Белоснежка с чердака. Глава 20

ГЛАВА 20

Вот так наказание перестало быть для меня наказанием. В воскресенье я почти продала всю морковь, за исключением пары килограммов. И время отныне летело так быстро, что я уже начала расстраиваться. Впереди ждали последние выходные моего отбывания на базаре. И я об этом уже сейчас сожалела.

Снова началась учебная неделя. В понедельник я вышла из дома пораньше, чтобы не столкнуться со Славиком и Мартином. То утро субботы было последним, когда я с ними разговаривала. Я помню как чуть позже они принесли мне обед, но я только поблагодарила, даже не глянув в их сторону. В воскресенье они снова пришли и пытались о чем-то меня спросить, но я продолжала молчать. Мне было находиться в их присутствии. Я вышла ни свет ни заря. Было так рано, что даже двери школы еще были заперты. Я стояла под замерзшим кленом и ждала, когда кто-нибудь придет.

На мое несчастье раньше всех приперлась Алина. Ее рыжие пряди по бокам так горели, что казалось, у нее там, под шапкой, целый пожар. В сырую и пасмурную погоду ее волосы были как оранжевое пятно на сером пейзаже. Она зашла под клен, я отвернулась. И не потому что я ее ненавидела или из-за того, что Славик выбрал ее. И даже не потому, что мне было стыдно за то, что я так открыто ее обсмеяла. Просто ее лицо напоминало мне о той дружбе между нами четверыми. Алина была частью нашей команды. Она напомнила мне о том, что я больше не смогу дружить ни с кем так, как с Мартином и Славиком. Горечь снова подобралась к моему горлу и коснулась середины языка. Я отвернулась от нее и стала пялиться на пустынный стадион.

Свет, проникавший сквозь толстые слои туч, придавал предметам унылое настроение. Или, может быть, так только кажется из-за того, что это у меня на душе сейчас тоскливо. Только бы не заплакать перед этой рыжей. Но все вокруг будто нарочно толкало меня на слезы. Потемневший шифер на крышах соседних домов выглядел плачевно серым. Деревья стояли почти голые, грязь на дорогах, на обочинах. Ветер завывал и будто бы шептал мне: «Какая же ты несчастная. У тебя больше никогда не будет друзей». А облысевшие тополя, махая костлявыми ветками, приговаривали: «Точно. У тебя совсем никого нет. И ты совсем одна». И даже противные майнушки, низко летая над школьным двором, будто бы верещали наперебой: «Никого нет! Никого нет! Одна! Одна!» так и хотелось пульнуть в них чем-нибудь тяжелым.

Но тут среди этой серости я увидела, как вдоль дороги, стелившейся у стадиона, медленно прохаживается Мита. Облаченная в мягкое пальто виноградного цвета, она легко пританцовывала на тонких ножках, что-то себе напевая под нос. Мягкие руки очерчивали в воздухе волны, а голова медленно наклонялась за кистью. Вот что бы ни случилось, а Мита всегда танцует. Пусть хоть снег, хоть дождь. Даже будучи призраком, она танцевала. Ее ничто не остановит. Тут у меня горе, понимаешь ли, а она растанцевалась. Если бы я не видела ее прошлого, ни за что бы не подумала, что такая девушка, как Мита, может знать, что такое горе или боль. Идет себе танцует одна среди пустых школьных задний и облысевших деревьев похожих на скелеты, которые в ее присутствии превращались в причудливые декорации. Улыбка сразу озарила мое лицо, и мне вмиг полегчало. Мита приближалась к нам с каждым танцевальным шагом, напревая себе под нос: «Та-та-та-тадам. Релеве лян, раз-два-три… Нет, подожди не так… И… раз-два-три-четыре. Тара-рада-дам-да… Ой, как же там было?.. та-дам-та…»

— Мита! — весело окликнула ее я. — Что вы там делаете?

Она огляделась и, увидев меня, сложив руки как крылья вдоль туловища, направилась в мою сторону.

— Ты почему так рано? — спросила она. — О, да ты не одна, — добавила она, увидев позади меня Алину. — Почему вы так рано? Алина, идем к нам! Не стой там как неродная.

Алина нерешительно зашагала к нам. Мы прошлись вместе к стадиону и присели на отсыревшую деревянную скамью, подложив под себя сумки.

— Сегодня просто чудесная погода, — сказала Мита, вдыхая полной грудью.

— Что тут чудесного? — буркнула я. — Холодно и сыро.

— Ты разве не чувствуешь, какая приятная влажность? Кожа прямо напитана. И воздух такой чистый. Такого воздуха в больших городах не найдешь. Знаешь, Алина, — вдруг обратилась она к рыжей, — вчера Эмма продала почти всю морковь. Благодаря ее упорному труду мы почти накопили денег на новые костюмы.

— Это здорово, — спокойно произнесла Алина, стараясь не смотреть на меня. — Я бы тоже хотела постоять на базаре.

— Ты смешная. Это ведь наказание, а не приятное времяпровождение, — усмехнулась Мита.

— Я знаю. Но мне кажется, там очень интересно. Там можно болтать день напролет с покупателями.

— А что, обязательно болтать на базаре? Ты можешь общаться везде где захочешь.

Алина опустила голову и ничего не ответила.

— Что с тобой? — спросила Мита, пытаясь заглянуть ей в лицо. — Ты что, все еще обижена из-за того случая?

Алина замотала головой. И тут до нас донеслись тихие всхлипывания, которые начали усиливаться, пока не переросли в плачь.

— В эту субботу и воскресенье я тоже приходила на базар с ребятами, которые носили обед для Эммы, — сказала она, ежесекундно прерываясь на всхлипывание. — Я пряталась за ларьком, где продавали варенную кукурузу, и оттуда наблюдала. Эмма стояла на холоде с морковью в платке и чапане. Ее пальцы настолько промерзли, что были красными, как будто ошпаренные кипятком. Мальчики принесли ей еду, но она даже разговаривать с ними не стала. Это все из-за меня. Это из-за меня она стоит на холоде. Выглядит, как чурка, и больше не дружит со Славиком и Мартином. Она даже сегодня в первый раз пришла в школу одна. Что же мне делать? Если ты не будешь с ними дружить, то и я не буду…

Тут она разревелась в полный голос. Мита прижала ее к себе и принялась похлопывать ее по плечам. Теперь Алина не просто вздрагивала, она дрожала всем телом.

Эта рыжая плакала так горько и так громко, что я не могла не поверить ей. Я всегда знала, что Алина была честна, но из-за презрения я все спихивала на то, что все равно она рыжая и хитрая. Во мне не осталось ни одной зацепки, за что бы я могла сейчас ненавидеть это девочку. Я протянула руку и погладила ее по спине. Слезы уже давно катились и по моему лицу. Еще с того момента, как она сказала, что все наблюдала за мной из-за ларька с вареной кукурузой.

— Алина, я так виновата. Я выдала твой секрет прямо перед всеми и перед Славиком. Прости меня, — сказала я, касаясь ее рыжих локонов.

Алина наверняка знала, как трудно мне говорить слово «прости». Поэтому округлила на меня влажные глаза и, хлюпая носом, она произнесла:

— Эмма… Ты…

— Я просто сильно ревновала тебя. Ко всем. Ты пришла в наш класс и сразу нашла себе друзей. Славик стал дружить с тобой, хотя раньше из девочек он дружил только со мной. А Мартин почему-то вредничал со всеми, но не с тобой. Даже когда ты у него попросила прощение за тот случай с бутылкой, он так посмотрел на тебя… Помнишь? Ты хорошая девочка, а я очень плохая. Мне стыдно за то, что я так с тобой поступала…

Мы обнялись, и наши голоса слились в одно длинное завывание. Мы даже всхлипывали одновременно. Я почувствовала, какое у нее горячее сердце, как она искренне плачет и радуется нашему примирению. От нее исходил запах топленого молока, но в этот раз он казался мне приятным. Я тоже ее жалела за все, что причинила ей за короткое время.

— Эмма, я больше не буду любить Славика, — утирая слезы, сказала Алина. — В тот вечер, когда я убежала после тренировки, он пошел за мной. Когда он спросил, правда ли это, что я влюблена в него, я ничего не ответила. Но сегодня скажу, что это неправда. Давай не будем больше ссориться. Вы с ним поженитесь, когда вырастете, а я влюблюсь в другого мальчика. В Мартина, например.

Меня прямо жаром обдало, когда она так сказала.

— За Мартина не надо, — обрезала я ее, но уже не так холодно как раньше. — Ты не влюбляйся в него, а то придется мне тебя отлупить.

— Почему? — улыбнулась Алина.

— Не знаю… Он же мой брат.

— А если мы с ним поженимся, то мы с тобой станем сестрами.

— Нет, лучше выходи за Славика. Он уже сказал мне, что мы с ним не будем вместе.

— Он что, так и сказал?

— Он сказал, что мы не будем вместе, даже когда вырастем. Ты выходи за Славика, я не буду ревновать. Честное слово.

— Кхе-кхе, — прервал нашу задушевную беседу кашель Миты. — Мадмуазели, а не рано ли вам вообще думать о замужестве? Да и вообще делить мальчиков как пирог. Они ведь тоже люди и сами могут за себя выбрать на ком жениться.

— Точно, — засмеялась Алина. — А давай вообще не будем думать о них. Давай будем дружить вдвоем. Будем ходить друг к другу в гости и играть в куклы. Пусть они сами с собой дружат.

Я кивнула. Мита притянула нас к себе и обняла, как делают обычно старшие сестры.

— Вот и умницы, — прошептала она. — Теперь марш в школу. Двери уже давно открыли.

Мы помчались со всех ног к зданию. Все ребята были уже в классе. Славик и Мартин оглянулись, когда мы вошли. Я заметила, как Алина, вздернув носик, отвернулась в сторону, как бы не желая смотреть на Славика. Казалось, она на короткий миг действительно разлюбила Славика, который, напротив, сопровождал ее нежным взглядом до самой парты.

После беседы с Алиной я перестала ее избегать. Весь класс заметил, что мы стали дружить. Постепенно короткая детская память стала стирать тот неприятный инцидент, произошедший на тренировке. Ребята перестали меня игнорировать. И в конце недели я уже могла спокойно общаться со всем классом, не стыдясь, поднять глаза. Только с Мартином и Славиком у нас все еще продолжалась ссора. Я с ними не разговаривала.

После уроков я шла домой очень быстро, спиной ощущая, что они плетутся сзади и смотрят на меня. Пусть лучше они на меня смотрят, чем я буду видеть их спины. Как-то раз я замешкалась, переодевая сапоги, и поэтому шла позади них. Как бы я ни старалась, но глаза сами тянулись в их сторону. Видя, как они беззаботно медленно плетутся, о чем-то привычно беседуя, во мне прямо начал закипать гнев. Мне тут, понимаешь ли, плохо, а им хоть бы что: идут себе, гогочут, как гуси. Не в силах это выдерживать, я ускорила шаг и вскоре нагнала их.

Проходя мимо них, я постаралась натянуть на себя самую равнодушную маску. Не знаю, насколько хорошо у меня это получилось. Боковым зрением заметила, что они оглядели меня. Но я решительно шла, стараясь даже не смотреть в их строну. Шаги мои были такими широкими и быстрыми, что даже я ощущала в себе плохо замаскированную нервозность. Наверное, смешно я выглядела. Ну и что! Главное — не плестись позади них.

Оставалось две недели перед районным конкурсом. Мы уже давно выучили новую постановку, а сейчас на тренировках только оттачивали детали. Вскоре Мита поехала в Термез за новыми костюмами. Как она их доставала, что там ей пришлось перенести, мы не знали. Но только на занятие она пришла такая измученная и уставшая, что было страшно на нее смотреть. Она, конечно же, с напускным спокойствием и привычной строгостью провела вс. тренировку. Так же разминаясь и расстегиваясь вместе с нами. И хотя внешне она выглядела бодро, я видела, как ее ноги прямо окутаны шипами, а вокруг горла образовалась плотная, красная, как облака перед закатом, дымка. Я понимала, что она очень плохо себя чувствует, но ничего не могла сделать.

На следующий день Мита снова пришла на тренировку как обычно. В этот раз признаки болезни уже проступили так, что их можно было увидеть невооруженным глазом. На щеках горел нездоровый румянец, на лбу то и дело проступали капельки пота, разговаривать она старалась очень мало. Натягивая улыбку и напускную строгость, она едва скрывала, насколько плохо ей было сейчас. После занятий в раздевалке я услышала, как девочки перешептываются о том, что Мита, скорее всего, простыла.

— Я коснулась ее, а она была горячая, как чайник, — полушепотом сказала Диана.

— И глаза у нее красные воспаленные, как при аллергии, — добавила Эмилия, которая не понаслышке знала, какой бывает аллергия.

— Она уже второй день так, — заговорщически прошептала Настя.

Мы подождали еще один день. В среду Мита пришла на тренировку совсем слабая, с напрочь осипшим голосом, красным носом, влажными глазами. От нее исходил жар, но она все так же продолжала улыбаться. После занятий я предложила Алине навестить ее и принести лимонов. Этот разговор подслушали еще несколько девочек и решили к нам присоединиться, а потом к нам присоединились еще и мальчики. Поэтому после школы, перед тренировкой весь танцевальный состав «Виноградник» с гостиницами отправился к Мите. Дверь нам открыла бабушка Томара. Ее уставшие и вечно слезившиеся глаза ласково заулыбались, когда увидели целую гурьбу детей.

— Мита у себя наверху. Совсем ничего не ест, — с порога начала бабушка Томара. — Всю ночь кашляла, наверное, совсем не спала. Я поднялась к ней, а она даже встать с постели не может. Горит вся. Совсем ослабела. Не знаю… Может быть, врача вызвать ей?

Бабушка Томара проводила нас до лестницы, ведший к чердаку. Мы встали в ряд и гуськом стали подниматься по обшарпанной лестнице, старясь не поднимать шума. Хотя последнее у нас совсем не получалось. То и дело раздавался шепот:

— Анара, шарф плетется по полу.

— Куда ты наступаешь?

— Ай, аккуратней нельзя?

— Да заткнитесь вы уже!

— Сам заткнись.

— Смотрите, я зомби.

— Фу, Женя! Прокисни!

— Где мой второй рукав от куртки?

— Вот ты кореец, глаза разуй.

— Настя, смотри не пукни, я тут сзади тебя плетусь.

— Поздно. Уже пукнула. Между прочим, варенные яйца съела на завтрак.

— Фу, ребят, спасите!

— Да ты замолчишь сегодня или нет.

— А что сразу я?

— Игорь, ты достал.

— А что сразу достал? И что сразу Игорь?

— Давид, скажи ему, а то я себя не ручаюсь.

— Да, скажи ему, а то… я за Андрея не ручаюсь…

Наконец мы все тесной кучей столпились у дверей Миты. Мы долго решали, кто же постучится первый. А потом Женя сказал, что мы сборище слабаков и подошел к двери, чтобы продемонстрировать свою смелость. Но тут Диана толкнула Давида, заметив, что тот уже как целую минуту стоял на ее шарфе. Давид попятился вперед, навалился всем телом на Андрея Аникова. Андрей, потеряв равновесие, упал прямо на Федю, а Федя в свою очередь на Женю, а Женя, подавшись вперед, уперся носом в дверь. Дверь протяжно скрипнула, и мы все под Женино «Идиоты, я падаю!» как домино ввалились за порог.

Такой грохот раздался по всему чердаку, что бабушка Томара переполошилась.

— Все хорошо? — спросила она, стоя внизу.

— Да, бабуль. Иди, — ответил Игорь.

Подбирая свои сумки, крутки, шарфы, мы, как раненые солдаты, стали подниматься на ноги. В комнате было темно. Лишь серая, похожая обрывок дождевых облаков полоска света проникала сквозь прикрытие ставни. Через минуту наши глаза свыклись с темнотой, и мы увидели, что на диване лежит ворох покрывал. Мы не сразу заметили, что под ними лежит человек. Мита настолько исхудала, что, казалось, еще немного, и растворится в складках грубых одеял. Даже будучи призраком, она не был такой прозрачной, как сейчас. Настя открыла окна, впустив дневной свет, но Женя сделал лучше: он просто включил две настольные лампы. В комнате стало сразу светло, и царящая унылость рассеялась. Мита нас не слышала. Ее тихое прерывистое дыхание успокоило нас. Значит жива. А то она лежала как труп: обездвиженная, бесцветная, с плотно сомкнутыми веками. В глаза сразу же бросились ее обескровленные губы, лицо, шея. Сейчас она была холодная, хотя пот на лбу еще не успел остыть и напоминал росу на полупрозрачных камелиях. Видимо, температура снизилась совсем недавно, и потому она так крепко спала. Так по крайней мере сказала Анара. А у нее большой опыт. Ведь у нее столько младших братьев, за которыми она смотрит.

На письменном столе стояла пустая кружка, от которой исходил запах застоявшего на дне зеленого чая с лимоном. У изголовья, как черная меховая шапка, скрутившись в ровный клубок, спала кошка Соня. Когда мы вошли, она бросила на нас ленивый взгляд. Соня уже давно знала нас в лицо, поэтому она не испугалась и даже не соизволила встать. Скрутив гибкую шею, и прикрыв мягкой лапой мордочку, она задремала.

Мы сложили сумки в уголок, выложив на столик гостинцы. Среди них оказались лимоны, мандарины, пряники, несколько таблеток аспирина, сладкий сироп от кашля, вишневый компот и даже несколько кусочков вареной курятины. Настя быстро привела в порядок кухонный стол, рассортировав все по полочкам, а Анара протерла пыль на подоконнике. Потом мы заварили чай с лимоном и стали ждать, когда Мита проснется.

Мы так часто бывали на этом чердаке, что вполне ощущали себя как дома. Женя развалился на соседнем диване и принялся читать Библию, которая всегда лежала на самом видном месте. Федя сидел на углу того же дивана, не сводя глаз с бледного лица Миты. Остальные примостились на полу. Конечно, там, где собрались дети, просто не может быть тихо, какой бы унылой ни была атмосфера. Так что после продолжительного молчания кто-то кого-то пнул ногой. А потом сделали замечание по поводу чьих-то вонючих носков, и в итоге все решили, что Настя снова пустила газы. Настя принялась объяснять, что съела вареные яйца на завтрак, а они пахнут совсем иначе. Ну и так далее и тому подобное. Короче, через четверть часа на чердаке воцарился привычный шум. Мита не просыпалась. На наши крики она не реагировала, но стоило настольным часам в виде маленького домика запищать, как она тут же открыла глаза.

— Что вы тут делаете? — спросила Мита, тяжело приподнявшись на постели.

— Мы пришли вас навестить, — ответила Диана, присаживаясь рядом.

— Вам совсем плохо? — спросил Андрей Аников — Тогда, может быть, тренировки не будет?

— Размечтался, — слабым голосом побранилась Мита. — Сейчас который час? Еще целый час есть. Я сейчас соберусь, и мы пойдем в зал.

— Но ведь вы болеете? — возразила Алина.

— Простыла. Со всеми бывает, — ответила Мита.

— Но за вами даже некому присматривать, — всхлипывая, сказала Алина. — Вы совсем одна в городе. У вас нет родных, и нет никого, кто бы вам хотя бы заварил чай. Никому тут до вас нет дела. Никто из взрослых не может вам даже помочь.

— Какая прелесть, — пробурчала Мита. — Спасибо, что напомнила, в каком жалком положении я нахожусь. Ты прямо умеешь утешать.

— Да не обращайте на нее внимание. Это же Алина, — засмеялась Эмилия. — Мы у вас есть. Ваши маленькие гномы всегда придут на помощь. Мы вот уже на стол накрыли. Сейчас будем пить чай с печеньями, есть мандарины…

— Да. Мы уже все накрыли, — сказала Диана, указывая на письменный стол, где хаотично лежали разноцветные пластмассовые стаканы.

— Вы что, у меня пировать собрались? — притворно возмутила Мита.

— Ну да, — ответила Настя, ухмыляясь. — И вообще, вы же мне сказали, что ваш чердак потом перейдет по наследству мне.

— Когда я так говорила? — изумилась Мита.

— Только что. Когда вы спали, — Настя сымитировала голос умирающего на постели: — Вы в полудреме сказали: «Если со мной что случится, то завещаю свой чердак и все что в нем есть Насте Цапкиной». А потом добавили: «Пожалуйста, присмотри за Соней».

— Какая ты бездушная паразитка, — тяжело смеясь, сказала Мита.

— Вовсе нет. В наше время нужно быть шустрой. Так что теперь это мой чердак, и я всех приглашаю к столу. Давайте будем уже кушать. Вам нужно есть, а то вы скоро совсем исчезнете.

Через минут десять мы привычной кучей расположись по всему чердаку. Кто на диване, кто на полу, кто на постели Миты, а кто вообще на пороге. Если бы кто увидел этот чердак, то навряд ли бы поверил, что там может поместиться сразу шестнадцать детей и одна взрослая девушка. Но нам никогда не было тесно. В первый раз, когда Мита пригласила целую ораву, мы еще как-то стеснялись и вели себя скромно и прилично. Но сейчас все ощущали себя как дома. Мы шумели, пили чай, танцевали, пели, рассказывали друг другу истории, играли. Сегодня мы все вместе прогуляли тренировку, причем вместе с педагогом. Но для дисциплинированной Миты все же было не свойственно провести даже один день без пользы, поэтому она решила нам расписать план сцены и то, как мы должны расположиться на ней. Она достала толстый серый карандаш и, выпросив у Анары альбомный лист, принялась что-то на нем чертить.

— Когда я была в Термезе, я видела эту сцену. Полы там очень опасные. Повсюду торчат гвозди. Сами доски на полу настолько старые, что прямо лохматые. Занозить ноги ничего не стоит. Но зато там хорошее освещение, и места много. Вот, сморите, мы будем выходить с левой стороны. Диана, сразу должна занять вот этот угол, а ты Настя здесь чуть правее от Жени. А Игорь должен… Это еще что такое? — Мита с возмущением посмотрела, как Олег водит своими липкими от варенья руками по спинке дивана. — Ты что делаешь? — нахмурив брови, выпалила Мита.

— Я… — растерянно сказал Олег, не отнимая рук с дивана. — Я… это… ваш диван глажу.

— Зачем его гладить?

— Ну, может быть, ему тоже хочется ласки? — не признавался в преступлении Олег.

Этот мальчишка обо все на свете может вытереть руки. Я уже не в первый раз это замечала, при этом он всегда найдет наиглупейшую отговорку: то он, видите ли, шторы рассматривал, то ковер щупал, то вот теперь диван гладил. Мы все засмеялись, и Алина бросила ему салфетку.

— Ну раз вы не хотите слушать, значит, будете растягиваться.

— Нет! — разразились все хором.

— Олег, вот ты вонючка! — возмутилась Эмилия. — Все из-за тебя!

— А пусть Олег растягивается. Он ведь вам диван напачкал, — подхватил Игорь.

Но было уже слишком поздно. Мита уже удивленно стала приподнимать брови. Этот взгляд мы уже знали. Он как бы говорил нам: «В чем дело? Почему я должна повторять дважды? Вы что, решили со мной торговаться?» Торговаться с Митой и уговаривать ее — себе дороже. Поэтому мы, бурча себе что-то под нос, сползли на пол и расположились как поленья на ковре. И вот так целый час мы, усевшись в ряд, тянулись то на один шпагат, то на другой, выворачивали себе руки, гнули спину. Отовсюду доносились похрустывание костяшками и недовольные бурчанья:

— Убери свой локоть.

— Так вот у кого носки воняют.

— Давид, ты достал. Мита! Скажите ему, он нарочно меня толкает!

— Тихо там! — скомандовала Мита, преспокойно сидя на своем диване, поглаживая на коленях черную шерстку Сони. — Эмма, а ты вообще отдыхаешь. Подними ногу на край дивана. Да, вот так. И вот теперь тянись. Носки тянем. Кто там скосил стопу. Давид, ты вообще когда перестанешь косолапить? Федя, молодец. Вон, посмотрите, какой у Феди красивый подъем. Мартин, если я сейчас подойду, то выверну твои стопы на двести семьдесят градусов. Что ты меня выводишь?! Я что сто раз должна повторять?!

Если бы нам предложили бы остаться на чердаке с Митой и тянуться или быть свободными и идти домой, то мы бы все в один голос выбрали первое. И не потому что мы любили самоистязанья и лютые растяжки. Просто с Митой время было волшебным. Все замирало, и нам казалось, что жизнь за окнами чердака остановилась. Как будто все исчезли, но есть мы, есть Мита, есть черная Соня, и паутина на углу, где старый паук давно построил себе чуть ли не виллу. Мита никому не разрешала сметать эту паутину. В других углах можно, а вот именно эту было нельзя. Мита сказала, что этого паука зовут Миша и что он такой же жилец этого чердака.

Странная она, конечно. Мы не всегда могли ее понять, и если честно даже не пытались. Мы просто знали, что нам с ней очень весело и хорошо. Там, где была Мита, там жизнь била ключом. И неважно, будь то тесный чердак, или горячий песок побережья Сурхана, или же актовый зал со старыми полами. Когда мы были с другими взрослыми, то нас порой посещала мысль о том, как же хорошо быть взрослым, и как бы нам хотелось скорее повзрослеть. Но с Митой было все иначе. Мы радовались тому, что мы дети. Если другие взрослые всячески показывали, что нам нельзя то и другое, только потому что мы дети, то Мита открывала нам целый спектр возможностей. Причем с ней мы вдруг понимали, что, напротив, детям можно гораздо больше чем взрослым. И что быть ребенком — это безумно интересно. Она сама была как ребенок, но и как взрослая. Непонятно, как она это в себе совмещала и как ей это удалось. Но мы уже знали, что с ней мы можем быть собой: детьми, шалунами, непоседами.

Весь учительский состав не разделял подхода Миты в воспитании детей. Например, в последующую пятницу Анна Сергеевна долго отчитывала нас за то, что мы кричали во время перемены просто так, без причины. Анна Сергеевна посвятила этому целый классный час. А потом я случайно… Ну хорошо, я нарочно подслушала разговор, проходивший в учительской. Мита яростно спорила со всеми учителями и суровым завучем о том, что неправильно запрещать детям быть детьми. «Они должны кричать, играть. Они ведь делали это на перемене. — говорила она — Когда у них потом будет возможность так свободно кричать. Повзрослев, они научатся сдерживать эмоции и даже прятать их. Пусть же сейчас им будет это позволено. Зачем лишать детей обычной детской радости. Чего вы добиваетесь? Хотите, чтобы дети вели себя как взрослые? Но ведь это бред. Взрослыми они потом будут всю жизнь, а это время уже никогда не вернется. Вы должны оставить их в покое. К тому же они не сделали ничего дурного».

Тут выступила молодая учительница в очах чуть ли не на все лицо. Она начала уверять, что детям нельзя давать спуску, а то потом из них могут вырасти бездари и разгильдяи. Их нужно держать в ежовых рукавицах и не позволять лишнего. Она даже привела пример из своей жизни, сказав, что в ее в детстве очень строго воспитывали и дома и в школе. Но она не жалуется и даже очень благодарна такому воспитанию.

«Поэтому вы вся такая правильная и чистенькая, — язвительно сказала Мита. — Но вот в чем беда: вы напрочь лишены воображения, творческого взгляда. Вы все делаете по стандарту, по шаблону, и детей лишаете индивидуальности. Конечно, маленькими роботами легче управлять. Но все самое прекрасное и гениальное именно там, где эту индивидуальность хотят сохранить и направить в нужное русло. Вы лишаете детей мечты, полета, пичкая их собственными никому ненужными стереотипами. И почему поставив границы для себя, вы решили, что эти границы должны распространяться на всех? Вы похожи на крабов в бочке, которые сами не могут выбраться на свободу, и другим не дают. Если вы сами ограничили свои возможности, то будьте так любезны, не делайте из детей таких же ментальных инвалидов, которые думают, что в этом мире возможно только то, чт о помещается в вашу реальность».

После этих слов под возглас негодования Мита вышла за дверь, ни кем не попрощавшись. А я чуть было не получила по носу дверной ручкой.

В этот же день она повела нашу группу на высокую гору, откуда растилась сырые барханы.

— Зачем мы сюда пришли? — спросил Федя, оглядываясь по сторонам.

— Мы сейчас будем делать кое-что очень важное, — сказал Мита, серьезно огладывая местность.

Повсюду было пустынно, только несколько колючих кустов вздрагивали от сырого ветра. Осенний воздух проникал сквозь куртки, развевая косы девочек, выглядывавших из-под шапок. Мы немного щурились из-за встречного ветра. Бледное лицо Миты, которая еще не оправиться от своей болезни на сером фоне этого пейзажа, выглядело совсем как полотно. В уставших глазах прыгали мягкие задорные огоньки.

— Только не говорите, что мы будем танцевать в этой грязи, — с опаской сказала Настя.

Мита так серьезно посмотрела на нее в ответ, что узкие плечи Насти тут же приосанились, и она стыдливо произнесла:

— Хотя как скажете. Надо так надо. Это я так… просто.

— Нет. Мы сегодня займемся очень важным делом, — сказала Мита, снимая с плеч сумку.

Мы последовали ее примеру. Потом, как солдатики, выстроились вдоль горы.

— И что дальше? — спросил Мартин.

— Мы сейчас будем кричать, — ответила Мита. — Давай, Андрей Тян, начинай.

Андрей растерянно заморгал.

— Я?

— Да. Тебе ведь сегодня на большой переменен очень хотелось кричать.

Андрей кивнул.

— Ну так кричи. Я тебе разрешаю.

— Пусть кто-нибудь начнет, — пробурчал смущенно Андрей.

— Игорь? — обратилась она к долговязому мальчику.

— А что сразу я?

— Тогда Давид.

— Я начну, — раздался шаловливый голос Славика

Он сделал два шага вперед, торжественно вытянул шею, как будто собрался исполнить арию. Выставил руки в сторону и как заорет. Это его протяжное, звонкое: «А-а-а!» разнеслось по барханам, поглощаясь звенящей пустотой и вздымаясь к небу холодным осенним ветром.

Девочки вмиг разразились в смехе, похожем на грудное кудахтанье. После того как воздух в груди Славика закончился, он снова набрал полную грудь и выдал нам крик еще сильнее прежнего. А потом мы все так и покатились в пронзительном хохоте, последовав его примеру: крича, на барханы, на колючки, на друг друга. Затыкая уши, носясь по холмам. Мы просто кричали, не формируя наш крик в какие-либо слова или фразы. Иногда наш крик переходил в смех, но мы не замолкали ни на минуту. Это было незабываемое время. Мита носилась вместе с нами, приставив ладошки ко рту как рупор. Она кричала пуще всех. Иногда ее простуженный голос ломался, издавая характерный петушиный клич. Мы тряслись от смеха, старясь повторить за ней.

Накричавшись вдоволь, мы отправились по домам. Вот так прошла в тот день наша тренировка. Домой мы шли молча. Каждый был удовлетворен. Мы так накричались, что даже не хотелось разговаривать. Стояла непривычная для нас тишина весь обратный путь домой.