Алтайское краеведение. Ядринцев

БИОБИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА.

Николай Михайлович Ядринев (1842-1894).

Николай Михайлович Ядринцев едва ли не первый наряду с Потаниным профессиональный литератор широкого профиля (писатель, журналист, популяризатор науки) в Сибири. Большую часть жизни провел в Томске, который был тогда центром губернии, куда входил и Алтай. Естественно, он часто бывал и на территории нашего края, особенно в его южных предгорных районах.

В молодости вместе с Потаниным и еще рядом таких же горячих голов организовал тайное общество, ставившее своей смутной целью отделение Сибири от России. Идея в практическом плане, как тогда, так и теперь, совершенно бредовая, но мысль о неиспользованных богатствах громадного края, которые бездарно расхищаются и транжирятся, а не преумножаются и рационально используются, стала едва ли не главной на протяжении всей его активной деятельности. Недаром основной его труд так и называется "Сибирь как колония".

Первые его литературные опыты -- фельетоны -- были опубликованы в С.-Петербурге, в журнале "Искра", филиале знаменитого "Современника" и носили остро обличительный в духе того времени характер. Не удивительно, что Ядринцев, хотя и не революционер, а скорее либерал по духу, несколько раз сидел, неоднократно бывал в ссылке (в Архангельской губернии: боже, неужели и из Сибири еще куда-то можно сослать). Его публикации в томской печати (а он был основателем газеты "Восточное обозрение", издававшейся, правда, в С.-Петербурге) неоднократно приводили его к судебным столкновениям с сибирскими властями и купечеством, которые он, впрочем, регулярно выигрывал -- все же пореформенная Россия в судебном прогрессе была несколько впереди России современной.

В 1889 г. экспедиция Сибирского отдела Русского географического общества под руководством Н. М. Ядринцева обнаружила знаменитый Каракорум - древнюю столицу Чингисхана -- и открыла памятник с двуязычной -- рунической и китайской -- надписями, что стало мировой сенсацией. Двуязычная надпись дала ключ для расшифровки орхоно-енисейских рун -- древнейших письменных памятников истории тюрков и других народов Центральной Азии VII-XI вв.

Вообще этнографическая жилка занимает немалое место в его творчестве, как и других первых сибирских литераторов. Боюсь, объяснение здесь самое прозаическое. Именно Русское географическое общество регулярно и охотно печатало, но и поддерживало материально провинциальных интеллектуалов. Ведь ни альманахов, ни издательств, ни даже периодики в Сибири не было (Сейчас все это есть, а толку?).

Яркий общественный темперамент писателя проявлялся не только в литературной, но и в практической деятельности. Он постоянно участвует в каких-то комиссиях, комитетах, исполняет поручения губернатора, того же Русского географического общества. Так, в 1891-1892 гг. во время голода и эпидемии холеры Ядринцев занимался организацией помощи голодающим в Тобольской губернии.

Иногда, правда темперамент заводил его слишком далеко. Нервный, легко возбудимый, он не только воевал с врагами-ретроградами, но и кусался с друзьми-демократами. Его "Сибирское обозрение", перенесенное было в Иркутск, вызвало разрыв между ним и тамошними либералами, которых иркутские краеведы ценят не меньше, чем мы Ядринцева.

Ядринцев умер в Барнауле, отравившись от несчастной любви (это в 50-то 2 года). Приехал он к нам с большими планами, но прожил всего 6 дней и похоронен на нагорном кладбище Барнаула.

Последние дни писателя отражены в документальной повести нашего современника И. П. Кудинова "Шесть дней в июле", а еще раньше этот же писатель выпустил роман "Окраина", где хотя и пытался в духе советского времени сделать из Ядринцева борца с царским режимом, но насытил роман массой фактического материала.

Писал Ядринцев довольно-таки высокопарно и "литературно", и скорее интересен как исторический образец провинциальной русской литературы теперь уже позапрошлого века.

ЖЕНЕВСКОЕ ОЗЕРО И АЛТАЙСКИЕ ОЗЕРА
(Из очерка Письма сибиряка из Европы)

Я стоял на берегу красивейшего озера в мире, которое давно волновало мое воображение и которое я хотел узнать, чтобы сравнить или понять, насколько суровая северная красота наших озер отличается от этих прославленных поэтами и путешественниками всемирных красот Швейцарии. Ревнивыми глазами я пожирал это озеро; может быть, завистливый взор искал в нем недостатков в виде случайной родинки. А оно кокетливо смотрело в своих чудных рамах, окруженное величественными горами, и играло всеми переливами красок и цветов; оно лежало предо мною во всей своей привлекательной красоте, во всей пышности и блеске, как роскошная гордая красавица, прекрасная, величественная и самоуверенная. "На! смотри на меня!" -- говорила вызывающе красивая природа.

Кругом меня было все ново. Меня окружала незнакомая обстановка своеобразного, точно игрушечного городка на берегу этого озера: узенькие каменные улицы, домики, смотрящие близко друг другу в окна, вьющийся дикий виноград по стенам, фонтаны, маленькие кафе, великолепные отели, швейцарские экипажи и кучера в круглых шляпах с длинными бичами. Я бродил по этому городку, присматривался к маленьким кафе (род кабачков), куда швейцарский крестьянин заходил с ломтем белого хлеба и плодами отведать бутылку вкусного виноградного вина. Я заглядывал в большие великолепные отели на берегу озера и любовался живописными террасами с аллеями каштанов, с клумбами цветов, фонтанами и чудным видом на озеро. Я видел, сколько было здесь роскоши и удобств, когда в великолепной гостиной за грудой газет и дорогих кипсеков1 располагались путешественники или угощались нежными и прекрасными плодами за ослепительно сервированными столами table d'hotel'ов. Но более всего меня приковывало и тянуло к себе волшебное озеро. Я смотрел на него, выбегая утром, когда оно лежало окутанное, как красавица в легком утреннем газовом покрывале, смотрел в полдень, когда обливали его лучи солнца и оно сверкало в полном туалете, любовался на него перед закатом, когда скользили по нем темно-синие и розовые блики, а белые паруса, как чайки, сверкали у темных берегов, окруженных синеющими горами. Безмолвно стоял я перед ним, когда оно погружалось во мрак и как черное смоленое море лежало под таким же темным небом, а на берегу его веяло теплотой и ароматом садов, и в яркой зелени мелькали огни, освещая купы нежной листвы. Но лучше и полнее всего оно предстало, когда с разнообразными берегами оно пробежало пред нами во время поездки на пароходе (tour du lac2). Мы неслись, точно по аквамариновым волнам, на щеголеватом пароходе, белая пена из-под колес казалась жемчугом. Панорама за панорамой пробегала перед глазами. В глубине озера выступала пирамидальная белоснежная вершина "La dent du midi"3, казавшаяся кристальной короной, обрисовывавшейся на голубом небе: темные склоны сверкали зеленью, а у подножия лежали виллы, шале, волшебные замки и городки. Чем далее мы плыли, тем скалы выступали ярче и живописнее, берега улыбались, обрамленные виноградниками, а горы становились причудливее и фантастичнее. Иногда по ним пробегали белые облака. Вот за этими синеющими горами показался профиль в белом саване, это был Мон-Блан, лежавший гигантом среди других гор. Когда-то из Уйманской долины я также увидел три белых купола, -- это был также Мон-Блан -- Белуха. А Женевское озеро меняло да меняло цвета и одежды. Небо. вола и горы к вечеру начали исчезать в голубой мгле, абрисы их начали расплываться, все погрузилось в нежный полумрак, вечер разлил свою негу, что-то убаюкивало в этой волшебной обстановке, вспыхнула звезда, и в воздухе точно зазвучала арфа. Две странствующие швейцарки на палубе парохода играли на мандолинах. Все располагало к мечтательности. Кому грезилась Италия, кому Франция, кому дорогая Шотландия или Зеленый остров... И вот в этот вечер, когда так сладко и блаженно гармонировала природа с настроением человека, во мне что-то сжалось, точно я испугался окружающего, а затем выступила точно из-за гор другая знакомая, давно забытая картина.

Несколько лет назад мы медленно спускались верхами с крутых склонов Катунского хребта, так редко посещаемого путешественниками, по болотистой и лесистой ложбине. Мы оставили за собой р. Бальчикту и шли перевалами. Дождь и ветер усиливался. Дорога шла узенькой тропинкой по крутому откосу горы. Эта проторенная верховыми тропинка на огромных склонах гигантской горы казалась тропою муравья. Перевал занимал безлесную полосу. Наконец, мы начали спускаться к какому-то озеру; спуск был лесистый и грязный; лошади тащились по крутому спуску, вязли в грязи, скользили по камням. Через час утомительного спуска мы остановились у так называемого Тальменьего озера, лежавшего на высоте 4, 810 фут. Промокшие до костей, мы были на берегу его: сначала мы думали, что окружающие туманы нам не дадут полюбоваться на него, но погода на этот раз нам улыбнулась. Даже в дождь это озеро сверкало прекрасными зелеными оттенками. Когда прояснило, мы увидели целую панораму. С юго-востока, с гор спускались синие леса, подножия озера густо заросли пихтой и кедрами. На северо-запад шли громадные скалы и утесы. Вдоль озера выдвигался целый амфитеатр величественных конусообразных пиков, начинавшихся осыпями, открывавшими целые полосы лесов, лепившихся по кручам и исчезавших в вершинах. Над пирамидальными горами неслись белые облака; то окутывая пики, то испаряясь, они открывали виды на дальние хребты и обнаруживали уже совершенно поднебесные очертания снежных вершин, красовавшихся над озером рядом с зеленью. И весь этот пейзаж с темной хвоей, снежной величественной крышей и белыми облаками резко отражался в зеркальной зеленовато-синей глади озера.

В довершение всего, с правой стороны видны были две несущиеся каскадами речки среди лесов и камней. Одна из них была река Громотуха, наполнявшая грохотом долину. Недаром геолог Гельмерсен4, видя это озеро в 1834 году, говорит, что он не видел в Алтае вида более величественного и прелестного, как вид Тальменьего озера5. Я вспомнил эту пустыню здесь и ее чарующее впечатление. Вспомнил я и другое альпийское озеро, которое я созерцал с высоты 8000 (футов и которое на 60 верст лежало предо мной, залитое лучами восходящего солнца, а дальние хребты с ползущими облаками по ним раскидывались кругом почти на 200 верст. Мое воображение воскрешало эти горные озера двух различных, бесконечно отдаленных друг от друга стран, двух различных мировых альп, поразительно похожих в очертаниях, в контуре, в характере, в своей топографии. Когда, не видя еще живой Швейцарии, я приобрел пейзаж одного швейцарского озера с величественными высями и низвергающимся водопадом в него, оно так напомнило мне знакомые места, что я долго в России не расставался с ним. И это испытал не я один. Гельмерсен сравнивает некоторые места на Бии с Саксонской Швейцарией, а пред Чихачевым восставал образ виденного им Алтая, когда писал он свое знаменитое путешествие на берегах Женевского озера, у подножия Швейцарии. Гельмерсен, как Бунге, Чихачев, Щуровский6 и друг[ие] путешественники не могли не отдаться поэтическому волнению, когда они смотрели на озера Телецкое, Колыванское и Тальменье. Они даже проникались мечтой, когда эти озера, подобно швейцарским, будут привлекать толпы веселых путешественников, но все они, смотря на могучую, безмолвную и пока пустынную природу, рядом с восторгами не могли не ощущать грустного веяния мрачной пустыни. Озера нашей Северной Швейцарии носят свою оригинальность. Что отличает швейцарские и итальянские озера от наших, -- это другой колорит, другие цвета, так сказать, нега красок, тонкость очертаний и нежность пейзажа. Такова и должна быть красота южных красавиц в отличие от северных. Уловить эти штрихи и особенности весьма важно. Я не хочу преувеличивать наши красоты и тем менее -- подтасовывать краски. Нет! я даже противник этого. Я помню -- как в мое пребывание в Барнауле, пред путешествием в Алтай, хозяин в одном доме подвел меня к прекрасной акварельной картине, которую я принял сначала за итальянский пейзаж. Предо мной была картина известного английского путешественника Аткинсона, накидавшего столько бойких видов Сибири и изобразившего на этой картине Телецкое озеро. Тогда я изумился и чуть не принял уверения хозяина за мистификацию: так картина Аткинсона не походила на сибирскую. Впоследствии я убедился, что Аткинсон прикрашивал картины и, видимо, старался бить на эффект. Когда я увидел сам Телецкое озеро, я получил иное понятие. Темные хвойные леса придают ему мрачную окраску. Гигантские горы с осыпями смотрят сурово и дико. Все подавляет здесь суровым величием. Правда, в яркий солнечный день или когда закат заиграет цветами, мы видим и здесь красивую улыбающуюся природу, но это бывает только улыбкой на суровом лице. Вот почему я не могу сравнить эти два озера. Контуры на полотне природы одни, но нужно две разных палитры с красками. Нечего, поэтому, удивляться, что, прикованный видом европейского озера, я испытал другие впечатления и чувства. Я не был изумлен и поражен видом горного озера, как в первый раз видящий горную природу, но я был подкуплен тем воздухом и тем обаянием юга, которое дорого для северянина, - -той обстановкой, среди которой я нашел его. Различные ощущения там и здесь меня охватывали. Там я был одинок, вдали от мира и его шума. Помню, как я в сырое утро, утомленный и разбитый, лежал на войлоке, подле потухал костер, с которого снят был медный чайник. Эти подавляющие горы, это безмолвие пустыни, мое одиночество навеяли на меня грустные мысли, и я спешил развлечься. Предо мной сидел на корточках мой проводник Джолбогой, бедный, смиренный киргиз. с уродливой большой головой, оттопыренными ушами и покорными узенькими глазками. -- Скучно, Джолбогой, развесели, спой песню, расскажи, сколько ты жен имел, сколько лошадей съел? -- сказал я, смеясь. И Джолбогой посмотрел на меня грустно своими маленькими глазками.

-- Добрый господин, -- сказал он, помолчав: -- ты большой знатный человек, я маленький киргиз, если ты будешь шутить, я должен плакать, твоя дорога лежит в одну сторону, моя дорога в другую. Ты поедешь в большие города, а Джолбогой здесь останется. Когда будешь от меня далеко, над кем смеяться будешь?.. Эта грустная поэтическая реплика навела на меня еще более грусти. Я припомнил эти пустыни и их подавляющее влияние на человека. Мне представились эти горы, которые я проехал, вспомнились несчастные юрты и шалаши у подножия этих гор, и припомнил я жалкую и робкую жизнь здесь человека, еще более умаляющуюся, еще более беззащитную, бездольную. Мне стало жалко Джолбогоя.

Бедный мой, маленький человек, никогда я не посмеюсь над тобой! Я знаю, какое нежное и верное сердце сохраняется у тебя, мой верный проводник. Но, бедный киргиз! Ты не понял и не поймешь, что влечет меня из твоей прекрасной пустыни. В ком раз забилось человеческое сердце полной жизнью, кто раз изведал мир, великий, всеобъемлющий человеческий мир с его общественностью, с его кипучей жизнью, волнениями, с его сладостями и ядом, с его мечтами, идеалами и разочарованиями, с его мировыми скорбями и радостями, -- того, хотя и усталого, все-таки он повлечет опять к себе своими заколдованными чарами, и его не удовлетворит более пустыня. Эта пустыня будет для него символом безмолвия и смерти, как проклятая пустыня Эдгара Поэ, где человек остался без звука сочувствия и содрогнулся. В эту пустыню когда-то я явился разбитый и усталый, мое сердце искало отдыха после житейских бурь. Так человек, глубоко страдающий, бессильный совладать с собой, уходит на берег пустынной реки и долго сидит, наклонив печальную голову, смотря на камни и слушая говор божественно спокойных волн. На сердце его тогда нисходит умиротворение, его обнимает философское спокойствие. Но когда он, облегченный, излеченный, поднимает вновь голову, то у него снова просыпается жажда жизни и кипучая потребность опять возвратиться в мятежный, отравляющий его мир. Не верьте человеческому протесту. Человек, проклинающий человечество, не перестает бесконечно любить его в душе. Он как ребенок иногда бежит в глухой лес, ища таинственной тишины и мистического мрака, он с наслаждением забирается в чащу, но как только замолк за ним гул шагов, его охватывает снова трепет, и он мчится назад, аукает и с радостью встречает человека, от которого убежал. И вот я, мятежный, ищущий бесконечно чего-то, стремящийся вечно к какому-то идеалу, не удовлетворяемый мертвой пустыней моей родины, очутился опять среди кипучей жизни, и какой жизни! -- в недрах Европы, среди ее красот и вместе с тем в центре ее цивилизации. Какая масса новых впечатлений, сколько здесь всемирных представителей, начиная с англичанина, который перенесся сюда из Африки и беседовал со мной о Сибири, кончая французом из Смирны, сидевшим со мной за табльдотом. Целые картины из немецких, французских и английских романов проносились предо мной среди этих вилл и дворцов, созданных по берегу прекрасного озера для роскоши, наслаждения и поэзии. Но странно, -- в этом обширном и блестящем обществе я почувствовал себя посторонним, чужим; мне казалось, что с своими думами, с своим внутренним миром я был непонятен им, как когда-то непонятен был я для Джолбогоя. И когда этот забытый образ бедного инородца встал предо мной -- я не знаю, но я почувствовал какое-то родство с ним, как и со всей старой знакомой обстановкой моей пустыни. Я почувствовал ту дружбу и связь, которая таинственно соединяла нас когда-то и в которой я сам не отдавал себе доселе отчета. Покидая его, я знал одно, однако, какая у этого Джолбогоя была душа, какое нежное сердце. Я припомнил его заботы обо мне, чужом ему иноверце, явившемся в его пустыню. Я испытал его верность, когда он остерегал меня от безумного детского предприятия в горах, я знал даже, какой он был дипломат, когда он выдержал мой гнев и бурю с героической сдержанностью, как он хитро прикинулся, что он заблудился, чтобы удержать меня от каприза перевалить хребты, где нам угрожала опасность, и как вывел хитро в светлую долину Уймана, откуда лежала покойная дорога к моим большим городам. Я не забуду твоей услуги, добрый проводник мой, и не буду подражать тем, кто в первобытном человеке и маленьком инородце, в своем высокомерии, забыл, что этот первобытный человек также вывел когда-то человеческую историю и культуру из дебрей первобытного мира, в широкие и счастливые долины нынешней цивилизации.

Когда я теперь ликую и наслаждаюсь чудными долинами этой цивилизации, что-то ты делаешь там в пустыне, мой бедный маленький проводник?

1 К и п с е к -- роскошно изданный альбом

2 Поездка по озеру (фр.)

3 La dent lu midi напомнил нам подобное же название "снежных вершин", имеющих подобие зуба и носящих название "небесных зубов" в Кузнецком Ллатау. (Примечание автора.)

4 Гельмерсен Григорий Петрович (1803--1885) -- русский геолог, путешествовал по Алтаю

5 Helmersen Reise nach d. Altai S. 168, 169. (Примечание автора.)

6 Чихачев Петр Александрович (1808--1890) -- русский путешественник, автор книги Путешествие в Восточный Алтай. Бунге Александр Андреевич (1803--1890) -- ботаник, неоднократно путешествовал по Алтаю. Щуровский Григорий Ефимович (1803--1884) -- русский геолог, изучал геологию Урала и Алтая.