Эхо родной земли

Эхо родной земли.

ПРОЛОГ.
В те времена, когда календарь ещё скрипел деревянными листьями и каждый новый день начинался не с газетного заголовка, а с пения петуха, в самой середине Российской земли, где зимы были длинны, а сердца — терпеливы, стояла деревня с простым и честным именем Куровичи.
Деревня эта сияла не золотом, не славой, но тем особенным светом, который исходит от вещей укоренённых: от хлебного поля, от чёрного от копоти потолка в избе, от самодельной иконы, у которой старик кланяется не потому, что велено, а потому, что иначе — немыслимо.
Здесь всё было неспешно, как сама вечность: дети рождались, взрослели, женились, умирали; коровы мычали весной и осенью одинаково; соседи ссорились и мирились с той же легкостью, с какой меняется направление ветра.
И всё бы текло и дальше так — тихо, незаметно, как вода в роднике, — если бы не один мальчик.
Его звали Илья, и родился он не в столице, не в великосветской усадьбе, а в рубленой избе с кособокой печью, с одной иконой, да с матерью, которая умерла рано, и отцом, который не умел говорить много — но умел молчать так, что становилось понятно: он говорит всей своей жизнью.
Судьба, как и полагается ей по профессии, не обратила на Илью особого внимания. Она не дала ему ни денег, ни дворянства, ни тайны о знатном происхождении. Она дала ему лишь сердце — чувствительное, как свежая земля под ногами, и совесть — прямую, как борозда под плугом.
Однако и этого, как показывают обстоятельства, бывает достаточно, чтобы мир начал меняться.
Эта история — не о герое, покорившем армии. И не о мудреце, разгадавшем тайны мироздания. Это — история одного русского мальчика, который вырос и стал человеком. Не по чину, не по указу, а по совести.
Он не замышлял великих дел. Он просто хотел жить так, чтобы по ночам не отводить глаз от звёзд и не стыдиться матери-земли. Но именно это и стало — самым трудным.
Ибо жить по совести на родной земле — дело куда более опасное, чем жить в изгнании с чистой репутацией.
Так началась эта повесть — в час, когда скрипит деревянная дверь, пахнет хлебом, и в сердце мальчика впервые просыпается вопрос: а как жить правильно?
Ответ на него — впереди. А пока, устраивайтесь поудобнее. И, быть может, в этой простой истории вы узнаете и себя.

Глава 1: Весеннее утро
Деревенское утро встретило маленького Илью ласковым рассветным светом. Едва бледно-розовое зарево заглянуло в окно избы, как мальчик уже проснулся от петушиного крика. За бревенчатыми стенами раздавался негромкий говор двора: мычала корова, ждали кормушки нетерпеливые овцы. Илья сел на деревянной постели, потер глаза и прислушался к знакомым звукам родного хозяйства. В этих звуках – и скрип журавля колодца, и воркование голубей под крышей амбара – жили для него мир и покой.
Отец, Степан, уже был на ногах. Он распахнул скрипучую дверь в комнату сына и улыбнулся краешком губ, увидев Илью на чеку:
— Проснулся, сынок? Ай да прыткий у меня! Поднимайся, дел с утра по горло.
Мальчик бодро вскочил, натянул на себя выцветшую рубашонку и штаны. Прохладный утренний воздух ворвался в горницу, когда Илья выбежал вслед за отцом на крыльцо.
Во дворе рассвет разливался нежным золотистым светом по мокрой от росы земле. Дыхание мая было свежим: чуть слышно пахло молодой травой и талой водой. Над крышами изб поднимался легкий дымок — то хозяйки пекли утренний хлеб. Где-то вдалеке куковала кукушка, отсчитывая, казалось, счастливые годы вперед. Илья на мгновение застыл, ловя сердцем эту симфонию деревенского утра. Природа вокруг была не просто фоном его жизни, а живым существом, старшим другом, что каждое утро встречает его улыбкой солнечного луча.
Отец тем временем уже направлялся к хлеву: пора было поить корову и выводить лошадь. Илья подбежал к колодцу — его делом было набрать свежей воды. Взявшись за прохладный, чуть влажный от росы деревянный журавль, мальчик навалился всем телом, опуская ведро вниз. Скрипнула старая конструкция, цепь протянулась, и вскоре со дна донёсся плеск — ведро нырнуло в воду. Илья вытащил полное ведро и осторожно, стараясь не расплескать ни капли, понёс его к поилке для скотины.
— Справился? — послышался голос отца сзади.
Обернувшись, мальчик увидел, как Степан ведёт под уздцы гнедую лошадку по имени Зорька. Лошадь фыркала и мотала головой, стряхивая с гривы росу. Илья кивнул:
— Сейчас ещё принесу, батя.
Отец одобрительно хмыкнул. Вместе они управились с хозяйством: напоили корову Маньку, кинули сена овцам, повели Зорьку на луг за околицу. Солнце тем временем поднялось повыше, и утренняя теплынь легла на крыши хат. Начинался новый день.
По пути на луг отец молчал, посвистывая себе под нос старую пастушью мелодию. Илья шагал рядом, стараясь попадать в отцовский шаг. Он чувствовал особую гордость: отец брал его с собой на взрослое дело — выпускать лошадь пастись. Впереди расстилалось бескрайнее поле, еще прозрачно-зеленое от всходов ржи. За полем темнела полоска леса, откуда поднималось солнце. Казалось, сама земля просыпается вместе с ними.
Достигнув луга, Степан отпустил уздечку, и Зорька радостно заржала, чувствуя волю. Лошадь тут же принялась щипать молодую сочную траву. Отец снял картуз и вытер со лба пот — хоть утро только началось, работа уже согрела его:
— Ну вот, Илья, справились. А теперь — к завтраку.
Мальчик погладил Зорьку по теплому боку и последовал за отцом обратно. По дороге они встретили соседа, дядьку Ефрема, что гнал на поле пару своих волов.
— Христос Воскресе! — громко поздоровался Ефрем, кивнув на Пасху, что недавно прошла.
— Воистину Воскресе, — ответил Степан, приподняв шапку.
— С праздником, сосед.
— И тебя, и деток, — пробасил Ефрем, ласково глянув на Илью.
— Гляди-ка, помощник какой у тебя растёт!
Илья смущенно улыбнулся и спрятался за спину отца, а мужчины переглянулись с одобрением: хороший будет из парнишки мужик — работящий, сильный.
Вернувшись в избу, они застали бабушку Аграфену, Степанову мать, хлопотавшую у печи. Она уже накрыла стол для утренней трапезы. На деревянном столе лежал каравай хлеба, миска парного молока и каша пшённая духмяная. Бабушка, заметив внучка, всплеснула руками:
— Ах ты, ранняя пташка! Все с отцом управился?
— Управился, бабуня, — серьезно кивнул мальчик.
Она обняла Илью, притянув к своему мягкому старому фартуку, пахнущему хлебом и дымком печи. Илья почувствовал себя в полной безопасности и счастье. Дом, семья, родная земля — всё было единым целым, как утренний хор родных голосов.
За завтраком Степан говорил мало — он был человек неразговорчивый, степенный. Бабушка рассказывала о новостях: у соседской коровы отел был ночью, кузнец Василий в кузнице новое колесо для телеги куёт, да сваты вроде бы намечаются к вдове Марье за ее старшей дочкой. Деревенские вести текли размеренно, как ручейки талой воды. Илья слушал, болтая ногами на лавке, и ел кашу большой деревянной ложкой. Ему всё было интересно: и телёнок новорожденный, и свадьба будущая — хотя девчонку ту, Веру, он недолюбливал, задиристая больно.
Позавтракав, отец подвинул сыну краюху хлеба с мёдом:
— На-ка, подкрепись. А потом скотину проведать да за хворостом в лес схожу, — сказал он, надвигая картуз.
— Ты покуда бабке помоги, воды наноси, да поленьев наруби мелких.
— Ладно, батя, — отозвался Илья.
Степан сурово, но тепло посмотрел на него:
— Смотри у меня, хозяин молодой.
Парнишка выпятил грудь:
— Не подведу!
Отец встал, перекрестился на образа в красном углу и вышел из избы.
Илья бойко принялся за дело: схватил две пустые кадушки и побежал опять к колодцу. Солнце поднималось всё выше, заигрывая бликами в каждом светлом оконце. В такие минуты сердце мальчика переполняла радость без причины — просто от того, что он живёт на этой земле, под этим небом, среди близких людей. Он ощущал себя частью большого живого мира: вон ласточка стрелой скользнула под крышу — значит, к счастью в дом; вон муравьи суетятся у своего пригорка — работать зовут; а в небесной вышине проплыл к востоку клин журавлей — домой возвращаются. Всё вокруг дышало смыслом и песней.
Набрав воды, Илюша отнес вёдра в сени, где бабушка уже готовила кадку для стирки. Потом вышел во двор и взялся за топор: надо наколоть лучины, да мелких дров для печки. Удар за ударом — разлетались щепки, свежий смолистый дух наполнил воздух. Мальчик пыхтел, стараясь расколоть чуть сырые поленья. Работа спорилась не сразу, но он не сдавался, помня отцовское наставление быть хозяином.
Когда наконец поленница мелких дровишек была сложена под навесом, Илья вытер со лба пот рукавом. Бабушка выглянула в окно:
— Спасибо, внучек, выручил старуху. Теперь беги, погуляй часок, пока отец не вернулся.
Илья с радостью отбросил топор. Ему не терпелось сорваться на луг — проверить, как там Зорька и не родился ли телёнок у соседской коровы, о котором бабушка сказывала.
Он помчался по улице, минуя плетни соседских дворов. Деревня его, тянулась вдоль реки ленивой дугой. Избы прятались в садах, утопая в цветущих вишнях и яблонях: весна задалась  тёплая, и садовый цвет уже бушевал бело-розовым облаком над каждой крышей. Вдоль дороги росли берёзы — их молодые листочки дрожали на легком ветерке и шептали что-то радостное. Илья бежал, босыми ногами чувствуя нагретую солнцем землю, и не мог не смеяться от переполняющего чувства счастья.
Навстречу ему выбежала девочка лет восьми, румяная, в ситцевом платьице, с двумя русыми косичками — соседская дочка Даша. Она несла в переднике жёлтые одуванчики.
— Илья, куда бежишь? — крикнула она весело.
— На луг, к Зорьке! — отозвался мальчик, слегка притормаживая.
Даша подбежала, протягивая ему пару одуванчиков:
— На, это тебе. Смотри, сколько их на лугу, целое солнце рассыпалось!
Илья принял цветы, ухмыльнулся:
— Спасибо. Побежали вместе?
— Побежали! — обрадовалась девочка.
Вместе они покружили по траве, направляясь туда, где за околицей начинался просторный выгул. Детский смех разносился над селом. Даша рассказывала, как её мама красила яйца к Пасхе и как дед обещал научить её мастерить глиняные горшки. Илья в ответ делился, как он сегодня вставал ни свет ни заря помогать отцу. Ему хотелось похвастаться перед подружкой своей взрослостью. Даша слушала с уважением:
— Вот здорово, Илюшка. Ты, верно, скоро совсем большой станешь, всех нас защищать будешь.
Мальчик покраснел и энергично закивал:
— А то! Я уж скоро вон какой вымахаю, с отца ростом буду.
Даша захихикала и вдруг показала вперёд:
— Гляди, Зорька твоя!
Правда, на лугу паслась их гнедая лошадка, помахивая хвостом. К ней прибилась и соседская телушка.
Дети подбежали ближе. Лошадь подняла голову, приветственно заржала, словно узнала маленького хозяина. Илья погладил её морду:
— Зоренька, милая…
Лошадь тыкалась мягкими губами ему в ладони в поисках лакомства. Даша нашла в траве пучок клевера и протянула Зорьке. Та благодарно чавкнула сочными листьями. Ребята засмеялись.
Солнце уже поднялось высоко. День обещал быть долгим и ясным. Детям казалось, что так будет всегда — ясное солнце, зелёная трава, мир и счастье вокруг. В тот миг ничего дурного не омрачало их маленького мира.
Однако вдали, на краю поля, показалась одинокая фигура. Шёл худой высокий старик в поношенном кафтане, с узлом за плечами и посохом в руке. Он брёл тихо, поглядывая по сторонам. Даша первой заметила его:
— Кто это? — шепнула она, прижимаясь чуть ближе к Илье.
Мальчик прищурился:
— Не знаю… Странник, наверное. Вон мешок у него, как у богомольца.
Они смотрели, как человек приближается. Вот он дошёл до того места, где паслась Зорька, и приостановился, опираясь на посох. Лицо старца было морщинистым, загорелым, с длинной бородой, а глаза — живые, светлые. Он посмотрел на детей и ласково кивнул:
— Мир вам, детушки.
— Здравствуйте, дедушка, — вежливо ответил Илья, а Даша спряталась за спину друга, выглядывая оттуда с любопытством.
— Не бойтесь меня, — молвил незнакомец негромко.
— Я странник, издалека иду, к обедне в ваш храм хотел поспеть, да отстал малость.
Тут и Даша осмелела:
— Вы к Пасхе шли? Так Пасха уж прошла.
Старик мягко улыбнулся:
— Не успел к празнику, дочка. Да ничего, Христос-то всегда в сердце воскресает, коли веришь.
Илье понравился голос старика — неторопливый, глубокий, как будто говорит не просто человек, а сама земля устами его. Мальчик спросил:
— Вы голодны, дедушка? Хотите хлеба? У меня дома бабушка напекла, я принесу.
Старик покачал головой:
— Благодарствую, малой. Я уж поутру помаленьку подкрепился. Вон разве воды бы испить, коли дозволишь.
— Конечно! — оживился Илья.
— Тут ручей близко, вода чистая.
Он схватил стоявшее неподалёку ведро, оставленное кем-то из пастухов, и жестом позвал странника. Тот, опираясь на посох, двинулся следом за мальчиком к невидимому из-за трав ручью.
Даша осталась у лошади, а Илья проводил старика к протоке, где ключевая вода струилась между камней. Мальчик зачерпнул полведра студёной воды и поднёс старику. Тот пил жадно, крупными глотками, будто путник, измученный долгой дорогой.
— Спаси тебя Бог, — промолвил он наконец, вытирая седые усы рукавом.
— Как звать-то тебя, добрый малый?
— Илюшей, — ответил мальчик.
— Илья Иванов.
— А меня зови дед Лук;, — представился старик.
— Ишь, внук мой ровесник был, царствие небесное… Ну да ладно.
Он осенил себя крестом, глядя на небо, потом на Илью:
— Береги отца с матерью, Илюша. Ты дитя доброе, землицей нашей пахнет от тебя.
Илья не вполне понял, что тот имеет в виду, но вежливо кивнул. Ему вдруг до щемящей боли захотелось пригласить дедушку к себе домой — отдохнуть, поесть с ними. Но старик, словно угадав мысль, положил руку ему на плечо:
— Пойду дальше. Мир вашему дому.
— До свидания, дед Лук;, — тихо сказал мальчик.
Странник развернулся и неторопливо пошёл прочь, по направлению к деревне, где колокольня старой церквушки белела между деревьев.
Когда Илья вернулся к Даше, девочка засыпала его вопросами: что говорил старик, не страшный ли он. Мальчик честно ответил, что старик оказался добрым и благословил его. Даша в удивлении открыла рот:
— Вот чудеса… Может, святой?
— Может, и святой, — важно ответил Илья, хотя не знал, бывает ли святой с простой клюкой и мешком.
Дети погнали Зорьку ближе к деревне, пора было возвращаться. Солнце стояло в зените, день вступал в свои права. Возвращаясь домой на обед, Илья всё думал о встрече со странником. В глубине души мальчика зародилось чувство необычайное и тревожное — будто с появлением старика в их тихий, деревенский уголок вошло дыхание дальних странствий, отблеск иной, великой дороги, ведущей куда-то за горизонт привычного мира, туда, где шумит новое и неведомое. И хотя родная деревня казалась ему целой вселенной, впервые ему стало любопытно: а что же там, за лесами и полями, где странствуют такие люди, как дед Лука? Но едва ветер донёс до Ильи терпкий, домашний аромат свежих щей, что бабушка, старательно помешивая, сварила к обеду, и как только голос отца, густой и тёплый, раздался с порога избы, — все грёзы о дальних дорогах рассеялись, будто их и не бывало. Дом, с его простым, но незыблемым уютом, звал к себе; родные лица ждали за общим столом, и во всём широком свете не было для мальчика уголка дороже, чем тот, где трещали поленья в печи и пахло свежим хлебом.

Глава 2: Летние огни.
Прошло несколько лет. Тихая родная деревенька мало изменилась: всё так же по утрам стелился туман над лугами, всё так же вечерами перекликались голоса пастухов, сгоняющих стада. Но для Ильи эти годы принесли заметные перемены: мальчишка вырос и окреп, уже подпирал отца плечом. От былого детского озорства мало-помалу оставались лишь воспоминания – работа да заботы по хозяйству делали из него серьёзного подростка. Летом он с рассвета до сумерек помогал в поле и во дворе. Степан с гордостью глядел, как сын косит траву или правит телегу – надёжный помощник подрастал.
Наступил июнь, а с ним пришёл и любимый деревней праздник Ивана Купалы. С раннего утра в селе чувствовалось возбуждение: молодёжь собиралась идти к реке на вечерние гуляния. Девушки плели венки из полевых цветов, напевали под нос старинные купальские песни. Парни складывали хворост для большого костра на берегу. Даже строгий батюшка отец Николай на этот раз смотрел сквозь пальцы на языческие забавы – слишком уж крепко был любим народом этот праздник летнего солнцестояния.
К вечеру почти вся деревня стеклась к реке. По её тихой глади уже плыли первые венки, пущенные девичьими руками на счастье. Небо еще светлело на западе, но близился тот загадочный час, когда природа замирает в ожидании полуночного чуда. Люди расселись на траве — кто семьями, кто парами, а кто и шумной ватагой друзей. Смех переливался сквозь вечерний воздух, вплетаясь в неспешные разговоры; в воздухе витал терпкий аромат свежескошенной травы, да нежный розовый свет догоравшего дня.
Илья пришёл вместе с отцом, бабушкой Аграфеной и Дашей с её семьёй. Степан обычно не любил шумных сборищ, но не пойти – значило обидеть односельчан. Он стоял чуть поодаль с такими же мужиками средних лет, покуривал крепкий самосад, перекидываясь тихими словами о своих рабочих делах. Бабушка примостилась на бревне рядом с кумушками, обсуждая зацелованных на днях телят да рецепты травяных настоев. А Илья с Дашей оказались среди подростков, которым не сиделось – все ждали, когда наконец зажгут костёр.
Вот по знаку старосты, важно взойдя на пригорок, крикнули:
— Пора, молодежь! Запаливать огонь!
Ребята радостно загалдели. Несколько парней бросились к сложенному хворосту. Через минуту сухие ветви вспыхнули. Сначала тонкий дымок потянулся в небо, а затем и яркое пламя рванулось вверх. Толпа одобрительно загудела. Огромный костёр трещал, разбрасывая снопы искр. Лица собравшихся озарились пляшущим оранжевым светом.
Начались песни. Девушки, взявшись за руки, пошли хороводом вокруг огня, выводя мелодию – старинную, протяжную, от которой у Ильи мороз шёл по коже. В этих напевах слышались голоса прабабушек, далёкий отголосок языческих времён. Даша тоже была в хороводе – её русые косы мелькали между других девичьих головок. Илья с товарищами-парнями стоял в кругу зрителей, притопывая в такт песне. Сердце его стучало учащённо: впервые он видел подругу детства как будто новым взглядом. В отсветах пламени Даша казалась ему не просто соседской девчонкой с босыми ногами, а красивой юной девушкой. Её глаза, блестевшие от огня и волнения, искрились весельем. Когда она ловила на себе взгляд Ильи, то улыбалась особенно лукаво и тепло.
После песен начались традиционные прыжки через костёр. Когда пламя чуть спало, парни стали разбегаться и перелетать через огонь один за другим – на спор, на удаль. Илья тоже не выдержал и, разогнавшись, легко перемахнул через высокое пламя, чувствуя на миг обжигающий жар у самых пяток. Раздались аплодисменты и смех: удачно прыгнул, высоко! Даша хлопала громче всех, гордая за своего друга.
Вслед за парнями на краю костра стали пробовать силу духа и парочки – парень с девушкой, взявшись за руки, прыгали вместе, чтобы, по поверью, крепче сцепилась их судьба. Никто не удивился, когда Илья, приободрившись после своего сольного прыжка, подошёл к Даше и, покраснев, предложил:
— А давай вместе? Ты не бойся, я крепко держать буду.
Даша вспыхнула румянцем до самых ушей, но руку дала. Под насмешливые посвисты друзей они разбежались и прыгнули через уже осевшее, алеющее кострище. Миг – и вот они уже перелетели через огонь и благополучно приземлились на ноги, целы и невредимы. Толпа громко ликовала, а Илья, сам не веря своей смелости, всё ещё сжимал горячую ладошку Даши. Девушка счастливо смеялась, глаза её блестели. На какой-то миг для них двоих всё вокруг исчезло — были лишь они, ночное небо над головой и тлеющие угли позади, как символ пройденного вместе испытания.
Однако веселье внезапно прервала сама природа. Откуда ни возьмись налетела туча, закрыла звёзды. Сильный ветер взметнул искры костра высоко в небо и заставил пламя склониться к земле. Деревья на берегу тревожно зашумели. Ещё миг — и небеса разорвались оглушительным раскатом грома. Девушки в хороводе завизжали, бросаясь врассыпную. Вслед за громом крупные капли дождя хлестнули по разгорячённым лицам.
— Гроза! — раздались голоса.
— Ливень, прячьтесь!
Народ засуетился, бросаясь кто под деревья, кто к повозкам. В одно мгновение ясная купальская ночь превратилась в переполох. Молния осветила тёмно-фиолетовые тучи, еще и еще, словно небесный гнев Перуна хобрушивался на землю.
Илья не растерялся: он схватил Дашу за руку и потащил под раскидистый дуб, где уже укрылись несколько человек. Мокрая от дождя девушка прижималась к нему, дрожа то ли от холода, то ли от перепуга. Мимо пробежала бабушка Аграфена, держа платок над головой:
— Домой, скорей домой, дети! Ой, Пресвятая Богородица, спаси!
Степан подскочил к дубу, где стоял сын:
— Ты как тут? Цел ли? – крикнул он сквозь шум ливня.
— Цел, батя! – ответил Илья.
– Дашу вот держу.
Отец кивнул, прикрывая глаза рукой от потока:
— Бери Дашу и бегом к её хате, она ближе. Я бабку твою догоню.
Илья не спорил. Он обнял Дашу за плечи и, нагнувшись, повёл сквозь ливень по тропе к деревне. Земля под ногами мгновенно размякла, вода ручьями текла меж кочек. Гроза разошлась не на шутку: гремело почти непрерывно. Внезапно впереди, в том направлении, где оставались люди, послышался крик:
— Громовой удар! Пожар! Горим!
Обернувшись, Илья увидел столб огня: молния, видать, ударила в телегу с сеном или сарай у самой околицы, и пламя взметнулось, невзирая на ливень. Люди закричали, заметались сильнее. Но ураганный дождь в конце концов сделал своё дело: ещё несколько минут, и пожар захлебнулся, лишь дым покатился над мокрой травой.
Промокшие до нитки, Илья и Даша добрались до её дома. Мать девушки всплеснула руками, впуская их в горницу:
— Ах вы, соколики, до нитки ж мокрые! Идите скорей к печке!
Тепло избы обрушилось на ребят, словно мягкая, густая пелена, напоённая светом и покоем. Мать Даши поспешно закутала дочь в тёплую шаль, прижимая её к себе с материнской заботой, а Илье, не сказав ни слова, протянула полотенце — обтереться и прийти в себя, как будто в этом простом жесте было всё: и забота, и немой укор за то, что они так вымокли, и та безмолвная доброта, которой дышал весь дом. Скоро подтянулись и остальные – соседи перебежками добирались до домов. В избе шумно заговорили: пересчитывали друг друга, не потерялся ли кто. Слава Богу, обошлось – только одна старуха подвернула ногу да ребятишки перепугались.
Степан тоже вскоре вошёл, приведя бабушку. Отец был хмур и сосредоточен. Он благодарно кивнул соседке за приют и подошёл к сыну:
— Жив-здоров? Ну и ну, погодка разгулялась…
— Батя, там огонь был… – начал Илья.
— Видал. Обоз с лошадьми у Климовых загорелся, да дождь залил. Отца ихнего удар хватил со страху, вроде отошёл… – Степан вытер ладонью мокрое лицо.
– Давно такой грозы не упомню. Нехороший знак.
Он произнёс последние слова тихо, будто себе. Но Илья услышал и с беспокойством всмотрелся в отца. Тот выглядел усталым, даже каким-то постаревшим под мерцающим светом лучины. Унявшийся дождь всё еще шумел за окнами, а в избе, где толпились люди, вдруг повисла тишина.
— Господь милостив, пронесло, — пробасил кто-то из мужчин, переминаясь у порога.
— Авось урожай не побьёт, — отозвалась бабушка Аграфена, кутая плечи.
– А то грех к середине лета такие хляби.
Люди заговорили о полях, о том, как бы ненастье не повредило хлеба. Постепенно разговоры успокоили разбушевавшиеся нервы. Степан подошёл к сыну:
— Пора нам домой.
Илья оглянулся на Дашу. Та сидела возле матери, укутанная, большие глаза смотрели на него исподлобья, как будто ей не хотелось расставаться.
— Я завтра зайду, — пообещал он ей негромко.
Даша едва заметно кивнула и улыбнулась краешком губ.
Дорога от Дашиного дома до их избы была короткой, но после грозы всё вокруг выглядело иначе. Ночная тьма сгустилась, только и видно было – размытые очертания плетней да редкие огоньки свечей в окнах. Земля чавкала под ногами, где-то капало с крыши. Впереди шел отец с лучиной в руке, освещая путь, за ним бабушка, крестясь и приговаривая:
— Матушка-природа гневается… Не к добру так шумит.
Илья молчал, но и ему было как-то не по себе. Ласковая прежде природа нынче явила иную свою сторону: грозную, беспощадную. Он вспомнил костёр, через который они с Дашей прыгали рука об руку, – яркий, весёлый. А потом – неистовый пожар от небесной молнии. Как будто сама земля радовалась, а затем гневалась в один вечер. «Нехороший знак», — повторил он про себя отцовские слова.
Дом встретил их тишиной и покоем, и вскоре все разошлись по комнатам, улеглись рано — кто в изнеможении, кто в раздумьях, каждый — с налёгшей на сердце усталостью от пережитого. День забрал все силы, и ночь, как заботливая нянька, приняла каждого в свои объятия. Засыпая, Илья всё думал о том, что же может значить этот знак. Ему было тревожно за отца, за Дашу, за всех родных. Гроза прошла, а на душе остался осадок. Перед самым сном мальчик шепнул молитву, прося у Бога мира для своего дома и деревни. Где-то далеко снова прокатился глухой раскат — уже на краю горизонта. Илья, закрыв глаза, представил, как по тёмному небу бродит одинокий странник-дед Лука и тоже молится в пути за них, за грешных. От этой мысли стало чуть легче. Вскоре измождённый хлопотами день окончился для него сном без сновидений.

Глава 3: Плоды земли.
Лето перевалило за середину, пришла страдная пора. Солнце без пощады жгло поля, выжимая последние соки из истомлённой земли; налившиеся было колосья хлеба кланялись теперь к земле — но не от зрелости, а от усталости. Урожай в этом году не сулил щедрот: недавние ливни с громами, да знойный, безжалостный июль изрядно потрепали посевы. Местами на пашнях чернели выжженные полосы — немые следы прошедших бурь, ударов молний и жестокого града. Крестьяне стояли молчаливые, насупленные, и вглядываясь в свои нивы — знали: нелёгкая грядёт пора, коли закрома не наполнятся сполна.
Степан с Ильёй с утра до ночи трудились на барском поле, где за отработку получали часть урожая. День за днём Илья взмахивал серпом, жали озимую рожь, связывал снопы. Руки подростка покрылись мозолями, плечи горели от солнца. Но он не жаловался – знал, от их труда зависело, будет ли хлеб на столе зимой.
Одним душным августовским днём по деревне прокатилась тревожная весть: едет управитель из имения собирать оброк и смотреть, как идёт жатва. Народ зашевелился — знал каждый, что управитель этот, Аркадий Спиридонович, человек крутой и немилостивый. Барин, Александр Иванович, по старости уж сам редко выезжал в поле, а вот его приказчик являлся часто и всякий раз находил, до чего докопаться.
Под вечер того же дня к околице подкатила тарантас. Из него выбрался грузный человек лет сорока с лишком, в щегольском пиджаке, хоть и пыльном с дороги, с начищенными сапогами. Лицо его широкое, мясистое, сразу помрачнело, стоило взглянуть на кучу снопов у края деревенского тока:
— Это что за убожество? — громко гаркнул управитель, брезгливо подняв нос.
— Вот и урожай ваш? Половина сгнила, половина тощая… Эх вы, лежебоки, разленились!
Крестьяне, собравшиеся поодаль, переглянулись мрачно. Никто не смел возразить — знали крутой нрав приказчика. Степан был тут же, с сыном: они только что свезли на телеге очередной воз снопов. Оба стоят в поту, усталые. Илья с удивлением слушал упрёки: неужели этот барский слуга не видит, как старались люди, выручая хоть что-то из побитого ненастьем поля?
Управитель тем временем вышагивал вдоль рядов снопов, бормоча себе под нос ругательства. Позади него семенил писарь с толстой книгой и чернильницей. Наконец Аркадий Спиридонович снова повернулся к народу:
— Завтра, слышите, завтра барин приедет посмотреть ваш труд. — он прищурился недобро.
— Не посрамитесь, убогие. А то головы полетят.
И, не дожидаясь ответа, показал писарю:
— Записывай задолженности.
Тот покорно раскрыл книгу. Управитель стал вызывать по имени дворовых и временнообязанных. Каждому объявлял, сколько тот должен выплатить оброка или долга за семена.
— Ефрем Петров! — выкрикнул он.
Вперёд вышел сосед Ильи, дядя Ефрем и вытер мятой шапкой лоб.
— К Покрову два пуда ржи в барский амбар, не забудь, — отрывисто бросил управитель.
Ефрем сгорбился ниже:
— Аркадий Спиридоныч, батюшка, так ведь грады побили рожь… Где ж взять-то?
Управитель взмахнул толстым пальцем в перстне:
— Не моя печаль. Побило – ищи, покупай, да неси. А не принесёшь – сам знаешь, что будет.
В голосе его прозвучала такая угроза, что у Ильи внутри всё похолодело. Он видел, как побелели кулаки его отца, стоящего рядом. Но Степан молчал, лишь скулы заходили.
— Степан Иванов! — настала их очередь.
Отец шагнул вперёд, глядя прямо на приказчика. Тот недовольно сощурился:
— А, Иванов… У тебя долг за прошлый год — десять рублей. Забыл?
— Не забыл, Аркадий Спиридоныч. Я всё отдам, только сроку бы маленько…
— Сроку? — передразнил тот.
— Видал я таких. Сроку ему! Срок истёк еще весной. Завтра ж чтоб деньги были.
Степан сжал челюсти:
— Негде взять сейчас, сам знаешь. Урожай плох…
— Да мне плевать! — рявкнул управитель. — Продай что, раз так. Лошадь, аль корову… Я не благотворитель, моё дело взыскать.
В толпе злобно зашушукались. Кто-то стонал вполголоса: «Пропасть же нам…» Кто-то вырвал из земли пучок травы и швырнул под ноги.
Степан хотел что-то ответить, но тут вперед выступил другой мужик, молодой и горячий – Кузьма, известный задиристым нравом:
— Да как же не стыдно вам, барские псы! — крикнул он, размахивая руками.
— Мы ж кровь проливаем на этих полях, а вы…
Договорить он не успел: управляющий моментально вспыхнул.
— Ты на кого язык поднял, мерзавец? — его красное лицо налилось кровью.
— Да я жандармов мигом вызову, в кандалы вас всех закую!
Писарь испуганно ойкнул, прижимая книгу к груди. Мужики настороженно замолкли, только Кузьма тяжело дышал, глядя волком на приказчика. Степан скосил на него глаза, тихо прошипел:
— Молчи, Кузьма, сгубишь нас…
Управитель ещё бурчал что-то о наглых мужиках и царской власти, но быстро совладал с собой. Ему явно не хотелось настоящего бунта под горячую руку — за беспорядки и ему бы влетело от барина или властей.
В конце концов сбор долгов закончился. Аркадий Спиридонович залез обратно в тарантас, бросив напоследок:
— Завтра жди;те барина. Чтоб всё было чинно, работают пусть, не лежат. А должники — готовьте кто деньги, кто хлеб, срок даю недолгий.
Лошади тронулись, увозя нежданных гостей восвояси. Оставшиеся крестьяне какое-то время молча смотрели им вслед. Первым заговорил Кузьма, всё ещё кипя:
— Допекло! Как пить дать, допекло. Сколько терпеть их грабёж будем?
Его поддержали несколько молодых:
— Верно говорит. Ни земли своей, ни жизни.
— Барин тот, может, и ничего, да управитель — гадюка.
— Всё они одна шайка, — бросил Кузьма с ненавистью.
— Скоро и последнее у нас отберут.
Старики закачали головами, переглядываясь:
— Не ровён час, а ну как беда выйдет, — негромко молвил один.
Степан тяжело вздохнул и поднял руку умиротворяюще:
— Постойте, люди… Шуметь всяк умеет, а толку? Завтра барин сам приедет, может, управу найдём.
— Ага, расскажите барину, что его приказчик творит, — насмешливо откликнулся Кузьма.
— А расскажем! — неожиданно твёрдо сказал Степан.
— Я расскажу. Мало ли, вдруг образумится. Барин-то, слыхал, человек не злой.
Народ загудел неоднозначно. Кто-то уговаривал: не связывайся, Степан, хуже будет. А кто-то и поддержал: барин-то старый уже, может, не знает как мы тут маемся. В конце концов решили: коли завтра приедет, попробовать поднести жалобу, и пусть говорит Степан — он мужик рассудительный.
На том и разошлись по дворам, кто дорабатывать день, кто поужинать в семью. Степан шёл домой хмурый, а рядом босиком брёл усталый Илья, таща серп за поясом. Мальчишке впервые довелось присутствовать при таком разговоре с властью. Он до сих пор был в смятении — душу рвали пополам страх и возмущение. С одной стороны, грубость и несправедливость управителя потрясли его: как смеет тот ругать и требовать то, что у людей впроголодь? А с другой — страшно было видеть, как вспыхнул Кузьма, и как близко было до беды. Растерянный, он спросил:
— Батя… А что будет, если не заплатить им?
Степан криво усмехнулся:
— Могут и скотину забрать, сын. Аль самих прижмут — до тюрьмы дело дойдёт.
Илья нахмурился:
— За что же? Мы ж не нарочно… Мы ж работали как могли.
— А им того мало, — ответил отец горько.
— Им вечно мало.
Он замолчал, перешагивая канаву. Тихое вечернее поле простиралось вокруг, в лучах заходящего солнца казалось даже мирным. Только вот мир тот был обманчив.
— Завтра, гляди, может старый барин нас услышит, — проронил Степан уже у самой деревни.
— А не услышит, видно, беда.
Илья покосился на отца:
— Ты правда скажешь ему?
— Скажу, — кивнул тот.
— Надоело горбиться втихомолку. Пущай знает, как живём. На том разговор и закончился.
На следующий день к полудню из имения приехал сам барин. Александр Иванович Коренев, немолодой уже господин, вышел из коляски на околице с явным трудом – ноги его дрожали. Он опёрся на руку лакея, но лицо имел доброе, хоть и усталое. Крестьяне встретили барина поклонами. Александр Иванович окинул взглядом толпу, кивнул миролюбиво:
— Здравствуйте, люди добрые. Как трудитесь?
— Здравия желаем, барин, — ответили ему разноголосо.
Управитель, вернувшийся вместе с хозяином, суетливо забежал вперёд:
— Всё ли в порядке со сборами, смотрите, вот… — начал он, но барин отстранил рукой.
— Потом, потом, Аркадий. Дай я с народом словом перемолвлюсь.
Приказчик опешил, отступил за плечо господина, поигрывая перстнями.
Александр Иванович подошёл ближе к крестьянам. Степан, как было условлено, выступил вперёд, сняв картуз:
— Барин, позвольте слово молвить.
— Говори, Степан, кажется? Я вас помню… — Старик прищурился, узнавая:
— Ах да, ты ведь сын Ивана, который конюхом у меня служил. Верно?
— Так точно, господин, — кивнул Степан, удивлённый, что тот помнит его покойного отца.
Барин улыбнулся коротко:
— Помню, помню. Ну, говори, что у тебя?
Степан переглянулся с окружающими — те чуть кивнули, мол, начинай. Мужик прочистил горло:
— Барин, дело такое… Оброки нам ныне трудно платить. Урожай плохой вышел, дождём побило. Народ бедствует.
Александр Иванович слушал внимательно, лицо его стало обеспокоенным:
— Да, слыхал я про ненастье… Прискорбно.
— Коли можно, — продолжил Степан, — дай ты нам отсрочку да уменьшение оброка. А то не выдержать.
Едва он проговорил последнюю фразу, как позади раздался возмущённый шёпот приказчика:
— Ваше сиятельство, да что вы слушаете…
Но барин вскинул руку, оборвав управляющего, и нахмурился:
— Полно, Аркадий. Люди дело говорят.
Управитель покраснел, хотел что-то возразить, но промолчал, закусив губу.
Барин же перевёл взгляд обратно на крестьян. Некоторое время он молчал, потом вздохнул:
— Что ж… Я человек не каменный. Раз беда вышла, надо помочь. Я распоряжусь: часть долга спишем, а с остального срок дадим до зимы. Устроит так?
По толпе прокатился вздох облегчения. Кто-то крикнул:
— Спасибо, батюшка!
— Долгих лет вам, барин!
Даже суровые лица стариков просветлели. Степан низко поклонился:
— Благодарствуем, Александр Иванович. Вы нас выручили.
Барин махнул рукой, мол дескать пустяки:
— Смотрите только, не ленитесь. В следующие годы наверстаете. А с тебя, Степан, особый спрос: как-никак главный проситель.
Он сказал это почти шутливо. Приказчик кривился за спиной, недовольно сопя, но вслух перечить не смел.
Затем, смягчив важные дела, барин стал расспрашивать о жизни деревни. Крестьяне рассказывали о своих заботах, кто-то пожаловался на прохудившуюся мельницу, кто-то – на мост, что смыло. Барин заметно устал к концу беседы, часто промакивал лоб платком. Наконец он жестом позвал Илью, стоявшего позади отца и с любопытством глядевшего на всё происходящее:
— А это сын твой? — спросил Александр Иванович у Степана.
— Сын, ваше сиятельство, — подтвердил отец. — Илья.
— Хороший парень, статный уже вырос, — оценил барин.
— В школе учился?
— Малешко, батюшка, у дьячка грамоте учился зимами, — ответил застыдившийся Степан.
— И читать-писать может?
— Может, — улыбнулся отец чуть гордо.
Барин кивнул и обратился к самому Илье:
— Ну-ка, молодец, подойди.
Илья шагнул ближе, робея и в то же время испытывая странное волнение. Барина он видел впервые так близко. Старик посмотрел ему в глаза:
— Хочешь учиться дальше?
Парень застыл в неожиданности. Он и думать не смел о продолжении учения – деревне больше нужны были рабочие руки. Но вопрос барина прозвучал серьёзно. Несколько мгновений Илья собирался с духом, чувствуя, как бешено колотится сердце.
— Хочу… — тихо вымолвил он наконец, потом твёрже повторил:
— Хочу, Ваше сиятельство.
За спиной послышался сдержанный всхлип бабушки Аграфены: она подошла следом и теперь прижимала руки к груди, слушая.
Александр Иванович улыбнулся уголками губ:
— Вот и ладно. Я думаю, толк из тебя выйдет. Есть у меня в губернии знакомый господин, мелкий чиновник – писаря ему требуются. Будешь желать – могу порекомендовать. Пойдёшь к нему на место, поучишься делу. С согласия отца, конечно.
Степан остолбенел. Он явно не ожидал такого поворота разговора. Илья ошеломлённо перевёл взгляд с барина на отца. Бабушка за его спиной перекрестилась и прошептала: «Матерь Божья…»
Повисло молчание. Наконец Степан спохватился и выдавил:
— Да как же… барин… Он нам самому нужон…
Барин приподнял бровь:
— Степан, ты подумай: парень не пропадёт, под моим присмотром будет. Выучится – глядишь, людям своим помогать станет, коли того…
Он запнулся, покашлял в платок. Приказчик тотчас сунул ему флягу с водой. Отпив глоток, Александр Иванович продолжил:
— Мне что, жаль детину держать при себе? Я ж сам уж на исходе лет. Помогу ему на ноги стать, заодно и тебе легче будет: грамотный сын – опора.
Степан теребил измятый картуз, что держал в руках. Видно было, внутри него идёт борьба: отпустить единственного сына в чужие края или оставить при себе на хозяйстве. Бабушка Аграфена, обогнув стоявших впереди, тихо тронула его за локоть:
— Стёпа… а ведь правда говорит барин. Чего в мужиках-то век мыкаться…
Её глаза блестели слезами, но голос звучал уверенно.
Степан встретился взглядом с сыном. Илья застыл, раскрасневшийся от волнения. Отец тяжело вздохнул:
— Что ж… Коли самому ему охота, пущай едет.
Эти слова дались ему явно нелегко. Но сказав, он распрямился, словно решил судьбу.
Барин благодушно улыбнулся:
— Вот и славно. После Покрова пускай приезжает ко мне в имение, оттуда и отправим его, куда нужно.
— Слушаемся, — почтительно поклонился Степан.
Так неожиданно для самого себя Илья получил шанс, о котором и не мечтал. Когда коляска барина укатила обратно, и деревенские стали расходиться, он всё ещё чувствовал себя оглушённым. Даша, подбежавшая узнать, чем кончилось дело, открыла рот от изумления, услышав новость:
— В город? Насовсем?
В её голосе, помимо гордости за друга, прозвучали испуг и печаль.
— Не знаю… Может, не насовсем, — поспешил сказать Илья, хотя сердце щемило от этой мысли.
— Учиться. А потом…
Он не знал, что будет потом. Ему и самому было страшно – впереди ждала неизвестность. Но где-то в глубине души, помимо грусти, теплилось и возбуждение: мир, о котором он гадал с детства, зовёт его выйти за пределы родного гнезда.
Остаток дня прошёл как в тумане. Родные, соседи – все поглядывали на него чуть иначе, с любопытством, с уважением. Бабушка то плакала, то радовалась, приговаривая, что их роду выпал счастливый билет. Отец молчаливее обычного ладил по хозяйству, однако по выражению его лица Илья понимал: решение далось нелегко, и душа родителя болит.
Ночью, лежа на своей деревенской печи, Илья долго не мог уснуть. Он думал о том, как скажет прощай родной хате, друзьям, полям… Захочет ли судьба вернуть его обратно? Или он станет чужим среди городской жизни? Мысли путались. Чтобы успокоиться, он привстал и выглянул в маленькое оконце горницы. Ночное небо светило ему россыпью августовских звёзд. Где-то средь них, как верили в народе, была и его звезда. Мальчик вдруг вспомнил дедушку Луку – странника, которого встретил когда-то ребёнком. Тот тоже смотрел на звёзды и шёл куда-то далеко. «Вот и я скоро пойду, дедушка…» — подумал Илья. Сердце сжалось от непрошеной слезы. Он лёг обратно, стараясь унять дрожь. Впереди его ждали прощания.

Глава 4: Прощание с детством.
Осень в тот год выдалась ранняя. Ещё в начале сентября прошли холодные дожди, и листья на берёзах возле деревни зажелтели, будто время торопило их сбросить свой наряд. День отъезда Ильи приблизился неумолимо, как близится неизбежный закат после долгого дня. После Покрова собрались они с отцом ехать в уездный город, где Александр Иванович обещал пристроить парня на службу к знакомому чиновнику.
Накануне прощания Илья ходил по деревне, стараясь запомнить каждый уголок. Он подолгу стоял на берегу речки, глядя, как спокойная вода несёт осенние листья. Бродил по опустевшему полю, где недавно снимали последние копны сена. Заглядывал в каждое лицо односельчан, здороваясь и прощаясь – всем было известно, что Степанов сын уезжает в люди. Кто завистливо цокал языком, кто искренне желал счастья. Бабушки крестили его на дорогу. Мальчишки-младшие ребята смотрели с почтением, будто он уже вернулся важным господином.
Но труднее всего далось прощание с близкими. В последний вечер в родной избе вся семья собралась за ужином – молча и неторопливо ели картошку с грибами. Бабушка то и дело вытирала глаза концом платка. Отец поглаживал окладистую бороду, пряча взгляд. Никто не решался заговорить о главном, как будто оттягивали момент. Наконец, Степан поднял кружку кваса:
— Ну… С Богом тебе, сын.
— С Богом, внучек, — всхлипнула бабушка Аграфена.
— Ты уж пиши нам, не забывай.
— Буду, обязательно, — горячо отозвался Илья.
Он смотрел, как в мерцающем свете лучины дрожат старческие руки бабушки, наливающей ему квас. Сердце сжалось: как они тут без него? Отец – справный мужик, но годы тоже не стоят на месте, здоровье подорвано работой. Бабушка и вовсе древняя, ей опора нужна. Илье вдруг стало совестно за своё рвение уехать. Но взглянув на них, он понял: ради него стараются, дают ему шанс, которого сами не имели.
Ночью Илья почти не спал. Осторожно поднявшись с постели, он тихонько подошёл к сундуку в углу. Там хранились старые вещи. Порывшись, юноша нашёл то, что искал: небольшой вышитый рушник. Его когда-то вышила собственными руками мать Ильи. Она умерла, когда сыну было три года, но память о ласковом мамином взгляде и колыбельных песнях ещё теплилась в глубинах его души. Рушник этот был её приданым – белое полотенце с вышитыми красными цветами по краям. Бабушка сохранила его на память о дочери. Илья осторожно свернул рушник и спрятал в узел с вещами. Ему хотелось взять с собой частичку любви матери – как оберег на чужой стороне.
Утром, когда из-за леса встал тусклый осенний рассвет, во дворе Степанового дома собрались провожающие. Небольшая телега, запряжённая Зорькой, должна была отвезти Илью и отца до станции. На улице толпились соседи – кто из любопытства, кто по доброте. Пришла и Даша с матерью. Девушка держалась сбоку, будто прячась: ей тяжело было вымолвить хоть слово.
Степан затягивал верёвки на поклаже, проверял колёса – суетился, чтобы не думать о самом прощании. Бабушка, не переставая, напутствовала внука:
— Служи честно, людям не кланяйся без правды, береги здоровье… Кушай там вдоволь, а плохое не ешь…
Она совала ему узелок с сушёными грибами и домашними сухарями, плача и улыбаясь одновременно. Илья обнимал её:
— Не плачь, бабунь. Я ж ненадолго… Как устроюсь, вас к себе заберу.
Он сам понимал слабость этих слов — куда он заберёт, в чужой угол? Но хотел утешить старушку.
Подошла Даша. Она протянула ему маленькую икону Казанской Божьей Матери в деревянной рамке:
— Это… тебе, — сказала она тихо, опустив глаза.
— Чтоб хранила.
Илья взял образок, чувствуя, как горячо вспыхнули его щёки:
— Спасибо, Дашенька. Я буду всегда с ним.
— А ещё… — Девушка покопалась в кармашке передника и достала небольшой сверточек. Развернула — там лежал лоскуток вышитой ткани.
— Тут травы сухие, чабрец. Пахнут летом. Будешь нюхать — и нас вспоминать.
Тут уж Илья едва удержал слезы. Он знал, что Даша сама вышила этот маленький мешочек и собрала травы. Подарок был простым, но дороже его для юноши не было ничего.
— Спасибо… — только и смог прошептать он, бережно пряча мешочек за пазуху, поближе к сердцу.
Батюшка отец Николай, пришедший благословить в путь, окончил краткий молебен под открытым небом. Он окропил Илью святой водой и приложил к иконе:
— Храни тебя Господь, дитя мое. Помни заповеди, не совращайся в городе – там искушений много. Молись и веруй, и все у тебя будет хорошо.
Илья склонился под благословляющую десницу. Затем поспешил к отцу, усаживаясь в телегу. Пора было отправляться, иначе опоздают на поезд.
— Прощайте, родные! — выкрикнул Степан, взмахнув вожжами.
Телега тронулась. Бабушка разрыдалась вслух, махая платком. Даша стояла бледная, прижав руки к груди. Остальные крестились, гудели наперебой пожелания. Илья обернулся, стараясь запомнить эту картину: знакомые лица, родной дом, золото берёз над крышей… Всё отдалялось с каждым стуком колёс.
Он молчал всю дорогу до станции. Степан тоже не говорил, только поглядывал то на сына, то на пыльную дорогу впереди. Осенний ветер гнал по небу низкие серые тучи. Вдоль дороги тянулись худая левада да покосившиеся плетни. В голове Ильи проносились обрывки мыслей и образов: вот здесь, у большого дуба, они с ребятами играли в лапту; а вон там виднеется кладбищенская роща – там покоится его матушка… Сердце щемило с каждой минутой сильнее.
Когда миновали последний поворот перед станцией, их остановил человек, возникший словно из-под земли. Это был дед Лука — странник, которого Илья встречал несколько лет назад. Старик постарел и поседел ещё больше, но взгляд оставался таким же ясным. Он поднял руку, приветствуя:
— Мир вам, Степан, и тебе, Илюша.
Отец придержал Зорьку.
— Здравствуй, дедушка… — отозвался он с удивлением.
— Ты откуда здесь?
Лука улыбнулся в бороду:
— Шёл мимо, гляжу – вы. Ай да провожу парня вашего, благословлю в путь.
Илья радостно спрыгнул с телеги:
— Дед Лука! Вы помните меня?
— А как же, соколик, помню, — кивнул старик.
— Вон каким большим стал.
Он подошёл ближе и перекрестил юношу широким крестом:
— Пусть Господь сохранит тебя в дороге и на чужбине. Помни, душа человека — как поле: что посеешь, то и пожнёшь. Сей добро, правда родной земли в тебе.
Глаза Ильи наполнились слезами. Он склонился к рукам странника:
— Благодарю, дедушка…
Лука достал из своей сумы маленький свёрток:
— Здесь земличка твоя, родная, — сказал он тихо.
— Горсть из-под старой берёзы у вашего двора. Бабка Аграфена дала, попросила вложить.
Илья развернул тряпицы: там и правда была щепотка сухой земли.
— Понюхаешь, когда тоскливо станет… — подмигнул старик.
Тут уж юноша расплакался. Он прижал свёрток к груди, едва выговорив «спасибо».
Степан тоже смахнул непрошеную слезу:
— Лука, спасибо тебе…
Странник лишь покачал головой:
— Береги сына, Степан. А ты, парень, береги отцово сердце – не огорчай.
После этого он неспешно пошёл прочь, опираясь на клюку. Илья смотрел ему вслед, пока отец не тронул вожжи вновь, и телега не покатилась дальше.
Станционный пристанок представлял собой небольшой кирпичный домик с навесом и коротким перроном. Когда они прибыли, поезд уже дымил у платформы, готовясь отправляться на губернскую линию. Степан помог сыну спрыгнуть и снял его нехитрый узел с вещами. Настал момент прощания.
Отец и сын несколько секунд смотрели друг на друга молча. Потом Степан крепко-крепко обнял Илью. Юноша уткнулся лицом в отцовскую стёганую телогрейку, вдыхая родной запах дыма, пота и земли – запах дома.
— Ну вот… Приезжай, как сможешь… Пиши… — глухо говорил Степан, похлопывая сына по спине.
— Я уж тут… как-нибудь…
Илья понял, что отец старается не показать слёз, и сам воспрял, вытирая рукавом глаза:
— Ты тоже береги себя, батя. Помоги бабушке. Я… я буду вас звать, как устроюсь.
— Ладно, ладно… — Степан отстранился, пытаясь улыбнуться.
— Давай, ступай. А то уйдёт паровоз-то.
Послышался гудок. Илья схватил свой узелок, поднялся на подножку вагона. Уже в дверях он оглянулся. Отец стоял на перроне, такой родной и могучий в своей простоте, а на щеках его блестели слёзы. Заметив взгляд сына, Степан махнул рукой и прокричал:
— Не подведи, сынок!
Илья, сдавленно всхлипнув, ответил:
— Прощай, батя! Я вернусь!
Проводник захлопнул дверь, и поезд дёрнулся. Набирая ход, он повёз Илью прочь от всего, что он знал и любил.
Юноша прильнул к окну. Вот промелькнула телега с Зорькой, вот осталась позади станция, крошечная точка с одинокой фигурой на перроне… Всё. Теперь вокруг него были незнакомые поля, леса, чужие селения. Илья опустился на деревянную скамью в пустом купе третьего класса. Сердце его ныло. Он достал из пазухи Дашин травяной мешочек, вдохнул аромат чабреца и васильков. В памяти всплыли картины — улыбка Даши, тёплые руки бабушки, строгий, любящий взгляд отца. Невыносимая тоска нахлынула, сжала горло. Илья зажмурился, стараясь подавить рыдания.
Вдруг ему вспомнился один давний день из детства – будто приоткрылась дверца памяти. Маленьким мальчиком он стоял у порога дома, залитого солнцем. Молодая мать, совсем юная и красивая, наклонялась к нему, ласково проводя ладонью по его щеке. «Илюша, сынок, — слышался её мягкий голос, — расти большой, да береги нашу землю, люби её. Это твоя мать-кормилица…» Она что-то ещё говорила, но образ расплывался, исчезал. И только ощущение безграничной любви и тепла осталось от того мига.
Открыв глаза, Илья понял: он не один. С ним навсегда останется родная земля, её благословение, материнская любовь. Он положил ладонь на грудь, где под рубахой хранились: образок от Даши, травы и свёрток с родной землёй. Там же, близко к сердцу, лежал материнский рушник. Всё это – ниточки, связывающие его с домом.
Поезд стучал колёсами, унося его всё дальше. Илья посмотрел вперёд – туда, где вставало бледное осеннее солнце. Он твёрдо решил: выдержит всё, чему суждено быть, и вернётся обратно достойным сыном своей земли.

Глава 5: Петербургские огни и тени.
Поздним вечером поезд доставил Илью в губернский город. Никогда ещё он не видел столько огней и каменных построек. Сойдя на вокзале, юноша ощутил себя песчинкой в море людей. Толпы прохожих спешили кто куда, извозчики выкрикивали цены, прохрипел гудок уходящего состава. Шум и суета ошеломили парня, привыкшего к тишине деревни.
С замирающим сердцем Илья отыскал в кармане мятый листок – на нём были записаны адрес и имя чиновника, к которому его направил Александр Иванович. Чиновника звали Константин Матвеевич Белов, служил он в акцизном ведомстве. Предстояло добраться до его квартиры.
Илья выбрался с вокзала, лавируя между разноголосьем толпы. Небо затянули тучи, моросил холодный осенний дождик. Юноша подошёл к извозчику, назвал улицу. Тот смерил его взглядом:
— Садись, барчук. Довезу.
Илья забрался в пролетку с узелком на коленях. Лошадь цокнула копытами по булыжной мостовой.
Город поражал его воображение. По обеим сторонам улиц тянулись высокие дома с десятками окон, отовсюду мелькал свет – лампы, фонари. Чугунные мосты перекинулись через чёрную гладь канала, по набережным гуляли нарядные пары под зонтами. А чуть поодаль, под заборами, ютился иной мир: бедно одетые рабочие, оборванные дети с голодными глазами тянули руки с жалобой «подай, Христа ради». Илья отворачивался, сердце его сжималось от жалости и ужаса. Он думал: «Неужто и впрямь здесь так живут – богатство рядом с нищетой?»
Пролетка ныряла из переулка в переулок. Наконец остановилась у трёхэтажного дома с облупленным фасадом. Извозчик подмигнул:
— Приехали, барин.
Илья заплатил сколько назвали – почти половину своих скудных денег. Поднявшись по тёмной лестнице, он отыскал квартиру чиновника Белова. Постучал.
Дверь открыл сам хозяин – невысокий полный человек с усами, в халате и ночном колпаке.
— Кто там ещё? – проворчал он недовольно и вдруг прищурился:
— А, это и есть наш питомец?
Илья понял, что Белов его ожидал. Константин Матвеевич буркнул:
— Проходи, разутый.
Юноша прошёл в тесную прихожую. Хозяин прикрыл дверь и повернулся:
— Значит, ты – Степанов сын? Барин просил тебя принять… Эх, покойничек, каково с ним вышло…
— Барин умер? – потрясённо спросил Илья.
— А ты не знал? – удивился Белов, смягчив тон. – Весточка ж пришла позавчера: сердечный удар хватил Александра Ивановича, царство ему небесное.
Илья стоял, поражённый скорбью. Только недавно его благодетель улыбался ему, сулил будущее – и вот уж нет человека. Юноша перекрестился, пробормотав молитву про себя.
Чиновник вздохнул:
— Эх, жаль барина. Ну, да ладно… Давай знакомиться. Я Константин Белов, будешь у меня в конторе помощником писаря. Александр Иванович пожертвовал для тебя небольшую сумму на первое время, да и жалованье положим. Жить станешь тут, в проходной комнате. Хлеб-соль найдётся.
От такого потока информации Илья лишь кивал. Он прошёл вслед за хозяином в маленькую комнатку без окна, где стояли только койка да табурет.
— Вот твоё жильё, — сказал Белов.
— Не роскошь, да крыша над головой. Ладно, располагайся, утром в службу пойдём.
С этими словами он удалился, оставив гостя одного.
Илья опустился на койку. Комнатёнка пахла пылью и кислыми щами. Сквозь стену слышался крик ребёнка – видно, соседи. Юноша вытащил из узелка свой рушник, постелил на подушку – так было чуть похоже на дом. Затем достал икону и травы, поставил у изголовья. Это придало сил. Помолившись тихонько за упокой барина и за здравие родных, он лёг. Город за окном не стихал – вдали грохотали колёса, мелькали огни, кто-то кричал пьяным голосом. В такой суете сон пришёл не скоро.
Утром Константин Матвеевич поднял его ни свет ни заря:
— Вставай, молодёжь! В семь в канцелярию явиться надо.
Быстро выпив чай с черствой булкой, они отправились. Илья шагал следом за своим покровителем по лабиринтам улиц. Город днём выглядел не менее величественно: мощёные тротуары, витрины лавок с заманчивыми товарами, господа в котелках спешат по делам, разносчики выкрикивают свой товар.
Сама канцелярия помещалась в старом особняке. Пройдя через двор, они поднялись на второй этаж, где в длинной комнате уже сидели за конторками несколько служащих. Белов представил вновь прибывшего:
— Новый помощник, Илья Степанов. С деревни, учите понемногу.
Сослуживцы встретили его без особого интереса — кивнули, буркнули «здравствуй».
Ему выделили место за общим столом и скоро завалили работой: переписывать цифры в ведомости, подшивать дела, носить бумаги из кабинета в кабинет.
Дни покатились однообразно. С утра до вечера – в духоте канцелярии, под скрип перьев и шелест бумаг. От непривычного сидения у Ильи затекали плечи, от бесконечных колонок цифр рябило в глазах. Вечерами он возвращался в свою коморку измочаленным. Константин Матвеевич внимания на него почти не обращал – жил своей жизнью, частенько выпивал. Илья старался угождать хозяину: прибирался, выполнял поручения. Тот был вроде и не злой человек, но эгоистичный – мог нагрубить после хмеля, а мог и похвалить, если доволен.
На службе молодого помощника тоже не баловали. Коллеги, завидев его простодушие, быстро приспособились пользоваться Ильёй: принеси-подай, сбегай туда и сюда. Один писарь по фамилии Крышкин, долговязый и хитроватый, особенно его донимал:
— Эй, деревня, сходи-ка в трактир за пивком, а? А я за тебя строчкой другой выведу.
Илья сперва протестовал:
— Я не успею журнал дописать…
— Успеешь, — нагло усмехался Крышкин.
— Не маленький, вертись.
Не хотелось Илье ссор, и он выполнял чужие прихоти. Так часто бывало: то сигары кому купить, то буквы в копии прописать за ленивого. Смешки за спиной: «Ванька-то, гляди, хлопочет». Горько становилось парню, но куда деваться – он был чужой среди этих людей, без друзей и заступников.
Часто, засыпая, Илья вспоминал родные поля, вольный ветер деревни. Здесь, в городе, воздуха будто не хватало – в душных комнатах, узких улицах, в толпе незнакомых, равнодушных лиц. И лишь открыв на ночь крохотное окошко своей каморки, он подолгу смотрел на кусочек неба, пытаясь увидеть там ту же звезду, что светит над его родным домом в деревне.
Прошло несколько месяцев. Зима в Петербурге была сырой, ветреной. Крыши заметало снежной кашей, на Неве вставал лёд. Илья писал письма домой – короткие, как умел: сообщал, что жив-здоров, учится, денег хватает. Получал ответы от отца, продиктованные, видать, дьячком (Степан сам был неграмотен) – те письма он перечитывал бесконечно. Узнал, что урожай собрали плохой, но как-то перезимуют. Бабушка хворает суставами. Даша шлёт поклон.
О Даше он старался не много думать-  слишком больно щемило в груди. Но по ночам неизменно видел её образ: вот они бегут по лугу, а вокруг ромашки; или стоят у костра Купальского, держась за руки… Просыпаясь, Илья ловил себя на том, что щёки мокры от слёз.
Его обережек с травами почти выдохся – лишь остался слабый аромат. Земля в узелке иссохла. Но икона от Даши спасала: всякий раз, как становилось невмоготу, он доставал образок и тихо молился. И тогда отступала мрачная хандра.
Случился с ним как-то казус. Шёл он вечером из канцелярии домой, как вдруг услышал в подворотне писклявый плач. Подошёл – сидит малец лет пяти, чумазый, одет едва-едва.
— Ты чего тут? — спросил Илья.
— Ма… мамка велела ждать, да не пришла, — всхлипывал мальчонка.
Вокруг зябко, снег с дождём сеет. Илья присел, снял свою шинельку, накинул на плечи ребёнку.
— Как звать-то?
— Федя… — вымолвил малыш.
Илья оглядел пустую улицу. Ни души. Кто знает, где мать этого Феди – может, пошла по миру, а может, беда случилась. Он попытался расспросить, где живёт, но мальчик только плакал сильнее.
Тогда, недолго думая, Илья взял дитя на руки и понёс к себе. Хозяин Белов сначала удивился, но когда узнал, в чем дело, только рукой махнул:
— Делай, что хочешь, коли жалко. Тесно у нас, да ладно.
Илья напоил мальчика тёплым молоком, уложил у себя в ногах. Федя быстро уснул, утомившись слезами. А юноша всё думал: сколь же горя в этом городе скрыто по закоулкам! В деревне, помнится, сироту никто б не бросил – общим миром глядят. А здесь люди чужие друг другу.
Несколько дней Илья искал мать Феди, расспрашивал лавочников. Наконец выяснилось: бедная прачка, спилась и пропала. Наверное, и не найдут. Тогда мальчика определили в приют при церкви неподалёку – к счастью, там был приют для бездомных. Прощаясь, Федя обнял Илью за шею неожиданно крепко. Сердце юноши разрывалось: не покинула бы и его так судьба, как этого малыша. Он дал себе слово, что станет помогать приюту, как сможет.
Весна пришла в столицу незаметно: сугробы стаяли, открыв грязь и серость улиц. Для Ильи же наступила самая чёрная пора. Письма из дому вдруг перестали приходить. Уже месяц – ни строчки. Он метался, спрашивал на почте, но напрасно. Тревога нарастала. Что там? Неужто беда? И вот, наконец, долгожданный конверт — но почерк не отцовский, а чужой, мелкий. Открыв, он узнал руку дьячка. Слова плясали перед глазами: «…Степан Иваныч болен сильно, на исходе. Просил сына позвать… помирает батюшка твой… Приезжай, коли хочешь застанешь…»
Лист выпал из рук Ильи. Он почувствовал, как земля уходит из-под ног. Отец — умирает? Нет, только не это! Не раздумывая, он бросился к Белову просить отпуск.
Константин Матвеевич почесал затылок:
— В самое пекло отчётов ты надумал, братец… Нельзя сейчас.
— Умоляю, Константин Матвеич, отец при смерти! — воскликнул Илья, готовый упасть на колени.
Что-то дрогнуло в суховатой душе чиновника — у самого были дети.
— Ладно уж… Ступай. Только много не задерживайся.
Илья горячо поблагодарил. Через час он уже собирал вещи. Денег у него накопилось немного, но на билет в третьем классе хватало.
Поздним вечером он стоял на том же вокзале, откуда когда-то начинал новую жизнь. Сейчас он возвращался — напуганный, молящий лишь об одном: застать отца в живых. Пока поезд набирал ход, Илья прижимал к груди образок Богородицы: «Только бы успеть…».

Глава 6: Дым отечества.
Когда поезд прибыл на ближайшую к родной деревне станцию, было раннее утро. Илья спрыгнул на землю, где когда-то прощался с отцом, и сразу побежал к ожидавшей его телеге: сосед Ефрем привёз лошадь, получив известие о возвращении парня.
— Скорей, Илюша, — только и сказал Ефрем, мрачно похлёстывая гнедка.
Сердце Ильи оборвалось: по лицу соседа он понял — дело совсем плохо.
Телега летела по ухабам, и каждая минута казалась вечностью. Вот и знакомые крыши показались между деревьев. Не доезжая двора, Илья соскочил и бросился бегом к избе. Дверь была распахнута. На крылечке стояла заплаканная Даша, встречая его:
— Скорей… Он совсем слаб…
Илья проскочил мимо неё в горницу. Там, на кровати, укрытый старым пологом, лежал отец. Бабушка Аграфена, осунувшаяся, седая, склонилась над ним, держа его руку. Рядом топтался батюшка Николай с Евангелием, видимо, отпустивший грехи.
При звуке шагов Степан приоткрыл глаза. Они были мутные, бесцветные, но в них мелькнуло сознание.
— Илья… — с хрипом выговорил он.
— Здесь я, батя, здесь… — Илья упал на колени возле постели, обхватил шершавую, пылающую жаром руку отца.
Степан слабо сжал пальцы сына:
— Вернулся… слава Богу… Ждал…
Илья склонился, губами касаясь огрубевшей руки:
— Прости меня, батя… Что тебя одного оставил…
— Не говори так… не вини себя… — прерывающимся голосом ответил отец.
— Так значит надо было…
Он закашлялся. Бабушка приложила к его губам тряпицу с водой. Степан отстранился:
— Мне недолго уж… Сынок…
Он поискал взглядом глаза сына и тихо произнёс:
— Я рад, что ты успел… Хотел тебя уви;деть… сказать…
К горлу Ильи подступил ком. Он едва дышал, слушая каждое слово, давая отцу время.
— Живи, Илюша, праведно… Матушку землю люби… О нас не забудь… — Степан говорил с остановками, губы его посинели.
— Дедову веру храни…
Илья горячо закивал, слёзы ручьями текли по лицу. Отец продолжил едва слышно:
— И… Дашу… не обижай… Она тебя дождалась…
Илья услышал тихий вздох позади — это Даша, притаившаяся у двери, не сдержала рыдания.
— Д-дождалась, батюшка, — прошептал Илья, — люблю я её, как жизнь…
Степан слабо, еле заметно улыбнулся:
— Ну и ладно… Слава Богу…
Его голова откинулась на подушку. На миг показалось, что он потерял сознание. Но после паузы он вновь глухо произнёс:
— Отпустил меня Господь… Теперь спокойно…
Батюшка Николай подошёл ближе с крестом:
— Степан, вознеси молитву последнюю…
Отец кивнул чуть заметно. Священник начал читать отходную. Бабушка зарыдала, слушая знакомые слова про вечный покой и ангелов. Илья припал лбом к одеялу, всё ещё держа отцовскую руку, которая постепенно тяжелела, слабела.
В какой-то миг он почувствовал, что пальцы Степана больше не отвечают. Приподняв взгляд, он увидел: на лице отца разлилась тишина. Глаза были закрыты, грудь неподвижна.
— Батя?.. — чуть слышно позвал Илья.
Священник перекрестился и произнёс:
— Отошёл к Богу раб Божий Степан…
Бабушка завыла в голос, уронив седую голову на постель сына. Илья остался стоять на коленях, всё ещё держась за уже остывающую руку отца. Умом он понимал случившееся, но сердце отказывалось верить.
Сколько он так пробыл, он не знал. В памяти проносились картины всей жизни: вот отец учит его держать плуг, его тёплые сильные руки накрывают маленькие ручонки сына; вот рубит дрова во дворе, молодо смеясь, подбрасывает маленького Илюшу к самому небу; вот хмурый провожает на вокзале, пытаясь скрыть слёзы… Теперь этих рук, этого смеха не будет никогда. Словно часть самого Ильи навсегда оторвалась, умерла вместе с отцом.
Чьи-то руки осторожно подняли его с пола. Это была Даша. Она отвела его в сторону, усадила на лавку. Сама опустилась рядом, обняла, прижавшись лбом к его плечу. Илья очнулся от столбняка и разрыдался, как ребёнок. Выплеснулись разом все слёзы горя, боли, вины и одиночества. Он плакал навзрыд, не стесняясь никого — ни священника, ни соседей, начавших заходить, услышав плач. Даша гладила его по волосам и плакала вместе с ним тихими слезами.
— Илюша… мы рядом… — шептала она сквозь слёзы.
Солнце тем временем уже встало. Весеннее тро за окном было тихим и ясным. По двору пробегал петух, выкрикивая беспечное «кукареку», на крышах ворковали голуби. Жизнь шла своим чередом, словно и не заметила, что ещё одно сердце перестало биться. Илья, глядя в окно на ослепительный свет, ощущал странную пустоту и гнев: как может природа быть такой равнодушной? Почему солнце так ярко светит, когда у него горе невосполнимое?
Похороны прошли на следующий день. Собралась вся деревня — Степана люди уважали и горевали искренне. Похоронили его рядом с женой, Ильюшиной матерью, на сельском кладбище под вековыми елями. Батюшка отвёл службу и земля падая вниз глухо стучала по крышке гроба. Илья стоял, держа под руки бабушку: казалось, та и сама готова лечь в могилу вслед за сыном. Даша не отходила от них, поддерживая старушку и бросая тревожные взгляды на побледневшее лицо Ильи.
После похорон, в избе за поминальным столом, деревенские негромко переговаривались о своём. Илья сидел во главе стола, как новый хозяин, но чувствовал себя потерянным. Соседи сочувственно хлопали его по плечу:
— Горе-то какое… Молодой совсем…
— Ничего, Илюша, держись. Теперь ты за старшего.
Он кивал рассеянно, пытаясь осознать свалившуюся ответственность. Да, теперь на нём весь дом: бабушка, хозяйство, земля. Уехал мальчишкой, а вернулся — сразу мужик, глава семьи.
Поздно вечером, когда ушли последние соседи, бабушка заснула, утомлённая плачем. Илья вышел во двор. Ночь была звёздная и холодная. Он прошёл за сарай, к маленькому огороду, и рухнул на колени на влажную землю. Пальцы его впились в родной чернозём.
— За что? — вырвалось у него шёпотом.
— За что ты забрала его, родная земля?
Но земля молчала. Только звёзды мерцали в вышине, словно глаза далёких душ.
Илья поднял лицо к небу и впервые за много дней помолился — горячо, страстно. Он просил Бога дать ему сил, показать путь. Он чувствовал себя раздавленным горем, но в глубине души понимал: жить надо ради тех, кто остался.
Через несколько дней после похорон Илья начал входить в новую колею. Надо было хлопотать по хозяйству: проверить крышу, что потекла после зимы, починить забор, вспахать огород. Соседи помогали, кто чем мог. Утром Илья слышал крик петуха и вставал по привычке раньше солнца — будто и не уезжал никуда, а всё так же, как прежде, жил деревенской жизнью.
Даша ежедневно приходила помочь — то воды принести, то супа сварить бабушке. Её забота грела Илью. В редкие минуты отдыха они сидели рядом на завалинке, глядя на весенние поля. Говорили мало, но и молчание их было исполнено понимания. Даша деликатно не спрашивала, вернётся ли он в город: сама мысль об этом была ей невыносима. Илья же после случившегося не представлял уже иной доли, кроме как остаться дома навсегда. Он видел, как много дел и как он нужен здесь.
Семена посеяли сообща с соседом Ефремом на общем наделе. Илья, владея грамотой и счетом лучше других, помогал старосте сводить расчёты по общине. Тот похваливал:
— Век бы так, Илюш, по бумагам у нас кто глядел. А то безграмотные мы.
Илья задумался: вправду, куда полезнее тут применять науку, чем в городе бумаги перекладывать.
Тем временем тучи сгущались. После смерти старого барина в имении всё изменилось. Наследник, молодой господин Владимир Коренев, жил в столице и хозяйство ему было, похоже, малоинтересно. Управление полностью перешло к Аркадию Спиридоновичу, тому самому приказчику. И тот принялся наверстывать всё, что, по его мнению, упустил добродушный покойник.
В первую очередь он отменил уступки, данные крестьянам. Прискакал однажды в деревню урядник с бумагой от Коренева-младшего: долг за оброк вернуть немедля, кто не уплатит — опишут имущество. Народ ахнул: ведь старый барин простил часть долга, обещал срок до зимы. Но где ж доказательства? Бумаги не было, а нет бумаги — нет и счёта. Послав проклятия в адрес наследничка, мужики наскребли кто сколько, последнюю копейку выгребая. Однако этого было мало.
Кузьма, тот горячий парень, ходил мрачнее тучи:
— Я ж говорил, не надо было доверять барчукам. Что старый, что новый — все одной крови.
— Нет, старый добрый был, — возражали старики.
— Добрый, да мёртвый, — отрезал Кузьма.
— А нам теперь помирать?
Илья тоже негодовал душой. Видел он, как Ефрем продал корову, чтобы внести оброк; как у многодетного соседа урядник опечатал амбар — за недоимки. Кровь кипела от такой несправедливости.
Ещё слух прошёл, что Коренев-младший решил продать их луговину около речки какому-то купцу под завод. А луг тот был жизненно важен: там паслись коровы всей деревни. Заберут — пропадут люди без сена. Одним словом, жизнь стала тревожной, неустойчивой, словно земля уходила из-под ног.
Как-то раз тёплым майским вечером к Илье заглянул Кузьма и ещё пара мужиков-ровесников.
— Дело есть, — сказал Кузьма напряжённо.
— Идём с нами.
Он привёл их на околицу, где у плетня собралась стайка крестьян, в основном молодёжь, но были и пожилые. В центре стоял дед Лука — снова появился странник в селе. Он что-то тихо, но убеждённо говорил, а народ внимал.
— …Учёт ведите, миром стойте, — наставлял старик.
— Без единства вас поодиночке сомнут.
— Как же быть-то? — спросил один из стариков. — Бунтовать идти, аль чё?
— Бунтуйте духом, а не топорами, — покачал головой Лука.
— Справедливость ищите от власти, жалобу пишите всем миром.
Мужики переглянулись. Жалобу — это мысль. Но кто ж писать-то будет?
Тут Кузьма вытолкнул вперёд Илью:
— А вон наш писарь грамотный. Пусть он и строчит.
Все взгляды обратились к Илье. Тот почувствовал, как краснеет, но отступать нельзя. Он уверенно кивнул:
— Напишу.
И уже тише добавил:
— Только ведь, а вдруг не дойдёт, кто нас слушать станет…
Лука мягко похлопал его по плечу:
— Доброе дело не пропадёт. Ты пиши, сынок, а я доставлю кому надо.
— А вы куда дальше путь держите? — спросили старики у старика.
— В губернию, — загадочно ответил странник. — Есть там люди совестливые, может, вступятся за вас.
Народ оживился: а вдруг и правда? Чем чёрт не шутит.
Той же ночью при свете лучины у Ильиной печи собрались мужики, а Илья выводил гусиным пером строчки на бумаге. Излагали всё: как старый барин смягчил повинности, да наследник обманул; как управляющий гнобит народ; как хотят отобрать последний луг. Подписались всем миром, кто как умел крестиками. Лука увёз жалобу наутро.
Прошло пару недель. Ответа, понятно, никто не ждал скоро — если дождутся вовсе. Меж тем страсти в деревне накалялись. По слухам, купец уже прислал землемера на луг – мерить под завод. Селяне встретили того мирно, но неприязненно: ходил человек с мерной цепью, прикидывал, где границы ставить. Бабы плакали: коровушек куда гнать? Мужики хмурились.
И вот, под самый конец мая, будто нарочно назло, грянул гром. В деревню явился сам новый хозяин, господин Владимир, да не один, а с городовым отрядом — десять казаков верхом. Видать, боялся ехать без охраны к “буйным” мужичкам. Собрал народ на площади у церкви и зачитал указ: луговину продать, скот с неё согнать, будущий завод охранять. А кто вздумает препятствовать — тот бунтовщик, против царя прёт, будет наказан.
Документ за печатью произвёл эффект бомбы. Толпа загудела, загорячилась:
— Не отдадим земли!
— Как же так — пастись негде!
— Да пропадём же!
Урядник и казаки обнажили нагайки:
— Эй, тихо! Буза — под суд! — рявкнул старший стражник.
Глаза Владимира Коренева метали злобу:
— Молчать, мужики! Не то хуже будет!
Но тут вперёд вышел Илья.
Он стоял в нескольких шагах от помещика и видел перед собой молодого господина лет тридцати, с хищным острым лицом. Модный сюртук и перчатки не скрывали раздражения во взгляде.
— Ваше благородие… — начал Илья твёрдо.
— Помилуйте нас. Нельзя луговину трогать. Мы ж тогда голодать начнём. Найдите место под завод в другом месте…
Коренев вскинул брови:
— Ты кто такой умный?
— Я — Илья Степанов, здешний. За всех говорю. Не губите нас.
Господин прищурился:
— А, это тебя покойный дядя мой к себе брал? Помню что-то…
Он усмехнулся с презрением:
— В люди выбрался? Ишь ты, грамотей… Так вот что, мальчик. Не лезь. Твоё дело — сохой махать.
Толпа зашумела возмущённо. Илья вспыхнул:
— Я потому и говорю, что грамотный, знаю: без пастбища деревне конец.
Владимир раздражённо махнул рукой казакам:
— А ну разгоните их! Дел мне нет до их плача.
Тут случилось то, что долго назревало. Кузьма, всегда горячий, не стерпел:
— Кого разгонять?! — крикнул он, выскочив вперёд с топором в руках.
— Да мы вас…
Он замахнулся на ближайшего казака. Тот, ошеломлённый прытью, отпрянул, но железо чиркнуло ему по плечу. Кровь брызнула. Другие казаки хлестнули Кузьму нагайками, повалили на землю.
— Ах вы бесы! — завыла из толпы Кузьмина мать, бросаясь к сыну.
Началась неразбериха. Мужики бросились отбивать своего, завязалась драка. Казаки, хоть и мало их было, но при шашках — начали рубить направо и налево.
Илья кинулся было помочь Кузьме, но сразу получил удар рукоятью нагайки по лицу. Звёзды посыпались из глаз, он упал на колени.
Повсюду кричали женщины, дети плакали. Кто-то бросил камень в сторону господина. Коренев взревел:
— Всех вздёрну!
Он прятался за спинами стражников, бледный, но злобный.
Вдруг над головами взвилось пламя. В суматохе кто-то перевернул лампу возле амбара старосты — и сухой тес загорелся. Огонь мгновенно охватил постройку.
— Пожар! — понеслось от церкви.
Люди в панике отхлынули от огня. Позабыв про казаков, бабы завопили:
— Тушить! Воды!
Несколько мужиков бросились к колодцу с вёдрами.
Владимир Коренев остолбенел, глядя, как огонь уже подбирается к его коляске, оставленной у того же амбара.
— Лошадей! — закричал он истерически кучеру. — Спасай лошадей, болван!
Кучер пытался подвести экипаж ближе к колодцу, но кони вставали на дыбы от жара. Вдруг пламя перекинулось на копну соломы возле конюшни, взметнув целый столп огня прямо перед господином. Лошади рванули, и карета опрокинулась, придавив кучера. Владимир отшатнулся, споткнулся о камень и упал навзничь буквально в нескольких метрах от горящей соломы.
Огонь приближался к нему, искры осыпали его модный сюртук, а он, видимо подвернув ногу, не мог подняться.
— Помогите! — завопил он, и голос его прорезала паника.
Илья, очумелый, с окровавленной щекой, заметил бедственное положение помещика. На миг в груди вспыхнуло торжество: так тебе и надо, злодей! Но тут же заговорил другой голос: бросить человека на смерть — грех.
Он вскочил и бросился в самое пекло. Подбежав к Кореневу, схватил его подмышки:
— Терпите, сейчас!
Господин, задыхаясь от дыма, повис на руках крестьянина. Илья с силой потащил его прочь от обрушивающихся пылающих досок.
Шаг, другой… Вот они вне круга огня. Тут подоспели казаки, которые тоже кинулись спасать барина, завидев смельчака. Они подхватили обожжённого помещика под руки и оттащили ещё дальше, к колодцу.
Коренев лежал на земле, кашляя и отплёвываясь, но живой. Он открыл глаза и впервые осмысленно посмотрел на Илью:
— Ты… ты меня вытащил…
Илья, отдуваясь, смахнул копоть со лба:
— Так надо было, барин.
Казаки принялись отпаивать господина водой. Остальные тем временем организовали тушение. Огонь погасили чудом — к счастью, крыши были влажные после дождя накануне.
Постепенно шум затих. Люди приходили в себя, подсчитывая потери. У старосты дотла сгорел амбар с частью зерна. Кузьма лежал раненный — ударом шашки его порубило по плечу, баба забинтовала рваную рану. Пара мужиков тоже сильно пострадали от плетей. Со стороны казаков только один имел рассечённое Кузьмой плечо.
Владимир Коренев, оправившись от испуга, сидел на бревне, хмуро осматривая пепелище. Кучер стонал — его отбросило, но, кажись, живой. На барина жалко было смотреть: брови и волосы опалены, дорогой костюм разорван и выпачкан. Он вперил взгляд в Илью:
— Ты… зачем? — спросил он глухо, не то удивлённо, не то озлобленно.
Илья пожал плечами:
— По-человечески… не мог иначе.
Владимир поморщился, пытаясь встать, но нога его сильно припухла.
— Отнесите барина в избу мою, — скомандовал староста, подоспев.
— Пусть отлежится.
— Не надо… — протестовал было Коренев, но сил спорить не было.
Его отвели к старосте, где уложили на лавке и приложили мазь к ожогам.
Расходясь по домам, деревенские перешёптывались: что теперь будет? Кровь пролита, пожар, бунт… Не соберут ли всех к ответу?
Урядник тоже был бледен: нам такое разбирательство светит! Он в сердцах бубнил:
— Всех виновных завтра же свезём в уезд, разбирайтесь…
Но посмотрев на барина, примолк. Тот не промолвил ни слова — лежал, закрыв глаза.
Илья ушёл проведать Кузьму. Его устроили у него же дома. Рана оказалась серьёзной, но к счастью удалось уговорить знахарку прийти перевязать. Илья укорил горячего друга:
— Ну что ты натворил, а?
Кузьма скривился от боли:
— Не могу я, брат… Терпеть эту гадину.
— Лежи уж, — только и вздохнул Илья.
В душе он не слишком осуждал приятеля: сам не раз был близок к вспышке. Просто Кузьма оказался первым.
Поздней ночью, когда все события улеглись, Илья вернулся в свой двор. У калитки его ждал дед Лука. Старик невозмутимо сидел на пеньке, будто ничего не произошло.
— Здрав будь, — сказал он тихо.
— Ты видел… всё? — спросил Илья устало.
— Видел, — кивнул странник.
— Так значит, вышло. Грешно, да вышло.
Илья опёрся о забор:
— Лука… зачем так мир устроен? Мы жили себе тихо, никого не трогали…
— На то Господня воля, испытание вам, — ответил старик.
— Что ж дальше-то делать? — горько спросил юноша.
— Полдеревни изранено, староста без хлеба остался… Барин завтра может привести войско, всех нас в кандалы…
Лука медленно поднялся и положил руки на плечи Ильи:
— Не тужи, сынок. Господь не без милости, казак не без счастья. Жалоба ваша дошла куда следует.
— Как? Ты ведь в губернию нёс…
Лука заговорщически улыбнулся:
— А я дальше подался. К самому Санкт-Петербургу. Есть у меня там свои людишки.
Илья широко раскрыл глаза. Неужели старик водил знакомство с важными особами? Кто он вообще, этот Лука?
Однако расспрашивать времени не было. Странник продолжил:
— Ждите комиссию от губернии. Примчится важная голова из самого правительства, ваш завод этот остановят, а помещику взбучка будет.
— Да неужто?.. — прошептал Илья, боясь поверить.
— А то! — Лука засмеялся беззвучно.
— Мир-то не без добрых людей. Ну, мне пора.
— Опять уходите? — спросил Илья с сожалением.
— Пора, — повторил старик.
— Моё дело бродяжье. А ты оставайся, корни твои здесь.
— Спаси тебя Бог за всё, — поблагодарил юноша, чувствуя к старику безмерную благодарность.
Лука вгляделся ему в лицо:
— Спаситель у нас один, помни это. Ты сам крепкий духом, Илюша. Не ожесточись главное, сбереги доброе сердце.
И со свойственной ему загадочностью добавил:
— У тебя путь иной будет, не такой, как у этих бунтовщиков. Служи людям праведно, вот и всё.
Поправив мешок за плечами, дед Лука неторопливо зашагал прочь в глубь ночи.
На следующий день, еще до рассвета, Владимир Коренев велел закладывать новую тройку коней — прежние разбежались при пожаре — и покинул деревню, не простившись ни с кем. Был он бледен и прихрамывал, но кипящий взгляд обещал скорую месть. Однако, как ни странно, никаких карательных отрядов вслед за тем не явилось. Жители деревни ждали жандармов с замиранием сердца: сегодня приедут? завтра? Но дни шли, и никто не трогал бунтарей. Только урядник с парой солдатиков забирались, да и те побыли день и уехали: видно, барин не захотел предавать огласке свой позор.
Спустя неделю прибыл из губернии чиновник — господин в цилиндре, с толстой папкой. Собрал сход, долго расспрашивал селян об их нуждах, записывал. Обещал передать всё в ведомства. Луг временно оставили крестьянам до разбора дела. Народ, не привыкший к такому вниманию, не очень поверил, но надежда теплилась: вдруг и правда участь их улучшат? Прощаясь, чиновник отдельно пожал руку Илье:
— Ваше прошение очень тронуло начальство. Молодец, что грамотно изложили.
Илья смущённо пробормотал, что писал как мог.
Оказалось, дед Лука не обманул. Его «людишки» вероятно и были теми, кто сподвиг власти оградить крестьян от произвола.
Владимир Коренев больше не появлялся. Поговаривали, он вышел в тираж: заложил имение, уехал за границу лечиться от нервов. Имение перешло в казённое управление. По крайней мере, больше не было злобного управителя и угроз над деревней. Люди перевели дух.
Илья ходил, словно гора спала с плеч. Он понял, что сделал правильный выбор, оставшись дома. Здесь он смог пригодиться по-настоящему. Ни бумажной работой, ни поклонами начальству, а тем, что поддержал свой народ в трудный час. А в награду получил не только милость для односельчан, но и личное счастье.

Глава 8: Новая весна.
Прошёл год. Снова настал май, ласковый и цветущий. Деревенский люд оправился от треволнений, словно тяжёлый сон отступил. Поля дали на удивление щедрый урожай осенью, зиму пережили без голода, а весной земля одарила буйством трав. Казённые чиновники своё слово сдержали: луг остался за деревней, и никакого завода строить не стали. Помещичье имение перешло под опеку банка, но крестьянам от того ни холодно ни жарко – по сути, жить стали сами по себе, почти как хозяева на своей земле.
В деревне многое изменилось. Староста, уважая грамотность Ильи, часто призывал его к совету. На сходках парень читал вслух указы и газеты – выписал для всей общины газету, чтобы знать новости. По вечерам изба Степана Ивановича (которую теперь звали домом Ильи Степановича) превращалась в школу: Илья учил деревенских ребятишек грамоте, как мог. Достал от батюшки несколько азбук, сам писал на бересте примеры. Дети тянулись к нему – сказывалось доброе сердце и терпение учительское.
Бабушка Аграфена за этот год сильно сдала – уж очень многие потери выпали на её век. Но она ещё застала главное событие, которого долго ждала: свадьбу внука. Поздней весной, когда по саду запели соловьи, а яблони покрылись белым цветом, Илья обвенчался с Дашей.
То было радостное и светлое событие не только для них двоих, но и для всей деревни. Казалось, давно не гуляли такой весёлой свадьбы. Невеста в венке из ромашек сияла, жених глядел на неё с любовью, не скрывая счастья. Бабушка, сидя во главе стола, благодарила Бога, что дожила до этого дня. На свадебном столе красовался каравай – его пекли сообща все соседки, украсив колосками и калиною. Молодые, взявшись за руки, принимали благословение от батюшки Николая и матушки-земли: по старому обычаю их вывели на крыльцо и осыпали зерном, чтобы жили в достатке.
Потом была песня – протяжная, красивая. Девушки пели про любовь и верность, старушки подхватывали припев. Илья слушал, обняв свою жену за плечи, и сердце его переполнялось благодарностью. Он вспомнил столько всего – и радости детства, и горечь потерь, и опасности прошлого года. Но сейчас всё это осталось позади, как тучи, что разошлись, открыв ясное небо.
После песен молодёжь пошла в хоровод. Илья и Даша тоже встали в круг. Кружились пары под гармонику, смех звенел над селом. А поодаль, словно наблюдая, шумели берёзы, свежая листва тихонько аплодировала на ветру.
На мгновение Илье почудилось, будто среди гостей промелькнула знакомая фигура в поношенном кафтане – дед Лука. Вот стоит у плетня, улыбается, глядя на него. Илья моргнул – нет никого. Только солнце слепит глаза. Он вздохнул: наверное, странник где-то далеко бредёт своей дорогой. «Спасибо тебе», — мысленно послал ему привет Илья.
К вечеру, проводив гостей, молодые остались одни в своём доме. Бабушка уже спала, утомлённая праздником. Илья вышел на крыльцо. Над садом вставала белая ночь – тихая, душистая. От цветущей черёмухи тянуло медовым ароматом. В вышине горела огромная звезда.
Даша подошла и, как в детстве, тихо взяла его за руку:
— О чём задумался, Илюша?
Он улыбнулся, глядя на её родное, ласковое лицо:
— Да так… Счастлив я. И немного грустно.
— Грустно? — она удивлённо заглянула ему в глаза.
— Почему?
Илья повёл взглядом по знакомому двору, по полю вдали, где серел ночной туман.
— Столько всего было, Даша… И папки нет с нами, и мамку я почти не помню… А сейчас будто они смотрят оттуда, — он указал на звезду.
Даша приникла к его плечу:
— Думаешь, им там хорошо?
— Верю, — тихо ответил он.
— И хочу, чтобы они знали: у нас всё будет хорошо. Я сдержу данное отцу слово — жизнь проживу праведно, землю нашу сбережём.
Даша прижалась к нему крепче:
— Сбережём, родненький. Вместе всё вынесем.
Он поцеловал её в макушку, шепнув:
— Люблю тебя…
В темноте её глаза сверкнули счастьем:
— И я тебя, Илюша.
Ночь стояла тёплая, мирная. Где-то у реки перекликались жабы, да из леса доносился крик филина. Родная природа дышала вокруг, как живое существо, принимая своих детей в свои объятия. Илья вспомнил городские ночи — холодные, одинокие, когда он искал на небе ту самую звезду. Теперь эта звезда светила ему здесь, дома, и больше не было тоски в её свете, только тихая радость.
— Пойдём, — мягко сказала Даша.
— Завтра ранний день, надо отдохнуть.
Илья кивнул. Взяв жену на руки — удивившись самому себе, какой лёгкой она ему показалась — он перенёс её через порог, как того требует обычай, чтобы в семейной жизни не было спотыкания. Даша тихонько вскрикнула, а потом залилась смехом, уткнувшись ему в плечо. Он бережно поставил её на землю уже внутри избы. Вместе они затворили скрипучую дверь.
Луна лениво взошла над деревней, заливая серебром поля и крыши изб. Тихо и мудро смотрели звёзды. В каждом дворе сейчас спали люди – усталые от работы, полной грудью дышащие свежестью весны. Завтра их ждали привычные заботы: выпустить скот на выгул, взрыхлить грядки, пойти боронить общинное поле. Но в этих заботах была истинная жизнь – трудная, порой скорбная, но своя, родная.
В одном окне ещё долго не гас свет – то горела свеча перед образами в красном углу дома Ильи Степановича. Молодой хозяин долго стоял на коленях, молясь перед сном. Он благодарил Господа за всё – за испытания, что сделали его сильнее, за радости, что ободрили сердце. Просил благословения на новую жизнь – для себя, для Даши, для всей деревни.
Наконец свеча потухла. Над землёй разлилась звонкая тишина. Далёкая кукушка отсчитала в роще двенадцать раз – наступала полночь. В эту пору, говорят, слышнее всего голос земли. Если прислушаться, можно было уловить, как тихо и радостно шумят травы, как перекликаются соловьи и тихо плещет река. Словно родная земля напевала свою колыбельную песню, убаюкивая уставших детей до нового рассвета. И над всем этим – огромным куполом — раскинулось небо, усыпанное мириадами звёзд. Среди них сияла одна – самая яркая, утренняя. Может быть, это сама Богородица смотрела на землю, храня её покой.
Наступало завтра – новый день, новая весна, новая жизнь. Но в этой новизне звучало вечное эхо родной земли, что будет откликаться в сердце каждого, кто любит её, пока светят звёзды и колосятся хлеба на бескрайних полях.

Вот эпилог к повести в стиле Чарльза Диккенса — с его характерной задумчивой теплотой, лёгкой меланхолией, вниманием к деталям и нравственным завершением:

ЭПИЛОГ
Много лет прошло с тех пор, как мальчик по имени Илья, взяв в руки отцовский серп и материнский рушник, впервые почувствовал тяжесть мира и тихую силу родной земли.
Годы — как осенние листья — опадали, и с каждым новым витком времени деревня Куровичи становилась всё живее. Сгоревшие сараи отстраивались заново, дети подрастали и становились мужиками, те — стариками, и вновь всё повторялось. И, как ни странно, именно в этом повторении — как в ритме сердца — была заключена мудрость.
Илья Степанович, ныне уважаемый человек, староста, учитель, миротворец, ходил теперь с палкой не потому, что немощен, а потому, что каждый его шаг был обдуман и в нём больше не было спешки. В его глазах жила та самая кроткая ясность, которую не купишь ни образованием, ни службой в столице, — она даётся только тем, кто умеет слушать, когда говорит душа.
Дом его, обросший вишнями и с покосившимися ставнями, был, как прежде, тёплым. В нём всё ещё пахло свежим хлебом и воском, всё ещё висел старый образ над столом, и внуки шептали на ушко, ложась спать: «Спасибо, дедушка, за сказку».
На стене, в простенькой рамке, висела маленькая выцветшая икона, подаренная когда-то девочкой с косичками. Эта девочка теперь сидела рядом с Ильёй у печи, с внуками на коленях, гладила ему волосы и напевала ту самую купальскую песню, которую они когда-то пели у костра. Даша — та, что дождалась.
Соседи, проходя мимо дома, кланялись его хозяину как живой истории.
— Здравия, Илья Степанович.
— Слава Богу, дети. Живём.
Были ли у него утраты? Да. Была ли боль? Конечно. Но он не озлобился. Ибо научился главному: жизнь — не борьба за своё, а забота о том, что тебе доверено Богом. Земля, дети, слово — всё это дано человеку не для власти, а для служения.
Где-то далеко, в городе, возможно, чиновники не помнили ни его имени, ни поданной им жалобы. Но в Куровичах его помнили — не как героя, а как человека, который не побоялся остаться добрым, когда доброта стала редкостью.
В ясные вечера, выходя на крыльцо, Илья Степанович привычно поднимал взгляд к звёздам — не для того, чтобы задать им вопрос, а потому что любовался их красотой и древним величием. И звезда его — та самая, которую он разглядывал мальчиком — всё ещё была там. И казалось, что и дед Лука, и отец Степан, и мать в белом платке где-то рядом. Просто — в другой стороне.
И если вы когда-нибудь пройдёте мимо Куровичей, остановитесь. Прислушайтесь. Здесь, в старом доме, под берёзами, среди гулкой тишины, жила одна простая душа, которая не искала величия — а нашла его.
И, быть может, из этого и состоит настоящая жизнь: в том, чтобы быть нужным там, где тебя помнят — даже когда тебя нет.

С уважением, Благомир.