Кошмары-2 I

— Всегда больно видеть, как с твоими друзьями случается что-то ужасное, — сочувственно отозвалась Моргана и хотела было ещё что-то сказать, но вдруг рухнула с дивана на пол, схватившись при этом за голову, будто её внезапно сразил приступ мигрени.
Странно было наблюдать, как механизм, пусть и очеловеченный, корчился в муках, лёжа на полу. Выражение лица, к слову, было вполне натуральным, будто бы черепную коробку Мэдди разрывала невыносимая боль, а зубы, имеющиеся чисто для внешнего сходства с человеком, едва не скрипели. Несчастная судорожно сжималась в комочек и, кажется, непременно бы заплакала, если бы могла плакать.
С человеком в такой ситуации вполне понятно, что делать – вызвать санитаров и оттащить на томограмму, вколов при этом обезболивающее, а вот что делать с андроидом? В любом случае, от самой Морганы сейчас вряд ли можно было добиться ответа на этот вопрос, да и на любой другой...
Элеонора выматерилась. Потом ещё раз выматерилась, на сей раз погромче, и, улучив момент в интервале между конвульсиями, ловко приложила к глазнице Мэдди прибор, собранный в корпусе из банки из-под пива. Приборчик недовольно загудел, затем выстрелил длинной иглой-лучом, будто проводил префронтальную лоботомию. Мэдди обмякла, а Элеонора, ещё разок выругавшись и сдвинув папиросу в уголок рта, объявила неизвестно, к кому обращаясь:
— Что, сучий хвост, теперь надолго запомнишь, что нельзя в чужой башке копаться!
Вернувшаяся Гертруда остановилась в дверях, наблюдая сцену.
— Я могу помочь? — осведомилась она.
— Можешь, мать твою, давай-ка её на стол перетащим.
Мэдди очнулась на столе, глядя в потолок опустевшим взглядом – изучала содержимое своего мозга. Она слышала, что рядом копошится Элеонора, а потому почти сразу заявила испуганно и мрачно:
— Кто-то пытался залезть ко мне в голову. И у него это почти получилось. Спасибо, что спасли меня.
Её охватил ужас от одной только мысли, что её могли использовать, как террориста-смертника на поводке, как оружие. С помощью бездушной железки устроить теракт в больнице и тем самым мало того, что убить множество невинных, так ещё и обречь таких же механических друзей на ещё большую ненависть со стороны обычных людей. И если сама она погибнуть не боялась, то за ту же Принцессу переживала, как за малое дитя, как за несуразную младшую сестрёнку.
— Зубы обломали, — пробурчала Элеонора в ответ. Она сосредоточенно что-то мастерила, с такого ракурса было не видно, что именно. Потом сгребла предмет в ладонь, встала и подошла к столу. В руке у неё оказались простенькие медные серёжки-листики с синими бусинами лазурита и лунного камня. Внутри бусинок будто поселился лунный луч, он мягко вспыхивал в сердце камней. А может, это был и не световой блик.
— Вот, надень. С виду обычная побрякушка, а сторонние сигналы блокирует. Ну, не все, конечно, а конкретно вирусного характера. Ибо нефиг, — весомо прибавила Элеонора, дымя папиросой.
— Спасибо, — сказала Моргана, усаживаясь на столе и принимая подарок. Проколы в ушах сделать не составило труда, и эти серёжки смотрелись на ней, как будто носила их техноведьма с момента своего создания.
— Я единственная, к кому можно вот так подключиться извне. Но к остальным врезаться в голову тоже можно... И меня это пугает. Тот, кто пытается нами завладеть, очень целеустремлённый и довольно жадный: даже не пытается подкупить чем-то, например, меня... Или на мне пробуют способ порабощения? Я не успела проанализировать вирус, могу только сказать, что структура его мне неизвестна. Это, кстати, ещё одна причина, по которой я хотела поговорить с Сэд. Она наверняка сможет разобраться. К слову, она на редкость талантлива. Она где-то училась этому?
— Говорит, самоучка, — ответила Элеонора. — Особо нам на эту тему беседовать не пришлось – нас постоянно кто-нибудь пытается грохнуть. Времени в обрез. А это не может значить, что и подруга твоя тоже под угрозой? Надо бы её проверить, чем чёрт не шутит.
— Может, — согласилась Моргана, вставая. — Только моя башка подключена к Сети таким образом, что в неё можно проникнуть оттуда. Сознание же Айи изолировано, нужно врезаться в её системы, чтобы поработить. И если тот же Николас при попытке совершить такое тебя просто пополам переломит, то Айя ничего не сможет сделать. Среди мужчин есть ещё один, у кого голова подключена к Сети, но несколько иначе. Я уже очень давно с ним не разговаривала, он живёт изолированно и просит не беспокоить. Но теперь, кажется, придётся его мирное отшельничество нарушить. И да, Айю надо проверить. Я сама, — Моргана отказалась помощи и слезла со стола, чтобы отправиться к подруге.
Айя мирно сидела у кровати спящего мальчика, думая о чем-то своём, но при виде Мэдди тут же кинулась к ней, чтобы крепко обнять.
— Спасибо! — запричитала испуганная Принцесса, уткнувшись Моргане в плечо. — Ты спасла нас... Как мне тебя благодарить?
— Ну что ты, — снисходительно и смущённо заулыбалась Мэдди, — не стоит. Я случайно там оказалась. Ты мне лучше вот что скажи... Не было ли у тебя ощущения, что в твою голову кто-то пытается залезть?
Айя, отстранившись, испуганно уставилась на подругу огромными голубыми глазами.
— Нет, но... Теперь мне страшно! Вроде никто пока не копался, но это значит, что мы в опасности, да?
— Да, милая. И мне нужно тебя проверить. Позволишь?
Принцесса энергично закивала и повернулась к Моргане левым боком. Техноведьма выпустила один длинный коготь на указательном пальце и безошибочно попала им в технический разъём, находящийся на левом виске. Диагностика шла с минуту, и вся эта минута прошла в тревожном ожидании, даже в воздухе запахло страхом.
— Ничего, — наконец вынесла свой вердикт Моргана с видимым облегчением. — Но полную безопасность это всё равно не гарантирует. Вы должны будете остаться здесь до тех пор, пока мы не разберёмся с угрозами.
— А Эгиль? — Айя с материнским трепетом и заботой погладила спящего мальчика по голове.
— С ним тоже всё будет хорошо, если ты останешься здесь.

Дверь распахнулась сама, стоило им только об этом подумать. За ней мокла под дождём тёмная ночная улица. С виду совсем не опасная.
По ту сторону дверь вела в подвал пятиэтажки, и получилось, так, словно бы Дэннер вышел из подвала. Здесь снаряды не летали, да и в целом, было тихо. Даже слишком. Не ездили автомобили, не дымили заводские трубы, не горел в окнах свет. Город выглядел пустым. Покинутым.
— Кажется, я здесь был, — тихо сказал Владимир. — Интересно, куда нам дальше? Или кошмар любезно сам нас отыщет? 
Среди тёмных окон выделялось одно, почему-то слишком большое в сравнении с другими. Из него исходил тусклый свет одной несчастной лампы Ильича, и в этом жёлто-оранжевом потоке света отчётливо просматривался силуэт мужчины, сидящего за ободранным столом и глушащего водку.
— А это уже мой кошмар, — едва слышно выговорила Сэд. — Отец...
Мужчина вдруг поднялся и подошёл к окну. Так уж случилось, что друзья вплотную подобрались к этому огромному окну, на котором возникла открывающаяся створка, и, завидев в руках у Владимира Монику, мужчина распахнул окно и выдал в ночную тишь с паром, отдающим миазмами перегара:
— Малолетняя шлюшка вернулась! Что, это ты её снял? У тебя плохой вкус, братан, если тебе понравилось это существо!
Мужик рассмеялся заливисто и хрипло, а Сэд, на глазах которой уже начали копиться слёзы, вдруг закричала во всю глотку:
— Я на тебя не злюсь! Я тебя прощаю!
Мужик даже ржать перестал и уставился на парочку, а Сэд, обливаясь слезами, прокричала снова:
— Прощаю! И не злюсь! Ни капельки!
Мужик вдруг улыбнулся и превратился... В большого толстого полосатого кота. Он остался сидеть на открытом окне и вылизываться, как ни в чём не бывало. А под окном появилась новая дверь, уже не такая жуткая.
Владимир же, поэтапно разозлившийся, осознавший, что злиться было глупо и, следом, обалдевший от такого поворота, перестал пялиться на кота и радостно улыбнулся.
— Я... я тобой горжусь! — выговорил он. Духовная сила Моники привела его в полнейший восторг.
Что ж, если им предстоит пройти все круги собственного ада, то начало вышло более чем многообещающим. Он подумал, что без подруги ему бы нипочём не сладить с кошмарами, и сидеть бы сейчас в вытрезвителе вместе с Пашкой.
Следующая дверь привела в холодный бетонный коридор. Длинный и облезлый, по всему, некогда принадлежавший промышленному предприятию. Только заброшенный. Пол устилал слой волглой пыли, кирпичной и бетонной крошки, со стен отслаивались лоскуты краски. Некоторые уже ссыпались, и лежали под ногами голубыми лужицами. С потолка свисали хвосты обрезанной электропроводки.
Коридор упирался в единственную дверь, запертую снаружи на добротный дубовый засов, будто там, внутри, сидел большой дикий зверь. Справа от двери стояла канистра. На ней, прижатая именным пистолетом, лежала записка, нацарапанная на простом листке в клеточку, неровно вырванном из тетради. Она содержала всего три словечка.
«Сделай правильный выбор.»
Сэд ощутила, как руки у Владимира задрожали.
Он усадил её на канистру, а сам не без труда снял тяжёлый засов. Обернулся.
— Там... там сейчас всё будет очень плохо. Прости...
— Ничего, — Моника мягко погладила Владимира по плечу, а затем крепко сжала его руку. — Ты справишься. Ради Ласточки. Ради самого себя. Ты сильный.
Она догадывалась о том, что там сейчас будет происходить, и даже не представляла, какого труда стоит Владимиру снова пройти этот кошмар, чтобы отпустить его. Но она точно знала, что он справится, что он пройдёт, и кошмар в итоге закончится. О своих чувствах, обречённых на гибель, думать она перестала, на первом месте был Дэннер, которому пришлось гораздо сложнее, чем ей самой. Он должен пройти, выстоять и выйти живым, а она – следом за ним. Если он спасётся, то и ей суждено выйти.
— Я верю в тебя.
— Спасибо... — Владимир судорожно вздохнул и взял пистолет. Машинально проверил обойму – полная. И решительно распахнул дверь. Она заскрипела, качаясь.
В пустой заброшенной комнате с единственным зарешеченным окном, сжавшись на полу у батареи, сидела женщина. Измученная, исхудавшая, избитая, в грязном окровавленном платье. От былой красоты сохранилась, разве что, роскошная, золотисто-пшеничная коса в пояс и с руку толщиной – даже удивительно было, как лебединая шея выдерживает такую тяжесть.
К груди пленница прижимала живой тёплый свёрток в отороченном кружевами одеяле. При виде Владимира она вскинула голову и поднялась, с неловкой поспешностью, широко, радостно улыбнувшись и распахнув глаза – абсолютно чёрные. Ни белка, ни зрачка, ни радужки – чернота, расползающаяся из глазниц по бледному избитому лицу.
— Я знала, что ты придёшь... Что ты нас не бросишь! Я всегда знала! Вот... — Она кивнула на свёрток. — Дочка твоя. Помнишь, как ты хотел её назвать? Алисой... Алиса, познакомься с папой... Что ты делаешь?.. Володя... ты чего, это же я!
— Прости меня! — выдохнул Дэннер. Голос у него сорвался, но он упрямо тряхнул головой и продолжил: — Прости! Я знаю, что должен был вас защитить. Знаю, что выполнял приказ на Четыреста тринадцатой.
Он вдруг опустил оружие. Потом шагнул к ней и, осторожно протянув руку, ласково провёл по грязной щеке.
— И знаю, что должен был... проститься.
Женщина глядела на него неотрывно.
— Ты чего... ты о чём...
Владимир, наклонившись, поцеловал её разбитые губы, принял младенца, и лицо его озарила ласковая улыбка.
— Здравствуй. Прости меня. Прости меня, доченька... Я вас никогда не забуду. Я... должен вас отпустить.
Сэд не удержалась и подглядела за тем, что происходило в комнате, но, правда, довольно быстро об этом пожалела. Сцена эта была настолько душераздирающей, что даже Монику пробило на горькие слёзы.
Как она могла позволить себе обвинять его в чёрствости? Как она могла вообще подумать, что он издевается над ней? У него за плечами такое горе, что её мелкие и глупые капризы избалованного ребёнка вообще не имеют смысла! Если хочет – пусть любит Ласточку, просто пусть будет счастлив. Он заслужил. Страдания должны закончиться здесь, в стенах разума, и больше не просачиваться в реальность.
Конечно, грустно, что Моника теперь останется одинокой, но больше насиловать Дэннера своими заскоками она не хотела. Лучше он пойдёт по жизни дальше с тем, кого на самом деле любит, и чувства эти взаимны. А она перебьётся. Всё равно никому не нужна, даже здоровая.
Грянули один за другим два выстрела. А потом вдруг комнату охватило пламя, и Сэд обнаружила, что сидит уже не на канистре, а на полу, а сама канистра валяется посреди комнаты на боку – пустая. Дэннер стоял на том же месте, но огонь не причинял ему вреда, а только касался, будто гладил. Убитая женщина вдруг поднялась. И вновь подхватила ребёнка, словно не замечая кровоточащей раны на груди и меняясь на глазах. Растворялись следы побоев, в глазах таяла чёрная грязь, платье становилось белым, свежим и нарядным. А младенец вдруг принялся расти, и вот уже мать – живая и счастливая, держала за руку юную рыжеволосую девушку с россыпью озорных веснушек на носу. Она, улыбнувшись, обняла Владимира за пояс и сказала, тихо и ласково:
— Я прощаю.
Дэннер, мгновение помедлив, отпустил её руку. Обе женщины рука об руку шагнули и в пламя, и, когда они исчезли в нём, огонь погас так же внезапно, как и разгорелся.
Владимир вдруг упал на колени, закрыл лицо руками и, наконец, разревелся, в голос, совсем по-детски.
Моника так хотела ему помочь, поддержать, что попыталась доползти, но расстояние оказалось непреодолимым, она упала лицом в бетонный пол и тоже заплакала.
— Долго реветь будешь? — раздался над ухом строгий голос, принадлежащий всё той же огромной белой птице. Когда Сэд подняла голову, она сидела рядом с важным видом мифического сфинкса.
— Я хочу помочь, — всхлипнула девушка, — но не могу дойти.
— Врёшь, — птица снова довольно больно тюкнула Сэд в лоб. — Вставай и или, нечего тут валяться.
И правда: внезапно Моника осознала, что чувствует свои ноги, да и выглядели они теперь не настолько уродливо, были вполне живыми, длинными и даже красивыми. Немного поколебавшись, она всё-таки поднялась неловко, чуть не рухнула сперва, но устояла и, когда собралась благодарить птицу, та уже исчезла.
Подойдя к Владимиру, Моника опустилась рядом с ним на бетон и крепко обняла его со спины, устроив на его плече свою голову. Она ничего не говорила, лишь пыталась теплом и нежностью размягчить засохший намертво сухарь, об который десны разрывались в лохмотья. Вряд ли ей было по силам облегчить Дэннеру боль, но попытаться же она должна была, в конце концов, она же обещала, что будет рядом, а в данном случае это как раз и значило подойти и обнять. Больше ничего и не могло помочь пока.
Правда, Моника так расчувствовалась, что заплакала вместе с Владимиром, только тихонько. Она настолько сильно привязалась к нему, что его боль стала для них общей, но так, наверное, её проще пережить. Хотя тут творилось такое, что и вдесятером будет сложно преодолеть... Но всё-таки можно.
Трудно было сказать, сколько они так просидели. Может, всего минуту, а может, целую вечность. В какой-то момент слёзы, наверно, вымотали Дэннера настолько, что он вначале принялся хрипеть, а потом и вовсе замолчал, задыхаясь и судорожно цепляясь за горло, будто его душили. Он разодрал кожу ногтями, но, кажется, не замечал этого. А слёзы всё никак не кончались. Много, наверное, накопилось за тринадцать лет... Обернувшись, он обнял Монику в ответ, уткнувшись ей в плечо. Потом его будто подбросило.
— Ты... — голос задушенно сипел, — ты ходишь!.. Вот бы... это было взаправду... Если ты не вылечишься, я... не знаю, это будет нечестно! 
— Тише, — Моника бережно прижала голову Дэннера к себе и коснулась щекой его макушки. Она по себе знала, как тяжело унять истерику, вызванную чем-то болезненным, а потому просто молчала.
— Володь, — она его вдруг назвала по-русски, с лёгким акцентом, — на то, что я встану на ноги, можно не рассчитывать. Мне бы не умереть в какой-нибудь прекрасный день от паралича ЦНС или остановки сердца, о том, что я пойду когда-нибудь, речь не идёт. Так что я смирилась. Но да, вот бы это было взаправду... Я пошла бы за тобой куда угодно.
Стало обидно, очень, до того, что хотелось царапать ногтями стены и выть, как раненый зверь, но это был следующий раунд, а пока нужно помогать Владимиру. 
— Пойдёшь, — упрямо повторил Дэннер. Его всё ещё трясло, и голос прерывался. — И не умрёшь... пропади всё пропадом, ты вот так не умрёшь... сговорились вы все, что ли... умирать...
— Не знаю, — вздохнула Моника, мягко проводя сухой рукой по слегка растрёпанным волосам Владимира. — Но я буду стараться. Я тебя не брошу, слышишь? Буду рядом до тех пор, пока ты не станешь счастливым. Не хочу видеть, как ты плачешь.
Сэд осторожно прижала его голову к своей груди и невесомо поцеловала в макушку, как ребёнка, который ушиб коленку и прибежал к маме. Очень грустно было утешать того, кого любишь, когда его трясёт у тебя в руках, а голос хрипит от неистовых рыданий, но это – часть любви и искренней привязанности. И Сэд не противилась этому. Если страдать, то вместе, чтобы разделить тяжкий груз напополам.
— Я не оставлю тебя, пока ты сам меня не прогонишь прочь. Даю слово.
Владимир сумел только кивнуть в ответ – голос у него опять пропал.
— А может, всё получится, — вдруг выдал он какое-то время спустя. — Я же тебе про лечение так и не рассказал. Может, ты на такой вариант и не согласишься... — речь была ещё невнятной и сбивчивой.
— Потом расскажешь, — улыбнулась Сэд, — нужно сперва отсюда выбраться.
Комната тем временем исчезла, и окружающее пространство опять затопила слепящая белизна. Дэннер поднялся и уже привычно подхватил подругу на руки. Они двинулись сквозь белое ничто, а всего через несколько шагов оно внезапно оборвалось.
Владимир едва успел затормозить. Они будто стояли на краю белого облака, а под ногами разверзлась пропасть. Здесь было очень холодно, а облако стремительно таяло, грозя уронить в пустоту. 
От развёзшейся под ней пустоты Моника едва не лишилась чувств, из неё так и сквозило холодом, страхом и смертью.
— Назад! — вдруг закричала она, оглянувшись и посмотрев Владимиру через плечо. — Там дверь!
И правда, предательская ручка появилась прямо на приторно-белой стене, была потёртой, но уже не такой страшной. Правда, видя, что Дэннер застыл в ступоре, она спрыгнула с его рук, увязая по колено в пушистом облаке, и потянула его к двери, крепко ухватив за запястье.
— Давай, вперёд! Мы должны идти дальше!
Мягкая субстанция под ногами стремительно растворялась, сквозь её плешивые комья уже просматривалась зияющая бездна, которая так и манила: упади в меня, прими мои объятья и избавься от всех бед. Но как бы ни была привлекательна смерть, живая Моника лихорадочно дёргала за руку Владимира, а на её бледном личике блестели слёзы.
— Володя!
— Плохо дело, — сообщил Дэннер, очнувшись. Он потянул ручку, и, когда дверь распахнулась, закинул Монику через порог, правда, сам при этом всё-таки сорвался – ботинки соскользнули с края, и Владимир едва успел ухватиться за порог. Порог выглядел уж очень знакомо. Дэннер перевалился через него, легко подтянувшись, а дверь с грохотом захлопнулась, едва не перебив ему пальцы.
— Да ну твою ж дивизию... — пробормотал Владимир, оглядевшись.
Они оказались в тесной землянке, освещённой единственной слабенькой керосиновой лампой. Она шипела, догорая, и неровные вспышки рождали хоровод пляшущих теней. Слева на грубо сбитой скамье лежала чья-то небрежно брошенная шинель с капитанскими погонами. У дальней стенки стоял стол, заваленный документами и личными вещами; лежала ложка и кружка.
— Ещё этого не хватало, — мрачно произнёс Владимир, поднялся, подхватил шинель, повесил на гвоздь. Снаружи, в контраст с тревожной военной обстановкой, доносилась соловьиная песня и мирное пение цикад. 
— И... Где мы теперь? — робко спросила Моника, сидя на полу в полной растерянности. — Это твои воспоминания. В моей голове такого нет... Ну, не было.
Непривычная и нагоняющая тоску обстановка тревожила больше, чем очевидная опасность. Кто знал, что сейчас выскочит из жуткой чёрной тени в дальнем углу? Учитывая то, что гуляли эти двое по воспалённому сознанию.
Наконец Сэд встала и отряхнулась. Очень непривычно было ходить своими ногами, и ей ещё больше взгрустнулось от того, что в реальности этого не случится. Если бы это был просто зажатый нерв или что-то подобное, то вполне. Но Моника знала про свою беду, потому и не рассчитывала вновь пойти. С Владимиром своими знаниями она не делилась, чтобы ещё больше не расстраивать, но когда-нибудь он всё-таки узнает, что болезнь уничтожила сами нервы ниже места перелома, и чтобы вновь пойти, Сэд должна получить как минимум новую нервную систему. Возможно ли это – большая загадка, ответ на которую напрашивался достаточно лаконичный. Нет.
— Мы находимся на колонии Код-18, что в системе Альтаира. — Владимир прошёлся вдоль стола, проводя по нему ладонью. — В зоне боевых действий. Сейчас, — он мельком глянул на настенные часы, — четыре часа утра, здесь тихо, но вот-вот начнётся ад. У нас шесть с половиной минут до авианалёта. Воздушного заграждения нет. Есть зато Град, стоит за подлеском и станет для бомбардировщиков неприятным сюрпризом. Мы сдержим наступление врага, но понесём человеческие потери. А всё потому, что я – чёртов… — тут он завернул такую матерную конструкцию, что у всех сапожников округи от неё бы уши завяли. Видимо, Дэннер был настолько расстроен, что даже позволил себе нецензурную брань в присутствии дамы.
— Теперь ты просто обязан рассказать мне всё в подробностях, — сказала Сэд тоном строгой, но любящей матери. — А потом выйти и увидеть всё это. Столкнуться лицом к лицу. — Она протянула руку Владимиру и крепко взяла его ладонь, сплетя пальцы. — Я пойду с тобой. Тоже переживу это. И нет, я не боюсь, что моё сердце не выдержит. Я должна всё это пройти с тобой. Потому что люблю. Больше жизни.
Слёз на щеках уже не было. Перед Владимиром была сильная и смелая, пусть и очень хрупкая и болезненная Моника. Она готова была, как раненая и загнанная в угол кошка, броситься своему врагу в лицо и выцарапать ему глаза перед тем, как погибнет. И всё – ради него, ради Владимира. Чтобы он освободился от этих кошмаров и наконец увидел свою Ласточку.
Во взгляде Дэннера можно было ясно прочесть, что ему уж очень не хочется опять тащить подругу в бойню, но он только вздохнул и крепко пожал её пальцы.
— Ну, что бы я без тебя делал... — Владимир накинул шинель, словно ему было холодно. — Идём.
Если бы можно было переиграть, провести экстренную эвакуацию, спасти товарищей... Но это ведь не прошлое, а всего лишь память. Оно и прошлое-то менять нельзя.
Остановившись на пороге, они ждали, глядя в светлеющее небо. Рассвет мазнул слабую акварельную полоску над зубчатыми верхушками деревьев. Тонким хрусталём блестела роса. А Владимир с Моникой знали, что это прозрачно-тихое утро начнётся стрельбой и смертью, и от этого становилось тоскливо, что хоть волком вой.
О приближении бомбардировщиков они узнали моментально: смолкли птицы. Какое-то время над изъезженной поляной висела гнетущая напряжённая тишина. Всхрапнула лошадь, тряхнула метёлкой неподстриженного хвоста, отгоняя комаров. И возник, нарастающим тревожным крещендо, рёв моторов. 
Моника стояла рядом, крепко сжимая руку Владимира, и безотрывно смотрела на полосатое в рассветных тучах небо, постепенно укрывающееся чернотой.
Конечно, ей было страшно. В её времени была война, когда Мона – маленькая Моника – ещё даже не пошла в школу, она плохо помнила это время, но грохот разрывающихся ракет и вой сирены врезался в память не хуже отцовских побоев. Возвращаться к этому было жутко. Всё её тело дрожало в напряжении, но она не шевелилась, потому что знала: Владимиру ещё хуже и тяжелее.
Грохнул первый разорвавшийся снаряд, подбросив землю к небу печальным фонтаном, кто-то закричал неподалёку.
Дэннер с трудом усмирил рефлексы. Инстинкт самосохранения отчаянно орал, что надо бежать в укрытие, спрятаться от смертоносного града бомб, и, если бы всё происходило на самом деле, они бы, конечно, так и сделали...
Но Владимир знал, что не посмеет отвести взгляд.
Бомбардировщик пошёл на второй заход, жужжа двигателем, как огромный жук, и разорвались ещё две бомбы, оставив от лагеря дымящуюся оплавленную воронку.
— Товарищ командир, разрешите вылет! — девушка нарисовалась словно из неоткуда. Трогательно-юная, хрупкая, но преисполненная стальной решимости.
— Лисицина! — поперхнулся Владимир. — Твою мать... ты ж без машины!
Девушка непреклонно сверкнула глазами – они у неё были большие, травянисто-зелёные, искрящиеся гневом.
— У вас есть!
Третий заход. Взорвался медпункт.
И Владимир, как и тогда, не выдержал, махнул рукой и перебежками кинулся к самолёту. Он взлетел по крылу, в два прыжка оказавшись в кабине. Девушка побежала за ним.
— Товарищ командир... У вас же ранение, ну, куда вы!.. — Она всхлипнула, и прибавила жалобно, совсем по-детски: — Ну, това-арищ командир...
— От винта! — рявкнул Дэннер, и лётчица рефлекторно отскочила. Винт пришёл в движение, и вот уже двигатель натужно ревёт, а лопасти смазываются в скорости. Владимир, протянув руку, захлопнул кабину. Маленький самолётик-этажерка тяжело пошёл на разгон, взрыхляя землю и брызгая обрывками вырванной травы из-под шасси. И взвился в воздух.
— Он не должен лететь! — Девушка беспомощно обернулась к Монике. — Он же раненый...
Рука Владимира словно вытекла из плотно сжатых пальчиков Сэд, она даже не успела понять, как он оказался в кабине самолёта, похожего на картонную модельку, такого же хлипкого и лёгкого.
То, что лететь он не должен, Моника знала, но по несколько другой причине. Чтобы освободиться, он должен был разрушить шаблон травмирующего воспоминания, нарушить его привычный ход, разорвать его путы, а не идти на поводу. Только упрямого командира было уже не остановить – как спустить с неба взлетевший самолёт, не убив при этом пилота, бедняжка не имела ни малейшего представления. Она заплакала, понимая, что никак не может в эту секунду помочь Владимиру.
— Опять ревёшь? — снова спросила белая птица, только теперь она восседала на плече у лётчицы, а та, кажется, совсем её не замечала.
— Угу, — всхлипнула Сэд.
— Нашла в кого влюбиться, — с некоторым негодованием бросила пернатая, — что ни дай, всё бестолку. На, — снова удар клювом в лоб, да такой сильный и болезненный, что Моника пошатнулась, вскрикнула и схватилась за разбитое лицо.
— Прекращай, глупая, — строго заявила птица, — и лети. Времени мало.
Лети?..
Моника оглянулась и обнаружила вдруг за своей спиной два огромных чёрных крыла, похожих на вороньи. Сэд встрепенулась, взмахнула крыльями и вдруг взмыла в небо, как птица, очень быстро поравнявшись с Владимиром. Крылья рассекали воздух бесшумно, но их мощь всё равно ясно чувствовалась.
— Володя, вернись! — взмолилась Моника, пытаясь перекричать шум двигателя и разрывающиеся снаряды. — Ты должен спуститься! Порви с этим воспоминанием! Не поддавайся ему!
В срывающемся голосе слышалось отчаянье, смешанное с болью. Сэд было очень страшно осознавать, что ещё мгновение – и Владимир навсегда останется здесь, в тюрьме своего разума, чтобы переживать травмирующие эпизоды своей нелёгкой жизни раз за разом. Она должна его спасти и никак иначе!
Владимир едва штурвал не выпустил.
— Это, правда, ты?! Как это?!..
В этот момент пилот бомбардировщика крутнулся мёртвой петлёй, изящно завершил манёвр и пошёл на таран. Машина под его управлением двигалась так легко и плавно, словно танцевала в воздухе, и на его полёт хотелось любоваться. Если бы он, конечно, не бомбил при этом раненых, что даже на войне выглядело не очень-то этично.
— Хрен тебе, — процедил сквозь зубы Дэннер, переключая рычаг и выводя не менее изящную бочку. Бомбардировщик же, развернувшись, вновь пошёл таранить несчастную полуживую этажерку. Мотор чихал, и вообще, самолёт всячески противился такому издевательству. Из левой дюзы повалил чёрный дым.
Оба самолёта стремительно сближались лоб в лоб, и казалось, вот-вот они столкнутся, разлетятся в щепки.
И в самое последнее мгновение нервы у бомбардировщика, видимо, сдали. Он вывернул штурвал, и машина, качнув крылом как пьяная, прошла в каких-то сантиметрах от натужно хрипящей этажерки, царапнув фюзеляж. Похоже, и он понял, что упрямого русского так просто не запугать.
А Владимир, заложив вираж, приземлился возле припаркованной за деревьями зенитки.
Монике же выворачивать виражи приходилось вместе с Владимиром, но для сильных птичьих крыльев такой полет был игрой, забавой. Вражеский бомбардировщик Моника обошла сверху, хлопнув крыльями и рассыпав в воздухе чёрные перья, но тот в манёвре едва снова её не сшиб. Оглянувшись, Сэд поняла, что Владимир, кажется, послушался её, и приземлился, а значит, Монике нужно было следовать за ним, она же обещала.
Приземлиться оказалось сложнее, чем взлететь: при попытке встать на ноги девушка споткнулась и плюхнулась во взрытую бомбами землю, но затем быстро вскочила и даже отряхиваться не стала, потому что видела, как выбираясь из самолёта, бедный Дэннер чуть не падает, качнувшись – он и вправду ранен.
Совершив невообразимый длинный рывок на раскинутых крыльях, Сэд в тот же миг оказалась рядом, поймала друга и мягко опустила на землю, укладывая себе на колени и заботливо укрывая крыльями, как заботливая птица прячет своих только что вылупившихся беззащитных малышей.
— Зачем же ты так? — спросила Моника. — Ты забыл, что это всё ловушка? Мы должны пережить всё то, что видим, и отпустить, как бы тяжело ни было. Иначе никогда не выберемся.
— Забыл, — признал очевидное Владимир. Он хрипел и тяжело переводил дыхание; рубаха и правая штанина быстро пропитывались красным. — Но я должен его сбить. Иначе всё это зря. Прошу, помоги встать...
В суматохе боя все забыли про рыженькую лётчицу. А этажерка тем временем уже запускала болезненно хрипящий двигатель.
— Лисицина!.. — рванулся Дэннер.
— Я знаю, товарищ командир! — зазвенел в эфире серебряный девичий голос. — Вы сейчас скажете про трибунал. А можно сперва вылет, а потом трибунал?
— Стой, куда одна...
— Я люблю тебя, братишка, — тихо сказала Лисицина и отключила связь.
Теперь захоти Дэннер пальнуть по чужим, он заодно и своего бы сбил. Но он знал, что будет дальше, а потому, заставив себя отвернуться от маленького подбитого самолётика, отважно бросающегося на большой и сильный бомбардировщик, добрался до зенитки. Раны открылись, он зажимал их рукой на ходу, и кровь, густея на утреннем холоде, сбегала меж пальцев.
А потом этажерку сбили.
Она качнулась, пролетела ещё немного по инерции, тарахтя мотором. И ушла в штопор.
Дэннер стиснул зубы, так, что в висках заломило, доложил обстановку. Рука плавно легла на кнопку запуска. Бомбардировщики удалялись, но Владимир навёл орудие, при этом не сдержав стонов, швы окончательно разошлись.
— Жри, сука, — с ненавистью выдохнул он и плавно вдавил кнопку.
— Ай-ай-ай, командир, — покачала головой Сэд. — Нехорошо так.
Но не успела она начать следующую фразу своего нравоучения, как Владимир снова, как кусок мыла, выскользнул у неё из рук и теперь уже метнулся к зенитным орудиям. Опомнившись, Моника рванула за ним, и невольно стала таким же бессильным наблюдателем сцены трагической гибели рыжей лётчицы, но она-то хорошо помнила, что всё, что видят они оба – дурной сон.
Снова поймав обессиленно падающего Владимира, девушка удивилась: откуда у неё столько сил? Она свою-то тощую тушку еле поднимает, чего уж там про большого и тяжёлого Дэннера говорить? Хотя это же сон, и огромные крылья, рассыпающие за ней чёрные переливчатые перья, тоже вроде как не аргумент получаются. Словом, неясно было в итоге очень многое, но думать об этом было некогда.
— Тихонько, вот так, — Моника заботливо уложила буйного раненого себе на колени. — Ещё немного, и мы выйдем отсюда, я тебе обещаю. Только держись…
— Анька!.. — Дэннер опять рванулся, но сил у него уже не осталось, и Моника легко удержала его. Издалека донёсся взрыв, оповещая, что в этажерке уже некого спасать. Но, может, она успела катапультироваться? Они же не видели...
— Тише, — Моника прижимала Владимира к себе, как плачущего ребёнка, и ласково гладила по растрёпанным волосам. Очевидно, что после такого крушения выжить невозможно, да и катапультироваться вряд ли. И всё-таки... Это война. Здесь очень многие погибают, она забирает дорогих людей, не делая скидок и поблажек. Сука она, старая, капризная и злая сука.
Но сейчас её нужно было принять, как злую тёщу, смириться с ней, чтобы она отпустила хотя бы разум, и без того порядочно потрёпанный и истерзанный.
Конечно, жалко Аньку, даже Монике, которая никогда её не знала и знать не могла, но мёртвые не возвращаются, и догма эта была уже проверена. Ну, конечно, за исключением такого фактора влияния, как Гич, но его тут поблизости не наблюдалось. Здесь вообще теперь ничего и никого не наблюдалось, кроме взрытого бомбардировкой леса, зениток, да двух заблудших ненормальных, пытающихся вырваться из пут морока.
— Это уже прошло, — тихо шептала Моника, — всё уже кончено. Тебе нужно лишь принять то, что случилось.
К ним уже бежал паренёк – наверно, один из немногочисленных выживших.
— Товарищ командир, они перешли в наступление. Пехота и танки.
Дэннер выпрямился.
— Не дайте им прорвать периметр. Я сейчас приду. Мы их отбросили назад, — обернулся он, проводив товарища взглядом. — Это Витька Мещеряков. Утром мы его похороним, вместе с остальными – вон там. Я снова останусь один.
— Ты не останешься один, — возразила ему Моника. — Я буду рядом. Мы пройдём это вместе.
Она тоже проводила взглядом убегающего прочь Витьку, машинально, следом за Владимиром. И подумала на краткий миг, как же хорошо не иметь вообще никаких привязанностей. Отсутствие рычагов давления делает тебя неуязвимым. Только всю жизнь так прожить не выйдет, в одиночестве ты становишься восприимчив к собственному безумию, а оно как раз будет беспощадно во всех отношениях.
— Пойдём в землянку спустимся, негоже тебе под дождём мокнуть.
Владимир кивнул, помедлив, и они вернулись в землянку, где Дэннер немедленно повалился на скамью. Давно зажившие раны вновь кровоточили и жарко пульсировали болью. Правда, не прошло и десяти минут, как Владимир, наскоро перемотав их застиранными бинтами, опять отправился на передовую.
— Я должен быть там, — пояснил он.
На пороге столкнулись с санинструктором. Это была молодая девчонка, едва ли старше Аньки. При виде командира она решительно заступила ему дорогу.
— Я вас не пущу. — Голос дрожал, но звенел стальной решимостью. — Вы – мой пациент, и я вам не разрешаю!
— Отойди. — Владимира колотил озноб, он пошатнулся и ухватился за дверную коробку. — Это приказ.
Девушка непреклонно сверкнула аквамариновыми глазами.
— Если вы погибнете, нас уже никто не спасёт. И их, — она махнула рукой за спину, вероятно, разумея, гражданское население, — тоже.
— А я и не собираюсь, — обрадовал Дэннер, отодвигая её в сторону, словно табуретку.
— Стой!
В этот миг на шее у Дэннера, как маленький ребёнок, повисла Моника. — Сказано же тебе: оставайся здесь. Я с тобой буду. Хочешь, песни буду петь, хочешь, сказки рассказывать, хочешь, поцелую. Только оставайся со мной тут.
Взгляд Моники сейчас был таким чистым и умилительным, что противиться ему было решительно невозможно, к тому же она обнимала его так мягко и заботливо, как домашняя кошечка... Пустила всё своё обаяние на то, чтобы удержать рвущегося в бой Владимира.
— Ну и возлюбленный, — покачала хохлатой головой птица, вальяжно прохаживаясь за спиной у Моники по пустой скамье. — Горе луковое.
— Отвянь, — бросила ей через плечо Сэд, правда, совсем беззлобно, скорее, в шутку, — сердцу не прикажешь.
— Сможешь сама-то расхлебать?
— Смогу.
— Умница. Нравится мне твоя уверенность.
— Ну? — Моника заглянула Владимиру в лицо. — Будешь меня слушаться?
— Я должен снова через это пройти! — пояснил Владимир, привалившись к бревенчатой стене землянки. — Как в прошлый раз... Иначе я никогда не увижу Ласточку! Иначе ты застрянешь тут со мной.
Он ласково, но твёрдо отцепил и медсестру, и Монику, и вылетел наружу. Девушка кинулась следом.
А там уже вовсю шёл неравный бой.
— Тогда... Хорошо, — Моника сильно помрачнела, но всё-таки отпустила Дэннера, пусть и совершенно нехотя. Ей было сложно представить, как он в таком состоянии отправится в бой, однако она опять стала свидетелем своей неправоты, к тому же, очередной трагичной сцены, и с огромным трудом удержалась, чтобы не вмешаться – это был не её кошмар, и не ей воевать с ним. Возникло подозрение, что следующий уже будет принадлежать ей. Конечно, их было не настолько много, как у Дэннера, но они всё ещё могли здесь попасться и навести шороху. Правда, Владимир может их просто не понять, но этого и не требовалось.
— Командир!.. — чуть не плача, заорала медсестра, пытаясь на бегу ухватить Владимира за рукав, но пальцы соскользнули, и она едва не потеряла равновесие. Дэннер припал на колено – сейчас он был слишком слаб для стрельбы стоя – и одиночными выстрелами уложил двоих. Нападающих в дыму и суматохе было трудно разглядеть. Кажется, они были невысокими и белокожими, впрочем, не факт, что от природы... Один вдруг вынырнул из воронки буквально в нескольких шагах за спиной у Владимира, на ходу вскидывая автомат. Дэннер его не видел, но заметила медсестра. И – прыгнула вперёд, закрывая командира собой.
Короткая очередь прошила грудь, расцветая жуткими карминовыми астрами на защитно-зелёной ткани рубахи, и девушка рухнула лицом в грязь. В следующее мгновение рядом с ней повалился и её убийца с пулей Дэннера в голове. Владимир опустил оружие и медленно поднялся, не обращая внимания на перекрёстный огонь, подхватил на руки хрупкое тело.
— Вот теперь – пора.
Наблюдать, спрятавшись, как мышка, было противно, но вмешиваться Сэд всё-таки не решилась, хотя пару раз, видя нависшую над Владимиром угрозу, испытывала непреодолимое желание прыгнуть вперёд и порвать врага на кусочки голыми руками, невзирая на то, что вряд ли в этом тщедушном хрупком тельце найдётся столько сил. Моника была похожа на скелет, обтянутый кожей, даже рядом с голодающими на войне девчонками едва ли старше её. Однако о красоте сейчас не думалось. Думалось о Владимире.
И тут распахнулась дверь ударом ноги, и в землянку торопливо спустились две девушки, они тащили на носилках солдата с перебитой ногой. Он был бледен, но держался.
— Вот, займись, — сказали ей, и, прежде чем Моника успела сообщить, что она не медик, и вообще, не при делах, санитарки уже умчались.
Раненый моргнул и уставился на Монику. Точнее, не на неё саму, а на что-то за её спиной.
— Ой... ангел... Это я умер, да?
Хреновый из неё ангел, с чёрными крыльями, подумала сама про себя Моника, а затем бросилась в тёмный угол, роняя повсюду перья.
— Нет, живой пока, — ответила она чуть с опозданием, когда выудила из чьей-то сумки моток бинтов и пузырёк дефицитного спирта. Рану надо бы зашить, но даже если бы Сэд и отыскала здесь нитку с иголкой, то браться за такую работу не набралась бы смелости. Дрожащие сухие руки на грани артрита, да и к тому же не принадлежащие врачу или хотя бы медицинской сестре, могли и вовсе погубить несчастного. — А сейчас я тебя перевяжу, и ты вообще будешь живее всех живых.
Моника снова чуть ли не бегом подскочила к раненому и сперва наложила жгут, который должен был помочь бедняге не истечь кровью раньше времени. Засечь время было не на чем, пришлось полагаться на интуицию.
— Сейчас будет больно, — предупредила Сэд, откупоривая пузырёк с характерным звуком.
— Похуже бывало, — улыбнулся раненый и тут же задохнулся, когда на рану полился чистый медицинский спирт. Снаружи загрохотало.
— Сестрёнка... возьми... — И в ладонь Монике лёг треугольничек письма. — Передай почтальону.
— Передам, — Моника взяла у страдальца треугольник и заботливо пристроила его в кармане брюк. — Обязательно. Ты только держись, а то квадратный конверт передавать придётся.
— Поздно уже, сестрёнка, — покачал головой солдат. — Знаешь, а у меня сын родился! — неожиданно с гордостью сообщил он. — Там...
Снаружи донеслись крики, только уже не болезненные, а вроде бы, радостные. Потом рёв истребителя. Вернулись санитарки с ещё двумя товарищами – у одного было ранение в грудь, у другого в голову. Первый всё что-то повторял в бреду, второй почти сразу потерял сознание. Потом принесли следующего – он всё время кричал, так надрывно и страшно, что хотелось заорать в унисон. У него отсутствовала рука почти по плечо, и от правой ноги остался кровавый обрубок. Потом ещё, и ещё...
Вскоре во времянке уже некуда было ступить, в лампе кончился керосин, и единственным источником света служило маленькое окошко под потолком, больше напоминающее амбразуру. Из него сочились слабенькие косые лучи, непригодные даже для чтения, куда там оперировать. Воздух в помещении, напоённый кровью, потом, железом, порохом, мочой, машинным маслом сделался густым, настолько, что его, казалось, можно резать ножом.
В какой-то момент Монику вообще перестали замечать, стало слишком много тех, кому требовалось внимание. Она забилась в угол, нахохлившись и по-птичьи укутавшись в крылья, и просто наблюдала. Понимала, что всё это время относилась к Владимиру неправильно. Ей теперь не хотелось на него ни за что обижаться, он не виноват в том, что жизнь – если эту суку вообще так можно назвать – провезла его лицом по гранитной крошке, и не один раз, а прям очень настойчиво и тщательно. Самой Сэд тоже, конечно, порядочно досталось, но для себя она решила, что тягаться в дерьмовости ситуации будет впредь не с Дэннером. Почему-то вообще теперь проблемы и беды всех окружающих стали куда более значимы, чем её собственные.
Потом дверь распахнулась и вбежал Дэннер, грязный, растрёпанный и где-то потерявший шинель. Он осторожно погладил по щеке ближайшего к порогу товарища. Тот его уже не замечал. Рядом с ним лежал Витька. Мёртвый.
— Через полчаса сюда ракеты прилетят. Больше нам тут делать нечего. 
Когда за Моникой наконец спустился Владимир, она кивнула ему, сунула треугольник письма в сумку с красным крестом, наскоро брошенную одной из девчонок-санинструкторов, и осторожно переступила через лежащих штабелями раненых.
— Тогда пойдём. Нас ждёт ещё кое-что. Как минимум одно.
Сколько ещё бед за плечами Владимира Сэд знать было не дано, но как минимум одну её собственную пройти ещё предстояло, и оно нарисовалось почти сразу же. Возникшая меж истерзанных осколками деревьев дверь сама по себе не принадлежала этому кошмару.
Она была довольно маленькой, даже Монике пришлось пригнуться, чтобы в неё пройти, после того, как пальцы сами угадали цифры пароля на кодовом замке. Ей даже не нужно было утруждаться, чтобы их вспомнить.