Белоснежка с чердака. Глава 17

ГЛАВА 17

В начале июня уже стала такая жара, что можно было уже купаться на речке, что мы и сделали под присмотром Елизаветы Андреевны. Мы отправились всей группой на Сурхан, и все отметили, что Мартин стал не просто стройным, но даже худощавым. Ноги его теперь казались необычно длинными, а сам он был теперь выше, чем раньше. Лицо его вытянулось, четко обозначился острый подбородок, выступили жесткие скулы, а нос стал остроконечным. Надо же, как человек меняется, стоит ему похудеть. Но я эти изменения не сразу заметила, ведь мы виделись с Мартином каждое утро. Теперь светлело еще раньше, и поэтому утром, когда мы отправлялись на стадион, солнце уже пригревало как днем, хотя утренняя свежесть еще не успевала сходить с зеленого клевера, который рос на обочине дорог. С праздника Навруза не пришло ни утра, чтобы мы с Мартином не пробежались по прохладному асфальту стадиона. После его признания в любви ничего не изменились. Мы все так же продолжали общаться, тянуться, разрабатывали прыжки, бегали, много смеялись, иногда толкались. Каждое утро проходило в одной и той же поре: мы неслись теперь на стадион непегонки. Прохладный воздух свистел за ушами, приглаживая вихры вокруг лба. И хотя время было очень раним, мы все же, каждый раз пробегая мимо дворов, видели молоденьких узбечек в цветных платках и с огромной колючей метлой. Сухие ветки, касаясь политой земли, шуршали так приятно, что казалось, будто земля вздыхает от удовольствия, что ее расчесывают в такую рань.

Мы уже выучили каждое стадо баранов, проходивших одной и той же дорогой, подгонявшимися коричневыми чабанами. Мы настолько натренировались, что могли не только разговаривать во время бега, но и смеяться. А разговаривать нам всегда было о чем. Вроде ничего важного мы не обсуждали. Но если была накануне передача или фильм, то нам не терпелось встретиться утром и обсудить увиденное. Мартин тоже любил читать. И его любимая книга — «Робинзон Крузо». Позже он дал мне ее почитать, и я осталась в таком же восторге, что и он. Мы даже пару раз пытались сделать из глины кувшин и обжечь его, как описывалось в этой книге. Ничего у нас не вышло, мы только вымазались в глине, покидали другу в друга грязевые комки, а потом помылись кое-как под школьным краном.

Каждое утро мои глаза сами открывались, а ноги неслись к нему в коттедж. Настолько было с ним интересно общаться, что время летело незаметно, и в то же время мы за все утро могли столько пережить, что казалось, будто бы провели вместе целую неделю. Вскоре я вспомнила про то, как Елизавета Андреевна рассказывала мне про стрекоз, и однажды утром, после тренировки, мы отправились на ближайшее болото половить стрекоз. Мартин, к моему удивлению, знал все злачные места, где стрекозы вьются тучей. Когда мы пришли туда, я была вне себя от восторга. Оказывается, действительно есть красные, оранжевые, синие и зеленые стрекозы. А я почему-то раньше видела только синих. Но, признаться, я и по болотам не особо гуляла. Их тут было целое буйство, и все они были такие крупные и даже жирные. Они сновали туда-сюда, зависали в воздухе как разноцветные вертолетики. Тонкие крылышки мелькали так быстро, что их было не видно, и казалось, что они просто подвешены на воздухе на невидимых веревочках. Я застыла в глубоком восхищении и не заметила, как одна из них села мне на висок. Только боковым взором я поймала, что что-то алое промелькнуло мимо меня и затихло. Мартин так рассмеялся. Он сказал, что теперь я превращусь в стрекозу. Вот так и повелось, что он стал называть меня стрекозой. Я сначала щипала его, каждый раз, когда он меня так называл, а потом незаметно начала на это откликаться. Быстро же я привыкала к кличкам.

Помимо утренних тренировок, у нас проходили интенсивные занятия с Елизаветой Андреевной. Теперь, когда наступили летние каникулы, мы занимались пять раз в неделю. А с приближением показательного выступления мы занимались почти весь день с небольшими перерывами на обед. Но вот что интересно: мы совсем не уставали. Нам всем очень нравилось заниматься танцами. Кроме того, Елизавета Андреевна водила нас на прогулки в качестве награды за усердный труд. Мы уже успели побывать с ней на барханах, сходить вместе на канал, устраивали пикники на стадионе, проводили вечера историй в ее тесном чердаке.

Но больше всего нам нравилось ходить с ней на речку. Тогда мы все с разбегу бросались в теплую воду и плескались в ней до посинения. А Елизавета Андреевна сидела на берегу и никогда выше пояса не погружалась в воду. Девочки одевались в сплошные купальники с открытыми спинами, отчего у всех к середине лета образовался малиновый полукруг, охватывающий всю спину и плечи. На нашем базаре еще не было купальников, поэтому Елизавета Андреевна съездила в Термез и по заказу привезла всем плавки. Но у нее самой не было купальника. Она всегда сидела в широкой рубашке с длинными рукавами. Одевалась она всегда красиво, стыдливо прикрывая шею и плечи, но все же на речке ее закрытая одежда казалось смешной. Сквозь белую ткань ее рубашки все так же просвечивал серебряный крест. Похоже, она никогда его не снимала. Она сидела на берегу, поглядывая на нас, и то и дело выкрикивала: «Женя, перестань бить сестру! Диана, не заплывай туда, там только что коровы накакали. Я сама видела. Фу! Не подходи ко мне! Андрей, отсюда вижу, что губы синие! Выходи погреться! Идемте поедим, помидоры с лепешкой! Славик съел уже два помидора! Куда? Середка моя!»

Когда я уставала плескаться, я присаживалась рядом с ней, и мы выстраивали целые города из песка. Выкапывая ямы рядом с берегом, мы зачерпывали с этих ямочек разбавленный в воде песок и поднимали им стены наших дворцов. Я часто засматривалась на то, как песок тонкой струйкой льется из-под ее загорелых пальцев, превращаясь в круглые родинки на стенах дворцов. В итоге выглядело так, что все стены будто выложены из круглых камней, хаотично положенных друг на друга.

Однажды я спросила Елизавету Андреевну, почему она не купается со всеми. Она ответила, потому что там коровы какают. А потом улыбнулась, и я поняла, что есть другая причина, о которой она не хотела бы говорить. Я уже чувствовала себе немного взрослой и потому вела себя тактичнее, чем раньше. Мы просто продолжали строить замки, уводя беседу в другое русло. После купания, как бы мы ни уставали, мы всегда посвящали полчаса растяжке.

Близился день нашего показательного выступления. Мы волновались, особенно я. Ведь я получила сольную партию в этом танце. Я была очень рада и, конечно же, немного задавалась.

Вечером двадцатого июля Елизавета Андреевна повторила с нами весь танец и пораньше отпустила домой. Завтра мы все должны быть бодрыми и ждать ее рядом со школой. Там за нами приедет микроавтобус и заберет в Термез. Ох, мы все так радовались, как будто на другую планету поедем. Мы планировали после выступления пойти в парк и покататься на каруселях. Нам даже можно было поесть мороженного в этот день. А так как мы все уже давно ограничивались в сладком, то нас ждал настоящий мороженный праздник. Вот что нас завтра должно ждать после выступления. Думая об этом, и волнение сразу же куда-то испарялось.

Это ждало нас завтра, а сейчас мы преспокойно возвращались домой после тренировки. Я, Славик, Мартин и Алина уже приблизились к воротам школы, как вдруг я обнаружила, что забыла чешки под скамьей. Сказав ребятам, что догоню их, я со всех ног бросилась обратно. Запыхавшись, я приблизилась к двери актового зала, где у нас проходили тренировки, и беззвучно толкнула ее. То, что передо мной предстало в эту минуту, снова вернуло меня к забытой тайне.

В залитом вечерними солнцем зале в медленном танце кружилась Елизавета Андреевна. Ее серый тренировочный костюм был чуть спущен с плеч, и она порхала над полом, выделывая все те же движения, которые я уже однажды видела на стадионе только в исполнении Миты. Музыки не было, но каждый взмах рукой или наклон головы словно рождали в себе нежные звуки. Мне не пришлось долго ждать. Духовный занавес приподнялся, и я снова оказалась в непонятном месте.

Это была огромная сцена, освященная прожекторами, обставленная готическими декорациями. Музыка играла так громко, что поначалу пришлось прикрыть уши, чтобы хоть немного привыкнуть. Зал был переполнен. Восхищенные взгляды и эмоции струились по воздуху, устремляясь к прекрасной балерине на сцене.

Это была Мита. В этот раз она выглядела чуть моложе, чем я привыкла ее видеть. Она кружилась в непрерывном фуэте. Изящная ножка, подобно гибкому прутику, взмывала вверх, обрисовывая полный круг. Лучезарная улыбка не сходила с ее хрупкого, похожего на китайский фарфор лица. Внезапно шелковая ленточка на опорной ноге заструилась по лодыжке. Балерина это не сразу почувствовала, и спутавшаяся лента оказалась под пяточком. Нога Миты как-то странно скосилась, и она упала прямо на колено. Но девушка не растерялась, она поднялась и дотанцевала на босой ножке.

Несмотря на странный инцидент, весь зал аплодировал стоя. Внезапно передо мной предстала женщина лет тридцати. Несмотря на еще относительно молодой возраст, она выглядела изношенной. Было похоже, будто ее кто-то изъедает изнутри, лишая с каждым днем былой красоты, вытягивая из нее все соки жизни. Наверное, она была когда-то красавицей, но сейчас она была ужасна. Белая кожа, увядшая из-за постоянного нанесения толстого слоя грима, выглядела как обезвоженный лепесток пиона. Волосы, собранные в пучок, открывали ее высокий лоб, на котором пролегали параллельными линиями две дугообразные морщинки.

Худая, обезвоженная, с впалыми щеками, синими кольцами под воспаленным взглядом и до того худыми руками, что костяшки пальцев торчали, как белые подшипники, она пронеслась за кулисами как призрак. Большие впалые глаза были наполненным слезами отчаяния и такой невыразимой ненавистью, что казалось, будто красные жилки на ее белках были наполнены ядом. Тонкие обескровленные губы, слегка вздрагивали от нервной судороги. Острый подборок так же дрожал, будто она сдерживает подкатившееся к горлу рыдание.

Теперь она стояла в холщевом халате в гримерной комнате, усыпанной цветами. Я огляделась. Сейчас я тоже находилась там, но эта женщина меня не видела. Сжимая в руке какой-то пузырек, она нервно зашагала вдоль комнаты. Когда же послышались приближающиеся шаги, она юркнула за дверь и притаились. Что-то ужасное должно было произойти, но что именно, я не знала. Дверь тихонько отворилась, и на пороге в белой пачке, ушитой лиловыми нитями, показалась Мита. Лицо ее сияло, она прижимала к груди несколько огромных букетов с лилиями, розами, гортензиями, дополненные нежными ветвями сентябринок. Лицо ее сияло не только от тех искусственных блесток из пузатого баллончика, но от переполнявшего ее триумфа.

На мгновение я решила, что вся она светится так, что начинает просвечивать через кожу ее переполненная счастьем душа. Волосы были усыпаны гроздями жемчужин, отливая ее кофейные волосы шелком. Она была прелестна и была так счастлива, что даже не заметила присутствие посторонней женщины. Она прошлась к зеркалу и положила рядом с собой цветы. Хихикнув себе под нос, она принялась натягивать на ноги теплые носки. Что-то тихо напевая, она расстегнула плотный корсет. Белая спина обнажилась, и в эту секунду Мита, посмотрев в отражение, увидела, как за ее спиной выросла фигура женщины.

— Светлана Яковлевна, — испуганно вымолвила Мита. — Что вы тут делаете?

— А ты что тут делаешь? — проскрипела она в ответ.

— Но ведь это моя гримерная, — с невинной улыбкой произнесла Мита, поднимаясь на ноги и оборачиваясь к ней.

— А раньше она принадлежала мне, — задрожав от злости, вымолвила Светлана Яковлевна.

Стоя позади старой балерины, я увидала, как она отвинчивает крышку на пузырьке. В мгновение она заводит руку вперед, и я вскрикиваю. Мита резко повернулась к гримерному столику, будто бы мой голос донесся до нее со стороны зеркала. Она устремила на меня взгляд, и в эту же секунду на ее спину, плечи, шею выплеснулась какая-то жидкость. Терзающая боль отразись в ее зрачках, выступили слезы, лицо искривилось в ужасающую гримасу. Душераздирающий вопль в длинном жутком крещендо вырвался из ее груди. Будто бы пламя коснулось ее обнаженной спины, и она завертелась как на горящей сковороде. В эту же секунду я увидела, как женщина в холщевом халате костлявыми пальцами взялась за стул. Она подняла его над головой и со всего маху опустила его на затылок Миты. Девушка упала замертво, и кровь просочилась сквозь жемчужины на ее волосах.

В мгновение ока я снова была возращена на прежнее место: на порог актового зала. Передо мной все так же кружилась Елизавета Андреевна, только теперь ее танец выражал столько боли и страданий, что я у меня против воли покатились слезы по щекам. Вечерние лучи солнца заходили за здание школы, и актовый зал погружался в разбавленные сумерки. Но было достаточно светло, когда во время прыжка па балонэ с плеч Елизаветы Андреевны соскользнула спортивная кофта, всегда тщательно застегнутая до самой шеи на всех тренировках. И тогда передо мной обнажилась обезображенная кожа.

Плечи Елизаветы Андреевны были сплошь покрыты грубыми бороздами и островками. Она была безобразна, ужасна. Будто бы раскаленным железом выплавили всю ее спину. Местами борозды выпирали так сильно, что напоминали черепаший панцирь. А местами кожа была так вдавлена, что можно было заметить движение ее сухожилий и костей.

Когда-то давно я стала свидетельницей того, как мама нечаянно обварила себе кисти крутым кипятком. На следующий же день ее руки покрылись крупными волдырями темно-вишневого цвета. Я тогда поняла, что даже один вид маминых рук мог вызвать у меня бессонницу на целую ночь. До того они были страшные. Но то, что я сейчас увидала, было чем-то другим. Это был не свежий ожег от кипятка и вообще не был похож на ожог. Такое чувство, будто когда-то давным-давно кожа и мясо Елизаветы Андреевны начали отторгаться от нее и стекать по ее спине как расплавленный воск. Но потом будто бы кто-то окатил это горячий воск ледяной водой, и он так и застыл на ее спине. Мне стало до того дурно, что против моей воли подкатившей к горлу противный ком тут же вырвался наружу. Кислая жидкость обожгла горло и язык. Рвота фонтаном хлынула из меня, и я уже почти потеряла сознание, когда Елизавета Андреевна настигла меня у порога.

Дальше все было как во сне. Вокруг все стало каким-то резиновым. Лица передо мной растягивались, становясь то вытянутыми, то круглыми. Голоса отдавались эхом, и самое главное — я не могла разобрать слов. Пол подо мной стал таким зыбким, что чудилось, будто он меня засасывает. Стены, как эластичные подушки, то приближались, то отдалялись. Каждая секунда тянулась как вечность. Невыносимая боль пронзила мои спину, плечи и шею. Может быть, если бы с меня сдирали живьем кожу, то я бы чувствовала что-то подобное. Было настолько больно, что я даже не могла вскрикнуть.

Задыхаясь от боли, я то теряла сознание, то снова приходила в себя. Внезапно передо мной замелькали незнакомые лица и голоса. Обстановка резко сменилась, и я оказалась в холодном помещении на ужасно твердой кровати, лежа на животе. И хотя глаза были сомкнуты, я все равно могла все видеть и слышать. Люди в белых одеяниях суетились надо мной, постоянно касаясь моей обнаженной спины чем-то влажным, отчего жгучая боль на некоторое время затихала.

Все слыша и осязая, я не могла ни слова произнести. Тело стало каменным и не подчинялось моей воле. Даже пальцем пошевелить не могла. Потом я почувствовала, как мое тело вместе с простыней на секунду взмыло в воздух и тут же опустилось на какую-то прохладную жесткую поверхность. Послышался скрип колес, резонирующий пустыми стенами. Меня куда-то везли. Воздух становился холоднее, а голоса вокруг стали стихать. В конце концов я оказалась в большом зале со сплошь белыми стенами и высоким потолком. Меня переложили на другую поверхность, похожую на узкий стол.

Через минуту ко мне подошел то ли человек, то ли ангел, который коснувшись моих посиневших висков, ввел мне под кожу длинный шприц. Все затихло, и я провалилась куда-то в невесомость. Невыразимый гул охватил мой слух.

Минуту-другую я находись в непроглядной тьме, и, как бы я ни напрягала глаза, мне ничего не удавалось увидеть. Но со временем тьма стала разбавляться, и я увидела, что нахожусь в огромной трубе, которая беспрестанно куда-то движется. Я стала пробираться по трубе, стены которой попеременно то складывались в гармошку, то вытягивались так, что начинали трещать от натяжения. Сначала я брела внутри трубы в полный рост. Со временем я стала замечать, что просвет трубы начал сужаться, и я уже ползла по ней. Передвигаться было все сложнее и сложнее. Труба зловеще извивалась, затрудняя каждый мой шаг. Казалось, будто я в брюхе огромной змеи. Но я увидела белую точку, замелькавшую вдали.

Пробираясь ползком я стала торопливо сокращать расстояние между мной и этой точкой. Если это только труба, а не лабиринт, то в конце концов я до нее доберусь. Но с каждым моим ползком труба становилась все уже. Я ползла на животе, отталкиваясь ногами, цепляясь ногтями. Дышать было все сложнее и сложнее. И вот уже белая точка стала превращаться в отчетливый белый свет, который вливался в трубу. Мысли, что именно там я получу освобождение, не покидали меня. Оставалось немного, как я вдруг ощутила, что оказалась зажатой со всех сторон. Я не могла и рукой пошевелить. Крик отчаяния вырвался из моей груди, и я стала неистово звать на помощь. Голос мой стал совсем другим: не таким писклявым, каким я привыкла его слышать. Мне казалось, что кричу не я, а другая взрослая девушка. Когда же я стала терять сознание, труба вдруг, подобно кишке, стала сокращаться, образуя плотные кольца вокруг моего туловища, и в секунду меня будто бы выплюнуло наружу.

Поднявшись на ноги, я стала оглядываться. Боли больше не было, усталости тоже. Тьма сменилась ослепляющим светом. На мне было нежно кремовое платье, которое при странном освещении казалось коричневым. Где-то вдали, а может быть, наоборот, прямо у висков я услышала чье-то слабое сердцебиение. Бродя по бесконечному белому пространству, я пыталась найти источник этих стуков. Теперь, в отличие от моего прошлого положения в темной трубе, у меня было уйма пространства, но это оказалось еще хуже. Я не знала, куда мне идти, где тут выход, где начало и конец. И я стала бродить наугад.

Когда я уже совсем отчаялась, внезапно передо мной появилась кровать с лежащим на ней человеком. Медленно я подошла к кровати. Едва ли я могла разглядеть, кто же это лежит передо мной. Но по тонкому лицу и ладоням, покоившимся на груди, я поняла, что это девушка. Голова ее была обвязана многочисленными бинтами, сливаясь в узкий чепец. Плотно сомкнутые глаза были до того распухшими и синими, что выдавались вперед, как две глянцевые полусферы. Остальная часть лица скрывалась под кислородной маской, которой при каждом выдохе мутнела и тут же становилась прозрачной. Сердце ее билось медленно, но ритмично. Этот стук и отдался в моих висках.

Подойдя поближе, я увидела прикрепленную к спинке койки табличку. На ней было написано следующее: «Виорова Елизавета Андреевна. Возраст 21 год. Поступила 1 июня 1996 года. Диагноз: перелом основания черепа, химический ожог третьей степени». Имя мне показалось очень знакомым, но каким-то чужим.

Подойдя поближе, я коснулась ее безжизненной руки. Вдруг я отметила непонятную схожесть моей ладони и ладони девушки с чепцом. И тут я вспомнила, кто я на самом деле, и кто такая Елизавета Андреевна. Не знаю, по какой случайности я вдруг оказалась на этом месте, воплотившись (если так можно сказать) в дух бедной балерины. В следующую секунду белый свет исчез, и я оказалась в холодной палате реанимации. Так по крайней мере было написано на табличке, стоявшей на сестринском посту.

Убедившись, что меня никто не видит и не слышит, я стала бродить по отделению, заходя в сестринские палаты, проходя сквозь стены и оказываясь ординаторской комнате. Там я услышала о том, что Виорова Елизавета в глубокой коме, хотя операция прошла успешно. За дверьми реанимации мелькали люди. Одну из них я уже видела. Эта была Светлана Яковлевна. Я отдаленно припоминала ее имя, как имя давно забытого человека. Я так же знала, что именно она выплеснула на спину балерины кислоту. Она была виновата во всех ее бедах. А сейчас она справлялась о здоровье своей падчерицы, нагоняя на лицо притворную тяжесть. Несколько раз я видела рядом с ней отчаявшегося мужчину лет двадцати семи. Глаза его были опустошенными и наполненными тоской и болью. Его черные пряди скрывали половину его лица. Поэтому его черты я не сильно запомнила. Поначалу они каждый день приходили вместе, а потом так же вместе уходили.

В конце коридора отдельно от всех сидел еще один молодой парень. Крупные выразительные черты лица выдавали в нем принадлежность к кавказкой крови. Большие глубоко посаженные глаза под толстой лентой прямых бровей было исполненным неистовым страданием. По щетинистым щекам катились крупные слезы, скапливаясь у острого подбородка. На правой щеке отчетливо выделялась коричневая родинка с ровными краями. Она немного выпирала вперед, потому слезы оббегали ее как ручейки невысокий холмик. Иногда он вставал и медленно прохаживался по коридору. И тогда я могла разглядеть его высокую крепкую фигуру. Рядом с ним всегда сидела пожилая женщина с круглыми очками на все лицо. Это была женщина лет шестидесяти, но крепко державшая осанку. Все, что я еще могу о ней сказать, так это то, что выглядела она очень уставшей и печальной. Она теребила платок, касаясь им влажных глаз. Несколько раз я слышала, как парень кавказкой национальности назвал ее Ниной Степановной. Люди эти были мне и знакомыми, и чужими одновременно.

Время для меня летело как-то странно. Я будто бы жила и в то же время отсутствовала. Я могла судить о времени лишь по сменявшимся сумеркам за окном. Спустя две недели Светлана Яковлевна со своим сопровождающим перестала появляться в больнице, а Нина Степановна с кавказцем каждый вечер сторожили двери реанимации, куда их не пускали. Однажды я стала свидетельницей, как этот кавказец с невыразимо угасшим взором и осунувшимся от голода лицом глубокой ночью пришел в больницу и всунул сердитому медбрату несколько крупных купюр.

Медбрат осмотрелся по сторонам, потом на квадратные часы на запястье и провел его в реанимацию, сказав, что у него есть только десять минут. Кавказец прошел в палату и, увидев обездвиженное тело девушки, бросился к ней как умалишенный. Крупные слезы покатились градом. Он припал к ее руке, опустился на колени и стал горячо молиться. Это был кричащий шепот, каких мне раньше не удалось слышать. Долго он так просидел на коленях или нет, я точно не могу сказать, но когда в дверях появился медбрат, кавказец поднялся на ноги, снял с себя серебряный крест и вложил в ее ладони. Я узнала этот крест. Именно его Елизавета Андреевна носила на своей шее не снимая. Затем он отодвинул кислородную маску на ее оттекшем лице и коснулся губами ее сухих покрытых корочкой губ. Если любовь существует, то, должно быть, она именно такая.

Кавказец ушел, а мне стало так пусто на душе. Я бродила по ночным коридорам, глядя в окно, ожидая рассвета. Мне надоело тут находиться, и я решила покинуть больницу.

Глаза мои с трудом открылись, и я увидела перед собой лица знакомые лица.

— Она что, умерла? — прошептала рядом Алина.

— Да замолчи ты! — рявкнул на нее Мартин.

Слава Богу, я дома. Все было лишь сном. Я лежала на мягких куртках. Спина больше не раздиралась от боли, голова перестала кружиться. Рядом сидели Славик, Мартин и Алина. Даже эту рыжую я была в эту секунду рада видеть. Тут к нам подошла Елизавета Андреевна со стаканом и какими-то таблетками.

— Уже пришла в себя? — спросила она, облегченно улыбаясь. — Напугала нас до смерти. Что с тобой стало? Ты весь пол запачкала. Пока все убрала, самой дурно стало.

Она бранилась, как обычно, со строгим голосом, но с такими любящими глазами, что никто бы и не подумал бояться ее. После всего увиденного, мне подумалось, что прошла вечность, а оказалось, что я была без сознания какие-то десять минут. Когда Елизавета Андреевна подошла ко мне и всучила вытянутую таблетку, я, не сдерживая рыдания, крепко обняла ее. Теперь мне стало ясно, что скрывает эта вечно задорная улыбка и порой такие наполненные печалью глаза. Не знаю, почему именно мне выпала такая честь перенести на себе все ее страдания и понять, что она испытывала в эти ужасные минуты своей жизни. Как должно быть растерзана ее душа. Теперь я стала понимать, что дух Миты — это и есть Елизавета Андреевна.

— Что такое? — спросила Елизавета Андреевна, приглаживая мои волосы и постукивая по плечу. — Что с тобой случилось?

— Мита… — едва слышно прошептала я и, уткнувшись лицом в ее колени, зарыдала еще сильнее.

— Что? — переспросила она.

— Мита — это ее воображаемая подружка, — подхватила Алина. — Это правда было уже давно, но Эмма говорила, что…

— Тихо ты, — шикнул на нее Мартин.

— Ребят, а вы не могли бы выйти? — вежливо попросила Елизавета Андреевна, но в голосе ее промелькнула тревожность.

Ребята послушно попятились к двери и скрылись за ней. Услышав, что дверь щелкнула, я тут же подняла голову. Не собираясь дожидаться, когда она начнет уговаривать поведать все, я сама набросилась на нее с расспросами.

— Почему вы Елизавета Андреевна? Вас ведь зовут Суламита! — воскликнула я. — Почему вы сейчас здесь? Ведь вы должны быть в Москве на большой сцене! Почему вашей мачехе ничего не было за то, что она сделала?..

Я топала ногами, кричала от возмущения, махала руками. А Елизавета Андреевна терпеливо выжидала, когда моя истерика прекратится. Долго ли я еще так неистово выла, как обделенный волчонок, я не знаю. Но Елизавета Андреевна заговорила только тогда, когда я окончательно успокоилась.

— Давно меня так никто не называл, — тяжело вздохнув, сказала она.

Взор ее устремился в окно, откуда уже виднелись первые звезды. Сейчас она выглядела уставшей и до того печальной, что в первый раз я увидела, как ссутулились ее плечи.

— Имя «Суламита» дала мне моя мама, но после ее смерти, когда Светлана Яковлевна взяла меня под опеку, она сменила его. Она сказала, что с таким именем я еще больше похожа на чурку. Вот так я и стала для окружающих Лизой Виоровой. Но внутри я всегда хранила это имя, как и память о маме.

Она повернулась ко мне и, слабо улыбнувшись, сказала:

— А я ведь тебя не сразу узнала. Я понимала, что лицо твое мне очень знакомо. В первый день нашей встречи я все время пыталась вспомнить, где же я тебя видела. А потом медленно в моей памяти стали всплывать фрагменты снов, пока я тебя окончательно не вспомнила. Ты была призраком, которого я часто видела, будучи еще балериной. Странно, что когда я выступала на сцене, то мне всегда казалось, что дух маленькой девочки неустанно следует за мной и наблюдает. Тогда, в гримерной комнате, когда все это случилось, я видела тебя в зеркале. Если бы ты не вскрикнула, то тогда кислота окатила бы мое лицо, а это было бы гораздо хуже.

— Но почему вы не сказали? — утирая глаза спросила я.

— Когда я вернулась сюда, и устроилась в эту школу, то сразу же среди всех ребят заметила тебя. Когда я спросила о тебе так вскользь, то завуч сказала, что ты необычный ребенок. Она сказала, что ты либо фантазерка, либо у тебя легкая стадия шизофрении. А потом сказали, что ты аутист, так как ты ни с кем не желаешь общаться, постоянно одна и только изредка дерешься с соседом по парте. Когда я это узнала, то решила, что лучше пока не говорить, что я помню тебя.

— И вы все это время притворялись?

— Да.

— Хорошо же вы притворяетесь.

— А ты как хотела? Балерины — это ведь не только танцовщицы, это еще и актрисы высокого класса.

Она засмеялась, а я смущенно потупила взор.

— А что было, когда вы пришли в себя? — спросила я после непродолжительной паузы.

— Ничего. Все было как раньше. Светлана Яковлевна работала на сцене, как обычно, а мой принц сделал ей предложение. Об этом я узнала из уст моего первого хореографа Нины Степановны.

— Это пожилая женщина в очках?

— Именно. Она очень одинокая женщина. Своих детей у нее не было, и она любила меня как дочь. Я занималась у нее еще до того, как поступила в академию. Именно из-за нее я и покинула Москву.

Я вопросительно посмотрела на нее.

— Как-то утром Светлана Яковлевна пришла ко мне с цветами. Она пригласила меня на свою свадьбу. А перед уходом сказала, что если я проболтаюсь, то она найдет способ разделаться с Ниной Степановной. Я была и без того круглой сиротой… К тому же я была слишком слабой против такой влиятельной женщины, как она. В мире балета мало быть просто талантливой танцовщицей. Все красиво и легко и выглядит только на сцене. Но какой ценой достигается эта легкость, эти улыбки, эти роли…

Мита (теперь я буду называть ее так, ведь это ее родное имя) тяжело вздохнула и прислонила голову к беленой стене.

— Мне пришлось просто скрыться. Ведь танцевать я все равно бы больше не смогла.

— Почему вы вернулись именно сюда? Почему во время комы ваш дух занесло именно в наш городок?

— Это ведь моя родина. Я тут родилась. Тут я была счастлива вместе с мамой и папой. Будучи бесплотным духом, я бродила по улицам, придаваясь воспоминаниям о той жизни, которой я по злой судьбе лишилась. А когда я решила бежать от мачехи, то никакое место мне даже не пришло в голову. Никто в этой глуши меня не знает, и никто не приедет сюда за мной. Да и некому было бы. Я подумала, что, вернувшись сюда, я смогу начать заново. То есть, вернувшись в исходную точку, я решила, что смогу сделать на этот раз все правильно. Только вот, что есть правильно — я не знаю. Но пока я здесь, мне спокойно. А дальше… Пока не знаю, что будет дальше.

Над нами снова повисла пауза. Я обдумывала, что же еще мне следует спросить.

— А кто этот принц? — спросила я наконец.

— О… — протянула Мита. — Он, наверное, и стал причиной всех моих бед. Это ведущий солист в нашем театре. Мы все называли его принцем. Уж слишком часто выпадала на его долю эта роль на сцене. После моего выпускного я танцевала Мирту в балете «Жизель». Вот тогда он и обратил на меня внимание. Я была только начинающей балериной, а он уже был танцором со стажем. В него были влюблены не только зрители, но и некоторые из балерин. В том числе и моя мачеха. Мне не так уж сильно льстило его внимание. Просто до него я ни в кого не влюблялась. Я думала, что я могу любить только балет. В новом сезоне главную партию лебедя отдали мне, а не Светлане Яковлевне. Она, наверное, и это могла бы стерпеть, хотя уже была на грани. Но после долгих репетиций, а потом и самой премьеры принц объявил во всеуслышание, что любит меня и собирается жениться на мне. Вот так, легко и сразу. Все аплодировали, и мы стали открыто встречаться. Я очень его любила. Он, наверное, тоже. Хотя сейчас уже не знаю… Все шло именно к свадьбе, и порой я не могла поверить, что когда-нибудь смогу быть его женой. Смогу покинуть дом мачехи, которая издевалась надо мной каждый день с того дня, как я стала ведущей солисткой, а потом и примой в театре. Но именно ревность к принцу и толкнула мачеху на преступление. Что было дальше, ты знаешь. Ты ведь была там. Я точно видела тебя в зеркале. Я перенесла несколько операций, пролежала в коме около трех месяцев, а принц, видно, не так сильно меня любил, если нашел утешение на плече моего врага. Может, это был просто порыв чувств? Сейчас уже трудно что-то сказать. Только когда я очнулась от своего сна, то оказалась совсем одна. И кроме Нины Степановны, рядом со мной никого не было. Бороться с мачехой у меня не было сил и желания. Она бы все равно выкрутилась. Слишком я хорошо ее знала, а вот мне пришлось бы очень несладко, если бы я начала сопротивляться. Вот так и закончилась моя сказка.

— А кто же тот парень, который все время сидел в коридоре?

— Какой парень?

— Ну тот, кто подарил вам серебряный крестик, который вы всегда носите.

Мита слабо улыбнулась.

— Его зовут Самуэль. Он приехал из Еревана.

— То-то выглядел он как-то не по-русски, — усмехнулась я.

— Он армянин. Горячий кавказский парень. Знаешь, когда он выделывал всякие там шажман де пье или же па сизо, то прямо воздух вокруг него начинал электризоваться. У него был самый высокий прыжок. Даже принц с ним в этом не мог конкурировать. Он так часто играл шута в «Лебедином озере», что за ним это прозвище так и закрепилось. Все мы его так и называли — «шут». Он и на характер был всегда таким веселым, задорным, улыбчивым. Чем тебе не шут? Когда улыбался, то его черные глаза начинали светиться шелком, а эта его круглая родинка на щеке становилась полумесяцем. Он замечательный танцор. Я знала, что он влюблен в меня. Однажды на одной из вечеринок он пригласил меня на медленный танец. Вот тогда он в первый раз признался мне, что любит. Помню, как вздрагивали от волнения его пальцы на моей талии. Но тогда я была слишком глупа, потому и отвергла его ухаживания. Он больше не подходил ко мне и вел себя так, будто бы ничего не случилось. Ведь он гордый армянин, который хорошо умел срывать свои чувства. Яьдумала, что не смогу любить кого-то сильнее чем, балет. Но ведь принца я полюбила. Сама не понимаю, как так получилось… Когда я очнулась, Самуэля рядом не было. Нина Степановна сказала, что он уехал к себе на родину по каким-то важным делам. Я не стала дожидаться его. Мне было слишком стыдно. Ведь я отвергла его, а он все время был рядом. Да и потом мне не хотелось начинать ни с кем отношений после всего, что случилось. В последний раз я видела его в ту ночь, когда он поцеловал мои обезвоженные губы и покинул больницу. А потом я помню лишь, как мой дух вышел из больницы и оказался на родной улице в Джаркургане. Там я бродила по переулкам, вспоминая детство. И как-то раз в самой разгар жары я встретила маленькую девочку, которая одиноко выглядывала в окно.

Мита повернулась и, протянув руку, обняла меня.

— Ты мой маленькой ангел, — сказала она.

Я прижалась к ней и решила ее пока больше ни о чем не спрашивать.

— Мита.

— М-м?

— Мы должны обязательно выиграть конкурс, — прошептала я.