, солдатики стояли плотно прижавшиеся друг к другу продолговатые прозрачные клеенчатые пузыри, до отказа заполненные салатами. Аля еще тогда рассказала мне, что эти упаковки вмещают в себя около двухсот граммов салата. Она подробно описала, как нужно выкраивать их, а потом через слюду по линейке проглаживать края утюгом, чтобы получались вот такие длинные аккуратные пакетики. Потом вырезалась воронка из старых пластиковых бутылок. Воронка легко вставлялась в пакетик, который в секунды утрамбовывался салатом. Затем края связывались обычной ниткой, и поучались ровные аккуратные солдатики-салатики. Умелые корейцы справлялись с этим делом в считанные минуты. Даже Аля проделывала это при мне так ловко и так быстро, что я едва успевала следить за ее маленькими смуглыми ручками. Как мне объяснила Аля, это было очень удобно. Кому не нужно слишком много, он покупал одну такую пачку или две. Этих пачек у тети Наташи была просто тьма тьмущая. И все такие плотные, аппетитные. Оранжевые — с морковью, красно-белые — с пекинской капустой, бардовые — из смешанного моркови перца и приправ. Все как на подбор.

Мои глаза надолго задержались на этих хорошеньких ровных упаковках. Мне хотелось как-то себя отвлечь. Иначе я бы просто не выдержала такой длинный день. И тут мне пришла в голову мысль, что я тут, на базаре, а на базаре нужно продавать. Надо же, спустя две недели до меня дошло, что я должна продавать. Все это время я воспринимала это только как часть своего наказания и не иначе. Мне нужно было просто выстоять время. Но сейчас меня осенило, что мне нужно продать как можно больше этой рыжей… нет, оранжевой моркови.

Я принялась наблюдать за тетей Наташей и за другими соседками. Я только сейчас заметила, что каждый выставлял свой товар красивой и сочной стороной, любовно спрыскивая его водой, чтобы придать некий гляне продуктам. Я тоже принялась выкладывать свою горку. Если раньше мои оранжевые соломки лежали хаотично, то теперь я старалась выложить их как можно ровнее. И через полчаса моя горка выглядела так, словно по ней прошлись редким гребнем, каждая оранжевая полоска прилегала к другой плоское. Отойдя в сторону, я полюбовалась своим произведением искусств. Спрыснув водой, и увидев, как загорелись при первых лучах солнца соломки моркови, я осталась очень довольной. К чему горевать о всякой ерунде — говорила я себе. Подумаешь… Всякое бывает. Все так или иначе когда-то проходят через стыд в своей жизни. У меня это случилось сейчас. Ну и что? Не буду об этом думать. Просто не буду и все. Лишь бы мне о чем-то другом думать, чтобы скорее забыть о том, что было перед рассветом.

Не выдержав мучительного внутреннего диалога я, собравшись с духом, крикнула стоявшей впереди женщине, торговавшей золотистой хурмой:

— Салям Алейкум, Умида-опа!

— Валейкум Асалом! — ответила мне женщина, широко улыбнувшись, и на ее смуглых щеках заиграли глубокие, но очень приятные морщины.

— Кандай сыз? — продолжала я, спросив, как идут у нее дела.

— Яхши, балам! — ответила она, добротно кинув.

Все узбеки называют симпатичных им детей «балам», что значило «ребенок», но в еще более ласковой форме. Слово «яхши» означает «хорошо». Мне понравилось то, как звучит мой голос на узбекском языке. К тому же эти узбеки приятные люди. Вот так я стала здороваться со всеми соседями. Страх и стеснение куда-то испарились, и еще до наступления обеда я успела познакомиться со всеми близторговавшими соседями. Меня удивило то, что, оказывается, я неплохо знаю узбекский язык. Вообще-то, я его всегда слышала, просто сама никогда не пыталась на нем разговаривать и, как оказалось, очень даже зря. Красивый и звучный язык, похожий на своеобразное пение. Узбеки эмоциональные люди. Если они возмущались, то так, что весь базар мог слышать их мольбы о помощи, хотя на самом деле ничего страшного могло не произойти. Было забавно наблюдать, как порой какая-нибудь женщина в желтом или зеленом платке, услышав от торговки очередную сплетню о соседской девушке, начинала усиленно мотать головой и кричать на весь базар, чтобы Бог помог ей перенести услышанное, а иначе как жить дальше. Иногда про себя я повторяла услышанные слова, стараясь произнести их таким же возмущенным тоном.

А потом мы с Алей снова принялись болтать обо всем и ни о чем одновременно. Мы голосили наперебой. Надо же, еще день назад для меня было так мучительно называться торговкой, а теперь мне даже нравилось. Мы с Алей зазывали прохожих, иногда переглядывались, как настоящие подружки. У меня появились покупатели, и это меня так подстегнуло, что я уже не могла закрыть рот. Как это приятно: запаковывать морковь, взвешивать ее, потом отдавать покупателю, сказав ему несколько добрых пожеланий, получать за это деньги, давать сдачу. Ну я прямо настоящая торговка. Да нет же, я профессиональный торгаш. Меня так Аля называла. Порой мы делали с ней минутные перекуры. Аля так называла паузы, когда мы просто сидели на стуле и жевали узбекскую лепешку, обмакивая ее в оранжевый сок от корейской моркови. Мы беседовали с Алей о том, как идет сегодня торговля, какие бывают капризные покупатели и как нужно держать цену. Я себя такой прям взрослой ощущала, такой важной и ответственной. Мне понравилось, и я так вошла во вкус, что время в этот день пролетело незаметно. Порой воспоминания снова начинали терзать мое сердце, но я тут же отвлекалась на праздную беседу с Алей. Это помогало, по крайней мере сейчас. Аля могла говорить без умолку, перепрыгивая с одной темы на другую, саму себя перебивая, поправляя, сама над собой смеясь и саму себя браня. Она рассказывала о том, как правильно заправить пекинскую капусту, чтобы она хрустела и в то же время была достаточно гибкая, чтобы утрамбоваться в тоненькие упаковки. Потом она поведала о своем папе, который сидел в тюрьме. От нее я узнала, что все корейцы в этом городе имеют клички. И никто почти не называет друг друга по имени.

— Например, видишь вон ту женщину? — указала она на отдаленный угол, где стояла сгорбившаяся кореянка лет пятидесяти с желто-коричневым лицом. — Ее все называют Тамбя… Здрасьте, тетя Рано… Это значит «табачный дым» на корейском. Она много курит, и все ее так и зовут… Ты только посмотри, в каком платье прошла… А вон ту женщину с белом платке вокруг пояса, которая еще волосы постоянно поправляет, ее называют… Ух ты, крутой мопед! Так вот ее называют Татошка. Не знаю почему, но мне кажется, что ей очень идет эта кличка. А вон та полная женщина — это Чернильница… Мама ушла за шурпой, что-нибудь срочное?!.. Мама говорит, что она похожа на чернильный пузырь. Хотя я даже не знаю, как он выглядит. А моего дядю Леву все называют Коровщина, а мою тетю Риту все зовут мистер Гром, а у моей мамы кличка БиБиСи. Вон тот дядька, главный из семьи Хан, его все называют Чингиз. Мне кажется, ему очень идет. А его дочка… Вот скотина, делает вид, что не заметил меня… Его дочка учится со мной в одном классе. Мы с ней раньше очень дружили… Не здоровается еще, тварь… Ну так вот, она была моей лучшей подругой до восьми лет. А потом… Эй, ты пельмень! Совсем нюх потерял? Ты что не здороваешься? Давно по шее не получал? Проваливай, каналья!.. Ну а потом мы перестали с ней общаться, потому что она из рода Хан. А Ханы и Муны не могут уживаться. Мне мама так сказала…

Я сначала не успевала за ходом ее мыслей, но со временем привыкла. К тому же у Али была одна хорошая черта: она никогда не забывала о том с чего начала, что хотела сказать и как собиралась закончить.